Текст книги "Аарон (СИ)"

Автор книги: Вероника Мелан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Когда в стакан лился скотч, руки Райны дрожали.

Глоток, еще глоток. И еще. Внутри одновременно холодно и жарко, в сердце пусто.

Зачем уходят те, кого любишь? Почему? И почему то, насколько сильно ты их любил, становится понятно лишь тогда, когда к тебе приходят и говорят: "его/ее больше нет"?

Нет.

Страшное слово – приговор. Хуже того, который дали Райне, – много хуже. Не заехать, ничего не сказать, не исправить.

Не успеть.

Уже никогда не успеть.

А златовласая – на самом деле седая – Дора любила смеяться. Иногда весело, иногда грустно, иногда с сарказмом, иногда с печалью. Любила шутки, ментоловые сигареты, любила Райну, которую звала Марго. Ей было все равно "Марго" или "Райна" – она любила приходящего к ней человека, его душу.

"А то, что в пакете, предназначается вам. Изучите содержимое внимательно. Если будут вопросы, позвоните…"

Позвоните.

Уже юристу, не Доре. Потому что Доры больше нет. Нет больше дома, куда можно прийти, нет маленьких кремовых пирожных, от которых можно отказаться… Когда уходит человек, уходит в небытие целая Вселенная, и на ее месте вдруг образуется пустота. Вещи есть, предметы есть – мебель, стены, одежда, – а энергии уже нет. Потому что нет человека, которому они принадлежали.

Перстни жгли пальцы; Райна не замечала того, что глядя на них, она беззвучно сотрясается от рыданий.

Над домами перемигивались звезды.

Они будут здесь перемигиваться и потом, когда все уйдут. Им все равно, кто жив, а кто мертв, – они светят не для кого‑то, они светят потому, что созданы светить. И нет в том великого умысла – лишь воля Создателя.

Спустя два часа после прихода юриста распогодилось. И похолодало.

Сидя на краю матраса, Райна впервые не позволяла себе провалиться в иную реальность – ту, в которой существовал воображаемый Аарон. Нет, она намеренно пребывала в этой – настоящей, гулкой и жестокой.

Устала. Почему‑то только теперь она осознала, насколько сильно от всего устала.

Один звонок. Одна просьба. Одна инъекция.

Шрамы с тела не уйдут, а на душе добавятся новые. Там и так уже нет места – все в синяках и кровоподтеках. Больное сердце, скукоженное от боли, уставшее от одиночества – сколько можно терпеть? И зачем терпеть?

Как долго еще стоит притворяться, что Аарон иногда лежит на соседнем шезлонге, что слышит ее, разговаривает с ней? Зачем?

Его нет. Давно нет.

А теперь нет и Доры.

Райне казалось, что для нее в целом мире никого нет. И никогда не было. Одни лишь дурацкие встречи, испытания, уроки, наказания; пальцы скользили по экрану телефона, на котором угрюмо и притягательно светился номер доктора Хатса.

Один звонок.

И все.

Вот так просто.

Велика ли ценность отдельно взятого человека, если грань между жизнью и смертью столь хрупка? Ведь никто, когда заносишь над пропастью ногу, не скажет тебе: "остановись!", не потянет за руку, не дернет прочь от опасной черты. В чем ценность, если сегодня "есть", а завтра "нет"? И никому нет дела…

В чем. Тогда. Ценность.

Наверное, инъекция подействует быстро. А потом будет отдых. Навсегда.

В пакете нашелся и лист бумаги – его Райна заметила не сразу. Читать в кабинете не стала – не смогла от застлавших глаза слез, – а теперь собиралась сделать это здесь, сидя на крыше, чтобы тогда, когда она все‑таки наберет номер доктора Хатса, за спиной не осталось неоконченных дел.

Не нужны они.

Еще одна боль – завещание. Нужно его просто прочитать. Грустно. Но то будет последняя грусть.

Последняя, как говорят в фильмах, в этом сезоне.

