Текст книги "Письма на волю"

Автор книги: Вера Хоружая

Соавторы: Коллектив авторов Биографии и мемуары
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Записки В. Хоружей (1942 г.)

СВЕТОЗАРНАЯ МОЯ БЕЛАРУСЬ!

Помните ли вы, товарищи, Провиантскую улицу в нашем Минске? Разумеется, помните. Вот она – прямая и длинная, с небольшими приветливыми домиками, садами и палисадниками, зеленая и веселая от детского и птичьего щебета. Она была у нас немощеная, на далекой окраине города… Милая, милая Провиантская улица. Такие есть в каждом нашем городе: в Могилеве и Борисове, в Слуцке и Барановичах, в Белостоке и Гомеле.

Тяжелая и сильная, как звериная лапа, скорбь хватает за душу, жгучая злость буйным пламенем обжигает сердце: наши улицы и наши города, наши шляхи и наши деревни, наши поля и сенокосы – вся наша светозарная Беларусь в руках лютого, злого врага. На превращенных в руины площадях стоят виселицы. По разрушенным нашим улицам ходят ненавистные люди с автоматами, и каждый их шаг болью откликается в моем сердце. Это мою душу они топчут подкованными сапогами, утюжат гусеницами танков, рвут снарядами, бомбами, минами мою душу, мою Беларусь.

Там теперь цветут перелески и синими грустными цветами, как удивленными детскими глазами, смотрят вокруг: почему так скучно, так грустно в нашей Беларуси? Над нашими речками расцвела черемуха, но к ней не прибежала веселая детвора ломать букеты, под ней не целуются, не смеются влюбленные юноши и девушки, и она осыпалась мелкими белыми снежинками, не желая ни цвести, ни пахнуть.

…Я помню, как они входили в мой родной город в 1918 году. Было утро, и мы, дети, были в школе. Вдруг послышалась музыка. Время было тревожное, и музыка звучала как-то дико и неуместно. Мы все вместе с учителем бросились к окну и застыли в тревожном удивлении: что это за войско?

– Это войска кайзера, германского императора, – догадался учитель.

– Ой! Ну? А-ах! – зашумели оторопевшие дети, стараясь ближе протиснуться к окну.

А они шли по площади ровным, уверенным шагом, не обращая внимания на окружающее. Медные трубы оркестра оглушали ревущими звуками победы. Во всем этом было столько унижения, что я, уже взрослая, четырнадцатилетняя девочка – делегатка своего класса и председатель школьного комитета, – захлестнутая волной бессильной злости, обиды и жалости, не выдержала и, отбежав от окна, крепко, горько заплакала.

Я не забыла этих слез и сегодня. Они обожгли мою душу и навсегда оставили в ней след.

Я видела фашистских молодчиков в Берлине, видела, как они истязали рабочую демонстрацию. Стая разъяренных, бешеных волков бросилась на безоружных людей и железными палками, револьверами и кастетами била их по головам, валила на землю, топтала ногами. На лицах, на одежде, на асфальте, как пламя в темноте, заблестела кровь. А они, ревя, как быки, лезли вперед, чтобы отнять у демонстрантов красное знамя. Но рабочие, идя непоколебимой стеной, несли его, и в одну удачно выбранную минуту знамя исчезло с глаз под рабочей блузой, прижатое к груди, к горячему сердцу немецкого пролетария.

Я была нелегальной и не могла принять участия в этой уличной битве. Всем своим существом я рвалась туда и, чтобы сдержаться, крепко сжимала кулаки и зубы. О, как я ненавидела их!

ЛУЧШЕ БЫТЬ ВДОВОЙ ГЕРОЯ, ЧЕМ ЖЕНОЙ ТРУСА

И вот снова пришлось встретиться с ними, выкормышами Гитлера, защитниками мрака, на моей родной земле. В первый же день вторжения фашистских войск на советскую землю мы с мужем взялись за оружие. Я сказала ему:

– Если ты будешь трусом, я перестану любить тебя, я тебя возненавижу!..

Он обнял меня – крепкий и мужественный – и ответил, усмехаясь:

– Посмотришь!

