Текст книги "Дочь колдуна"

Автор книги: Вера Крыжановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Струя теплого и ароматного воздуха ударила Красинскому в лицо и оборвала его речь; он откинулся назад, словно пораженный в грудь. Между ним и Милой встало беловатое облако, быстро сгущавшееся и принявшее облик женщины в легком одеянии; распущенные волосы ореолом окружали ее лицо, а в руке блестел золотыми лучами крест.

– Да, ад дает все телу, у души отнимает то, что ее поддерживает и просвещает, – послышался гармоничный отдаленный голос.

Видение приблизилось к Миле, стоявшей неподвижно со сложенными на груди руками. Но в эту минуту Красинский, с пеной у рта от бешенства, словно железными клещами схватил руку дочери, и та, слабо вскрикнув, упала в обморок.

– Прочь! Исчезни, неблагодарное создание, ненавистью заплатившее мне за любовь. А! Ты еще хочешь отнять у меня и дочь? Никогда не уступлю ее тебе!

С проклятиями и творя в то же время магические формулы, схватил Красинский с груди черный крест и протянул его, в опрокинутом виде, по направлению призрака Маруси; из пространства вырвался черный, тошнотворный дым и, извиваясь спиралью, потянулся к светлому видению, которое побледнело и отодвинулось, но не исчезло, прикрываясь, как щитом, своим лучезарным крестом.

– Ты пока еще не победил, и я надеюсь вырвать у тебя душу моего ребенка, презренный раб тьмы, – произнес благозвучный голос.

В ту же минуту донеслось откуда-то дивно могучее по звучности пение. Красинский прервал свои проклятия и заклинания, зашатался, охваченный точно головокружением, и затем внезапно рухнул на пол.

XVII

Мила очнулась на своей постели, и около нее на стуле стояла шкатулка, данная отцом. Молодая девушка чувствовала себя разбитой, но все же поспешно встала и прежде всего заперла ящик; затем она выпила подкрепляющих капель и снова улеглась, а в обычный час вышла в столовую к завтраку.

Екатерина Александровна уже сидела за столом, озабоченная и нахмуренная; она серьезно сердилась на Милу, упрямо желавшую оставаться тут, когда уже целую неделю можно было быть в Киеве. Она стыдилась настоящей причины своего нетерпения покинуть остров, так как ей неприятно было сознаться теперь, что скептицизму ее нанесено жестокое поражение. А ее действительно обуял страх. По ночам она чувствовала проносившиеся по комнате порывы ледяного ветра, в коридоре раздавались шаги, а в пустой комнате рядом слышалась ясно ходьба и передвигание мебели. Последняя же ночь довершила ее ужас: ее разбудило прикосновение к ее лицу холодной руки, и она отчетливо видела склонившегося над ней Бельского. Его мертвенно-бледное, перекошенное лицо и блуждавшие, фосфорически блестевшие глаза были ужасны, и у храброй г-жи Морель пробежал мороз по коже. Мила, прихлебывая молоко, наблюдала за ней и спросила, почему у нее такое сердитое лицо? Тут глухое раздражение ее прорвалось наружу.

– Меня бесит твое упрямство. Зачем сидим мы здесь? Погода испортилась, начались дожди и вот уже три дня настоящий потоп; а хуже всего, что кто-то имеет дерзость мистифицировать нас. До сих пор можно было думать, что люди болтают вздор, а в эту ночь я самавидела, так сказать, призрак Бельского! Забавно, право. Привидение человека вполне здорового. Если бы я могла накрыть наглого обманщика, то засадила бы его в тюрьму. А теперь объявляю тебе, что не остаюсь долеездесь. Я уже начала укладку вещей и советую тебе сделать то же, потому что послезавтра мы уезжаем.

