Текст книги "Дочь колдуна"

Автор книги: Вера Крыжановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Завязалась безмолвная, но отчаянная борьба. Он, как безумный, отбивался, стараясь оттолкнуть Милу, обвившую его шею; а та, несмотря на свою хрупкость и прозрачность, была точно стальная. У него мутилась и голова, в ушах шумело, а перед глазами завертелись огненные круги.

«Господи Иисусе, спаси меня!» – молнией пронеслось в его умиравшем сознании, и последним, нечеловеческим усилием он рванулся назад.

Руки Милы стремительно разошлись, а Масалитинов, словно пьяный, упал на ковер.

Минуту спустя он с трудом поднялся; но, сделав, шатаясь, два шага, почувствовал снова головокружение и опустился на кресло в ногах постели. С усилием протянул он руку и нажал электрическую кнопку, имевшую сообщение с комнатой Екатерины Александровны.

Через несколько минут г-жа Морель вошла в халате, удивленная и встревоженная. Увидав лежавшего в кресле с закрытыми глазами Масалитинова, задыхавшегося и с прижатыми к груди руками, она побледнела и проворно подошла. Одного взгляда, брошенного на Милу, замертво лежавшую с посиневшими губами, скрюченными пальцами и почерневшими ногтями было достаточно, чтобы понять происшедшее. Она хорошо помнила, что в детстве у Милы бывали такие «странные» припадки; тогда она бросалась то на нее, то на нянек или гувернанток, присасываясь точно пиявка к своей жертве; когда же наконец ее отрывали, у нее делался обморок и в продолжении целых часов она, вся посинев, лежала без чувств.

Поспешно схватила Екатерина Александровна с ночного столика стакан вина, приподняла голову Масалитинова, стучавшего зубами, как в лихорадке, и дала выпить, а затем смочила полотенце и вытерла его побелевшее лицо. Через несколько минут тот пришел в себя и встал, но был слаб, как после болезни, хотя и в полном сознании.

Растерянным взглядом и с отвращением взглянул он на жену, а потом, повернувшись к г-же Морель, покрывавшей Милу, спросил хрипло:

– Кажется, Екатерина Александровна, что вы как будто нисколько не удивлены невероятным, только что происшедшим случаем? Разве у Милы часто бывают такие припадки… безумия?

– Да. В детстве у нее действительно бывали подобные припадки, но так как несколько лет они не возобновлялись, то я считала ее совершенно выздоровевшей. Со времени вашей женитьбы это первый случай?

– Слава Богу, первый, – коротко ответил Мишель.

– Бедная! – вздохнула г-жа Морель. – Теперь в продолжение двух или трех дней она не будет никого узнавать, и я должна буду давать ей нужные лекарства. Попрошу вас, Михаил Дмитриевич, оставить меня с ней наедине.

– С удовольствием, – ответил тот тоном, который не особенно польстил бы его супруге, и Екатерина Александровна насупила брови.

Шатаясь, в холодном поту, прошел он в кабинет, позвонил слуге и приказал немедленно подать свежих яиц, холодного мяса, молока и шампанского. Затем он зажег все электрические лампы и, несмотря на холод, открыл окно. Ему неудержимо хотелось воздуха и света. Выпив и закусив, Масалитинов отпустил лакея, затворившего окно, а затем он улегся на диване и задумался. Мила в эту минуту внушала ему отвращение, граничащее с ненавистью.

«Восхитительная особа – моя милая супруга! Бретонский пастух, очевидно, имел-таки основание назвать ее чертовым ублюдком. Адмирал также был прав, оказывается; а я, полоумный, чванился своим «скептицизмом» и пропускал мимо ушей рассказы Нади о таинственной истории смерти Тураева, Красинского и Маруси… Только не желаю я больше общей спальни с этой «дьяволицей». А вдруг она вздумает, пока я сплю, броситься на меня, как сегодня? Благодарю за такую смерть! Надо выдумать какой-нибудь предлог, чтобы убраться. Скажу, что доктор предписал ей теперь безусловный покой; а так как я встаю рано, чтобы идти на службу, то боюсь будить ее».