Война разбудила в нем новую волну силы, энергии, инициативы. Он сразу как-то поднялся во весь свой рост и с первой минуты начал кипучую боевую деятельность, не зная ни сна, ни отдыха. Он знал, что нужно делать, и, уверенный в своей силе, решительный и смелый, распространял вокруг себя уверенность и спокойствие, так нужные в те грозные, черные дни. Он глубоко любил жизнь и остро чувствовал ее вкус, знал цену ей. Он ходил по земле крепко, твердо и собирался жить весело и с толком, строил планы, любовался будущим. А очутившись перед ужасным лицом войны, он не испугался и всю свою силу богатыря направил на святое дело защиты Родины.

– Ну что же? Воевать? Будем воевать!

– Но драться нужно крепко, ой крепко, потому что эта война не будет легкой, – говорил он мне в короткие минуты встреч. – У оккупантов больше техники, чем у нас. Но все равно мы их побьем и еще побываем с тобой в Берлине, правда?

Он заботливо и любовно чистил оружие и весело говорил:

– Ну, они еще испытают силу моих ударов. Даром я им жизнь не отдам… Видишь, это – бронебойная пуля, а это – трассирующая, ты таких еще не видела? Это – немецкие. На, спрячь себе на память первые трофеи. А этих гранат ты тоже не видела? Ну-ка учись, как ими пользоваться. Смотри: раз, два три – и бросай, изо всех сил бросай! Хватит силы?

– Хватит!

– Ну, молодец!

 
Штыком и гранатой
Пробились ребята…
Остался в степи Железняк.
 

Не знал он, любимый, что эти слова так близко и непосредственно касаются его самого…

И вот товарищ К.[86]86
  В. З. Корж – Герой Советского Союза, генерал-майор запаса, бывший командир партизанского соединения.


[Закрыть] – командир нашего партизанского отряда – человек с двумя орденами и двадцатью годами боевой жизни, сотни раз близко видевший смерть и водивший на смерть других, стоит передо мной растерянный, скучный, сиротливый, повторяет:

– Ты не волнуйся, не плачь… Побереги себя для будущего. Не нужно…

Губы его вздрагивали, по щекам катились слезы, которых он не замечал, не чувствовал.

– Ты не волнуйся, дорогая…

– Говори все. Я выдержу… Говори! – ответила я.

Вся кровь отхлынула от сердца, и оно стало холодным… Спрашивая, я уже знала, но не верила, не могла поверить, представить. «Не может быть! Нет!» – кричала в ужасном отчаянии душа.

– Он сражался, как настоящий герой… и погиб, как герой… Ты можешь гордиться им…

Я на момент сомкнула глаза, потому что все вокруг пошатнулось, потемнело…

Отряд спешно собирался в новый поход.

– Я поеду с вами!

Командир хотел что-то сказать, возразить, но я взглянула на него, и он прочитал в моем взгляде нечто такое, что сразу же остановился и только приказал:

– Посадить в закрытую машину!

Товарищи молча расступились и дали мне место. Машина двинулась вперед, ощетинившись винтовками. Небо дрожало от мощного гула самолетов, где-то близко ухали орудия. Партизаны тихо разговаривали о недавнем бое, ухо мое жадно ловило часто повторяющееся дорогое мне имя. Он погиб в неравном бою, жизнь свою, как знамя в битве, неся впереди и ведя за собой других. Он горячей и чистой кровью своей оросил свою Беларусь, святую землю, защищая тебя, светозарную, от черной напасти.

…Я вспоминала сильные и жестокие слова Долорес Ибаррури: лучше быть вдовой героя, чем женой труса, – и по-новому поняла смысл этих слов. Я поняла, что ты, Беларусь моя, дороже самого дорогого, что, тебя любя, можно собственное сердце резать на части, быть сильнее самого себя.

КОММУНИСТЫ ОТВЕЧАЮТ ЗА ВСЕХ ДЕТЕЙ НА СВЕТЕ

После двадцати лет напряженной, горячей борьбы я еще раз и с новой глубиной и остротой поняла, что любить свой народ, свой родной край, свою власть и свободу – это нелегкое дело, что любовь эта обходится жестокой, жгучей болью, безмерными, неутомимыми муками души и тела, и все-таки нет такой жертвы, перед которой остановился бы любой из твоих сынов и дочерей, светозарная моя Беларусь!

