Текст книги "Дело султана Джема"

Автор книги: Вера Мутафчиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Меж тем вся торговля Италии и Франции с Левантом, с Балканами проходила именно по Средиземному морю. Эта торговля была в состоянии прокормить втрое больше корсаров, чем плавало по морю, однако не желала поступаться в их пользу и третью своих доходов. Именно поэтому на Родос – средоточие борьбы с корсарами – стекалась помощь из Венеции, Неаполя, Генуи и Марселя. Купцы кормили Орден, чтобы их товар безопасно путешествовал по морю, содержали, короче говоря, свою морскую стражу.

Не думайте, что мы не отрабатывали это золото потом и кровью: война с корсарами – занятие не из легких. Но братья мастерски овладели им – дело опыта.

По вашим словам, вы можете вообразить себе все, кроме жизни рыцаря-монаха, для которого угроза пиратского нападения была повседневностью. Гак вот: в отличие от теперешних, в наши времена мужчине было естественно жить в тяготах и опасностях, независимо от того, кто он – воин, купец или монах. Мы находили в этом (представьте себе!) почти наслаждение.

По сей день с чувством великой гордости вспоминаю я Родос, наш Родос, в дни празднеств: ослепительно белый, стройный, изысканный, он словно был создан как фон для родосского рыцарства. Около двух тысяч мужей – испытанных воинов или ученых священнослужителей – в облачении Ордена: черных рясах и черных до колен плащах с белым крестом на левой стороне груди. Когда я смотрел из своего дворца, как они движутся по улицам, мне казалось, что их ряды – это тени домов, собора и дворца, что они скрепляют основы этого древнего города.

Ибо Родос поистине древен, он знал власть эллинов, а затем персов, римлян, византийцев, сарацин и многих безымянных завоевателей. А мы завладели им в трудные времена, как раз накануне османских нашествий. Но потребовалось еще полтора столетия, чтобы османская эскадра подошла к Родосу. Вот это уже происходило на моей памяти. Более того – история именно меня сделала защитником Родоса, самого восточного предмостья католицизма. Не сочтите нескромностью, если я позволю себе напомнить: я, Пьер Д'Обюссон, был единственным человеком, принудившим Мехмеда II отступить. Да, если даже новое расследование по делу Джема закончится вынесением мне обвинительного приговора, все равно вам не отнять у меня моей славы: имея в своем распоряжении всего лишь две тысячи монахов, я устоял перед Великим Завоевателем.

О знаменитой осаде Родоса 1480 года, о наших битвах и победе я повествовать не стану – они предшествуют по времени делу Джема. Считаю своим долгом лишь подчеркнуть, что эта победа весьма подняла наш престиж в глазах христианского Запада. Во всех странах, находившихся под эгидой папы, получили хождение десятки повествований или песен, живописующих (обычно с преувеличениями) наши подвиги. Мы предпочли бы, чтобы это восхищение было более вещественным, ибо осада истощила силы Ордена – осаждающие значительно превосходили нас численностью. Наша казна пустела, половина флота была потоплена. За последние пять-шесть лет левантийская торговля замерла; купцы боялись заходить на Родос, поскольку Родос вел войну, а путь из Генуи или Венеции на Левант был немыслим без этого промежуточного отдыха.

Одним словом, слава сама по себе мало согревала нас. Посему мы увидели в смерти Завоевателя перст божий – Всевышний сам убрал с нашего пути человека, который рано или поздно уничтожил бы нашу Родосскую твердыню.

Вскоре после первого известия о смерти султана прибыло второе, еще радостнее первого: о междоусобице между Баязидом и Джемом. Мы не смели верить своим ушам. Даже из моего краткого рассказа вы, наверно, поняли, что рыцари-монахи не были избалованы судьбой.

Хотя и обнадеживающие, вести не заключали еще для нас ничего определенного. По-прежнему с империей Османов было перемирие, а не мир; над турецким войском все еще реяли боевые знамена, хотя оно теперь и было занято действиями против Джема; санджак-беги Баязида перехватывали наши корабли, а корабельщиков либо уводили в плен, либо убивали на месте. Да и могли ли мы рассчитывать, что Баязид, справившись с братом, не возобновит военных действий против Родоса?

