Текст книги "Кукла с коляской (СИ)"

Автор книги: Veronika Smirnova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Эля, ты за пирожком пришла? – сказала я. – Бери и уходи в мансарду.

Эля схватила пирожок и убежала. Все одарили меня одинаковым взглядом, и я вернулась на кухню. Спорить не хотелось. Я вдруг ощутила себя до безумия одинокой и впервые в жизни чётко осознала, что единственные люди, которые меня понимают и поддерживают – это мои пятеро детей. Только с ними мне интересно и легко, а значит, я должна ещё сильнее заботиться о них и помочь им вырасти хорошими людьми. Никакие родственники не заставят меня отказаться от детей. В одном они правы: меня уже не остановить.

Я мыла пол на кухне и невольно вспоминала те моменты из детства, когда мама запрещала мне всякие игрушки, связанные с материнством: то коляску, то куклу с коляской. Тогда я испытывала абсолютно те же чувства, что и сейчас. Всё очень просто – я хочу быть матерью, а меня за это осуждают. Хлеба мало? Не смешите. Места мало? Дом двухэтажный. Чего же тогда у нас так мало, что нельзя поделиться с бездомными детьми? Никогда не забуду, как смотрели на меня ребята из детдома, когда я уходила вместе с Тишей и Элей. Я обещала им, что вернусь, и такое время пришло. Я должна вернуться за теми, кому дала обещание.

Я не стала устраивать Алине проработку за прогул. Ванин трюк с очками прошёл на ура – при первых же насмешках «лысый, лысый!» он нацепил очки, задрал нос и объявил: «Я Риддик!» Все захохотали, и очки пошли по рукам. Каждый мальчишка хотел побыть Риддиком, и лысина стала престижной. А когда на следующий день Ваня заявился в своей крутой курточке, кличка Риддик прилепилась к нему прочно. По крайней мере, моего сына не будут дразнить Кваком. Даже если одноклассница и не оценила его имиджа, можно просто быть Риддиком и задирать нос.

Алина ходила на занятия в косынке и вела себя подозрительно тихо – не жаловалась, утром уходила в школу безропотно, всё время просиживала над учебниками, и я решила, что наконец-то моя лентяйка взялась за ум.

Боже, как я просчиталась! На первом же родительском собрании Марья Ивановна показала мне Алинкины тетради, и у меня глаза полезли на лоб. Таких чудовищных ошибок не мог сделать даже самый заядлый двоечник. Ни одно слово не было написано правильно. Половина слов начиналась с твёрдого или мягкого знаков, вместо двойного «н» красовалось тройное, а все заглавные буквы были не в начале предложения, а в конце. И дурак бы понял, что ошибки сделаны назло, нарочно и с изощрённым цинизмом, но Марья Ивановна сочла, что у девочки просто упала успеваемость.

– Вашей дочери необходимы дополнительные занятия после уроков, – назидательно сказала она, листая очередную тетрадь. – Это что? Кеза вместо коза, сочака вместо собака, да ещё и с мягким знаком после гласной. В прошлом году у неё были одни пятёрки, я её всему классу в пример ставила, вызову к доске и хвалю – вот, говорю, лучшая ученица, вам до неё далеко! А теперь одни двойки. Может, девочка стала мало заниматься?

– Она всё свободное время сидит над учебниками, даже от игр отказывается, – призналась я.

– Это хорошо, – одобрила учительница. – Но явно недостаточно. Я записала её в группу продлённого дня и буду давать ей дополнительные упражнения по русскому. А что творится по математике! Ужас! Кошмар! А чтение! Она словно позабыла все буквы! Скатилась на последнее место в классе!

Я слушала, кивала и думала, что же я сделала не так.

– Марья Ивановна, а какие у неё отношения с одноклассниками?

Учительница растерялась.

– Ну, не знаю. Хорошие отношения. Они за ней стайкой ходят, она никогда не бывает одна. Но мы же говорим об успеваемости...

«Они меня окружают», – вспомнила я и похолодела. Неужели всё это время дочь говорила правду? Нет, не может быть. В мои школьные годы у меня была такая крепкая дружба с одноклассниками! Я не верила, что дети способны на жестокость. Но если Аля не врёт, во что превратится её жизнь, когда школьное время увеличится вдвое?