И еще раз я это поняла и почувствовала через полгода: я должна была оставить детей. Оставить мою умную щебетушку – пятилетнюю дочку, которая, забравшись ко мне на колени и крепко обнимая тоненькими ручонками, уверенно говорит:

– Мамочка, когда мы прогоним немцев и кончится война, мы снова поедем в нашу Беларусь, и мы найдем нашего папу. Он живой, мамочка, не может быть, чтобы его фашисты убили. Он же такой сильный! У него, ты же помнишь, винтовка, гранаты и еще револьвер…

Она задумывается и через минуту снова щебечет:

– А может быть, я найду своего папу еще до конца войны. Я напишу письмо папиным товарищам на фронт. У папы много товарищей, и я их попрошу…

…Оставить моего маленького четырехмесячного сыночка, которого я выносила в партизанском отряде и который родился уже после смерти отца и как бы продолжает его жизнь, как две капли воды похожий на него.

Какими словами можно рассказать о наслаждении, которое охватывает, переполняет все существо, когда это маленькое создание, проголодавшееся и жалостно плачущее, нетерпеливо ища, поворачивает, крутит во все стороны головку и, как птенец, раскрывает ротик. Поймав, наконец, материнскую грудь, он жадно припадает к ней маленькими губками, сильно сжимает маленькими десенками и сосет, сосет, пьет, звучно глотая и боясь оторваться, цепко держится за грудь неумелой, малюсенькой ручкой. Я смеюсь тогда счастливым смехом, приговариваю: «Ешь, ешь, мой сыночек! Ешь, родной мой! Видишь, какой грозный вояка! Соколеночек мой…»

Но вот удовлетворен первый голод, мой сынок откидывает головку и, глядя мне в глаза, весело улыбается и что-то воркует, воркует. Мне тогда кажется, что надо мной светит не одно, а двенадцать солнц, и я, не помня себя от счастья, крепко прижимаю его к себе и целую, целую…

Потом он снова сосет, но уже спокойно и деловито, поводя руками по моей груди. Я смотрю на него, не отрывая глаз, и за маленьким личиком сыночка вырастает лицо его отца. Дорогие, незабываемые воспоминания проплывают в мыслях… Мне сладко и больно… Сынок мой насосался и, закрывая глаза, дремлет. Боясь потревожить его сон, я осторожно, словно пушинку, которая вот-вот взлетит, исчезнет, целую его и кладу в постельку. Спи, мое солнышко… Расти, соколеночек…

И вот я должна оставить детей, потому что меня зовет война, борьба за наш край, за нашу власть, за нашу свободу, за мою Беларусь. Я говорю своей дочери:

– Я скоро поеду на фронт.

И она не возражает, потому что знает, что так нужно, и только крепче обнимает меня за шею.

– А я буду смотреть за моим маленьким братиком, буду помогать бабушке, буду ходить на ферму за молоком и каждый день буду вспоминать тебя и папу.

Грустно, как взрослая, отвечает она мне и, помолчав, спрашивает:

– Мама, ты помнишь, вчера ты мне рассказывала, как фашисты мучают людей, и говорила, что ты слышишь крики и стоны нашей Беларуси. Помнишь?

– Помню, доченька.

– Ну вот, я тоже хотела услышать. Я проснулась ночью. Было тихо. Только Дружок во дворе лаял. И я слушала, слушала и ничего не услышала. Почему это, мамочка?

Я улыбаюсь, целую ее и говорю:

– Когда будешь сильно любить свой народ, тогда услышишь не ухом, дочурка, а сердцем услышишь.

Я знаю, что это объяснение непонятно для ребенка, но не знаю, как можно ей сказать. А она, задумчивая и удивленная, спрашивает:

– Сердцем?

И ее большие красивые глаза делаются еще больше и красивее.

И вот я должна оставить детей, уже потерявших отца. Оставить детей! Оторвать от шеи тоненькие ручки дочери, вырвать грудь из жадных губ сыночка?! Возможно ли сделать это? О мука!

И я это сделала. Нечеловеческая боль рвала мою душу, застилала пеленой глаза, останавливала биение сердца, замораживала кровь в жилах.

Сестра сказала мне с удивлением и жалостью:

– Как же ты поедешь? Ты же мать, ты же имеешь обязанности перед своими детьми! Ты же так крепко любишь их!