Мила едва удержалась от смеха. Ее чрезвычайно забавлял очевидный страх Екатерины Александровны, но она не обнаружила ничего и ответила дружески:

– Милая мама, я не думала, что тебе так неприятно жить здесь. Сама я не придавала никакого значения россказням прислуги, тем более, что решительно ничего не видела; но, если дерзость мистификатора коснулась даже тебя, то лучше уехать: потому что, как можем мы пой мат ь плута, который, наверно, знает все закоулки и лазейки этого совиного гнезда. Я немедленно примусь за укладку.

В полном согласии дамы принялись за дело и через день покинули остров.

В Киеве Милу ожидал приятный сюрприз: при содействии Замятина Екатерина Александровна купила для нее дом, где они тотчас и поселилась. Дом был прелестный, настоящей дворец, и они посвятили первые дни меблировке его с утонченной роскошью, так как предполагали жить открыто, а зимой давать балы и вечера. Окончив предварительные дела, они справились, возвратились ли с дачи Замятины, и, узнав что те в городе, отправились к ним вечером.

Они встретили там еще нескольких гостей. По-видимому, ничто не изменилось и в доме было то же довольствие, какое Мила видела в Горках; но тайное чутье скоро указало, что изменились хозяева дома, и над семьей что-то тяготеет. Сам Замятин состарился словно на двадцать лет за эти несколько недель, и по-видимому, его угнетали тяжелые заботы. Надя побледнела и похудела, а Замятина была грустна и озабочена. Даже отношения жениха и невесты казались как будто натянутыми. Масалитинов был нервен и озабочен, а Надя раздражена и непокойна. Довольная улыбка мелькнула на лице Милы: значит, отец не ошибся. Почва была хорошо подготовлена, видимо, и окончательная катастрофа не замедлит наступить. За чаем прибыли еще гости, и разговор оживился, но настоящего веселья не было; позднее старики сели за карточные столы, а молодежь собралась в будуаре Зои Иосифовны.

Злорадно прислушивалась Мила к разговорам, вертевшимся преимущественно на традиционном бале, предстоявшем через неделю у Замятиных, которым праздновался каждый год день рождения хозяйки дома.

– Это будет твой последний бал, а потом, прекрасная Надя, ты будешь нищей, – с затаенной радостью подумала Мила, заметив взаимные улыбки и несколько беглых слов вполголоса между женихом и невестой.

Кто-то рассказал бывший в Америке процесс на основе злоупотребления гипнозом, и разговор перешел на эту новую силу, открывающую столь широкое поле для преступности. Г-жа Морель, присоединившаяся к молодежи, приняла деятельное участие в разговоре и передала несколько любопытных случаев, свидетельницей которых была в Париже, в клинике профессора Шарко. От гипнотизма перешли к спиритизму, астрологии, хиромантии и другим прорицательным наукам и, наконец, к гаданью. По этому поводу один из молодых людей рассказал, что какая-то гадалка на картах с изумительной верностью предсказала ему смерть родственника, неожиданное наследство, путешествие по поводу этого события и случай, ожидавший его в дороге.

– И все буквально исполнилось. С тех пор я верю, что по картам можно знать будущее, – прибавил он убежденно.

– Совершенно искренно сознаюсь, что не верю ни одной из этих «таинственных» наук и делаю небольшое исключение только для карт, – сказала смеясь Екатерина Александровна. – И то потому, что Мила иногда гадает изумительно верно. Но и это может быть потому, что будучи весьма нервной, она просто предвидит иногда то, что должно наступить.

Некоторые из присутствовавших стали просить Милу погадать, и она охотно согласилась.

В тот день она была очень привлекательна вообще. Прелестное платье зеленовато-голубого цвета, с мягкими волнистыми складками, превосходно шло к ее высокой, стройной фигуре; а бархатный бант того же цвета прекрасно выделял золотистые волосы и ослепительную белизну кожи.

Увидав, как присутствовавшие восхищались правдивостью ее слов, Надя также подошла и попросила сказать ей будущее. Общее внимание отвлек от молодых девушек жаркий спор о действительности медиумических сеансов и проявлений духов. Надя села против Милы и, склонив голову на руку, следила за разложенными на столе картами.