– Может, не стоит спешить с группой продлённого дня? Я бы позанималась с ней сама.

Учительница вздохнула и отвела глаза. Это означало: «А где вы раньше были?»

– Я понимаю, вам теперь некогда, – доверительно понизив голос, сказала она. – Я видела сюжет о вашей семье в местных новостях. Это благородное дело, и я искренне хочу помочь вам, потому и предложила группу продленного дня.

На этот сюжет телевизионщики меня еле уломали. Когда в сентябре у нас в семье появились двенадцатилетние Алина вторая и красавица Арминэ, нам присвоили официальный статус семейного детского дома, и на съёмках сюжета о нашей счастливой и дружной семье я в первый и последний раз услышала, как Коля играет на гитаре. Сюжет был загляденье, я от умиления даже прослезилась: сроду не знала, что у нас так хорошо. Денежное пособие увеличилось, и детей порадовали известием, что теперь уколы будут делать на дому.

И это я ещё не рассказываю, как отнеслись к новеньким мои родные! Это в телевизоре мама улыбалась. За Арминэ они с Колей вкатали меня в асфальт. «Что, русских мало? Черноглазую приволокла, совсем ума решилась!» Свекровь вообще на съёмки не пришла.

Мы с Марьей Ивановной сошлись на том, что Алина походит немножко в продлёнку, и если это не даст результатов, то я займусь с ней диктантами дома. Тексты для диктантов Марья Ивановна мне даст. (Ещё бы, у нас же книг дома нет).

Пока я занималась приёмными детьми, родная дочь скатилась на двойки. Скатилась задолго до прихода в семью новых детей, так что ревностью это не объяснишь, и скатилась явно назло. Бессмысленно втолковывать учительнице, что Алина знает, как грамотно писать, и ошибки сажает намеренно. Не поймёт, старая перечница. Нечем ей понимать, нету у неё в голове мозгов и никогда не было. А вот есть ли мозги у меня, большой вопрос. Что, если Алина это сделала не назло? Что, если это крик о помощи, а не упрямство? Тут бы пригодился детский психолог, но после истории с хвостами я их боялась, как мохнатых гусениц. Придётся разбираться самой.

Когда приехали Алина вторая и Арминэ – девочки, с которыми я подружилась ещё в бытность мою уборщицей и за которыми твёрдо решила вернуться – я не стала нарушать устоявшийся порядок и поселила их в своей спальне. Мы болтали шёпотом по вечерам, девочки быстро освоились и казались счастливыми. А может, стоило поселить всех четырёх девчонок в одной комнате? Старшие подруги могли бы поддержать мою Алинку. Или хотя бы расспросить о делах в школе – а дела там, судя по всему, творятся тёмные. По дороге из школы я зашла в скобяной магазин и купила банку лака по дереву. Мне нужен был повод для ремонта.

Для начала я решила придерживаться версии, что Алина получает двойки всё-таки назло, и вечером попыталась вызвать её на серьёзный разговор, но тщетно. Аля дурачилась, притворялась, что не понимает меня, и удивлённо хлопала глазами: «Но ведь все школьники делают ошибки. Чем я лучше?» Дело происходило в комнате младших девочек, пока Арминэ купала Элю, а Алина-старшая смотрела телевизор. Я не смогла добиться ни откровенности, ни угрызений совести. Ну что ж.

– Марья Ивановна записала тебя в продлёнку, – объявила я. – Если не можешь хорошо учиться, придётся ходить на дополнительные занятия. Ты меня поняла? Ты вообще осознаёшь, что происходит?

Должно быть, я зря повысила голос, потому что Аля вдруг разревелась, как маленькая, и спросила плаксивым голосом:

– Мам, что тебе от меня надо?

– Мне надо только одно: чтобы ты получала хорошие оценки. Мне не нужна дочь-двоечница.

Выходя, я хлопнула дверью. Я никогда всерьёз не наказывала детей – так, шлёпнула пару раз за всю жизнь, и то скорее шутя, и теперь эта мягкость воспитания вышла боком. Я прекрасно понимала, что должна как следует отругать восьмилетнюю манипуляторшу, но не смогла этого сделать и свалила тяжкую обязанность на Колю, пока он ещё под рукой. Отец он, в конце концов, или где. Судя по обрывкам фраз, услышанных мною из-за двери, Коля дочь не ругал и не стыдил. Он посмотрел её писанину и от души поржал.