– Да, я их люблю больше своей жизни, но пойми, сестрица моя родная, я же не только мать, я коммунистка. Разве я имею обязанности только перед моими двумя детьми? А миллионы других – белорусских, украинских, литовских, эстонских детей, которых пытают фашисты, бросают живыми в огонь, закапывают в землю? Кто же должен их спасать? Разве перед ними нет у меня обязанностей? За всех детей на свете отвечает коммунистка. И, наконец, что будет с моими, с твоими детьми, если мы не победим, не прогоним фашистских оккупантов? Если гитлеровские палачи задушат нас?!

Наша старушка мать вмешалась в разговор:

– Делай, доченька, так, как тебе приказывает твоя совесть. И не мучайся так, Помни, что ты оставляешь детей не в поле на снегу, а со мной. Я думала уже немножко отдохнуть, мне же 65 лет, но что же, если такое время и горе всему народу, должна и я быть чем-то полезной. Я присмотрю за твоими детьми, чтобы им было со мной не хуже, чем с тобою. Езжай, доченька, добивайте быстрее врага, освобождайте народ наш из неволи. Только возвращайся живая…

Сестра подняла голову и тихо, решительно сказала:

– А твоему Сережке еще только четыре месяца, без груди он не может обойтись. Я буду кормить его, моей Наталке уже десять месяцев, она уже может есть кашку. Езжай, не бойся, вырастим тебе сына-партизана.

Я крепко обняла ее, и мы обе заплакали…

«Правда» № 329, 25 ноября 1959 г.

Письма из витебского подполья (октябрь – ноябрь 1942 г.)

3 октября 1942 г.

Пока ей (Тоне)[87]87
  Связная Антонина Ермакович.


[Закрыть] тут делать нечего. Пусть она придет в следующее воскресенье. Обстановка очень сложная. Много нового, интересного. Немцы переносят все под землю. Под городом строятся капитальные сооружения. На аэродроме все самолеты под землей на глубине 6 метров. Солдат очень мало… Результаты вчерашнего налета еще неизвестны. Сообщу. Почва работы подготовлена прекрасно. Как я рада, что я уже здесь. Бывай.

Вера.

11 октября 1942 г.

Привет, Василь. В общем все интересно, как мы и ожидали, только несколько труднее. На сегодняшний день главная трудность состоит в нашей личной неустроенности. Но уже есть надежда. Нужны деньги. И, пожалуй, скоро мы заживем, как родовитые граждане. Во что бы то ни стало пришли скорее денег. Если еще не поздно, сообщи Юрину, что Околович усиленно разыскивала полиция и конфисковала ее вещи. Может быть, это ему неизвестно. Здесь я о ней слышу только хорошее. Пойми, как важно, чтобы не было ошибки…

На днях из-за плохой погоды на аэродроме скопилось и стояло 128 самолетов 4 дня. Я узнала, когда улетели.

Перепиши, пожалуйста, и перешли по записанному у тебя адресу это письмецо. Буду очень тебе благодарна.

Два дня тому назад со станции отправлен поезд из 80 вагонов с ранеными. Их каждый день хоронят…

Из Германии непрерывно возвращается много тяжелобольных, инвалидов. Там сами себе делают увечья, чтобы выехать назад… Ну хватит. О самом интересующем и важном писать не могу.

Вера.

18 октября 1942 г.

Дорогие друзья мои. Шлю мое первое послание с первыми впечатлениями. Прежде всего хочу сообщить о настроениях то, что для меня является новым и, мне кажется, важным… Сегодня главное – это всеобщая безграничная ненависть к немцам. Я не стану приводить доказательств, они будут на деле…

Многие думают, что теперь вести борьбу невозможно и нецелесообразно ввиду верной гибели. Что борьба будет иметь смысл тогда, когда приблизится Красная Армия. Но страшная действительность корректирует эти взгляды и заставляет действовать сегодня. Вчерашней ночью на станции «нечаянно» столкнулись два состава. На лесозаводе то и дело портятся станки, выполняющие самые срочные заказы военным организациям. На строительстве укреплений обваливается земля и давит немца-конвоира. Иначе не может быть, потому что жизнь совершенно невыносима. На аэродроме работает 1300 человек, они зарабатывают по 8–12 марок в месяц, а булка хлеба стоит 16 марок. Получают еще 200 граммов хлеба и жидкий суп, и это все. Больше ничего нигде не дают, кроме 100 граммов хлеба для детей.

