Текст книги "Дочь колдуна"

Автор книги: Вера Крыжановская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– Потому что он сумасшедший, а с сумасшедшими не спорят! – презрительно заметил Жорж, перебивая адмирала.

– Именно, и по этому поводу я прочту вам, что говорит о людях, подобных нашему профессору, Элифас Леви, ученейший оккультист XIX века. Адмирал взял с ночного столика книгу и с минуту перелистывал ее. – В книге своей «Великий Аркан» Элифас Леви дает прекрасную характеристику болвана вообще, слушайте.

«Существуют истины, которым суждено навсегда остаться тайной для слабоумных и дураков, и истины эти можно смело говорить им, потому что они, наверно, не поймут их никогда. Что такое глупец? Нечто нелепее животного. Это человек, желающий достичь чего-то, не двигаясь с места; человек, считающий себя господином всего потому лишь, что достиг лишь кое-чего. Таков – математик, презирающий поэзию, или поэт, протестующий против математики; таков – художник, называющий «нелепостью» теологию и каббалу, потому что не понимает ни той, ни другой, или невежда, отрицающий науку, не потрудившись изучить ее; словом – человек, говорящий, ничего не зная, и утверждающий, не пожелав раньше убедиться. Ведь глупцы убивают даже гениальных людей. Галилея осудила не церковь, а болваны, бывшие, к несчастью, членами этой церкви. Глупость – это дикий зверь со спокойным обличьем невинности, и истребляет она без угрызений совести. Глупец – это Лафонтеновский медведь, который булыжником убивает друга, чтобы согнать муху; но и при катастрофе не пытайтесь убедить его, что он – виноват. Глупость – неумолима и неизбежна, как рок, потому что ее всегда направляет влияние зла. Животное никогда не бывает «глупо», действуя откровенно и сообразно степени своего развития; а человек учит глупости собак и ученых ослов. Глупец это животное, которое презирает «инстинкт» и только притворяется разумным.

Относительно животного существует прогресс, его можно укротить, приручить или научить; для глупца же его нет, потому что глупец думает, что ему нечемууже учиться. Он сам хочет управлять и учить других, и с ним вы всегда будете виноваты. Он в глаза рассмеется вам, утверждая, что все непонятное ему – совершенно невозможно. «А почему бы мне не понять этого?» – с изумительным апломбом говорит он вам. И ответить ему нечего. Назвать его глупымбыло бы прямо оскорблением, и хотя все это отлично видят, но онникогда про то не узнает. Этой правды они никогда не поймут и совершенно бесполезно раскрывать им тайну их собственной глупости».

Адмирал закрыл книгу, а Ведринский громко захохотал.

– Вы правы, Иван Андреевич. Такой удачной характеристики болвана я еще никогда не слышал; но больше всего мне нравится фраза: «Все это отлично видят, один онникогда про то не узнает», – закончил Ведринский, утирая глаза.

Оба посмеялись и разошлись, дав слово никогда не говорить с профессором об оккультизме.

Несколько дней прошло без всяких приключений, молодежь была озабочена приготовлениями к большому танцевальному вечеру в день рождения Филиппа Николаевича. Предполагалось иллюминовать парк, устроить фейерверк на озере, и для этого Масалитинов с Ведринским ездили в город за необходимыми покупками.

Мила живо интересовалась приготовлениями, помогая клеить фонарики и плести гирлянды; по-видимому, она чувствовала себя хорошо в обществе Нади и ее жениха, судя по тому, что открыто искала их общества. Михаил Дмитриевич, наоборот, казался грустным и апатичным, хотя старался скрывать такое свое состояние.

Вечером накануне праздника, когда все разошлись по своим комнатам, Георгий Львович, наблюдавший за двою родным братом, пошел за ним. Тот сидел у открытого окна с потухшей сигарой в руке; глаза его были полузакрыты и он точно погрузился в тяжелое забытье. Ведринский с минуту смотрел на него, качая головой, а потом подошел и ударил мечтателя по плечу. Масалитинов вздрогнул и выпрямился.

– Что с тобой, Миша? Ты скверно выглядишь и кажешься утомленным, а не то озабоченным. Не болен ли? Или у тебя какая-нибудь неприятность?

– Нет, нет, ничего подобного, – ответил Михаил Дмитриевич, проводя рукою по лбу. – Но меня мучает странное беспокойство. Не знаю, как объяснить тебе, но эта скрытая тоска гонит меня с места на место и притом я чувствую себя усталым, точно весь день копал землю. Но самое скверное, – это преследующий меня отвратительный запах. Очевидно, я один только чувствую его, так как вы ничего как будто не замечаете; я же напрасно употребляю самые сильные английские духи, а эта вонь все не проходит.