По моему разумению, оснований для таких надежд у нас не было. Нам позволено было чувствовать себя спокойными лишь до той поры, пока продолжается бунт Джема. Стоит Баязиду устранить брата, как войско полностью подчинится ему. А быстрая победа была особенно желанной для нового султана, которого мятежники упрекали именно в отсутствии воинских доблестей, в малодушии и миролюбии.

Не думайте, что я рассуждаю так оттого, что с тон поры миновали столетия; такой же была и тогдашняя моя оценка событий. Я был воспитан римской церковью и нашим Орденом – вы никогда не задавались вопросом, чему обязан Рим своим непревзойденным по продолжительности господством? Именно этому: умению трезво оценивать обстановку и выбирать наиболее подходящие действия или контрдействия.

Одно из приятных заблуждений нынешнего человечества – будто лишь эпоха гуманизма раскрепостила человеческую мысль, освободила ее от пут предрассудков и заменила догму гибкостью разума. Повторяю: сие есть заблуждение! Загляните в анналы римской церкви, и вы убедитесь, что за столетия до Макиавелли, до разных ренессансных писак и протестантских крикунов мы тоже действовали без предрассудков, трезво оценивали происходящее, сообразовывались с ним и умели его направлять. Быть может, мы не признавались в том на исповеди и не проповедовали с церковной кафедры, но в том-то и была наша сила. Есть вещи, о коих не подобает упоминать, они подразумеваются.

Да, я несколько отвлекся. Однако я считал необходимым объяснить, что мы в свое время воспринимали события не слишком различно от вас. Не воображайте, будто человечество, существующее миллионы лет, именно в последние пятьсот лет разительно переменилось. Как бы то ни было, накануне 9 июля 1482 года я совершенно отчетливо сознавал, какие последствия сулило нам прекращение Джемова бунта.

Вторые показания Пьера Д'Обюссона о событиях с 9 по 12 июля 1482 года

События, о которых пойдет речь, начались с неожиданнейшего посещения.

9 июля чуть ли не затемно, когда я готовился к заутрене, сообщили мне, что прибыл гонец от Ахмед-паши. Об Ахмед-паше у меня были неприятные воспоминания: незадолго до того этот весьма способный военачальник занял Отранто, что означало прямую турецкую угрозу Западу.

Поспешно одевшись, я спустился в приемную, по дороге соображая, что нам предстоит, если перемирие будет нарушено. После разрушительного обстрела со стороны Мехмедова флота наши укрепления еще не были полностью восстановлены; для того чтобы набрать пополнение из христолюбивых воинов Италии, Испании, Франции, требовалось самое меньшее два месяца сроку; для пополнения же нашей казны следовало воззвать к верующим всего Запада, на что понадобилось бы куда более двух месяцев…

В приемной зажгли свечи – все еще окончательно не рассвело, а я не любил вести переговоры в полутьме, незачем противнику прятать свои глаза.

Ввели гонца. Он был не турок, я это понял сразу. Во мне всегда вызывали отвращение христиане-вероотступники, служившие султану преданней всякого правоверного мусульманина и весьма хорошо осведомленные относительно нас и наших дел. Не один честолюбец из порабощенных турками стран или с Запада находил ласковый прием у Мехмеда Завоевателя. При его дворе кормились сотни таких предателей, меж коих, впрочем, по меньшей мере десяток были изменниками лишь для виду, в действительности же делали для нас неоценимую работу. Я абсолютно убежден, что точно так же по мель, шей мере десяток из убежавших на Родос греков, левантийцев или далматинцев делали подобную же неоценимую работу в пользу султана. Поэтому мы держали под наблюдением каждого беженца или раскаявшегося изменника, вновь попросившего заступничества у христиан. Мы следили, казалось бы, за каждым их шагом, но я мог поклясться, что весьма немногое из того, что решалось даже в Высшем совете Ордена, оставалось секретом для султана. Однако я утешался тем, что и мы в той же степени осведомлены о секретах Топкапу.

Посланец Ахмед-паши на вид был скорее левантинцем, чем греком. Как я и ожидал, он заявил, что не знает языка, и потребовал толмача. Весьма дешевая уловка, к которой мы с успехом прибегали в Топкапу, нас провести не могла: посланец лишь делает вид, будто не знает языка, чтобы тайно следить за каждым словом. Но для нас это уже не было тайной.