На всех предприятиях немцы, мастера и начальники бьют рабочих кулаками, ногами, палками. В городе очень неспокойно. Каждый день на улицах облавы. По ночам проверка жильцов по домам. В то же время усиленно действует пропаганда. Радио обещает справедливое и равномерное распределение продуктов, введение карточной системы…

Пробиваю дорогу, живу, Вера.

25 октября 1942 г.

…Сегодня движутся войска в сторону Смоленска. Я видела две колонны пехоты по 300 чел. Один офицер, вернувшийся из-под Сталинграда, говорил, что их войска бывают в боях только две недели, после двух недель идут на отдых и сменяются другими. Возможно, что и тут происходит то же самое (см. мое другое письмо).

Пожалуйста, перешли это письмецо по такому адресу: Москва, 8, Новое шоссе, Устюжаниной. Обратный укажи твой адрес. Привези мне письмо, уже должно быть. Крепко жму руку. Привет сердечный моей гвардии.

Вера.

25 октября 1942 г.

Здравствуй, друг! Вчера послала тебе письмо другой дорогой. Получил ли ты его?.. Тоню передай обкому КП (б) Б. Для связи используй девчат из группы, они без дела, в городе каждый человек нам дорог для работы. Но знаешь, ведь пока что мы не можем быстро расширять круг наших связей. Сейчас у нас до 20 чел. Хочу закрепить, основательно использовать пока этих.

В город прибыло много беженцев из Суража. Говорят, что немцы оттуда выселяют всех жителей. Уже несколько дней идет все усиливающаяся переброска войск всех родов оружия со стороны Смоленска на Сураж по железной и шоссейной дорогам. Используешь ли ты эти мои сообщения? Налажен ли контакт с другими организациями? На аэродроме теперь 71 самолет, прибыло 5 новой конструкции, высокомеханизированные, а управляются одним пилотом, большая грузоподъемность, 3 пушки. Скоро пришлю подробное описание.

На днях уехали к вам на машине 8 пленных. Остальных пленных взяли под конвой. Многие девушки вызываются на допросы, пока никого не арестовали. Пленные работали 23 октября 1942 г. на аэродроме.

Сегодня неожиданно получила твое письмо с политинформацией. Спасибо. О «Смелом» и «Сидорове» думаю, что ты написал воскресной почтой, жду ответа с твоим мнением. Может, «Сидоров» возьмется прописать наши паспорта? Сведения о подземных ангарах не подтвердились, есть только бомбохранилище на глубине 9 метров, почти в центре аэродрома, возле оврага и картофелехранилища…

У гестапо есть школа, учится до 50 чел., большинство девушек. Многие девушки уже работают. Скоро напишу снова для центра. У нас вовсе нет денег, если завтра не пришлешь, придется продавать часы. Твоя поездка в обком лишит нас связи недели на две. Нельзя пока одолжить советских и прислать? Здесь есть чудесные люди. Меня очень злит необходимость действовать медленно, но так вернее. Правда?

Вера.

Получено 26 октября 1942 г.

Очень беспокоюсь за воскресную почту… Принесла ли Тоня 2 письма? Присылай политинформации за истекшие дни, необходимость тебе понятна. С нашими документами жить невозможно. Надо, чтобы «Смелый» через «Сидорова» попробовал достать новые. Думаю, что за большие деньги это можно. Со своей стороны принимаю меры через верного посредника. Нужны деньги. Это опасно, но необходимо, иначе ничего не выйдет. Дуся[88]88
  Евдокия Суранова.


[Закрыть] уже раз попалась во время ночной проверки. Спасло то, что ночевала у родного дяди. В общем необходимо изменить положение…

На аэродроме теперь постоянно находится около 50 самолетов, большинство «мессершмитты». Стоят очень тесно на поверхности. Почему давно нет наших самолетов? Жители очень просят прилететь. Это для них большая радость. Связного постараюсь найти. Тоню откомандируй в обком, рекомендуй в отряд.