– Фи, какие скверные карты! Не стоит объяснять их, – сказала Мила, делая вид, что хочет смешать карты, но Надя остановила ее руку.

– Скажите мне, Мила, что вы видите? Может быть, карты и ошибаются; а если нет, то лучше знать вперед, какие несчастия ожидают меня.

– Право, я не запомню такого дурного сочетания, – отвечала Мила, колеблясь. – Неожиданный траур, денежный крах, или по крайней мере крупные потери, совершенная перемена положения и, по-видимому, даже отъезд отсюда.

– А мое замужество? – спросила Надя, побледнев.

– Оно кажется не состоится, или может быть надолго отложено, не могу сказать точно. Но все это – вздор, не верьте ничему, – прибавила она, порывисто смешав карты.

Вынув потом из колоды шестнадцать новых, она смешала и, разложив, сказала весело:

– Вот теперь совсем другое. Взгляните, несчастья все позади, я вижу вас замужем и чрезвычайно богатой.

Бледная Надя слушала страшные предсказания, но не сделала никакого замечания; только взгляд ее с странным выражением скользнул по лицу жениха, ставшего около нее и также слышавшего все. Затем она встала, коротко поблагодарила и вышла из комнаты на зов матери.

После минутного колебания Масалитинов сел на стул, где сидела раньше невеста и, нагнувшись к Миле, попросил погадать и ему. Молча Мила смешала колоду и дала ему снять, а потом, разложив карты, сказала после минутного раздумья и качая головой:

– Ваши карты тоже очень нехороши, Михаил Дмитриевич. У вас были большие денежные потери; посмотрите, вокруг вас все черно; это враги и всякие огорчения; точно разорение вашей невесты ведет и вас к несчастию. О! Вы будете очень близки к… пагубным решениям, но любовь женщины спасет вас и остальная жизнь ваша протечет блестяще и счастливо.

Она подняла голову и страстный взгляд ее зеленоватых глаз остановился на внезапно побледневшем лице молодого человека. Масалитинов почувствовал пробежавшую по телу ледяную дрожь, и ему потребовалась вся сила воли, чтобы скрыть охватившую его сердце тоску и притвориться спокойным. Он поблагодарил Милу, пошутив над ее трагическими предсказаниями. Разговор стал общим, но Надя с женихом утратили прежнее спокойствие. На душе их была страшная тяжесть и, под предлогом мигрени, Масалитинов уехал до ужина. Надя проводила его в прихожую, и слезы сверкнули в ее глазах, когда жених как-то нервно и порывисто, в несколько приемов, поцеловал ее руки.

Мила, ревниво следившая за Надей и Масалитиновым, злобно улыбнулась;

– Плачьте, плачьте, други милые! Пойте лебединую песнь своей любви. Скоро неумолимая судьба разлучит вас, а потом оба вы найдете счастье иным образом и не вместе.

Мне жаль тебя, Надя, но я не уступлю тебе любимого человека. Кто хочет успеха, должен прямо идти к цели и давить «насекомых» на своем пути. Отец сказал, что удовлетворять свои желания – неотъемлемое право каждого, и он прав. Но как удачно, что этого противного Георгия Львовича нет в Киеве; он – враг мне, я чувствую это, и противодействовал бы моим планам.

Действительно, Ведринский уехал. Говорили, что он получил большое наследство, взял отпуск и отправился устраивать дела. Известие об его отъезде несказанно обрадовало Милу. Ее буквально давило присутствие серьезного и сдержанного молодого человека, а его строгий и ясный взгляд, казалось, читал в ее душе.