Толмач передал нам слова Ахмед-паши. Баязид через Ахмед-пашу настойчиво предлагал нам ни больше ни меньше, как превратить непрочное перемирие между нами в прочный мир.

Ого! Мы ни в коей мере не угрожаем Империи, зачем же предлагать нам мир, не дожидаясь, пока мы запросим его сами? – подумал я. – Значит?… Значит, существуют обстоятельства, вынуждающие Баязида поступать себе в ущерб».

– Мы несказанно польщены благоволением вашего великого властелина, – неторопливо начал я, чтобы успеть додумать свой ответ. – Однако о каком мире с Высокой Портой может идти речь, коль скоро ваш государь продолжает вести против нас враждебные действия? Всего неделю назад был пленен наш корабль «Святая Марина», и мы ничего не знаем о судьбе его экипажа. Переговоры следует начинать при наличии доброй воли с обеих сторон. Мы просим вашего государя освободить всех наших братьев, задержанных в Империи. Дабы вести переговоры с открытым сердцем.

– Это, вероятно, означает, – посланец явно был готов к такому повороту, – что и вы освободите всех пленников, задержанных при осаде Родоса.

– Нет. Они взяты в плен на нашей земле. Мы же требуем от вас людей, схваченных в ничьих водах.

Левантиец медлил с ответом. Очевидно, соображал, принять ли столь унизительное, одностороннее условие немедленно или испросить разрешения свыше. Именно эту цель я и преследовал: пускай две недели поплавает туда и обратно! Но посланец совершенно неожиданно заявил:

– «Святая Марина» была задержана санджак-бегом Лики и. Он действовал самовольно и поплатится за это. Вы получите и корабль, и ваших людей сразу же по моем возвращении.

«Э, нет! Это уж слишком. Выходит, Баязид уполномочил простого посланца соглашаться на наши условия! Должно быть, над Баязидом нависла весьма серьезная угроза… Неужели Джем? Быть может, мы его недооценили?… Быть может, за Джемом и впрямь стоит войско…»

Несмотря на все настояния, посланец Ахмед-паши отказался от отдыха и сразу же пустился в обратный путь. Он отплыл в тот же день 9 июля, чем еще более укрепил меня в подозрении, что дела Баязида не блестящи. Я поостерегся поделиться своими мыслями с кем бы то ни было. По счастью, посланец посетил меня очень рано и никто при нашем разговоре не присутствовал. Так что я сообщил Совету, что Баязид предлагает нам мир – и все. Почему?

В нашем братстве, насчитывавшем неполных две тысячи человек, имелись налицо все признаки государства – двор, различные придворные круги и борьба между ними. Я знал, что среди примерно тридцати участников Большого совета и девяти Высшего есть приверженцы всех мировых властителей. В какой-то мере мы обязаны были этим самой структуре Ордена – в Орден входили восемь стран, и каждая имела в Высшем совете своего представителя, естественно отстаивавшего интересы своего государя. Я был бы предоволен, коль тем дело бы и ограничивалось. Оно было куда сложнее.

Среди высокопоставленных лиц Ордена я мог бы указать приверженцев всех партий, и Ватикана, и всей Европы. Каждый кардинал, каждый магистр прочих орденов, чуть ли не каждый европейский герцог имел своего наймита в нашем Ордене. Так или иначе, я всегда чувствовал, что за мной наблюдают с сотни разных сторон – начиная со Святого отца и кончая, скажем, герцогом Бургундским.

Посему я взял себе за правило – такова, полагаю, участь всех правителей от сотворения мира до наших дней – доверять одному себе.

Так дождался я вечера 9 июля – одного из множества дней, когда мои заботы были только моими заботами, когда я был не вправе сбросить со своих плеч эту ношу, попросить совета или помощи; одного из тех дней, когда я молился, окруженный толпою рыцарей, обсуждал в Совете восстановление крепостных стен, ел, пил кипрское вино, читал, разговаривал и старался скрыть – пожалуй, без труда, ибо притворство успело стать частью меня самого – свое беспокойство: предстояли важные события!