– Ай да доча! Нарочно не придумаешь! Ну, все, покуражилась и будет, берись за ум. Чтобы с завтрашнего дня училась как человек, а то тебя и вправду в продлёнку запишут.

– Уже записали, – проныла Алина.

– Доигралась, значит. Сама виновата. Ну, ничего: завтра ваша Мариванна увидит, что ты пишешь правильно, и не будет тебя оставлять.

– Пап, плохо ты её знаешь! Она, наоборот, скажет, что у меня из-за продлёнки повысилось. И ещё на месяц оставит.

– Ладно. Пошли пить чай.

– Не буду.

– Дело хозяйское. Кстати, чем это воняет?

– Лаком для деревянных покрытий, – отозвалась я из своей комнаты, щедро вымазывая едкую жидкость. – Сегодня все девочки будут спать в одной комнате.

Мне было некогда, повторяю в двадцатый раз, некогда даже провести расчёской по волосам, я крутилась с утра до вечера между кухней и стиркой, и я не заметила того, на что мне указала Арминэ через два дня после вселения старших девчонок в комнату младших.

– Аля не пьёт, – сказала она мне без предисловий.

Аля – это которая моя родная. Алина из детдома была девочкой с характером и сразу заявила, что имя своё менять не намерена, и, чтобы их не путать, мы стали звать нашу Алинку только Алей.

– Чего не пьёт?

– Ни чая, ни воды, ни молока. То есть, пьёт одну чашку в день, после школы, и всё. Утром отказывается, на ночь отказывается. Думаю, и в школе в столовой не пьёт.

– Может быть, она просто не хочет?

– Хочет или не хочет, но не пьёт.

– Арминэ, а ты ничего не путаешь? Давно это с ней?

– Я с первого дня замечала, но не присматривалась. Вы нас пятнадцатого привезли, и я тогда ещё обратила внимание, что она утром гренки всухомятку грызёт. А теперь я смотрю, и мне страшно делается. Все дети пьют, а она нет.

– Но после школы-то пьёт?

– Раньше пила. А теперь, когда она в продлёнке, и после школы не пьёт.

Вот ещё незадача. Действительно, в последние пару дней Аля стала какая-то серая, высохшая, но я подумала, что она просто растёт, и не обратила внимания. Теперь она приходила домой в половине седьмого, а не в два, как остальные дети, и у меня оставалось ещё время поразмыслить до её прихода. После разговора с папой она перестала сажать ошибки, но всё произошло так, как дочь и предполагала: учительница обрадовалась, что продлёнка дала результаты, и записала Алю ещё и на следующий месяц.

Зацените логику и глубину ума Мариванны: утром, до продлёнки, ребёнок внезапно начинает грамотно писать и отвечает без единой ошибки, вечером его оставляют в продлёнку и объявляют, что дополнительные занятия помогли. Как быстро они помогли, аж заранее… Я догадывалась, что мне предстоит разговор с учительницей, но не знала, на какой козе к ней подъехать, и медлила.

Не знала я также, на какой козе подъехать к Але. Что за странные формы протеста – то двойки получает, то пить отказывается? Может, пора взяться за ремень? А то эти «серьезные разговоры» мне уже настолько надоели… Не придумав ничего лучшего, я пошла на хитрость. Из замороженных фруктов я сварила исключительно вкусный компот – уж от такого-то лакомства моя упрямица вряд ли откажется!

Но упрямица отказалась. Она молча съела свой ужин – картошку с котлетой и кусок хлеба – и гордо, как мне показалось, удалилась восвояси. Напрасно другие дети нахваливали компот – Аля даже не посмотрела на него.

– От супа она тоже отказалась, – шепнула мне Арминэ.

Я отловила Алю в коридоре наверху и поинтересовалась, чем ей не понравился компот.

– Я не хочу, – тихо ответила она.

– Принцессу из себя строишь? Все хотят, а ты нет?

– Мам, я завтра выпью. Обещаю. А сегодня не буду.