Мрачный, с тяжелой головой и сжатым сердцем, вернулся Масалитинов домой. Несмотря на скептицизм, устрашавшее предсказание Милы произвело на него тяжелое впечатление. Не могла она, например, знать, что у него карточные долги; а ведь если Замятины будут разорены, то он очутится в таком отчаянном положении, что останется только пустить пулю в лоб. Ну, а женщина, которая будто бы спасет его, это, разумеется, она, Мила; про то ясно говорила сверкавшая в ее глазах пылкая страсть. При этой мысли в душе его с новой силой вспыхнуло внушаемое ему Милой отвращение, при всей ее несомненной красоте. Он задрожал, припоминая, какой злостью горели ее змеиные глаза, когда она сулила ему столько бед. Если, при всем том, в ясновидение ее Масалитинов не верил, зато был убежден в злостном недоброжелательстве относительно Нади, которой та от всей души, конечно, желала всех предсказанных несчастий. Какое, однако, она странное и загадочное существо: обаятельное и в то же время отталкивающее; каким опасным зловредным очарованием веяло от этого хрупкого, гибкого, как у змеи, тела и фосфоресцировавших глаз; словно особый губительный аромат, дразнивший страсть, давивший и порабощавший исходил из этого «цветка бездны».

Погруженный в такие тяжелые мысли, Масалитинов беспокойно ходил взад и вперед по комнате, не замечая, как походка постепенно замедлялась и его охватывала истома; под конец он безотчетно опустился в кресло и откинул голову на спинку. Михаил Дмитриевич не спал, а между тем все тело налилось, словно свинцом, и он не был в состоянии шевельнуть пальцем. Однако странная вещь, несмотря на такое, как бы параличное состояние, голова его работала, и он отлично сознавал, что находился в каком-то необычайном состоянии. Против него было окно его спальни, и вдруг он с изумлением заметил, что голубая шелковая штора колыхалась и вздувалась, словно от сильного ветра; вскоре на темном фоне материи появились две светлых бляхи, обратившихся в две блестящие точки, и затем пара хорошо знакомых зеленоватых глаз уставилась на него пристальным, удивительно жизненным взглядом. Вокруг глаз обозначился контур лица, и золотистые кудри, а затем обрисовался высокий стан Милы, закутанной в развевавшееся белое одеяние. Как зачарованный, смотрел Масалитинов на это странное явление; а Мила тем временем отделилась от занавеси и плыла к нему. Она вполне походила на живую, а между тем витала в воздухе и даже подол ее платья не касался пола. Достигнув его кресла, она положила руку ему на лоб и нагнулась, смотря в глаза Масалитинову взглядом такой силы, что тот ощутил острую боль в мозгу. «Я люблю тебя», как дуновение тихо прозвучало в его ушах. Минуту спустя порыв ветра пронесся по комнате, отмел видение к окну и все исчезло, а голова Михаила Дмитриевича закружилась, и он на время потерял сознание.

Открыв глаза, он подумал сначала, что видел все это во сне; но наполнявший комнату одуряющий аромат заставил его призадуматься. Откуда он взялся? Духи ему были незнакомы. Он поспешно открыл окно, но аромат все не проходил, и, подойдя уже к постели, Масалитинов нашел, что там запах был еще сильнее. У него явилось даже намерение позвонить и приказать переменить белье, но его охватила такая усталость и сонливость, что он машинально разделся, бросился в постель и тотчас уснул.

Проснулся он на другое утро поздно, но свежий и бодрый. Воспоминание о ночном видении ослабело, и он уверил себя, что видел Милу во сне. Но, пока он еще одевался, ему непреодолимо захотелось сделать визит г-же Морель. Желание это затем усилилось и стало так мучительно, что он решил отправиться немедленно и почувствовал облегчение, лишь выйдя из экипажа у дома Милы. Встретила его Екатерина Александровна и приняла очень любезно, а немного спустя вошла Мила. Она была очень бледна и жаловалась на мигрень, мучившую ее всю ночь, хотя теперь ей стало лучше. Она была весела, оживлена, и на этот раз, впервые, Масалитинов не нашел в ней ничего неприятного; наоборот, она показалась ему прекрасной, грациозной и полной наивной прелести.