– Но что же эта за вонь? – спросил Ведринский.

– Смешно сказать, но у меня точно под носом кусок тухлой говядины, – ответил Масалитинов, вздрагивая от отвращения.

– А давно ли у тебя появились эти нервные явления? – спросил Георгий Львович.

– Дней с десять, хотя не могу точно сказать; но только за последнее время ощущение это стало донельзя тяжело.

Ведринский снова задумался, а потом неожиданно спросил:

– Как тебе нравится Мила?

– Вовсе не нравится, – ответил слегка удивленно Масалитинов. – Я признаю, что она очень хороша, но ее странная красота и всегда прищуренные глаза действуют мне на нервы. Я еще не видел цвета глаз этой… хризантемы.

– То, что ты сказал, меня радует, потому что у меня есть основание предполагать, что ты нравишься ей больше, чем бы следовало.

– В самом деле? Но не ошибся ли ты? Я никогда не замечал даже, чтобы она смотрела на меня, – и он презрительно расхохотался.

– А я знаю, что она на тебя поглядывает, и, благодаря этому случаю, я в первый раз увидел ее глаза. То было третьего дня, на террасе. Ты курил в качалке, а Надежда Филипповна с Милой расставляли только что оконченные фонарики. Невеста твоя что-то уносила с террасы, когда, случайно подняв голову, я увидел прикованный к тебе взор Милы. Иван Андреевич сравнил ее с пантерой, и слово это в ту минуту вспомнилось мне. Впервые зеленоватые глаза ее с фосфорическим, как у кошки, блеском были широко открыты и смотрели на тебя загадочным взглядом. Не то страсть, не то какая-то алчность виднелась в них, – определить не могу. Но этот ее взгляд обдал меня холодом.

– Фу! Противное создание, – с отвращением сказал Масалитинов. – Во всяком случае, это – напрасно, потому что, как я сказал тебе, – она мне вовсе, вовсе не нравится, и я никогда не променяю на нее своей восхитительной Нади.

– Дай-то Бог! – вздохнул Ведринский.

На следующий день собралось большое общество. Приехали соседние помещики с семьями, а также офицеры ближайшего полка. Звуки военной музыки наполняли залы и сад, а молодежь танцевала с присущим ей увлечением. Надя была очаровательна в белом платье и с красными розами, украшавшими ее чернокудрую головку. Живая и грациозная, она порхала, как бабочка; но, занятая исполнением обязанностей хозяйки дома, не замечала, что жених ее больше всего танцевал с Милой.

Демоническая красота Тураевой сияла особенно ярко в этот день. На ней было платье из зеленого газа, цвета морской воды, с букетами водяных лилий в волосах и корсаже. Нити чудного жемчуга украшали шею и вились в золотистых, пышных волосах. Она была удивительно обаятельна, как русалка, с бледным и прозрачным лицом, зеленоватыми глазами и кроваво красными губами, за которыми блестели ослепительно белые зубы. Несмотря на оживление танцев, на ее щеках не было и признака румянца и только сильнее выдавалась почему-то кровавая краснота губ. Минутами зеленоватые глаза ее широко раскрывались и жадно впивались в Михаила Дмитриевича, точно этот жестокий, фосфорически блестевший взгляд проникал в самую глубь души молодого офицера, завораживая его, как глаза змеи. А, мгновение спустя, тот ощущал еле заметную дрожь, машинально подходил к Миле и приглашал танцевать. Но едва только он приближался к ней, лучистые глаза точно прятались, прикрываясь тенью пушистых ресниц. И каждый раз Масалитинов танцевал долго и с таким увлечением, точно его толкала какая-то посторонняя сила.

Так, протанцевав, наконец, с Милой, Михаил Дмитриевич посадил свою даму; он казался необыкновенно бледен и по лицу его струился холодный пот, а влажные волосы прилипли ко лбу.

– Боже мой! Миша на что ты похож! Ты истощен, словно таскал дрова на пятый этаж. Пойдем, выпей стакан шампанского, это подкрепит тебя, – проговорил Георгий Львович, беря приятеля за руку и увлекая в буфет.

Михаил Дмитриевич отер мокрый лоб.

– Не хочу я больше танцевать с этой Милой, – ответил он, тяжело дыша. – Никогда я не испытывал такого истощения, танцуя даже с иной полновесной и толстой дамой, а эта, между тем, легка, как перышко!