Сезон пора закрывать.

Развернутый в руках лист шевелил прохладный ветер; блестел под луной сырой пол террасы. Завещание Райна читала при свете экрана телефона.

"Дорогая Марго!

Я оставляю тебе все свое состояние…"

Черт, ну зачем! Зачем ей деньги, когда и так много? Разве в них счастье? А человека на них обратно не купишь, не вернешь – притихшая, было, Райна вновь принялась плакать.

"… не спрашивай, почему тебе, – наверное, потому, что, кроме тебя, у меня никого нет. Особняк, впрочем, сберегу для себя – не обижайся. Его унаследует один мой хороший знакомый – ему всегда нравилось его расположение. А у тебя своя квартира – просторная и прекрасная. Так что, не думаю, что ты в обиде…"

В обиде? Она не в обиде – сидя на крыше небоскреба, она уходила вместе с Дорой. Угасала.

"А грустить ты не вздумай – уходить не страшно. Страшно жить, как будто ты уже мертв – ты ведь знаешь, о чем я? Собственно, поэтому я и царапаю эту бумажонку (делать мне больше нечего!). Нет, отнюдь не для того, чтобы порадовать тебя добавившимися к твоему и без того не маленькому состоянию миллионами, а именно за тем, чтобы кое о чем попросить…"

Попросить? Райна вытерла слезы, собралась духом и решительно продолжила чтение. Все, о чем бы ни попросила напоследок Дора, она выполнит. Обещает. Клянется. Шкуру с себя спустит, а не отступится.

Но следующие строчки ошеломили.

"Найди его. Ради меня. Чтобы все не зря – это я про твоего Аарона. Отыщи, поняла? И тогда я буду знать, что ушла не зря. Тогда я буду спокойна…"

Прежде чем убрать палец с телефона доктора Хатса, ошеломленная Райна долго смотрела на расстелившийся под звездным небом и тянущийся до самого моря Ланвильский пейзаж.

Глава 6

Нордейл. Уровень четырнадцать.

Всю следующую неделю Мила вела себя безупречно. Не ворчала, когда Канн дважды уходил на краткосрочные задания и возвращался лишь под утро, – встречала его с улыбкой, обнимала за шею, ни о чем не спрашивала. Кормила завтраками, обедами и ужинами, терпела, когда от него несло табаком, не морщилась, если он курил на кухне и забывал открывать форточку, – проветривала ночью. Не гремела под дверью шваброй, не демонстрировала излишнюю удушающую свободу и даже сама спросила о том, не собираются ли они встречаться на очередном "семейном" вечере – мол, она желала бы проявить себя с другой стороны – более тактичной и менее навязчивой. Даже хотела испечь торт и извиниться перед Антонио.

Аарон хоть и опасался за результат, но взял‑таки подругу и на совместный поход в кино, куда компания решила сходить гурьбой. Взял и не пожалел – Мила вела себя идеально. Смеялась над шутками Эльконто, дружески таскала попкорн из ведерка Халка, проявляла повышенное внимание не только к "девчачьим" разговорам, но и всему, что девочек напрямую не касалось.

Идеальная вторая половина, да и только; Канн потихоньку начал верить, что не ошибся с выбором.

Да, Милана другая – немного высокомерная, обожающая судить человека по внешнему виду, – но разве встречаются люди без недостатков? Он верил – притрутся. Пусть не сразу, пусть через некоторые ссоры или препирания, но они смогут научиться не только жить вместе, но и быть счастливыми.

Он старался быть оптимистом.

А потом… она принесла кольцо. Два кольца. Одно женское и одно мужское – парные. Тупя взгляд в пол и краснея, спросила, согласится ли он принять такой подарок? Надеть и носить украшение в память о ней, чтобы, мол, когда на душе станет грустно, можно было взглянуть на палец и вспомнить, что на самом деле он счастлив?