Приключение это глубоко взволновало Масалитинова, и после этого дня каждый раз, когда он заходил навестить лежавшую в постели жену, у него появлялась нервная дрожь. Когда же Мила встала через несколько дней, бледная и мрачная, то сама предложила мужу устроить ему спальню в соседней с его кабинетом свободной комнате, до ее выздоровления, но удовольствие мужа было так явно, что Мила закусила губы. Он вышел, обрадованный, из комнаты и не видел мрачного взгляда, брошенного ему вдогонку.

Вообще Масалитинов чувствовал себя несчастным и находился в угнетенном состоянии. Как устроится его жизнь с этим странным и опасным существом? Мрачное предчувствие подсказывало ему, что супружеская жизнь его будет непродолжительна и, что даже лично ему грозит опасность. Г-жу Морель он искренно благодарил за материнские заботы о Миле: это избавляло его от многих затруднений, и потому он был чрезвычайно любезен и предупредителен с ней.

Граф Фаркач был частым гостем у Масалитиновых. Так как Мила любила, видимо, его общество, а его всегда занимательный разговор развлекал и оживлял молодую женщину, то Михаил Дмитриевич хорошо принимал графа, хотя в душе ему не симпатизировал.

Однажды, когда хозяин дома был на службе, а г-жа Морель отправилась за покупками, явился Фаркач. Мила приняла его в будуаре и приказала подать чай. Но как только слуга вышел, молодая женщина нагнулась к графу и сказала по-итальянски, со слезами в голосе:

– Папа, помоги мне! Я так несчастна, Мишель боится меня; в последнее время я внушаю ему ужас. Не знаю, что со мною иногда происходит, но мне точно не хватает жизненности, и тогда я делаюсь безумной.

Она наскоро передала про случаи с тремя детьми и горничной и наконец про нападение на мужа, который с тех пор с трудом скрывал страх и отвращение.

Красинский облокотился и задумался. Несмотря на все свое знание, он не мог изменить природу Милы, – существа ларвического и вампирического, – которому требовалось жизненной силы вдвое более против обыкновенного человека, а инстинктов ее было не потушить. Кроме этих, вызванных самой природой причин, в жизни Милы бывали темные, загадочные случаи, неизвестные никому кроме Красинского и высших «посвященных» сатанистов.

В клятве, произнесенной Милой во время присоединения ее к сатанистам, сделан был намек на отношение человека к существам вампирическим, которых древняя демонология наименовала «инкубами» и «суккубами». Красинский поощрял такое слияние невидимого с живым, и Мила, скрепя сердце, терпела это пока; теперь же она вдруг порывисто нагнулась к отцу, схватила его руку и, судорожно сжимая ее, прошептала:

– Избавь меня от негои запрети ему являться. Я ненавижу его. Он высасывает мою жизненность, а я должна брать ее потом у других.

Красинский ответил ей на пожатие.

– Не волнуйся, Мила. Я дам тебе лекарства, которые возместят утраченные силы, и Мишель не будет бояться тебя. Пей также исправно траву, которую я прислал тебе в последний раз, и все будет хорошо. Я приехал сказать, что скоро ты будешь матерью. Ребенок, – мальчик, – родится раньше срока; но умоляю тебя быть спокойной, а от себя обещаю сделать все для того, чтобы упрочить твое счастье.

– Ах, мое счастье! – вздохнула Мила. – Оно очень сомнительно… Надя – здесь, красивая, богатая, любимая, и я убеждена, что Мишель не забыл ее.

– Не бойся соперничества Нади; обещаю тебе сделать ее безопасной, – ответил Красинский с двусмысленной улыбкой. – Я думаю, госпожа Морель уже вернулась, а ты знаешь, как она меня ненавидит, – прибавила он, смеясь, на прощанье.

Действительно, единственная особа, не скрывавшая свою антипатию к Фаркачу, от которого с ума сходили городские дамы, была Екатерина Александровна.