Выпив стакан вина по совету приятеля, Масалитинов вымыл лицо и вернулся в бальную залу, твердо решив не танцевать больше, кроме котильона с Надей. Он удалился в угол залы, где из кустов олеандров, померанцев и других растений устроен был уютный и благоуханный уголок, снабженный низким и мягким диванчиком. Масалитинов уселся там, смотря сквозь листву деревьев на происходившее в зале.

А Георгий Львович отправился разыскивать адмирала, который отказался от карт и бродил среди гостей. После долгих, бесплодных сначала поисков, он нашел наконец Ивана Андреевича на террасе. Тот сидел у балюстрады и не спеша ел мороженое, задумчиво глядя на озеро. Встревоженный и озабоченный Ведринский сообщил ему о странном состоянии двоюродного брата.

– Он совершенно изнурен после того, как танцевал с Милой. Не думаете ли вы, Иван Андреевич, что тут какая-то «чертовщина». Может быть, старый пастух действительно был прав, назвав ее «дьявольским ублюдком», – прибавил он.

– Гм! Она дочь Красинского, а потому неизбежно должна быть существом ларвическим, – ответил задумчиво адмирал и минуту спустя встал. – Пойду понаблюсти чуточку за нашей «пантерой», – многозначительно подмигивая, прибавил он.

Бродя будто без цели, он прошел несколько комнат и вдруг увидел Милу одну в танцевальном зале. Был перерыв, и танцующие разошлись. Адмирал спрятался за портьерой и стал внимательно следить за молодой девушкой.

Та, вытянув шею и наклонившись вперед с широко открытыми глазами, устремила пристальный, жгучий взгляд на кусты олеандров и померанцев, за которыми была скамейка, что было известно Ивану Андреевичу. Спустя минуту, она скользнула своей легкой, вкрадчивой, словно кошачьей, походкой к кустам и скрылась за ними. Адмирал также проворно очутился около кустов и сквозь листву увидел, что Михаил Дмитриевич крепко спит на диване. Сигара валялась на полу, а лицо его носило страдальческое выражение. Мила нагнулась, пристально смотря на него, и коснулась пальцем его лба.

– По пробуждении ты пригласишь меня танцевать, приказываю тебе, – властно прошептала она.

В эту минуту послышались голоса возвращавшихся в залу гостей. Мила, как тень, вышла из-за кустов, стрелой пронеслась мимо адмирала, не заметив его, и через боковую дверь скрылась из зала, а Иван Андреевич сел наблюдать за тем, что будет дальше.

Когда музыка снова заиграла, Мила в числе прочих танцующих вернулась в залу, и только что она села, как из-за кустов появился Михаил Дмитриевич. Слегка пошатываясь, с беспокойно блуждавшим взором, точно еще не совсем проснулся, направился он прямо к Миле и, обхватив ее стан, увлек в быстром вальсе.

– Ах, ты негодный ублюдок!.. Вся в своего папеньку, Красинского. А вот я несколько испорчу твои махинации, – ворчал адмирал, с участием смотря на бледного, расстроенного и тяжело дышавшего Михаила Дмитриевича. Он достал данный ему Иоганнесом крест, который всегда носил на двойной золотой цепочке, и приподнял его по направлению танцевавшей пары.

– Господи Иисусе Христе. Ты, бесов изгонявший, услыш ь мою молитву и охрани христианскую душу, которой хотят завладеть нечистые чары. Перед Твоим чудотворным крестом да рассеются и падут адские козни.

Как бывало всегда, когда он произносил эту мольбу, от креста повеяло теплом и чудным ароматом, а потом из середины его засиял мягкий, голубоватый свет, озаривший пальцы и ладонь руки, а по направлению танцующих блеснул серебристый луч. В то же мгновение рыжекудрая головка Милы запрокинулась, а испуганный кавалер выпустил ее, и она грузно упала на паркет. Г-жа Морель бросилась на помощь, а двое мужчин подняли бесчувственную Милу и отнесли на диван.

– Скорее, скорее дайте ей воды. Она слишком много танцевала, а ей так вредно утомляться. Ах, дорогая Зоя Иосифовна! Вы такая добрая, умоляю вас, ради Бога, прикажите дать ей стакан теплой крови черной овцы; это более всего помогает ей, – просила встревоженная Екатерина Александровна, давая Миле нюхать соль.