Хозяйки показали ему дом. Обстановка везде была утонченно изящна, а бальный зал и зимний сад были особенно роскошны; также очень богато и оригинально обставлен был и большой кабинет в восточном вкусе. Персидский ковер покрывал пол, а по стенам развешено было драгоценное восточное оружие.

– Какое великолепное, но оригинальное убранство для дамы. Разве Людмила Вячеславовна обладает таким воинственным духом? – спросил гость.

– Нет, она очень миролюбива, и не для нее назначила я этот кабинет, – засмеялась Екатерина Александровна. – Эта комната, видите ли, не имела прямого назначения; но я думала, что когда Мила выйдет замуж, кабинет этот понадобится ее мужу, тем более, что у меня было это оружие, собранное моим бедным покойником во время службы его в Африке.

– Счастлив смертный, который займет этот кабинет, – заметил Масалитинов с любезной улыбкой и восхищенным взором.

Да и в самом деле в ту минуту гибкая, нежная, как мотылек, а притом застенчивая и скромная, как дитя, Мила казалась ему даже обаятельной. Осмотр дома занял много времени, и, когда вернулись в гостиную Екатерина Александровна пригласила гостя отобедать с ними, на что тот согласился охотно, потому что какая-то смутная, словно притягательная сила все более и более привязывала его здесь. После обеда Мила села за рояль. У нее был хорошо обработанный голос; аккомпанировала она сама, а пела с огоньком и выразительно. Масалитинов был сибарит, любил роскошь, хороший стол, дорогое вино, и потому начинал чувствовать себя очень хорошо в атмосфере дома, где все дышало богатством и привольем. Еще во время обхода дома в душе его шевельнулось смутное чувство сожаления, досады и зависти. Он чувствовал, что любим хозяйкой дома и мог бы обладать всем этим блеском если бы… не был женихом Нади, приданое которой было весьма скромное в сравнении с богатством Милы. Да еще дадут ли ей и это приданое? В городе про дела Замятина носились тревожные слухи. Весь тот жестокий эгоизм и страстная жажда наслаждения, которые дремали пока в его душе, словом, все дурное пробуждалось теперь. Он охотно остался пить чай, поддаваясь очарованию зеленых глаз и забывая ясный и грустный взгляд своей невесты.

А в доме Замятина деятельно готовились к обычному большому балу. Только в прежнее время между хозяевами и прислугой бывало обычно радостное оживление, а теперь всех давила какая-то глухая тревога.

Особенно Надя терзалась дурными предчувствиями. С жутким, неусыпным вниманием всматривалась она в отца и жениха; а раз в душу закралось подозрение, то она увидела многое, чего не замечала раньше. Так, она подметила, что Филипп Николаевич был встревожен и с трудом старался скрыть свое возбуждение; никогда еще отец не получал и не отправлял столько депеш, а вместе с тем он как будто с лихорадочным нетерпением ожидал кого-то, кто не приезжал. Жених тоже казался ей странным, и она еще не видывала его в таком изменчивом настроении. Надя инстинктивно, сердцем чувствовала, что в нем произошел какой-то перелом. Взгляд его не был таким открытым, как раньше, и он избегал даже смотреть ей в глаза, точно в глубине души таились мысли, которые он старался прикрыть любезными фразами.

Наконец настал день бала. С утра уже носили корзины цветов, коробки конфет и дорогие подарки от близких и друзей. Потом нахлынула толпа поздравителей; а после семейного обеда дамы отправились немного отдохнуть и заняться туалетом.

Масалитинов удержал на минуту Надю и увел ее в будуар. Он заметил грустное, почти страдальческое выражение ее глаз, и в нем шевельнулось что-то, похожее на угрызение совести.

– Надя, отчего вы так грустны? Отчего такой измученный вид у вас? Разве случилось что-нибудь неприятное? – поспешно спросил он, привлекая ее к себе.