– Он, как две капли воды, похож на мерзкого Тураева, который был причиной смерти моего бедного Казимира, а потом сделал несчастной милую Марусю и исчез после какого-нибудь злодейства, клянусь, – говаривала она смеявшейся, как сумасшедшая, Миле.

Впрочем, г-жа Морель одна была такого мнения, а все городское общество находило графа Фаркача обаятельным. Интерес к нему усиливался с каждым днем с тех пор, как узнали, что он – не только любезный кавалер, но и сильнейший магнетизер, совершавший чудесные исцеления, а кроме того оккультист и «маг», способный вызвать необыкновенные явления. Так, например, чтобы утешить одну бедную даму, сын которой окончил жизнь самоубийством, он вызвал дух молодого человека в присутствии матери и нескольких посторонних лиц, причем тот дал несомненные доказательства своей самоличности. После этого случая графа стали осаждать просьбами устроить сеансы; он согласился с единственным условием, чтобы собрания происходили иногда у него, что и было принято, разумеется, с восторгом.

Второй сеанс состоялся уже в доме графа и был очень удачен. Невидимые руки играли на флейте и фортепиано; в закрытом ящике появлялись письменные сообщения; по комнате летала, чирикая, птичка, а из яйца, которое граф четверть часа держал в руках, с писком вылупился восхитительный цыпленочек. В довершение же всего, на присутствовавших посыпались цветы в таком изобилии, что каждый унес на память по букету. Все разошлись совершенно очарованные и общее увлечение в городе еще более возросло. Всем хотелось присутствовать на сеансах, но, ввиду большого наплыва, трудно было получить приглашение.

Однажды граф сообщил самым пламенным своим почитателям, что мог бы и желал показать им еще более интересные и сложные опыты магии, но что это возможно только в более ограниченном кругу. Он предложил составить общество, которое собралось бы только у него, и участников он уже сам выберет, так как всего нельзя показывать толпе. Мысль эта очень понравилась избранникам, и список членов немедленно составили. Избранными оказались преимущественно самые молоденькие, хорошенькие женщины и блестящие кавалеры; но, чтобы не обидеть людей «солидных», также горевших желанием быть принятыми, Фаркач включил в список несколько жаждавших приключений пожилых, записных кокеток, с бурным прошлым, и подходящих к ним старичков, тоже заведомо сомнительной нравственности.

Когда этот «избранный» интимный кружок собрался в первый раз, то зал сеансов оказался обставленным особым образом. На столе, окруженном стульями, стояла большая резная шкатулка, а неподалеку, около большого начертанного мелом круга, находились треножники с травами и что-то вроде пьедестала. На графе был черный плащ, поверх такого же трико, а на шее на цепочке висел магический жезл. После того как все разместились, огни потухли, и в ту же минуту на одном из треножников появилось слабо озарившее залу красное пламя. Граф произнес заклинания и вызвал целый ряд интересных явлений. С потолка стали падать восточные шарфы и драгоценные безделушки, а потом появились миражи. Стены комнаты исчезли как будто, и на их месте рисовались до того жизненные картины, что даже слышалось словно журчание фонтанов во дворе индусского дворца, или шелест листьев девственного тропического леса.

С каждым новым сеансом усиливался восторг зрителей, и однажды за ужином, после собрания, Фаркач спросил смеясь, не желают ли его друзья собственными глазами видеть пир Нерона, так как он умеет вызывать сцены прошлого, но просит тех, кто боится, заявить теперь же, потому что он не желает им причинять опасное, может быть, волнение. Ни одного «труса» не нашлось, и на следующий сеанс был назначен пир у Нерона.