Молодую девушку перенесли в смежную комнату, где она вскоре очнулась, но была так слаба, что не могла шевельнуть пальцем. Один из гостей, врач, Екатерина Александровна и еще две дамы остались около больной, которая была так обессилена, что походила на умиравшую. Через полчаса принесли большую кружку крови и подали Миле. Та с жадностью схватила ее в руки и выпила не отнимая от губ, хотя кружка вмещала в себе около бутылки. По мере того, как Мила пила, жизнь, казалось, возвращалась к ней, и она видимо оживала. Губы окрасились пурпуром, а землистый цвет кожи сменился ее обыкновенной прозрачной белизной. Присутствовавшие с некоторым отвращением смотрели, как она жадно глотала кровь, но Мила ничего не замечала.

– Я хочу вернуться на остров, – тихо, усталым голосом сказала она, отдавая пустую кружку. – Я очень утомлена и уснула бы с удовольствием, а здесь шумно…

Замятина старалась уговорить ее остаться на балу и не танцевать, но Мила заявила, что ей настоятельно необходимо побыть одной в полной тишине; присутствие же больной только смутит общее веселье. Ей принесли накидку, закутали кружевным шарфом, и она, опираясь на руку г-жи Морель, дошла до лодки, доставившей их на остров.

Когда нарушенное этим происшествием спокойствие восстановилось, танцы возобновились с прежним увлечением; только Михаил Дмитриевич не принимал в них участия по настоянию Нади, которую беспокоил его утомленный вид. Посмотрев несколько времени на танцы, Масалитинов вышел на террасу, где в ту минуту никого не было, и уселся за стаканом вина. Вскоре к нему присоединился Георгий Львович.

– Как ты чувствуешь себя, Миша? Ты был очень нехорош сейчас. Но я не понимаю, как мог ты, такой ловкий, уронить Милу и не поддержал.

Михаил Дмитриевич пожал плечами.

– Она вдруг стала тяжела, как гранитная глыба. Не понимаю, что с ней случилось? Я не суеверен, как ты знаешь, но эта девица точно какой-то кошмар, право. Слава Богу, что она уехала с бала.

– Но что ты ощущал? У тебя был болезненный вид и ты побелел, как полотно.

– Чувствовал я себя крайне изнуренным, а голова кружилась и грудь давило. Я уже думал было лечь в постель, но ко мне подошел адмирал и позвал меня в свою комнату. Там он напоил меня водой от Св. Серафима, заставил умыть ею лицо, и после того я почувствовал себя совсем хорошо, не считая небольшой слабости. Он мне посоветовал также избегать Милы, говоря, что у нее «дурной глаз». Ха! ха! ха! Иван Андреевич превосходный и очень симпатичный человек, но у него такие «нелепые» идеи, и он так пропитан суевериями, что напоминает мне нашу старую няню Неонилу. Помнишь, Жорж, когда мы были маленькие и не могли уснуть, она уверяла, что нас «сглазили», а чтобы вылечить, лизала нам лоб языком и выплевывала слюну, потому что лбы наши будто бы «соленые».

Масалитинов так заразительно хохотал, что Ведринский невольно вторил ему, а потом оба они вернулись в зал.

Грустная и нервная, с горечью в душе, вернулась Мила на остров. Она пожелала тотчас лечь спать и уговорила Екатерину Александровну вернуться на праздник к ужину. Та согласилась наконец, но не хотела уйти, пока Мила не ляжет. Так как молодая девушка оправилась наружно и сказала, что хочет только уснуть, то Екатерина Александровна успокоилась и уехала, в уверенности, что больная проспит до утра.

Но у Милы не было ни малейшего желания спать, – ей нужно было только остаться одной, и едва ушла Екатерина Александровна, как она встала, накинула пеньюар и спустилась в сад. Она прошла на небольшую террасу, вроде балкона, построенную на самом берегу озера, откуда открывался чудный вид на противоположный берег; балкон был окружен перилами, а к воде шла лестница ступеней в десять. В те времена, когда на острове жила Маруся с мужем, там была купальня, снесенная впоследствии.

Мила села на каменную скамью и мрачным взором смотрела вдаль на горевшие разноцветными огнями дом и сад. С берега слышался треск фейерверка. Озеро тихо дремало, и лишь изредка долетали аккорды музыки, нарушавшей стоявшую вокруг тишину.