Тем не менее то, что преподнес мне следующий день, 10 июля, превзошло все мои ожидания. Во второй половине дня мне доложили о прибытии посланца от Джема. На сей раз время было ни слишком ранним, ни слишком поздним, чтобы послужить мне извинением, однако я решился преступить все правила и принял посланца один. При этом у меня не было сомнений, что самое малое десять братьев воспользуются тайниками в стенах, трубах и каминах, дабы невидимо присутствовать при нашей беседе. Но я решил: десять – это все же меньше, чем тридцать (число членов Большого совета), к тому же я знал с достоверностью: ни один из подслушивающих не делится с другим добытыми сведениями – тем самым oн сбил бы им цену.

Двое послушников ввели посланца.

Не знаю, сумел ли я скрыть изумление – я, владевший каждым мускулом лица, – при виде входящего Брат Бруно… Этот человек имел наглость явиться ко мне!

За четыре года до этого, когда наша борьба с Мехмед-ханом еще только разгоралась (упоминаю об этом для того, чтобы точно обозначить время), ко мне стали поступать донесения о странном поведении брата Бруно Два-три раза без всяких объяснений отказывался присутствовать на богослужении, обронил перед своим соседом по келье, что начал прозревать, но еще не в состоянии поверить тому, что узрел; однажды, доложили мне, он кричал, не будучи пьяным, а просто выйдя из себя что все на Родосе гниет, смердит и отвращает. Впрочем, не помню точно бредовых слов брата Бруно, но суть их была мне ясна, ибо не он первый, не он последний. И ранее случалось, что такие, как он, принявшие постриг в каком-нибудь захолустном монастыре Богемии или Баварии, проведшие долгое свое послушничество среди пяти-шести отупевших от поста или крайне простодушие верующих братьев, перейдя в наш Орден, испытывали сильное потрясение. Потрясало их не что-нибудь, а контраст между их представлением о сообществе воинствующих монахов и самим этим сообществом.

Общеизвестно, что действительность гораздо более многолика, богата случайностями и противоречиями, чем отвлеченная мысль. Позвольте мне не вдаваться в подробности, нет нужды перечислять все, что может потрясти глубоко верующего провинциального монаха, приобщенного к многообразной действительности Родоса.

Я питал надежду, что брат Бруно быстро переживет сделанные им открытия и постарается взять свою долю, – Орден предоставлял к тому немало возможностей. А не найди он в себе силы переболеть, мы бы пришли ему на помощь – понимайте это, как вам заблагорассудится.

Но тут-то узнал я о том, что он скрылся. А перед тем как скрыться, написал братии письмо, – какова наглость, всей братии! – в котором призывал сровнять с землей сие гнездо разврата и разойтись на все четыре стороны. Как вам это нравится?

Большой совет, обсуждавший это письмо, счел его чудовищным. Бруно был без отлагательства отлучен не только от Ордена, но и от лона святой нашей церкви, а в родосских церквах была даже провозглашена анафема заблудшему брату. Таким образом, мы оборвали с ним всякую связь и вскоре вовсе забыли о нем. Никто не стал дознаваться, куда направил Бруно грешные свои стопы, – для нас он был мертв.

И вот этот мертвец возымел дерзость воскреснуть и предстать передо мной, и вдобавок не в качестве раскаявшегося грешника, а как посланец владетельного принца.

С наивозможной быстротой, какую только позволяло глубокое изумление, в кое я был повергнут, я сообразил, что будет лучше пока не узнавать его – объяснения отнимут лишнее время. К тому же щекотливый, хотя и не самый существенный, вопрос об отступничестве нашего чернеца не должен был отвлекать меня от дела, несравнимо более важного.

Я отвернулся к окну, дабы не видеть этого наглого, преображенного чужеземным платьем и тем не менее неприятно знакомого лица, не встретиться с его насмешливо-вызывающим взглядом.

– От имени Ордена приветствую принца Джема в лице его посланца, – с трудом выдавил я из себя. – Какие вести привезли вы нам?

В отличие от Баязидова посланца Бруно не потребовал толмача. Он отвечал мне на чистейшей латыни:

– Мой повелитель выражает вам свое уважение. Превратности судьбы, еще не сказавшей последнего слова в споре между Джемом и его самозванцем-братом, принудили моего повелителя отступить в Ликию. Желая обсудить с мудрейшими братьями Ордена дальнейший ход своей борьбы, султан Джем просит быть принятым на Родосе со всеми почестями, какие подобают его особе. Он верит, что в ответ на его просьбу святые братья пришлют к берегу Азии корабли, которые доставят его на Родос. А также, что ему будет обеспечен свободный въезд и выезд с Родоса по его воле.