В назначенный день зала опять приняла иной вид; кресла стояли не кругом, а тремя рядами, а позади них и по сторонам были треножники. Едва погасли огни, как откуда-то послышалась странная музыка, точно играли арфы и флейты, а стоявший впереди приглашенных Фаркач тоже заиграл на флейте и вертелся на месте с все возраставшей быстротой. Тем временем залу наполнял темно-фиолетовый свет, и в воздухе пронесся одуряющий аромат. Потом появились облака густого и испещренного искрами пара; аромат же стал так силен, что вызвал у присутствовавших головокружение. Постепенно усиливалась и жара; по зале носились такие бурные порывы ветра, что гости цеплялись за кресла, чтобы не упасть, и в то же время им казалось, что их задушит эта жгучая атмосфера. Все кружилось перед ними, и наконец мужчины и женщины, словно обезумев, стали срывать платья, чтобы не задохнуться. В эту минуту раздался один, а затем второй и третий удар грома; густой туман, свинцовой тучей наполнявший комнату, рассеялся, фиолетовый свет сменился красным, и перед глазами присутствовавших развернулась поразительная картина.

В нескольких шагах от них появилась обширная, белого мрамора терраса с колоннами; всюду белели статуи, гирлянды цветов украшали фронтоны и балюстрады; широкая лестница, ступеней в двадцать, вела в сад, и там на большой лужайке возвышались высокие столбы, а на них, облитые смолой горели живые люди, – мужчины и женщины – ужасные «христианские факелы» Нерона. Через три огромные, открытые и задрапированные красным арки виднелась обширная зала, приготовленная для пира, а у входа, внизу лестницы, застыли как истуканы преторианцы. На террасе теснилась разряженная толпа с розовыми венками на головах; а впереди, опершись на балюстраду, стояла характерная фигура Нерона…

Была роскошная итальянская ночь; на темной лазури неба ярко сверкали миллионы звезд, из сада неслось одурявшее благоухание роз и других цветов, а громкая музыка, вместе с пением, заглушала стоны нечеловече ских мук, которые, несмотря на шум, слышались в воздухе. Стоны эти были особенно ужасны по своему контрасту с дивным спокойствием природы. И вдруг чародей, вызвавший эту волшебную картину, опустил флейту, на которой продолжал играть и, схватив за руку ближайшую к нему даму, сказал, улыбаясь:

– Пойдемте, примем участие в пире, на который нас приглашает цезарь Нерон.

С недоумением увидели присутствовавшие, что вместо плаща на Фаркаче была тога и на голове венок из роз, а гости также превратились в римлян. Под звуки все сильнее гремевшей музыки общество перешло на террасу, а потом, в свите Нерона, – в зал пиршества, волшебно иллюминованный и наполненный одуряющими ароматами. Все заняли места за столами и озабоченно сновавшее всюду невольники прислуживали им, а полунагие танцовщицы исполняли сладострастные танцы.

Никогда оргия не представлялась с такой реальностью, как в этой вызванной искусным чародеем адской фантасмагории. Такого сладострастия и прямо дьявольского опьянения никто из гостей Фаркача, конечно, не испытывал еще в жизни. Эти «римляне» и «римлянки», с вкрадчивыми кошачьими движениями, фосфорически горевшими глазами и кроваво-красными устами олицетворяли, казалось, самый бешеный разврат.

Было часа два ночи, когда вдруг, Бог весть откуда, донеслось троекратное пение петуха. Музыка вдруг резко оборвалась, со всех сторон появились густые облака не то пара, не то тумана, и все погрузилось во мрак. Порыв ледяного ветра пронесся по зале и настала минута глубокого затишья среди полной темноты. Потом вдруг вспыхнули электрические лампы, а любезный голос хозяина объявил, что сеанс кончен и ужин ожидает их.

– Признайтесь, дорогие гости, что вы очень испугались вызванного миража; я вижу это по вашим растерянным лицам. А между тем я оживил перед вами лишь отблеск прошлого, – прибавил он, смеясь.

Изумленные гости вопросительно переглядывались, торопливо оправляя туалеты и растрепанные прически. Каждый спрашивал себя в душе: был ли то мираж или действительность? Одно было несомненно, – все пережили сильные ощущения, что доказывали блуждавшие, горевшие взоры и лихорадочное потрясение всей нервной системы.