Вера.

26 октября 1942 г.

Дорогие друзья мои! Сегодня на Смоленском рынке снова повешены три человека. На перекладине виселицы над их головами прибита доска с надписью на немецком и русском языках: «Мы украли хлеб и картофель, назначенный для германского населения, не потому, что были голодны, а потому, что хотели спекулировать, наживаться». Казалось бы, что гражданское население должно было с удовлетворением отнестись к этому новому акту «справедливого правосудия» и с благодарностью оценить «заботу» о нем германского военного командования. Но не эти чувства волновали гражданское население. Весь день перед виселицей стояла толпа. (Я сама, взволнованная и потрясенная, долго не могла уйти со страшного места.) При мне две пожилые женщины, поспешно подойдя к виселице, прерывающимися голосами начали вслух читать надписи. Когда дочитали до конца, одна из них сказала: «А как было на самом деле, кто его знает». И обе тяжело вздохнули. «Постепенно со всеми нами будет то же самое», – проговорил бородатый старик… К толпе подошли два немца, и все тотчас утихли. Немцы вынули фотоаппараты и долго старательно фотографировали и повешенных и толпу перед виселицей. В это время подъехала автомашина с группой немецких офицеров. Они медленно высадились из машины и медленно, важно направились к виселице. Толпа не расступилась перед ними, но они шли на людей, как будто перед ними никого не было. Расставив ноги и заложив руки за спину, долго осматривали свою новую победу спереди, а потом обошли вокруг и стали рассматривать сзади. Вдруг завыла сирена. Тревога. Все подняли головы кверху. «Советские самолеты! Они, верно, заметили, что здесь высадились немцы», – высказала свои соображения старушка. Офицеры вдруг потеряли интерес к виселице и несколько поспешней, чем высадились, сели в машину и уехали. А толпа напряженно следила за полетом советского самолета.

Повешены буфетчик, шофер и грузчик по доносу кладовщика в полевую комендатуру. Люди живут в таких условиях, что на заработок существовать невозможно, и поэтому крадут все, что только можно украсть там, где работаешь. Пекари крадут хлеб, сапожники – кожу, машинистки – бумагу, шоферы – бензин и все, что перевозят. Железнодорожники умеют моментально расхватывать платформу медного лома, сдать его немцам и вторично получить спирт. И все это окрашивается своеобразным патриотизмом: «Ведь немцам от этого вред». И люди чувствуют некоторое удовлетворение своей ненависти, а ненависть ширится и крепнет, бурлит и клокочет. Каждый день и каждый час рождает новые волны ненависти на улице, на работе, дома.

Люди идут по тротуарам. Два офицера верхом на лошадях въезжают на тротуар и, величественно, небрежно помахивая хлыстами над головами прохожих, теснят их к домам, заставляют сходить на мостовую. Ах, какими глазами смотрят на них в это время «освобожденные и приобщенные к европейской культуре» люди!..

Бывший старший бухгалтер работает грузчиком в полевой комендатуре. «Я получаю три марки в неделю, – говорит он. – Вы понимаете, что значит три марки при нашей работе и при теперешних ценах на продукты? У меня семья, мы изголодались окончательно, ведь питаемся только бураками со жмыхом. Я не могу тратить мои последние силы, они нужны будут Родине на лучшее дело, к тому же ведь я своими собственными руками помогаю грабить нашу страну. Ведь я гружу для отправки в Германию наш хлеб, наш лес, железо, все, что они только могут заграбастать. Нет, я больше не могу! Не пойду больше на эту проклятую работу, буду искать другого способа пропитаться. Пусть они подавятся своими тремя марками».

Через два дня его повели на работу под конвоем, но перед работой дали 25 палок. Таких случаев сотни. Бьют не только за невыход на работу, бьют и за то, что мало земли насыпано на носилках, и за то, что не понимаешь, что говорит по-немецки мастер или контролер.

Поздно вечером в квартиру, где в семье есть девушки, стучатся. В чем дело? «Мы хотим с Вами танцевать». Ничего не помогает: ни отказы, ни уговоры, ни просьбы. Они вламываются в квартиру, и возмущенные родители должны делать приветливые лица и принимать гостей, а девушки должны выслушивать нахальные шутки и весело смеяться.