– Нет, Михаил Дмитриевич, не случилось ничего, но меня мучает какая-то смутная тоска; я предчувствую угрожающее нам, и в близком будущем, несчастье. Не могу сказать, когда оно разразится, но я знаю, чувствую, что оно повисло над нами, стережет нас и окутывает своей темной силой. Невыразимая мука щемит мое сердце. О, это проклятые Горки! Как прав крестный! Беда пристает к каждому, кто в них поживет. Там именно видела я ужасный сон, предвещавший, что неведомое горе лишит меня всего, даже вас, Мишель!

И голос ее заглушило сдержанное рыдание. Она не видела лихорадочной краски, покрывшей лицо жениха при ее последних словах; а он избегал взгляда Нади, когда торопливо отвечал ей в утешение:

– Ах, дорогая моя! Можно ли так поддаваться нервам и воображать Бог знает что. Почему без всякой причины рушится вся наша судьба? Вы сами создаете себе пугало в будущем, вместо того, чтобы наслаждаться радостным настоящим.

Что-то в тоне и словах жениха не понравилось и покоробило Надю. Она стремительно отстранилась он него и смерила его испытующим взглядом.

– Вы правы. Надо всегда гнать прочь химеры. А теперь, – до свидания. Мне надо еще распорядиться относительно вечера и одеваться, – и, послав ему прощальный привет рукой, она вышла из комнаты.

Настал вечер, и залы стали наполняться приглашенными. Прелестная в белом газовом платье, с нарциссами в волосах и у корсажа, Надя носилась среди нарядной толпы, помогая матери принимать гостей. Она казалась веселой, и только лихорадочная краска на щеках выдавала ее внутреннее волнение. Она не теряла из вида отца и незаметно следила за ним; таким образом она видела, что лакей сказал ему что-то, после чего отец поспешно прошел в кабинет, куда ввели знакомого ей банковского чиновника, но ее поразил взволнованный вид того. Однако обязанности дочери хозяина дома и необходимость танцевать удерживали ее в зале и только во время перерыва она пошла к отцу.

Не находя его нигде, она побежала к матери и спросила:

– Не знаешь ли ты, что папа еще занят с Ивановым? Уже более часа они не выходят из кабинета.

– Вероятно, какое-нибудь важное дело удерживает папу, а так как большинство стариков засели уже за карты, то он и мог скрыться. Все-таки, Надя, сходи и позови его. Скоро будем ужинать.

Надя пошла прямо в комнату отца и постучала; но, не получив ответа, она отворила дверь; кабинета был пуст, и отец ушел, значит, в другой рабочий кабинет, в конце коридора, куда она и побежала.

– Отвори, папа, на одну минуту, – говорила она, стуча в дверь. – Пожалуйста, отвори, или ответь по крайней мере!

Но в ответ не было ни звука. Сердце ее замерло, и она прислонилась к стене. Во что бы ни стало хотела она знать, что там делается? Но каким образом войти. Вдруг ей вспомнилось, что в комнате секретаря, рядом с кабинетом, есть потайная дверь. Надя стремительно бросилась в секретарскую комнату, освещенную висячей лампой и, на счастье, дверь с драпировкой была отворена. Надя вошла, но и там, к удивлению ее, было темно. Разве отец ушел?… Дрожавшей от волнения рукой повернула она электрическую кнопку около письменного стола, и яркий свет озарил комнату. Письма, бумаги и телеграммы в беспорядке валялись на столе, а кресло было пу сто; но когда Надя обернулась, то вздрогнула и застыла в ужасе, мертвенно-бледная. На диване лежал распростертый отец с запрокинутой головой; галстук был сорван, жилет расстегнут, а на ковре около дивана валялся револьвер.