Почти машинально пошли гости за графом в столовую, где их ожидал обильный ужин, на который они накинулись с необычайной жадностью. Все единогласно высказались, что вечер великолепен; но о своих личных впечатлениях никто не распространился, настолько удивительны и странны они были, даже для любителей сильных ощущений. Никто не обратил внимания на презрительную усмешку Фаркача; он-то знал, что кто вкусил сладострастия сатанинской любви, для тех земных наслаждений уже будет мало…

Любопытным же «избранники» рассказывали впоследствии, что сеанс был бесподобный, просто сказочный, и что граф вызвал из пучины прошлого Нерона… Мысль этих легкомысленных людей была поражена. Не понимая ничего в оккультных махинациях преступного колдуна, они не отдавали себе отчета, что в них пробудили все, дремавшие в глубине их существа, инстинкты животного, разожгли их ядовитыми ароматами и соотношениями с нечистыми тварями потустороннего мира. Все жаждали попасть на новый, обещанный в скором времени сеанс, а Бельскому было приказано привезти Надю на одно из собраний. Красинский-Фаркач решил утолить наконец свою нечистую страсть и завлечь в их дьявольский круг чистую женщину, которую до сих пор, казалось, какая-то невидимая сила охраняла от пагубного влияния обоих сатанистов.

Душевное состояние Нади было довольно странное. Она вовсе не считала себя несчастной, ибо муж был к ней добр и казался страстно влюбленным; но потому-то именно она и не могла объяснить себе странностей его поведения. В первое время неиспорченность и полная наивность ограждали ее от подозрений; но она была женщинаи поняла, наконец, что жизнь ее неестественна, хотя в глубине души Надя радовалась этому, потому что не любила Бельского и даже, – не зная почему, – боялась его; но она была слишком умна для того, чтобы не искать причин такого положения. Она начала наблюдать и тогда заметила разного рода непонятные странности.

Прежде всего Надя убедилась, что Бельский ночью входил в спальню точно автомат; он подходил и пристально смотрел на нее с минуту растерянным взглядом, а затем ложился и чаще всего немедленно засыпал до самого утра глубоким сном. Еще более необыкновенным было то, что Надя заметила посещение мужа какой-то женщиной, причем она ясно видела ее силуэт; но откуда та появлялась и куда исчезала – разум ее отказывался понимать; одинаково не понимала она и бесстыдства Адама – изменять чуть не на ее глазах. Между тем ни за что на свете не решилась бы она задать ему вопрос, тем более, что у графа был такой невинный вид, как будто тот и не подозревал чего-либо оскорбительного в своем поведении. Впрочем, Надя и не обижалась вовсе, даже напротив – ее озабочивали иные, не менее непонятные факты.

Так, она потеряла свой крестильный крест, а затем и два других, заменивших первый; из их спальни Адам удалил все иконы, под предлогом, что он совершенно неверующий; ей же он не мешал ходить в церковь в его отсутствие, что случалось часто, так как граф уезжал то в одно, то в другое свое поместье. Но один случай особенно напугал Надю.

Она только что разговаривала с мужем в его кабинете и вдруг, проходя затем галереей, ведущей в зимний сад, увидела графа, бежавшего в одной сорочке, с блуждавшим взором и с вытянутыми вперед руками, будто он искал что-нибудь.

– Адам, что с тобой? Куда ты бежишь?! – в испуге крикнула она.

Не отвечая ей, как вихрь, пронесся он мимо, словно его гнал ледяной порыв ветра; когда же она поспешно вернулась затем в кабинет, то увидела графа спокойно читавшим за письменным столом. Он заметил ее испуганный вид, а когда по его просьбе Надя рассказала ему виденное, он расхохотался и сказал, что она грезит наяву. Но в голове Нади крепло убеждение, что совершенно как в Горках вокруг нее происходит что-то необыкновенное. Однако великодушие мужа относительно ее родных, сча стье видеть, что силы и здоровье матери восстановляются с каждым днем, внушали ей такую глубокую признательность, что она прощала графу все остальное. Она потеряла страстно любимого человека и не надеялась более на счастье, а если жизнь ее останется такою же и дальше, то переносить ее можно.