– Нет, ты выпьешь его сегодня.

– Мам, что тебе нужно? Я же больше не получаю двойки.

– Плевать на двойки, ты должна получать жидкость. Сейчас же выпей компот!

– Завтра, – процедила она.

– Сегодня! Не хочешь компот, пей воду! Но пей! Хочешь заработать обезвоживание? Мне не нужна больная дочь.

– Забери меня из продлёнки, тогда буду пить каждый день.

– Ах, вот как? Переупрямить меня решила? Не одно, так другое? Ну, держись, я тебе устрою…

И ударила-то я её всего пару раз, и не больно вовсе, скорее для виду, но такой истерики не ожидала. Я трясла дочь за плечи, требуя, чтобы она успокоилась, так, что её голова болталась, как у тряпичной куклы, я грозила ей колонией для несовершеннолетних и выкрикивала прямо в лицо: «Такая дочь мне не нужна!» – но ничего не помогало.

Аля не хотела успокаиваться. На шум сбежались другие дети и испуганно глазели изо всех дверных проёмов. У нас вообще-то семейных разборок никогда не было, это впервые случилось. В мансарду поднялся Коля, гаркнул на всех, и воцарилась тишина.

====== 7 ======

В тот вечер я сказала «спокойной ночи» всем детям, кроме Али. Я не знала, как сломить её упрямство, и попробовала бойкот. А что? Моя мама так частенько делала, когда я не хотела есть манную кашу. По три дня со мной не разговаривала, бывало, и ведь помогало же! На третий день я готова была съесть лягушку, не то что кашу, лишь бы мама меня снова любила.

Утром, в субботу, я проводила старших в школу и отправилась с четырьмя авоськами в магазин. Ходили слухи, что для школьников скоро сделают два выходных в неделю, как для всех людей, но мне не верилось – учебная программа только усложняется, когда же они успеют всё изучить?

– Тань, привет, мне как обычно. Хлеб, сыр, масло, маргарин, колбасу…

– Чего ты сегодня такая хмурая?

– Проблемы воспитания, – вымученно улыбнулась я. – Моя Алька характер показывает. Прикинь, совсем отказывается пить. Шантажирует меня, значит.

– А, забей. Моя тоже не пьёт. Зато по выходным отпивается, как не в себя.

Что-то у меня в голове щёлкнуло, но только я не поняла, что.

– И что же она у тебя выбивает? Новое платье? – спросила я.

– Да ничего не выбивает. Просто их старшие девчонки в туалет не пускают, вот они и не пьют с вечера.

– Но почему не пускают? – изумлённо спросила я. Перед моим внутренним взором медленно разворачивалась истина. – И что, все маленькие не пьют?

– Да все, наверно. Ничего, скоро подрастут, сами будут не пускать. Тебе курицу охлаждённую или замороженную?

– Да ну тебя с твоей курицей! Ты когда это узнала?

– Что узнала? – не поняла Танька.

– Что девчонки отказываются от воды!

– Да сразу, как моя в школу пошла. Сначала ругала, потом рукой махнула. Что им делать-то прикажешь, если такая беда?

– То есть, год назад?

– Слушай, мать, ты расплатиться не забудь.

Я, конечно, расплатилась. А пока несла домой двадцать килограмм жратвы, уложила в своей голове все кубики в мозаику, и пришла к выводу, что Алю надо не просто забирать из продлёнки, а переводить на домашнее обучение. И не когда-нибудь, а сегодня же. Желательно до того, как я начну готовить обед.

Шла, пыхтела и ругалась шёпотом. Это что же это получается, а? Пока я мнила себя хорошей матерью, моя Аля почти полтора года жила в аду. То, что я считала формой протеста, было всего лишь попыткой приспособиться к школе. К учёбе. А чему её научили-то? Дали хоть что-нибудь новое? Да ничего. Первые три года школьной программы она знала уже в шесть лет, как и Ваня – просто у меня не хватало духу признаться, что моих (да и очень многих других) детей надо сажать сразу в четвёртый класс.