Канн надевать кольцо не желал – где это видано, чтобы мужчину "кольцевала" женщина? Настойчиво, с умыслом, прикрывая все это нежной душевной заботой? Но так как убедительных доводов так и не нашел, – а Мила в тот момент выглядела такой хрупкой и уязвимой, – украшение с тяжелым сердцем все‑таки надел.

– Смотри, Канна "окольцевали"! Не думал я, что когда‑нибудь такое случится!

– Ага, попался наш заядлый холостяк.

– Тоже "подцепился" на крючок.

– Крючком!

Ребята добродушно посмеивались. Подначивали друга, бесконечно шутили и – нет – нет – спрашивали о том, когда же состоится "официальная" церемония, и девичье кольцо сменится его – мужским и настоящим?

Аарон молчал.

Пил вместе со всеми в баре и не говорил о том, что он уже который вечер, возвращаясь домой, сразу же идет в спортзал и тренируется до седьмого пота. После принимает душ – такой долгий, что Мила начинает капризничать, – а потом возвращается не в постель, нет, – а поднимается в кабинет, где якобы ищет работу.

Он и вправду искал работу – раз за разом просматривал объявления от гражданских в надежде подыскать себе мало – мальски стоящее "дело", – однако истинной причиной его поздних посиделок наверху являлась вовсе не работа, а самое обыкновенное нежелание смотреть ждущей внизу женщине в глаза.

В те самые глаза, которые молча спрашивали: "ну, когда же ты уже решишься?"

Когда?

Он не знал.

А потому, подобно кисейной барышне, ссылался то на усталость, то на головную боль (кто бы мог подумать? Дрейк бы засмеял…), то на несуществующую "занятость".

А после подолгу терзался чувством вины, глядя на то, как в его кровати одиноко спит, свернувшись клубком, оставленная без мужского внимания женщина.

*****

Ищу тебя… который год подряд,

Ни города, ни улицы не знаю,

Твой образ в подсознании воскрешая,

Бреду по лабиринту наугад.

Ищу зачем? Не ясно мне самой.

Возможно, ты меня уже не помнишь,

Девчонку, оказал которой помощь,

Не дал пропасть заснеженной зимой.

А я ищу – горит любви огонь,

Его теплом пытаюсь отогреться.

И помнит искалеченное сердце

Серьезный взгляд и теплую ладонь.

(автор: Марина Яныкина)

Ланвиль. Уровень четырнадцатый.

Сколько бы Райна ни ломала голову по поводу того, какие еще меры ей предпринять, чтобы отыскать Канна, а ум так и продолжал оставаться пустым. В самом деле – справочники жителей она просматривала, детективов нанимала, к Информаторам обращалась, к Осведомителю – уникальному и единственному – тоже. А результата ноль.

Что еще сделать?

Она стала мало есть и еще меньше спать, уже через несколько суток заполучила темные круги под глазами, которые не маскировал ни один тональный крем, завязала с выпивкой и почему‑то совсем перестала сидеть на крыше. Не желала больше жить иллюзиями.

Обещала Доре, что найдет его? Значит, найдет.

Вот только как?

Еще больше вопроса "как", ее занимал другой вопрос – зачем? Что она скажет ему, когда найдет? Как объяснит, что вообще искала?

И сама же себе и отвечала: а она вообще не будет ничего объяснять – ни к чему это. Ведь найдется – если найдется – совсем другой человек – не тот, которого она все это время помнила. Найдется Аарон, давно уже живущий своей жизнью, забывший ее, нашедший счастье в чем‑то другом.

А она…

Она просто посмотрит на него. Еще раз. В последний раз. Запомнит милые сердцу черты, глядя не на воображаемую иллюзию, а на живого человека. Постоит рядом, подышит одним с ним воздухом. Глупо? Наверное. А после – какое бы решение ни маячило на горизонте – она уже не будет ни о чем жалеть. Ведь обещание, данное Доре, выполнено, и, значит, неоконченных дел не осталось.