Несмотря на то, что граф Фаркач был близким другом мужа и частым их гостем, Наде он был невыразимо противен, а когда он пригласил тоже и ее на сеанс, она наотрез отказалась, отговорившись боязнью всего «сверхъестественного». Бельский пробовал уговорить ее; но ввиду ее нерасположения уступил. Надя же, со своей стороны заметив, что мужу неприятен ее отказ, попросила дать ей прочесть что-нибудь по оккультизму, чтобы разобраться немного в этом вопросе до участия в сеансах. Фаркач сам привез ей книг, и сочинения эти очень заинтересовали Надю, а «чудеса», про которые толковали в городе, возбудили наконец ее любопытство, и она уступила настояниям Адама, убеждавшего ее не обижать без всякого повода его друга. И Надя, скрепя сердце, согласилась присутствовать на предстоявшем вскоре сеансе.

IV

Месяца за два перед тем в семье Масалитиновых произошло счастливое событие: Мила благополучно разрешилась сыном и поправилась скорее, нежели можно было ожидать. Михаил Дмитриевич обожал детей и был на верху блаженства, когда ему подали столь нетерпеливо ожидавшегося ребенка, тем более, что тот казался сначала здоровым, несмотря на появление на свет раньше срока. Но, странная вещь, это чувство блаженства и любви почти тотчас же сменилось другим странным чувством, похожим на отвращение и суеверный страх.

Ребенок родился ночью и, в первую минуту волнения, маленький, закутанный в кружева, на голубой шелковой подушке новорожденный не произвел на отца какого-нибудь особенного впечатления. Утром же, когда Масалитинов нагнулся над колыбелью, в лицо ему пахнуло холодным и затхлым, словно подвальным воздухом, а на него пристально глядели большие черные, любопытные и проницательные глаза сознательного существа, со взглядом далеко не похожим на новорожденного; Масалитинов инстинктивно откинул голову, а на устах младенца скользнула насмешливая улыбка. Когда же, часа через два, священник прочел над младенцем молитву и дал ему имя Владимира, то с тем сделались конвульсии и пришлось пригласить доктора. Мрачный, с тяжестью на сердце, ушел Михаил Дмитриевич в свой кабинет и вновь почувствовал, что стоял перед какой-то тайной, и что ребенок Милы – загадочен, подобно матери.

В последующие недели не прекращались разные неприятные происшествия. Началось с кормилиц, которых пришлось переменить три в две недели. У первой через несколько дней пропало молоко, у второй сделались эпилептические припадки, а третья умерла от разрыва сердца. Екатерина Александровна, отдавшаяся уходу за молодой матерью и ребенком, была в отчаянии. Четвертая кормилица выдержала дольше, но и у той сделалась какая-то изнурительная болезнь, молоко пропало и она пожелала немедленно оставить дом. Екатерина Александровна решила взять няньку и кормить ребенка козьим молоком.

Утром, за завтраком, когда она с горем излагала свой план, слушавший ее, насупив брови, Масалитинов заметил насмешливо:

– Правда, Володя приносит несчастье своим кормилицам. А не находите ли вы полезным, любезная тетушка, пригласить того славного бретонского пастуха, который однажды преподал вам такие прекрасные советы относительно Милы? Может быть, он и объяснит нам эти «странные» факты?

Екатерина Александровна сильно покраснела.

– Господи, прости! Кажется вы, Мишель, хотите сказать мне, что ваш сын тоже «дьявольский ублюдок», и вообще я замечаю, что вы чрезвычайно равнодушный отец. Что имеете вы против этого маленького создания? Ведь он ваш ребенок.

Масалитинов встал и, убедившись что они совершенно одни, подошел к ней и сказал слегка дрожавшим голосом:

– Не знаю, действительно ли вы ничего не видите, я же замечаю, что перед нами, профанами, происходят зловещие и непонятные явления. Я был полным «скептиком»; а теперь назовите меня сумасшедшим, если хотите, но я не могу отрицать очевидное и не признавать, что в этом ребенке скрывается что-то недоступное моему пониманию. Разве вы никогда не замечали, каким взглядом смотрит он на вас?