«В городе у нас теперь просторно, – говорит одна пожилая женщина. – Дома разрушены, фабрики не дымят, чистого воздуха сколько угодно, а дышать печем. Задыхаешься и в квартире и на улице». Такие разговоры ведутся не только в тесном кругу близких людей, это слышишь и на улице и на базаре. Люди перестают бояться высказывать вслух свое недовольство, потому что оно становится всеобщим.

Заходишь к случайному сапожнику починить ботинки. Он требует за маленькую починку 5 марок. На мое возражение, что это слишком дорого, он отвечает: «Я не хочу ваших марок, я их век не знал и знать не хочу. Дайте мне один рубль, наш рубль, такой, на который я могу купить 1 кг хлеба. Не умели мы ценить нашей прежней жизни. Все нам казалось недостаточно хорошо, и оценили ее только теперь, когда нас от нее освободили. Да уж до того освободили, что и жить не хочется».

– И когда это мучение кончится? – говорит идущая рядом со мной по улице незнакомая старушка. – Второй год мучаемся, страдаем, хоть бы бог дал пережить это и снова дождаться наших…

Вера.

28 октября 1942 г.

Только что кончилась воздушная тревога – налет советских самолетов. Не знаю еще, каковы результаты бомбардировки, но видно, как полыхают в трех местах пожары и беспрерывно рвутся снаряды: бомба попала в склад боеприпасов на аэродроме. Тревога началась в сумерках, в 6 часов, и кончилась только в 9-м.

Друзья мои! Невозможно вам передать наши переживания в эти часы. Радость за то, что они прилетели, горячее пожелание им успеха, тревога за мирных жителей, бешеная злоба к зениткам, открывшим ураганный огонь, мучительное беспокойство за летчиков, за самолеты, желание прикрыть их, помочь бить прямо в цель – в проклятые гнезда, – не промахнуться.

Мы стоим во дворе, напряженно всматриваемся в небо. Всем существом слушаем гул моторов. «Летите, летите, мои родненькие, бейте их, проклятых, бейте сотнями, – взволнованно мечтает соседка. – Дай бог вам счастья, удачи. Поймали, миленького! Поймали!» (На скрещивании нескольких лучей прожекторов ясно вырисовывается серебристая фигура самолета, нашего родного самолетика.) К нему со всех сторон мчатся струи светящихся пуль, вокруг него рвутся снаряды, а он летит себе ровно и как бы спокойно по полосе луча прожектора. «Поднимайся вверх скорее, скорее, – чуть не плачет женщина. – Золотце мое, соколик мой, ну поднимайся же, поднимайся же скорее! Господи, хоть ты подними его, скрой от глаз дьявольских!» Сердце бешено бьется, хочется подбежать к прожектору и трахнуть по нему – потушить его. «Ушел, ушел соколик наш, целый».

Мы облегченно вздыхаем. Чуть притихает гул стрельбы. В эту минуту с громким зловещим свистом проносятся бомбы. Оглушительный взрыв потрясает воздух. В домах сыплются стекла из окон. Второй, третий, пятый… «Спасибо, миленький, хорошенько их! Еще, еще! В фельдкомендатуру, в управу, на аэродром! Бей их сотнями, их самих, их машины, их орудия!» Я слушаю эту страстную молитву и знаю, что во многих дворах, так же как и в нашем, теснятся и волнуются эти чудесные советские люди, вынесшие бездну горя, страданий и оставшиеся верными своей Родине.

Взрывы следуют один за другим. В трех местах полыхает пламя. «Хоть бы это в фельдкомендатуру или какой их склад!..» Мне вспомнилось, что еще днем у колодца (у нас, как в деревне, у колодца все новости) пожилой мужчина авторитетно говорил, что сегодня ночью обязательно будет бомбежка, потому что уже два раза прилетали разведчики, все осмотрели и теперь будут бомбить. А женщина сообщила, что сегодня были сброшены листовки, в которых написано: «Дорогие мирные жители! Не обижайтесь на нас, но там, где расставлены немцы, мы будем бомбить». «Ну конечно, – поддержали ее другие, – пока в город не понаехало столько войск, они не бомбили, а теперь не могут же они смотреть». Я не верю в то, что были такие листовки, но меня радует, что молва народная их придумывает, распространяет. Разрушен и сожжен штаб дивизии. На аэродроме сгорел склад снарядов и два самолета. Бомбы попали в офицерский дом, в офицерскую столовую, на полотно железной дороги возле полоцкого виадука. В солдатском доме, фельдкомендатуре, орсткомендатуре вылетели стекла, но дома целы. Сегодня от бомбы загорелся склад горючего в Чепино…