Телевизор транслировал новости; Райна жевала сухой бутерброд.

Рид как‑то сказал ей о том, что неплохо бы нанять повара, и она даже мысленно с ним согласилась, но до дела так и не дошло – то ли ее раздражали лишние люди в доме, то ли вместе с аппетитом зачах и энтузиазм. Повар в доме так и не появился.

Финансовый консультант, глядя на коробки от заказанной на дом еды, неприятную для хозяйки тему более поднимать не стал – в очередной раз получил вожделенные подписи на документах и тактично удалился.

Колбаса подсохла (кто‑то в прошлый раз забыл завернуть ее в полиэтилен) и на вкус напоминала картон, хлеб хрустел на зубах перемолотой речной галькой. Гадость. Выйти бы и купить свежий, а заодно прикупить альбом для эскизов, но вдохновение вместе со смертью Доры безвозвратно ускользнуло – рисовать больше не хотелось.

Вообще ничего не хотелось.

В какой‑то момент на экране мелькнул выходящий из белой машины человек в очках с квадратной оправой и с карими глазами, и сердце Райны пропустило удар.

Не он…

Не он.

Джокер давно мертв. Просто похож.

Создатель, помоги ей, но она до сих пор ненавидела белые машины, квадратные оправы и даже карие глаза, хотя большинство их обладателей ни в чем не провинились.

*****

Он выглядел нормальным. В том‑то и дело – совершенно нормальным человеком – симпатичным мужчиной. А так же был умным, образованным, хорошо развитым физически. Ну, кто бы мог подумать, что под аристократической и адекватной личиной, скрывается сущий дьявол? Нет, псих. Маньяк. Моральный урод.

– Я хочу с этим покончить.

– С чем?

– С нашими встречами.

Его взгляд заиндевел, черты лица будто заморозились, превратились в маску. И нормальность вмиг слетела.

– Я плохо к тебе отношусь?

– Не в этом дело…

– Нет, скажи, плохо?

– Иногда плохо.

Он не слышал. Не хотел слышать.

– …даю мало денег? Покупаю мало вещей? Недостаточно балую? Зачем ты меня злишь?

– Я не злю.

– Злишь!

Райна вздрогнула и скукожилась на сиденье. Она хотела сделать все по – тихому и быстро – по – тихому расстаться, быстро уйти и еще быстрее забыть, что было связано с тем, кто сидел рядом, но не тут‑то было – кошмар, по всей видимости, только начинался, а вовсе не желал заканчиваться.

Как же быть? Что сказать, чтобы ее отпустили? Что сделать, чтобы разонравиться ему – дьяволу в очках, преследующему ее по пятам?

– Просто дай мне уйти.

– Уйти.

Слово прозвучало так, будто она только что обидела его до глубины души, оскорбила. А еще, как нерадивый щенок, которого только что благостно приютили, накормили и обогрели, нагадила новому хозяину в любимые ботинки.

Но она не щенок. И она не гадила!

Нервно сглатывая слюну и изнывая от страха, Райна думала о том, что он когда‑то нравился ей. Да – да, нравился.

Он. Джокер.

По крайней мере, когда они только встретились, он помог ей в главном – забыть Аарона. Нет, не так – не забыть, но какое‑то время не вспоминать о нем, а ведь с этой задачей не справились ни выпивка, ни хваленый сервис "Забыть бывшего", где она зарегистрировалась, силясь верить в лучшее.

Смешно вспомнить – они старались ей помочь. На свой лад. Втихаря чинили в ее жизни проблемы и препятствия: заставили работодателя уволить только что устроившуюся на работу сотрудницу, сфабриковали заявление от фальшивой "жертвы" о том, что она сбила его машиной, – в те времена Райна еще водила (после отказалась), сумели организовать взрыв газового баллона в соседнем доме, который выбил стекла половине мирных жителей девятиэтажки, в которой она жила… Да, в те времена ей было не до Канна – возмещение ущерба потребовало и сил, и денег. А после, когда ничего не подозревающая о проделках аферистов клиентка пожаловалась на то, что забыть "объект" она так и не сумела, к ней домой прислали стриптизера.