Екатерина Александровна смущенно опустила глаза.

– Это только вам кажется; он просто нервный ребенок.

– Ах, не говорите мне того, чему сами не верите! – воскликнул раздраженно Масалитинов. – А теперь выслушайте, что случилось со мной третьего дня. Я вернулся поздно с вечера от Максаковых и, прежде чем лечь в постель, хотел взглянуть на ребенка. Няня спала крепко и не слышала, как я вошел. Я нагнулся над колыбелью и увидел, что ребенок весь посинел, а глаза точно стеклянные и рот несоразмерно раскрыт. Очень испугавшись, я поспешил разбудить няньку и тут увидел, что она казалась больной, глухо стонала и точно задыхалась. Но каков был мой ужас, когда при свете ночника я увидел прицепившееся к ее груди что-то в роде летучей мыши; прозрачные, как газ, черновато-серые крылья ее трепетали, волновались словно два веера, а на месте головы сверкало как будто красное и точно дымное пламя. Смущенный этим явлением, я стал звать ее и тряс за руку; в эту минуту около меня прошло, задев, однако, мою щеку и ухо, что-то теплое, слизистое, схожее с куском ваты на ощущение, и почти мгновенно ребенок захрипел, а потом завопил, точно его резали. Няня проснулась, а меня охватил такой панический ужас, что я поскорее ушел.

По лицу г-жи Морель видно было, что она не так недоверчива, как старалась казаться, и тоже что-то поняла.

– Если будет так продолжаться, я сбегу отсюда, предупреждаю вас; я не могу жить в этой чертовой путанице.

– Вы больны и нервны, Мишель; у вас галлюцинации, и вам надо лечиться, мой друг. Слава Богу, теперь конец февраля, а недели через три Мила окончательно оправится и мы решили с ней ехать в Горки до осени. Воздух там великолепный и будет одинаково полезен как матери, так и ребенку; а вы приедете к нам после лечения, которое укрепит ваши нервы.

Масалитинов ничего не ответил, но перспектива отъезда милой супруги ему доставила истинное наслаждение.

Совершенно оправившись, Мила изъявила желание отправиться на большой вечер к Фаркачу, и Михаил Дмитриевич, против воли, согласился; сам он до тех пор избегал участвовать в сеансах, и на приглашения графа, смеясь, отвечал, что будучи совершенно неверующим, он боится быть дурно принятым в его загробном обществе.

Накануне знаменитого бала Масалитинов навестил своего товарища, молодого офицера, весельчака и кутилу; тот был постоянным посетителем сеансов графа Фаркача, но после Нероновой оргии, видимо, отдалился.

– Ты едешь завтра с женой к графу? – спросил он в разговоре.

– Да. Скажи-ка мне откровенно, что ты думаешь о нем и почему перестал у него бывать? – тоже вопросом ответил Масалитинов.

– Если ты поклянешься сохранить тайну, то я скажу тебе, что у этого человека творятся необыкновенные и поистине дьявольские дела.

И он передал о «сверхъестественных» явлениях у Фаркача такие подробности, которые совершенно смутили Масалитинова и привели к убеждению, что граф – подозрительный и опасный субъект.

– Будь настороже и береги жену, – предостерег приятель.

– Благодарю. Теперь я буду смотреть в оба, – ответил Масалитинов, пожимая его руку.

Вернувшись домой, он долго обдумывал как поступить, и вдруг вспомнил, что дядя его отца был более сорока лет монахом на Афоне и, во время одной опасной болезни матери Михаила Дмитриевича, тогда только что вышедшей замуж, прислал ей маленький кипарисовый крестик с частицей мощей. После выздоровления Масалитинова всегда носила этот крест, приписывая ему чудотворную силу. Будучи неверующим, Михаил Дмитриевич сохранял его просто как память о горячо любимой матери; теперь же, вспомнив перед балом об этой семейной реликвии, он достал ее из шкатулки, где она хранилась.