Я вспомнила, каково приходилось мне самой в начальной школе, когда не с кем даже книгу обсудить. Было до ужаса стыдно, когда я принесла на урок внеклассного чтения «Смока Беллью» – на меня смотрели, как на марсианку. И липкий, суеверный ужас охватывал меня на уроках, когда с виду нормальные дети моего возраста по слогам, заунывно читали «мама мыла раму». Мне казалось, что я попала в интернат для слабоумных или, того хуже, в обезьяний вольер. Почему же я так легко всё забыла, став взрослой?

Теперь через то же самое проходили мои дети, но с поправкой на время. Озверели детишечки. Чтобы в наши годы старшие дежурили возле туалета и не пускали младших? Значит, выстраивается такая картина. Аля приходит домой в два и пьёт чашку воды. У неё есть три-четыре часа, когда можно просто жить, как все люди. Ближе к вечеру она начинает сознательно обезвоживать свой организм, и делает так ежедневно в течение всего учебного года.

Далее, её записывают в продлёнку, Аля приходит домой в седьмом часу и пить перестаёт вообще, потому что этих нескольких часов у неё теперь нет, спасибо Мариванне. Одного этого хватило бы, чтобы сойти с ума, но школа богата и на другие выдумки. Чтобы одноклассники окружали девочку на перемене и колотили? Не было раньше такого.

Ваня что-то говорил насчёт карманных денег, будто бы их у него отбирают, и я гневно велела ему замолчать, а зря. Получается, мой сын третий год остаётся в школе без обеда? Боже, у него же диабет, ему скоро на инсулин переходить, а тут такое! Всё это с трудом укладывалось в голове, но я вынуждена была признать, что в школе царят тюремные порядки, а всем учительницам на это фиолетово. «Они за ней стайкой ходят…» Как же, стайкой. На тебя бы такую стайку напустить. Потом ещё эта стрижка дурацкая – мало было у Альки проблем, бабки добавили.

И чем, спрашивается, я лучше? Алька била во все колокола, прося о помощи, а я знай ворчала: не ври, не выдумывай. Почему-то у всех у нас в башке прочно лежит устоявшееся представление о школе, как о доме знаний, и, загоняя туда детей, мы умиляемся, какие на них бантики. Если в школе начинает твориться жуткое и невообразимое, мы просто отказываемся это видеть.

Мы вообще отказываемся видеть и слышать всё, что не соответствует нашим представлениям. Сказано, что школа – это хорошо, значит, хорошо, и пусть все дети хоть свихнутся. Я не забыла малыша Гошу, умирающего на бетонном полу, но до сих пор никому не смогла рассказать о том кошмаре – мне просто не верили. «Не ври, не выдумывай…» Считали, что я фантазирую, фантазия у меня такая креативная. Вот и я Але не верила. Сегодня же заберу Алю из школы. Может быть, и Ваню тоже. Вопрос только в том, куда сначала позвонить: Мариванне или Коле, чтобы приехал.

Но, как водится, чем ближе я подходила к дому, тем меньше энтузиазма у меня оставалось. Появились мыслишки типа «образуется», и я упустила драгоценное время. Дома ко мне подскочили Сеня, Тиша и Эля, любопытствуя, не купила ли я конфет. Я рассовала продукты по холодильникам и шкафам и закрутилась: то одно, то другое, то десятое, и позвонить в школу не успела. Из школы позвонили мне.

Непривычно робкий голос Мариванны заставил меня ухватиться за стену. Она только поздоровалась, а я уже знала, что случилась какая-нибудь гадость.

– Вы только не волнуйтесь, – щебетала учительница. – Вашу Алиночку увезли на скорой.

– У меня две Алиночки, – ледяным голосом сказала я. – И обе учатся в вашей школе. Что произошло и какую из девочек увезли?

– Младшенькую, из моего класса. Она в подвал бросилась.

– В какой подвал?!!

Не буду передавать весь наш разговор. При слове «подвал» каждый человек представляет себе некое помещение внутри дома для хранения чего-либо. Чёрта с два. В этой школе подвал располагался рядом со зданием на искусственной насыпи, не использовался ни для чего и лазили в него по железной лестнице через люк, который никогда не был закрыт.