Мудаки. Неужели они действительно верили, что влюбленная в конкретного мужчину женщина способна "клюнуть" на раскачанное тело совершенно незнакомого ей парня?

С Райной этот номер не прошел – незваного гостя она выгнала через минуту после того, как тот со словами "крошка, позволь я помогу тебе выкинуть всех бывших из головы…", начал оголяться.

Уроды. Ну разве они не уроды?

А вот Джокер с поставленной задачей справился – временно заставил ее забыть всех и вся, кроме одного – себя любимого. Потому что Джокер ей поначалу, – теперь трудно представить, – нравился. Не просто нравился – она после долгой паузы, во время которой не реагировала ни на одного мужчину, против воли начала поддаваться его чарам.

А очаровывать он умел. Харизмой, напором, агрессией, в какой‑то мере честностью – "зови меня Господином…". Умел заставить женщину хотеть его – манипулировал ее сознанием, умудрялся пробираться сквозь кожу в запретные зоны, жал на правильные кнопки, вызывал похоть. Невероятно, но в какой‑то период Райне даже нравилось быть его "шлюхой" – ублажать, чувствовать себя грязной, но желанной, преданно заглядывать в глаза и ждать звонка. Ей даже нравилось его бояться.

Совсем не как теперь.

Дорогая белая машина казалась ей тюрьмой, водитель – надзирателем.

– Хорошая моя, знаешь, сколько у меня было до тебя женщин?

– Знаю.

Она не любила его руки с выпуклыми костяшками пальцев. Грубые руки – руки зверя.

– Я ведь тебе показывал их…

Показывал, точно. Как‑то раз привез с собой фотографии всех своих "бывших" и с наслаждением рассказывал о том, что каждая из них упивалась радостью и счастьем, пребывая в роли "нижней". Райна этим россказням не верила. А если Джокер не врал, и все эти модельного вида дамы – блондинки, брюнетки, рыжие – и впрямь наслаждались подобным обществом, то все они были откровенными дурами…

Как она теперь.

– Они ведь были красивыми, так?

– Так.

Она не желала ему перечить. Но их тупой диалог вел куда‑то не туда, и от ощущения неправильности волосы на ее загривке вставали дыбом.

– И умными. Ты веришь, что они были умными?

– Верю.

Лживое слово встало ей, как рыбная кость, поперек горла.

– И если ты в это веришь, то понимаешь, что не права в том, что хочешь уйти. Столько женщин наслаждалось моей компанией, а ты нет? Это нехорошо, сладкая моя. И это злит.

Ей хотелось на свободу. В холод, под дождь, куда угодно. Прочь из этой машины и от этой компании, прочь из квартиры, из города, с Уровня. В эту минуту она отдала бы все до последнего цента и заложила половину души, лишь бы мужчина в очках навсегда пропал из ее жизни.

Умер.

– Давай я еще раз спрошу тебя. А ты подумай над ответом, хорошо?

– Хорошо.

– Хорошо подумай. И не торопись.

В горле пересыхало все сильнее. Ночь уже не казалась свежей, ночь казалась затхлой и прелой, как сырая могила.

– Ты ведь не хочешь уйти от меня, радость моя? Тебе ведь нравится моя компания, потому что ты любишь быть "нижней" и потому что я – твой Господин?

Прежде чем ответить, Райна долго молчала. Не потому что сомневалась в ответе, а потому что до колик в животе боялась произнести его вслух. Однако раньше или позже ей предстояло это сделать.

– Нет, не люблю. И ты никогда не был и не будешь моим "Господином".

В тот вечер он впервые изнасиловал ее – жестко, в анус. А после, на скорчившуюся от боли и унижения помочился сверху.