Почему мало бьют аэродром? Теперь там постоянно 60–70 самолетов. Возле сгоревших домов лежат прикрытые соломой горки снарядов (несколько десятков). Надо скорее бомбить бомбохранилище (вместимостью до 700 бомб), потому что его хотят рассредоточить.

Вы, должно быть, ругаете меня за то, что до сих пор я еще не забрала и не использую мою группу, но это не по моей вине. С нашими документами нельзя ни прописаться, ни устроиться на работу. Можно только жить у очень хороших людей, готовых из-за тебя жертвовать жизнью и семьей. Сам тоже рискуешь каждую минуту провалиться, не из-за дела, а из-за прописки и паспорта. Таково положение. Группу сейчас сюда забрать нельзя. Нам здесь так жить тоже невозможно. Нужны настоящие документы. Принимаю меры. Не знаю, выйдет ли. Пока работаем вдвоем, медленно, осторожно создаем организацию из местных людей. Дело очень трудное, особенно вначале. Люди напуганы виселицами, не верят, что в городе можно что-либо сделать. Но первый десяток уже имеется. Теперь дело пойдет быстрее. Главное, устроиться нам самим. Хороших людей много. Правда, режим, обстановка дьявольски трудные, но мы их все-таки проведем. В общем я полна самых лучших надежд, нисколько не боюсь, что меня повесят. Девчат моих еще надеюсь использовать.

Ну вот пока все. Не ругайте меня за то, что письмо такое длинное и что в нем так много беллетристики. Может быть, используете для газет…

А когда же я получу от вас хоть маленькую записочку?

Сердечный привет вам, будьте здоровы и счастливы.

Вера.

30 октября 1942 г.

Здравствуй, друг! Слышал ли ты, что сегодня вечером творилось у нас, и правильно ли определил по компасу? Или без компаса было ясно? Ну и бомбежки! Не знаю, известно ли тебе, что наши самолеты долго и крепко бомбили все города на магистрали Вязьма – Смоленск Орша – Борисов – Минск. Теперь взялись за нас. Хорошо.

У нас недавно назначен новый начальник противовоздушной обороны города. Это назначение он получил в награду за участие в налетах на Москву. Принимая новый пост, он заявил, что с этого дня ни один советский самолет не появится над городом. А если появится, то не вернется обратно. Именно в эти дни и начались такие бомбежки, каких город еще не видел. Интересно, как чувствует себя теперь новый начальник?

О результатах сегодняшней бомбежки напишу тебе завтра, а пока хочу попросить с большим разбором брать адреса и записки. Вместе с адресом шли коротенькую характеристику, проверяй ценность и возможную полезность адреса…

Интересно, что за последнее время немцы распускают слухи о мире, назначают дни и часы, когда будет объявлено по радио. Думаю, что это им нужно не только для мирных жителей, но и для своих солдат. Настроение и у офицеров и у солдат очень подавленное. Некоторые солдаты говорят: «Этой зимой воевать не будем. Хватит нам». Возвращающиеся из отпусков из Германии рассказывают о большой нужде, о беспрерывных бомбежках. На днях я долго беседовала с одним эсэсовцем. Он страшно обрадовался моему знанию немецкого языка и разговорился, будучи уверен, что я немка из Риги (это не я придумала, а он). Его настроение меня крайне удивило. Он воевал уже в Польше, Бельгии, во Франции и вот после всех побед ни тени уверенности в победе. Усталость, разочарование, тяга домой, страх перед будущим.

– Война – это очень ужасная вещь. Она стоит очень много денег, много крови и жизней, и никто не знает, когда она кончится, – говорил он. На мой вопрос, скоро ли окончится война, он замахал руками: «Нет, нет, нескоро. Русские очень сильны, их сопротивление – ужасная вещь. Мы не привыкли к такому сопротивлению».