Неподвижно стояла Надя, не издав ни звука; она точно окаменела, и горло сжалось; одни широко открытые глаза прикованы были к мертвецу. Но если тело ее казалось бесчувственным, то мысль работала с лихорадочной быстротой. Несчастие, которое она предчувствовала за целые недели, вот оно…

Оно улеглось тут, на этом диване, а вокруг него толпились, словно глумясь, мерзкие призраки разорения, нищеты, стыда и протягивали к ней свои костлявые лапы, показывая на мрачную, открытую у ее ног бездну, которая поглотила ее будущность, любовь, счастье и довольство…

Минуту спустя Надя выпрямилась. Как автомат, вышла она из кабинета, прошла коридор, две служительские комнаты и вошла в залу, где был устроен буфет и в эту минуту находились двое: старый профессор-врач и чиновник канцелярии генерал-губернатора. С удивлением взглянул доктор на Надю, которая шла шатаясь, бледная и с застывшим взором. Вдруг она вздрогнула и остановилась: из залы донесся вальс, и эти веселые звуки ударили ее, как ножом, в сердце… Там веселились и плясали в то время, когда хлебосольный хозяин дома лежал мертвый в нескольких шагах от них.

– Надежда Филипповна, что с вами? – испуганно спросил доктор, беря ее за руку.

– Отец… – могла только прошептать она.

– Болен? Где он? Скорее ведите меня к нему! – заспешил доктор.

И Надя, оживленная вдруг лучом надежды, повела его в комнату. Бледный, взволнованный доктор нагнулся к Замятину и осмотрел его.

– Все кончено, – сказал он, вставая, – Филипп не делал ничего наполовину, – и обернувшись к последовавшему за ним чиновнику, в нерешимости стоявшему у двери, прибавил: – Адольф Карлович, будьте добры, велите там, без огласки, прекратить музыку и танцы. Скажите просто, что Филипп Николаевич серьезно заболел. Нет надобности, чтобы тотчас же узнали про беду во всем ее объеме.

Молодой человек повернулся к выходу, чтобы исполнить поручение доктора, а на пороге появилась Зоя Иосифовна. Одного взгляда ей достаточно было, чтобы все понять. С глухим криком бросилась она к дивану; но, не дойдя до него, зашаталась и рухнула без чувств на пол.

Великодушное желание доктора скрыть на время истину не исполнилось; как электрическая искра пронеслась весть о самоубийстве Замятина и среди веселой толпы произошло смятение. Танцы прекратились, и карточные столы опустели…

Один из однополчан подошел к Масалитинову, только что танцевавшему с Милой и беседовавшему с ней в оранжерее. Узнав о случившемся, тот был ошеломлен; он бросился в кабинета и попал в ту минуту, когда уносили все еще лежавшую в обмороке Замятину.

Несколько господ, а среди них и местный полицеймейстер разговаривали вполголоса около трупа.

– Ясно, что слухи про беспорядки в делах Замятина имели основание. Если бы возможно было спасение, он не убил бы себя. Несчастная семья! – с участием сказал один из говоривших.

Масалитинов прислонился к притолоке, и у него закружилась голова.

Волнение между гостями продолжалось, и некоторые дамы истерически плакали, но все спешили покинуть дом, где ангел смерти распахнул свои темные крылья.

«Сострадательные души» не могли смотреть на страшное несчастие, поразившее таких прекрасных людей. Охотно принимается участие в радостном событии, и очень редко, когда делят с друзьями слезы и горе; потому перед подъездом была страшная давка и экипажи быстро уносили хозяев из злополучного места.

Притаившись за кустами пальм и латаний, Мила с дрожью смотрела на этот погром. Какая лавина несчастий обрушилась на счастливую еще столь недавно и гостеприимную семью. Смерть, позор, горе во всех его видах… И на этих-то обломках разбитых, исковерканных жизней созидалось ее личное счастье…

– Ага! Вот она, дьявольская философия отца! Слезы и проклятия жертв будут ее свадебными песнями. Сколько преступлений скопляется в эту минуту над ее головой… Хоть она знала о том, что подготовлялось, и согласилась, но… не представляла себе, что это тяжело. В эту минуту в ее душе говорила та частица чего-то святого, которую она унаследовала от несчастной матери. Страх и угрызения совести боролись с радостным довольством и торжеством над соперницей. Вдруг в лицо ей пахнула волна холодного воздуха и резкий голос шепнул ей в ухо:

– Если станешь хныкать над несчастием, которое вызвано только ради тебя и будет ступенью к твоему счастью, то лишишься плодов своей победы. Запомни это, безумная!