*****

Надкушенный бутерброд в руке застыл; телевизор Райна больше не смотрела. Вместо этого она вспоминала – зачем‑то вновь погрузилась в тот кошмар, который случился с ней на Тринадцатом, да так и не забылся при Переходе.

Нет, забылся – частично, – но не весь. Из памяти выпало множество деталей и подробностей – в ней – в памяти, – как в изъеденном мышами сыре, появились зияющие дыры – прорехи и пустоты, пытаясь коснуться которых, она всегда испытывала головную боль.

Она бежала. В ту же ночь. Выбросила на помойку телефон, по которому ее могли выследить, наспех собрала сумку, с которой раньше ходила в спортзал, захлопнула дверь и отправилась, куда глаза глядят.

Кажется, к какой‑то подруге.

Где та жила? Как ее звали, как выглядела? Все ушло – глухо. А после помнился приют для бездомных: рваные одеяла, жесткая лежанка, запах немытых тел, жуткая, будто сваренная в мусорном баке из отходов, пища… Она скиталась? Да. Где‑то пряталась, кантовалась, хоронилась подальше от чужих глаз. К друзьям не шла, наверное, потому что не желала их подставлять. Или боялась, что Джокер ее вычислит?

И были ли они у нее – друзья?

Нет воспоминаний. Ушли, как стертые вирусом данные. Вот только почему среди "нестертых" остался Аарон? И почему Джокер? Как самые сильные, сформировавшие психологическую зависимость?…

Додумать Райна не успела – в кармане завибрировал телефон.

– Вы по поводу завещания? Что‑то в нем не так – мне стоит вернуть деньги?

Она опять ошиблась в скоропостижных выводах; высокий и долговязый юрист Доры, посетивший ее во второй раз, покачал головой.

За окном кабинета цвел погожий день, но солнечный свет, будто опасаясь нарушить мрачноватую атмосферу кабинета, проникал сквозь тяжелые портьеры осторожно; лишь два ярких пятна протянулись по паркету от стены почти до самого стола – остальное тонуло в привычной серости.

– Простите, я так и не спросила вашего имени.

– Франк Маннштайн.

– Очень приятно. Я… – она чуть было не сказала "Райна" и тут же прочистила горло, – Марго. Марго Полански.

– Да, я знаю.

Конечно, знает – он видел ее имя в завещании.

Райна откинулась на высокую кожаную спинку кресла, которая заканчивалась выше ее макушки, – не женское кресло, мужское. В нем она всегда чувствовала себя некомфортно.

"Как бродяжка на троне".

Зачем она вообще сохранила этот кабинет в том виде, в котором он изначально присутствовал в просторной квартире? Почему не переоборудовала его под что‑то другое? Это все риэлтор – он так сладко пел про "имидж" и "престиж", что она в какой‑то момент поддалась – по – новому взглянула на обшитую дубовыми панелями комнату и решила, что она ей – мрачная и мужская – по душе.

Оказалось, не по душе. Как и попытки с важным видом, сидя в гигантском кресле, пускать пыль в глаза.

Пыль давно кончилась. Важный вид рассеялся. А кабинет остался.

– Так чем обязана, мистер Маннштайн?

– Можно просто Франк.

Дружелюбный жест Райна оценила, однако называть юриста Доры просто Франком ни за что бы не решилась: сие предложение – просто вежливость, не более.

– Зовите меня Марго.

– Мисс Полански, с вашего позволения.

Обмен любезностями состоялся. Пришел черед переходить к делу – с формальностями покончено; чай был предложен еще на входе.

– Я вот по какому поводу, – Маннштайн огляделся в поисках кресла или стула, куда мог бы присесть, но, не найдя такового, притворился, что вовсе не удивлен. Стулья отсутствовали; юрист деловито приподнял брови и продолжил говорить. – Перед тем как покинуть этот мир, уважаемая мисс Дора Данторини попросила меня ознакомиться с кое – какими бумагами.

– Моими.

– Да, вашими. Документами.

– Приговором.