Вообразите здоровенный холм с бетонным кольцом на макушке. Вечером мы с Колей съездили туда и полюбовались на это чудо архитектуры, и меня до сих пор пробирает дрожь при воспоминании о школьном подвале. Он был, во-первых, глубокий, метров десять в высоту (ну или шесть), а во-вторых, тёмный и грязный. Дерьмо там, по крайней мере, точно было. Многочисленные поколения школьников бросали туда мусор, а особо отважные лазили вниз, чтобы отличиться. Упасть туда и сломать шею было легче лёгкого, и я ума не приложу, почему эту мерзость за столько лет не закрыли крышкой.

Как я выяснила позже, бетонное кольцо подвала было у детей основным местом для посиделок в хорошую погоду. Что и говорить, уютное местечко с хорошим фэн-шуем. Головы бы поотрывать проектировщикам. Пока мы с Колей мотались то в больницу, то в школу, то в аптеку, с детьми сидела Арминэ – я отозвала её с уроков, очень уж не хотелось обращаться к бабушкам. Жизнь научила меня, что больше всего бедокурят не малые, а старые.

Когда мы подъехали, то нашли Альку в коридоре на лавочке, поцарапанную и зарёванную, но уже чистенькую и с новеньким гипсом на руке. Эскулапы разошлись во мнениях, как нужно лечить переломы. Врач орал в кабинете на медсестру за излишнюю инициативу: увидев покалеченного ребёнка, бедняжка сделала рентген и по-старинке наложила гипс, а надо было дождаться его, врача, и записать дитя на операцию по вставлению штифта. «Но ведь ручка и так срастётся», – вяло возражала медсестра. «Я вас уволю!»

Пока врач грохотал, Коля взял ребёнка в охапку и отнёс в машину. Я осталась для оформления документов. Врач настаивал на необходимости операции, и я обещала, что в ближайшие дни привезу Алю. И, поскольку девочка пыталась покончить с собой, меня убедили показать её психологу.

Кроме царапин и перелома предплечья у Али повреждений не было. Поскольку благоразумная бабушка Галя застраховала троих Колиных детей, я получила по страховке относительно круглую сумму и твёрдо решила потратить всё до копейки на подарки Але.

– Аленька, чего ты хочешь? – спросила я.

– Чтобы мальчишки сдохли, – сказала она и отвернулась.

Шутка ли, восьмилетняя крошка пыталась убить себя! Я действительно поверила в это враньё, чувствовала себя виноватой и не приставала к дочке с расспросами. И опять зря, надо было с ней поговорить, тогда учителя и врачи заткнулись бы со своей чушью о самоубийстве, и соседи о нас не судачили бы.

Загипсована была левая рука, и теперь Аля целыми днями рисовала. Чёрт её дёрнул нарисовать собачонку как раз в тот момент, когда пришёл психолог. Пришла. Я глянула через Алино плечо на рисунок, и у меня отлегло от сердца: хвоста не было. Не напрасно я часами рассказывала ей про мопсов, той-терьеров и других собачек с купированными хвостами. У собачки было всё, кроме хвоста, и определённо это был кобелёк. Психологиня высыпала на стол перед Алей горсть мелких кукол и попыталась увлечь ребёнка ролевой игрой, но тут взгляд её пал на рисунок, и она оторопела. Я вышла из комнаты.

После ухода психологини я поинтересовалась, где рисунок.

– Чапа? Я ей его подарила. Она любит собачек, – простодушно ответила Аля.

Каждый день мне звонили. Из больницы – спрашивали, когда я привезу Алю вставлять штифт, из школы – спрашивали, как там Аля, из психиатрии – намекали, что ребёнка хорошо бы поставить на учёт. Учительницу я вежливо посылала, штифтам говорила, что завтра, а с психиатрами было сложнее. Какие-то они въедливые стали последнее время, во всё суют носы. Две недели нас мурыжила психологиня, приставая к Але с вопросом: «Деточка, что тебя заставило это сделать?» – пока Алина старшая и Арминэ не приволокли на аркане девчонку из Алиного класса. Я как раз пекла блины.

– К нам гости? – спросила я на пороге кухни.

– Вот пусть она всё расскажет! – рассерженно сказала Алина. У неё было обострённое чувство справедливости.

– А чего я, – буркнула девчонка и подтёрла пальцем сопли. – Это Гунявин с Пыжовым пусть рассказывают.