Побледнев от ужаса, Мила выпрямилась и блуждающим взором огляделась вокруг, зала была пуста, а между тем она узнала голос отца. Схватив свою накидку, она бросилась к выходу и вздохнула с облегчением только в карете.

Немного позднее вернулась домой навещавшая Замятину Екатерина Александровна и рассказала, что несчастная все еще была без сознания, а находившийся при ней профессор опасался серьезного осложнения.

Мила не ответила ничего на соболезнования г-жи Морель: сострадание было ей воспрещено…

Мрак и безмолвие окутали пораженный несчастием дом. В зале, где за несколько часов до этого танцевала ликующая толпа, стоял катафалк; подле безмолвно почивавшего плакали навзрыд двое младших детей и раздавался однообразный голос монахини, читавшей нараспев псалтырь. В спальне, на задрапированной шелковой материей постели, металась в нервной горячке Зоя Иосифовна, и сестра милосердия, наскоро вызванная профессором, меняла ей мешки со льдом; а в ногах кровати белая, как ее батистовый капот, сидела Надя. Она не проронила ни слезинки, но распоряжалась и отдавала необходимые приказания. Ее выдавал только тихий и упавший голос, с трудом выходивший точно из сжатого горла, а на прелестном личике застыло выражение безысходного отчаяния.

Масалитинов тоже уехал под предлогом сильного волнения, вызвавшего страшную головную боль. Надя молча выслушала объяснения жениха и смерила его загадочным взглядом. «Значит, и он бежит», – подумала она с горечью. Когда тот скрылся, она прижала руки к груди, которую давила страшная тяжесть, и подумала: «Одна, совсем одна… Все погибло!»

Взор ее блуждал по пустым, но освещенным еще залам, и заметил стол, установленный серебром, цветами и хрусталем. Молча, под наблюдением экономки, убирали лакеи со стола, за который никто не садился. Перед ней тоже захлопнулись двери «жизненного пира», которого она даже не отведала. Охваченная невыразимым чувством горечи и отчаяния, Надя отвернулась и ушла; ей хотелось запереться в своей комнате, но она вспомнила о больной матери и пошла к ней.

Следующие дни были ужасны для нее, но зато служили испытанием ее характера, вдруг выросшего и поднявшегося до такой высоты энергии и силы, каких нельзя было предполагать в хрупкой избалованной и изнеженной с детского возраста девушке. А Зоя Иосифовна лежала в нервной горячке, представлявшей опасность для жизни, и Надя отходила от ее изголовья только, чтобы помолиться у гроба отца.

Но, помимо душевного горя, на Надю со всех сторон сыпались удары судьбы. По всему городу только и говорили о самоубийстве директора банка и его разорении, а ремесленники и разный мелкий люд, доверивший банку свои сбережения, охвачены были паникой. Перед домом собирались взволнованные, негодующие толпы, слышались угрозы и проклятия, осаждали контору, сторожили служащих и засыпали их расспросами.

Крики эти доходили до залы, где стояло тело, и бросали Надю в дрожь.

Когда прибыл следователь, чтобы опечатать деловые книги, Надя пожелала видеть его и заявила ему, что она с матерью, за которую ручалась, отказываются от всего личного состояния, чтобы удовлетворить по возможности кредиторов.

Похороны Замятина, очень скромные, состоялись рано утром, и посторонних было очень мало. Надя шла за погребальной колесницей с меньшими братом и сестрой; она точно потеряла способность плакать, и не одной слезинки не упало с ее сухих, горячих глаз.

Г-жа Морель и Мила также следовали за гробом; но, заметив враждебную холодность, с какой Надя приняла их соболезнования, они отошли. Масалитинов проводил невесту до дома и откланялся, ссылаясь на служебные дела.