Бруно произнес эту речь монотонным голосом, в котором, однако, звучала досада. Должно быть, он желал тем самым показать, сколь мало восхищен высочайшим поручением и приемом у лица высокого духовного звания.

Мне пришлось – ведь наше воспитание не допускает эксцессов – сделать над собой усилие, чтобы не разразиться бранью.

– Орден считает себя польщенным, – сказал я, – что сын великого Завоевателя, очистив свое сердце от былой вражды к братьям-иоаннитам, удостаивает нас своим вниманием. Едва Большой совет рассмотрит сей вопрос, вы будете извещены о результате.

– Я бы хотел лишь напомнить вам, что дорога каждая минута. Пока ваш Совет примет решение, султана Джема, быть может, уже не будет в живых.

– Будь вы ближе знакомы с нашим Орденом, – не сдержался я, – вы не стали бы обвинять его в медлительности!

Бруно удалился подчеркнуто небрежной походкой – ему явно хотелось разозлить меня.

«К дьяволу Бруно! – Я решительно вычеркнул его из своей памяти. – Великий боже! Неужто мне, третьему сыну графа Д'Обюссона, обедневшего рыцаря из Крёзо, даруешь ты такой шанс! Неоценимый… Еще вчера над нашим Орденом тяготела угроза Завоевателя, еще вчера мы тщетно искали средства восстановить разрушенные наши стены, чтобы выдержать новый приступ. Ныне же мы – две тысячи монахов во главе со мной! – будем участвовать в решении мировых судеб».

По моему приглашению братья сошлись в залу Большого совета. Она выглядела величественно в расцвеченном благодаря витражам полумраке, со своими стенами, отделанными кедром и дамасской парчой. Точно стая старых, мудрых птиц, бесшумно заполняли залу монахи. «Орлы мои! – хотелось мне сказать им, хоть я и знал, что половина из них прозакладывали бы душу и все на свете, чтобы убрать меня с дороги. – Настал наш час!»

Старейшины уже заняли места за длинным столом Совета. В темном мраморе столешницы криво отражались тридцать лиц: седая кудель бород, дыры вместо глаз, лица без лбов.

Я изложил просьбу Джема.

Долгое время в зале стояла такая тишина, что слышно было постукивание моих ногтей о подлокотники эбенового кресла. Каждый из достопочтенных братьев сейчас прикидывал, сколько он получит, если до наступления вечера каким-то образом переправит эту весть своему негласному господину. Меня это не трогало – главный козырь они не могли у меня отнять. Джем прибудет на Родос прежде, чем они успеют опомниться. Как видите, наша эпоха с ее медленными средствами сообщения, с зависимостью от попутного ветра, штормов или корсаров имела свои преимущества.

Первым нарушил молчание приор Кастилии, дон Альваро де Цунига. Завидую вам, что вы не принуждены терпеть общество указанной личности; дон Альваро был на редкость неприятным субъектом.

И на этот раз он с важным видом принялся разъяснять вещи, которые и без того были ясны после первого же моего слова. Когда он соблаговолил избавить нас от своего красноречия, я подчеркнул, что времени для долгих разговоров нет. Все поддержали меня; Совет не помнил такого единодушия, а я не помнил, чтобы братья были когда-либо столь неприлично оживлены. Будто мы находились не в святом Ордене, а на торжище, где дорогой товар неожиданно пущен по смехотворно низкой цене, побуждая купцов толкаться, выхватывать его друг у друга из рук.

Все пошло невероятно гладко. Я без возражений согласился, чтобы дон Альваро отправился в Ликию (разумеется, он сам предложил свою особу) во главе флотилии из семи кораблей, меж которых – большая трирема казны, наш парадный корабль. Для Джема и его свиты достаточно было и одной триремы, но мы предвидели возможность сражения.

Когда в связи с этим было упомянуто имя Баязида, я вспомнил, что, поглощенный новым известием, позабыл о вчерашнем посланце. Было совершенно ясно: Баязид прежде нас узнал о намерениях Джема – вероятно, от соглядатая, которого он держит в войске Джема, – и поспешил предложить Ордену мир, чтобы неделю спустя потребовать у нас своего брата. При перемирии по добное требование было бы неуместным.