– Для начала ты расскажи, – медовым голосом попросила Арминэ. – Ты же рядом стояла. Тебе было хорошо видно.

Мне стало любопытно, и я погасила газ.

– О чём ты хочешь рассказать, Машенька? – спросила я. Эту девчонку я знала – забияка она была и двоечница.

– Как Алю в подвал столкнули, – пробубнила Машенька, возя ногой по полу.

– И кто же её столкнул? – дрогнувшим голосом продолжала я допрос.

– Гунявин Прошка.

– Просто так взял и столкнул?

– Ну, мы играли в фантики, она проиграла, а в подвал лезть не захотела. Ну, мы её и стали загонять…

Я вспомнила подвал, и мне чуть дурно не стало.

– Мы? Ты тоже загоняла?

– Не, я рядом стояла. Пыжов и Гунявин её в кольцо загнали, а она за лестницу держится и не лезет дальше. Мы её тогда по голове бить стали, а она кричит и всё равно не лезет. Ну, Гунявин тогда тоже в кольцо залез и ногой ей на руки наступил, она и упала.

– Тебя надо туда столкнуть! – крикнула Алина. – И Гунявова этого.

– Не кричи, Алиночка. А кроме тебя, Маша, рядом кто ещё был?

– Ну, мы все были. Второй а.

– То есть, весь класс видел, что Алю столкнули насильно, и все промолчали?

– Марь Иванна сказала, что она сама прыгнула.

– Но вы же видели. И ни один не сказал. А Алю обвиняют бог знает в чём.

– Марь Иванна сказала, что она сама.

– Значит, так, Маша. Сейчас мы все идём в школу, и ты слово в слово всё повторишь Марье Ивановне. А потом вернёмся и будем вместе есть блины.

Я думала, Марья Ивановна все замнёт, но нет. Ни одна учительница не откажется от возможности кого-то отругать, тем более если есть за что. Позже мне пришлось присутствовать на экстренном родительском собрании, куда были приглашены почётные гости Гунявин и Пыжов. Запомнила возмущённую реплику Пыжова: «А чё она отказалась лезть? Так нечестно!» Другана своего защищал, Прошку Гунявина. В его характеристике так и напишут: «Ценит честность, защищает дружбу». У нас всё так делается.

С Алей я тоже поговорила. Спросила: «Почему ты не сказала, что тебя столкнули?» – на что Аля ничтоже сумняшеся ответила: «Мам, ты что, ябедой меня считаешь? Сама же говорила: нельзя одноклассников предавать». Да, довоспитывалась я. Надо нравственную прозу выбросить в ведро.

Блинами я тогда Машку все-таки накормила, но дружбы у неё с моими не получилось. Психологи отцепились. Вроде бы всё устаканилось, но, просыпаясь по утрам, я думала, какие ещё гадости приготовила для меня жизнь, и ждала от каждого нового дня только плохого.

Я презирала газеты за их лицемерие и лживость, но по инерции просматривала всю местную прессу в поисках статейки под названием «Мать довела восьмилетнюю дочь до самоубийства» с указанием наших имён и фамилии. Мне так и чудились очередные перлы выпускников журфака: «Слава богу, отчаявшуюся девочку смогли спасти. С ней работают психологи».

С лёгкой руки Марьи Ивановны моему дому уже создали дурную славу. Со мной здоровались сквозь зубы, а за спиной шушукались: это та, у которой дочка пыталась покончить с собой. Тридцать восьмилетних балбесов, загонявших мою дочь в подвал, знали правду, и их родители знали, но никто ни слова не сказал. Прошкина мамаша так трогательно просила меня не подавать в суд, что её приняли бы в театральный без экзаменов. Да, судами я уже сыта по горло...

Приближался Новый год, нужно было шить платья девочкам и думать о подарках, а я глотала таблетки от давления. Муж у меня держался на честном слове и в любой момент готов был сорваться и улететь. Да ещё и травма у ребёнка.

Однажды из больницы позвонила медсестра и гневно меня отчитала: «Вы что время тянете? Хотите, чтобы кость срослась и пришлось её снова ломать под общим наркозом? Когда вы приведёте девочку на операцию?» – «Завтра», – ответила я и положила трубку. У меня было своё мнение об остеосинтезе при подобных переломах – срастётся безо всякого штифта ничуть не хуже.