Это был большой золотой медальон с стеклянной крышкой; внутри виднелся маленький деревянный крестик с ликом святого, а под ним находилась частица мощей. Масалитинов надел на шею золотую цепочку с ладанкой.

Роскошная квартира графа Фаркача была блестяще освещена, и в залах теснилось нарядное и многочисленнее обыкновенного общество. Так как после сеанса предстояли танцы, то дамы были одеты по-бальному, соперничая туалетами и драгоценностями. Ведь любезный хозяин был холост, и на такого красивого, богатого и ученого кавалера стоило вести атаку. Особенно кокетничали две молоденькие, хорошенькие и весьма предприимчивые вдовушки; но как ни был любезен с дамами Фаркач, он не отдавал предпочтения ни одной. Царицами бала, по красоте и роскоши туалета, бесспорно оказались Мила и Надя.

Первая была в зеленом, затканном серебром платье, с чудными кружевами, в уборе из изумрудов и розового жемчуга громадной цены. Надя – вся в белом, и платье ее из старых английских кружев было восхитительно; убор из жемчуга и бриллиантов представлял целое состояние; единственная роза в черных волосах около широкой диадемы оживляла белоснежный туалет.

Они обменялись холодными поклонами, и Надя презрительно взглянула на бледное лицо Милы, а та с злобной завистью оглядела ослепительный цвет лица и юношескую свежесть молодой графини.

Сеанс был чрезвычайно интересен, но без всякого подобия Нероновой оргии. Появлялись цветы и разные безделушки, были и видения прошлого, представлявшие торг женщинами в Вавилоне, средневековый турнир, казнь Марии-Антуанеты и некоторые другие картины, восхитившие зрителей.

В заключение в темной зале вспыхнули разноцветными огнями треножники и ваза, в которой горел фиолетовый огонь, превратившийся в густой дым, поползший по полу вроде гигантской змеи; затем снова наступил полный мрак.

Сердце Нади пугливо забилось, и она пыталась проникнуть взором сквозь окружавшую ее тьму. Слышались какая-то странная, нескладная музыка, глухой ропот и резкий голос Фаркача, отрывисто и повелительно произносившего торопливо формулы на непонятном языке. Наде показалось также, будто появлялись откуда-то черные тени и так же быстро исчезали. Минуту спустя Фаркач умолк, и лампы опять зажглись.

Когда все вошли в большую залу, примыкавшую к зимнему саду, то с удивлением увидели, что оттуда вошла группа человек в двенадцать дам и мужчин. Увидав прибывших, Фаркач встретил их радостными восклицаниями; он дружески поздоровался, представил их своим гостям и пояснил, что это – французы, его друзья из Парижа, которые путешествуют ради удовольствия по России, и заехали в Киев повидаться с ним. Узнав, что у него гости, они явились без предупреждения, чтобы сделать ему сюрприз. Нежданные гости принадлежали, по-видимому, к лучшему обществу и были очень элегантно одеты; только особая бледность лиц и жгучий блеск неопределенного цвета глаз несколько отличали их от прочих гостей. Бельский тоже, вероятно, был знаком с вновь прибывшими; он целовал руки у дам, и обменивался рукопожатиями с мужчинами, а потом представил их своей жене.

Тотчас начались танцы, и все очень оживились. Масалитинов не танцевал, а сел в глубокой амбразуре окна и наблюдал за Надей. Она казалась исключительно красивой и обаятельной.

Случайно взор его упал на Милу, сидевшую неподалеку от него, и он с удивлением заметил, что когда один из странных кавалеров подошел и пригласил ее танцевать, она вздрогнула, побледнела и инстинктивно подалась назад; но все-таки через минуту встала и, вальсируя, затем потерялась в толпе. Ни тени ревности не было в его сердце; ему не пришла мысль пойти за женой и освободить от видимо неприятного ей кавалера; все внимание его было обращено на Надю, окруженную толпой поклонников.