Я мысленно улыбнулся; представил себе, как Баязид выйдет из себя, узнав о том, что упустил время. Пускай! Теперь сила на нашей стороне, потому что мы станем посредниками между августейшими братьями.

Оставалось обсудить расходы на предстоящие торжества. Это заняло куда больше времени – о деньгах особенно много говорится, когда их нет. Потом мы вызвали Джемова посла, чтобы сообщить о нашем решении. Внутренне содрогаясь я ждал, как встретят братья отступника Бруно.

Их потрясение не поддается описанию; они сидели точно пораженные громом; до меня доносились из разных углов шепот, восклицания. Но монахи были приучены подавлять свои порывы, так что негромкий их ропот очень скоро затих.

А бесстыжий отщепенец – поистине хладнокровней – шее чудовище, какое я когда-либо встречал, – прошел вдоль всего длинного стола с такой невозмутимостью, что вывел бы из себя даже ангелов. «Великий боже, – подумалось мне, – неужто Бруно так плохо знает Орден, что чувствует себя в безопасности?»

– Большой совет, – начал я, когда он оказался передо мной, – обсудил просьбу принца Джема. Мы находим, что для нас честь дать приют и советы сему именитому, благородному принцу. Наша флотилия отправится в путь немедленно, чтобы забрать его с азиатского берега.

– Какая часть от преданных ему войск последует за султаном Джемом? – деловым тоном осведомился посланец.

– Для целей, которые приводят к нам принца Джема, войску нет необходимости сопровождать его особу. Наша крепость невелика, доставка провианта для населения затруднительна. Общие интересы требуют не перегружать Родос. Впрочем, с пятьюстами воинами или без них, принц Джем будет продолжать свою дальнейшую борьбу с одинаковым успехом: они погоды не делают.

Посланец (он стоял лицом ко мне, спиной к Совету) не улыбнулся даже, а нагло усмехнулся, показывая, что понимает истинную причину отказа.

– Осмелюсь напомнить вам, – проговорил он подчеркнуто, – что мой государь просил не только о свободном доступе на Родос, но и о праве свободно покинуть остров, когда он сочтет свои дела тут оконченными. Я не слышал вашего мнения на этот счет.

– Вы услышите его.

И я принялся читать вслух свиток, который мне подали:

«На днях к нам прибыл высокочтимый посланец Сулейман от его высочества, владетельного принца Джема. Письмо означенного государя, а также слова упомянутого посланца объявили нам о желании принца Джема прибыть на Родос, дабы обсудить с нами некоторые вопросы и получить совет, которому он последует, ибо сей совет исходит от друзей, желающих ему добра. По сему случаю он требует, чтобы в согласии с существующими законами его особе была обеспечена безопасность.

Движимые давней дружбой, испытываемой к нему нами, и надеждой, что его приезд послужит нашей общей пользе, мы посылаем с подателем сего свое согласие, каковое одновременно гарантирует полнейшую безопасность его высокой особе и соблюдение существующих законов. Сие относится как к его высочеству принцу Джему, так и к тем, кто будет сопровождать его на Родос в качестве его благородной свиты – будь то турки, или мавры, или любая другая народность. В полной свободе и безопасности, вместе со своим имуществом, драгоценностями и деньгами, они смогут проживать на Родосе, оставаться тут, сколько пожелают, и покинуть его по своей Боле или по воле принца Джема, в чем не будут им чинить никаких препятствий или затруднений. В уверение чего ставим под настоящим нашу свинцовую печать.

Составлено на Родосе. 12 июля 1482 года».

Посланец выслушал меня, сохраняя на лице насмешливое выражение. Вероятно, размышлял о том, что и десяток таких заверений не стоит ломаного гроша. Лично я никогда не слышал более щедрых гарантий, чем эти.

Чувствую, что все мои клятвы не сумеют вас убедить, но я говорю истинную правду: мы не знали, как будут развиваться события, следовательно, 12 июля у нас не было затаенных намерений. Нам было достаточно того, что своим соучастием мы продолжим смуту, ослаблявшую самого грозного нашего неприятеля.

Когда Джемов посланец снова проходил через залу, мои собратья-иоанниты выглядели весьма торжественно. Торжественней даже, чем в тот день, когда мы собирались в той же самой зале по случаю своей победы над Мехмедом Завоевателем.