И ещё одно событие произошло перед Новым годом, о котором необходимо упомянуть. Я уже привыкла вздрагивать при звуке телефонного звонка и была удивлена, услышав знакомый голос из детдома. Мне казалось, что эта тема закрыта навсегда.

– Я больше не могу брать детей!

– Но он так просится к вам.

– Вы шутите? Двенадцать лет – это много, через два года взрослым парнем станет, начнёт ходить на танцы и всё такое. Тем более у него такая репутация…

– Вы не могла бы просто поговорить с ним? Может, вы изменила бы своё мнение. К тому же двенадцать только завтра исполняется, вот как бы подарок ему будет, – рассмеялась директриса. Всё-таки было в ней что-то человеческое.

И она меня уломала, я таки поехала на эту встречу, хотя не собиралась брать новых детей. За последний год я пришла к выводу, что не всё в моих силах, и боялась не справиться. В глубине души я признавала, что мама права и я взвалила на себя слишком много, но я уже привыкла ко всем приёмным детям и любила их, как родных.

Я не отдыхала ни одного дня в году, ни одного часа в день, я забыла, каково это – читать книги или смотреть телевизор, и всё чаще замечала утром за завтраком, что пью пустой кипяток, так как забыла бросить в чашку заварку. Арминэ, моя помощница, взяла на себя ежедневное купание малышей и кормление кошек, и мне было совестно. «Отдохни, Арминэ, я сама справлюсь», – говорила я, на что двенадцатилетняя девочка неизменно отвечала: «Мама, это вам нужно отдохнуть. Я же всё понимаю». Так они с Алиной меня и звали – мама, но на «вы». Не знаю, что бы я делала без Арминэ.

– Я не буду хулиганить. Я буду ваших детишек защищать. Я сильный. Я помогать буду. Пожалуйста, я очень к вам хочу.

Его робкий голос не вязался с внешностью – передо мной в фойе детдома сидел толстый, криво обстриженный пацан совершенно бандитской наружности. У него были синяки на лице, и от него пахло дешёвым табаком. Его большие, грязные руки были покрыты наколками. Костяшки содраны в кровь. Интересно, об чью физиономию?

– Вася, ты уже почти взрослый. Понимаешь, что я с тобой не справлюсь?

– А со мной не надо справляться, я буду слушаться. Я курить брошу, ей-богу.

– Почему ты ко мне попросился? Почему не в другое место?

– Потому что вы меня возьмёте. А другие – нет.

– Ты знаешь, как мне некогда?

– Ещё бы. Я с девчонками созванивался.

(Ага.)

– Как у тебя насчёт воровства? Мне для детей ничего не жалко, просто не хотелось бы растить воришку.

– Ни копейки не украду, кто у своих крадёт, тот крыса.

– Не только у своих, а вообще ни у кого! Ни копейки, ни конфетки! Понял? Чтобы мне за тебя не краснеть!

– Понял.

– И ещё одно. У нас кошки. Если я увижу, что ты отрезаешь им головы…

Он даже вскочил.

– Да вы за кого меня держите? За урода? Я за кошку сам кому угодно голову отверну!

– Хорошо, успокойся, я верю.

Он опять сел.

– Как я могу кота обидеть, я ведь и сам Васька, – усмехнулся он.

– И последнее. Вась, не обижайся, но при первой же уголовной выходке ты поедешь обратно. Я иду тебе навстречу, но мои силы не безграничны.

Он засопел и уставился в пол.

– Что скажешь? Поедешь на таких условиях? Я не шучу.

– Поеду, – сказал он. – Я не буду устраивать.

По дороге Вася упросил меня выйти у магазина, чтобы купить гостинцы.

– И откуда же у нас деньги? – поинтересовалась я.

– Выиграл в буру, – гордо ответил пацан. – Я во как играть могу!

– Знаешь что, Вась? Это не прокатит. Привыкай к новой жизни. Карманные деньги буду выдавать тебе я, а летом найдёшь подработку.

– Долгонько ждать лета, – пробурчал он, но свои кровные спрятал в карман.

– Машины мыть можешь и сейчас устроиться, многие мальчишки так делают. Вот хороший магазин, что ты хотел купить?