– В каком‑то смысле.

– В прямом смысле, – Райна начала злиться – к чему ходить вокруг да около? – Да, Дора говорила, что у нее на примете имеется юрист, которому она собиралась передать для ознакомления мои бумаги. Я так поняла, что она их вам передала, а вы ознакомились. Ничего не нашли?

Она была уверена, что не нашел. Ни один самый умный черт в этом мире ничего бы не нашел там, где бралась за дело Комиссия…

– Нашел.

Райна ушам своим не поверила. Зависла, остолбенела и превратилась в компьютерный жесткий диск, которому только что стерли бут сектор.

Нашел? Что нашел? Не мог он ничего найти…

Франк с важным видом кивнул, вскинул кейс, который все это время держал в руке, достал из него копии ненавистных Райне бумаг. Подошел к столу.

– У вас есть лупа?

– Что?

Она, все еще не вышедшая из транса, продолжала смотреть на него, не моргая.

– Лупа.

– Да… сейчас.

В ящиках стола, куда она заглядывала лишь единожды при переезде на новую квартиру, нашлось все, кроме лупы, – блокноты, ручки, линейки, степлер, чернильница и перо, сантиметровая лента… черт.

– Нет лупы, простите. А зачем она?

– А вот зачем, – Франк положил на стол один из листов – кажется, последний, – склонился над ним, снял с носа собственные очки и использовал их в качестве увеличительного стекла. – Вот здесь есть мелкий текст, видите?

– Вижу.

– Вы его читали? Особенно тот, на который указывает расположенная на третьей странице сноска в виде звездочки?

Звездочки? Да там были тонны этого мелкого текста – длиннющие абзацы, – и да, она пыталась читать его. Дважды. Но оба раза начинала психовать от сложности построения текста, чувства обреченности и от того, что каждый раз уясняла лишь одно – у нее нет выхода, кроме как ходить с уродскими шрамами на теле всю оставшуюся жизнь. Нет его. НЕТ! ВЫХОДА!

– Читала. Но там… сложно.

Юрист не стал язвить. Кивнул.

– Да, сложно. Однако там кое‑что сказано – кое‑что важное для вас. И текст под сноской не всегда читаем – требуется определенный свет, – потому вы могли его не заметить.

Свет? Вот хитрецы. Мало того, что все напечатано минус десятым размером шрифта – да – да, тем самым, где и ползающей мухе потребуется лупа, – так еще и определенный свет им подавай.

"А он умен – этот Франк, – Райна вдруг взглянула на склонившегося над столом человека с залысиной на голове другими глазами. – Дотошный".

И впервые в ее уме это слово прозвучало комплиментом. Она так и продолжала смотреть на его лысину, когда Маннштайн оторвал взгляд от документа, моргнул и удивленно спросил:

– Так вы хотите узнать, что там написано?

– Конечно.

Да – да, хочет. Наверняка в этих напечатанных микроскопическим текстом абзацах сказано то, что ей положена амнистия – освобождение от наказания. Через пару тысяч лет, например. Вполне в духе Комиссии… Поганая шутка.

Райна боялась верить. Даже мысли об этом не допускала.

– Так вот, сноска на странице три указывает на определенный фрагмент текста, в котором описаны все случаи "но" или, как мы их называем – фритальные возможности обвиняемого субъекта, наказание которого положено считать конгедениальным, а на самом деле…

Она уже запуталась.

– Ближе к делу, Франк, – Маннштайн мигнул – она все‑таки назвала его по имени. – Там есть что‑то полезное для меня или нет?

– Есть.

На это раз мигнула она.

– А вы можете рассказать мне об этом простым языком?

– Могу.

Он почти обиделся. Почти. Хотел продемонстрировать словарный запас профессионала, но привычно наткнулся на дилетанта. И с профессиональной выдержкой не стал обращать на это внимание.

– Там сказано, что обвинение с вас будет снято в случае, если вы предпримете одно действие.

– Какое действие?

Приползет к представителям Комиссии на коленях и будет стоять перед ними сорок дней и ночей кряду? Поклянется, что никогда и никого не будет больше убивать? Удавится в счет искупления грехов на собственной люстре?

– Посетите некий объект.

– Какой объект?

Ее голос внезапно охрип; внутрь против всякой воли начала заползать вера – вера в лучшее. А что, если…

Если он прав? И обвинение можно снять? Почему она – дура – не прочитала этот текст раньше? Почему не прочитала…

– Говорите, Франк.

Теперь ей больше жизни требовалось услышать продолжение. Неужели…

– Озеро Дхар.

– Озеро? Я должна посетить какое‑то озеро?

– Да. Озеро Дхар.

И всего‑то?

– И тогда обвинение потеряет силу?

– Сразу же, как только вы достигнете объекта и исполните ритуал омовения.

Омовения? Звучит глупо… Или слишком просто. Однако руки Райны уже дрожали так сильно, что из пальцев выпала дорогая ручка.

– А где… оно находится?

Маннштайн с гордостью выпрямился, поправил пиджак:

– Координаты даны во второй сноске под звездочкой.

Озеро.

Она больше не слышала его – она тряслась. От страха, от того, что боялась поверить. От того, что уже начала верить…

– Вы это… серьезно? Вы не шутите? Не разыгрываете меня?

Зачем‑то поднялась из‑за стола, попыталась склониться над бумагами, но поняла, что ничего не видит – не различает от нервозности буквы.

– И оно… будет снято?

Райна напоминала себе бабку – инвалида, не способную ни устоять на ногах, ни расслышать того, что ей говорили.

– Да. Как только вы… искупаетесь в этом озере.

– Шутка…

– Нет, не шутка. Я бы не пришел с "шутками".

– Не шутка?

– Нет.

– И шрамы уйдут?

– Не знаю насчет шрамов, но обвинение потеряет силу, я в этом уверен.

Уверен.

– Уверены?

– Да, уверен. Я – профессионал, мисс Полански, и в вопросах трактования законов не ошибаюсь.

Она вдруг начала оседать на пол – больше не чувствовала ни ног, ни рук, ни головы – не чувствовала тела вообще.

Дора… Дора, ты подарила мне надежду. Заставила жить, заставила снова верить…

– Мисс Полански, с вами все хорошо?

Она приготовилась жить с этими шрамами вечно, приготовилась умереть с ними. Из‑за них.

– …может, воды?

– Нет – нет, ничего не нужно. Мне… нужно…

И она вдруг принялась тихо плакать.

– Я понимаю, вам нужно побыть одной, все обдумать.

Голос юриста доносился издалека, с другой планеты; Райна, дрожа, свернулась прямо на паркете – жалкая, ошеломленная, неспособная ни толком поверить, ни скрыться от проникшей внутрь надежды. И от той боли, которую эта надежда с собой принесла.

– Я запишу координаты на отдельном листе. Чтобы вам не искать. Мелкий шрифт…

Она не слышала его – ее будто оглушило.

Джокер не убил ее. Не добил. Остался шанс – шанс на спасение. Она плакала от боли и облегчения, от жалости к себе, от собственной глупости, от того, что когда‑то не сумела дочитать бумаги, не додумалась отнести их к профессионалу…

– Я пойду. Вы всегда знаете, где меня найти. И простите, не хотел вас огорчать.

Он не огорчил. Не огорчил… Он только что спас.

Но дверь кабинета тихонько захлопнулась, а она так и не смогла ничего ему сказать.

Дрожащими руками набрала его номер лишь получасом спустя, когда вновь обрела способность двигаться и говорить. Извинилась, что так и не поблагодарила – даже не попрощалась по – человечески. Спросила, сколько должна ему за помощь, и получила лаконичный ответ:

– Вы мне ничего не должны. Я делал это ради Доры.

И услышала в трубке короткие гудки.