Невыразимое чувство тоски и душевной муки, с примесью возмущения и затаенной злобы охватило Милу. Скрестив на коленях руки, с неподвижным взором, окутанная, как золотистой мантией, массой пышных волос, рассыпавшихся по белому пеньюару, она словно застыла и казалась прекрасной статуей «Задумчивости». Никогда еще, может быть, не ощущала она так чутко своего одиночества, как в эту минуту. Мать ее умерла, отец бесследно исчез, о дедушке у нее не сохранилось никакого воспоминания, а г-жа Морель, хотя была добра и любила ее, но все равно не понимала. В жизни Милы было много странностей, которых она никак не могла уяснить себе; а на все вопросы ребенка и затем девушки добрейшая Екатерина Александровна отвечала неизменно:

– Это нервы. Тебя мучают галлюцинации. Ты знаешь, твоя мать умерла от нервной болезни, а потому твой невро з наследственный. Чем меньше ты будешь думать об этих болезненных явлениях, тем будет лучше. Главное – тебе надо развлекаться.

Но Милу не удовлетворяли уже такие ответы. Она жаждала точного объяснения причин, которые делали ее совсем особымсуществом и вызывали странные, ею одной, казалось, испытываемые ощущения. Например, она впадала часто в каталептическое состояние и часами неподвижно лежала, вся похолодев, как мертвая. Почему это случалось всегда ночью? И почему, когда ее считали в бессознательном состоянии, она жила какой-то иной, неведомой и мрачной жизнью! Она ясно сознавала, что уходила из холодевшего тела в виде густого, студенистого вещества, связанного с этим неподвижным телом длинной пурпурной и фосфоресцировавшей лентой, которая дрожала и растягивалась, сообразно с производимыми ею движениями. В эти минуты она видела себя в сероватом пространстве, где двигались, глядя на нее мутными глазами, похожие на нее существа с истощенными лицами, и от некоторых, теряясь вдали, также тянулись пурпурные ленты. Иногда эти странные спутники влекли ее на какое-нибудь кладбище, и она, гонимая словно ветром, летела на это место упокоения, но для нее в такое время могилы не имели тайн. Сквозь земляные насыпи или мраморные плиты она видела отвратительные, разложившиеся трупы, или те самые существа, которые когда-то жили в этих останках; а нередко там разыгрывались удивительные, ужасные сцены…

Но чаще всего она направляла полет свой к жилым местам. Проникнув в дом или хижину, она находила спавших людей и присасывалась к тому или другому, а не то и к нескольким последовательно. И когда она чувствовала, как что-то жгучее, словно живительный сок, наполняло ее ледяное тело, отяжелевшие легкие начинали свободно дышать, движения студенистой массы становились гибкими и легкими, а огненная связь с телом сокращалась с изумительной быстротой; после этого она снова входила «в себя» и пробуждалась свежая, полная жизни и сил.

С горечью замечала она, что приносит как будто несчастье тем, кто с ней сталкивался. Ей вспомнилось, что г-жа Морель рассказывала как-то доктору, что у Милы были три кормилицы, которые все таяли, как воск, и умирали от странного истощения, так что пришлось наконец кормить ее козьим молоком.

Мила спрашивала себя, не страдали ли ее кормилицы какой-нибудь неизвестной в медицине болезнью, которую вместе с молоком передали ей?…

Зачастую видела она также, что около нее скользят черные с искаженными лицами тени, которые вдруг невесть откуда появлялись и также быстро исчезали. Может быть, это были действительно галлюцинации; но далеко не все, испытываемое ею, могло быть объяснено болезненными явлениями. Нет, здесь крылось что-то, чего еще никто не объяснил ей.

Тяжелый вздох вырвался из ее груди, и в ее памяти воскресло вдруг мучительное воспоминание о самом жестоком эпизоде ее молодой жизни…

Мила была слишком хороша собой, чтобы остаться незамеченной, и многие уже искали ее руки, но ей никто не нравился. Присутствие их не возбуждало в ней того приятного ощущения притока живительного тепла, которое испытывала она при встрече с некоторыми другими лицами. Ей едва минуло семнадцать лет, и вот, как-то зимой, во Флоренции, она встретила молодого итальянского графа, который понравился ей; в его присутствии она чувствовала себя невыразимо хорошо.

Граф Цезарь Висконти безумно влюбился в Милу и сделал ей предложение; она согласилась и свадьба была назначена через три месяца. Первые недели после обручения промелькнули как волшебный сон. Когда жених обнимал ее и целовал, ей казалось, что из него ключом бьет жизнь и тепло, которое вливалось в нее, возбуждая словно в ней силу, блаженство и не испытанное раньше ощущение полноты жизни. Скоро Мила не могла просто жить без него и считала дни до свадьбы; как вдруг граф внезапно заболел какой-то странной, непонятной болезнью, которую доктора не могли объяснить. Это было истощение, с изумительной быстротой разрушавшее силы молодого человека. Он бледнел и худел день ото дня; появилась ледяная дрожь, тело покрывалось холодной испариной, ему с трудом дышалось и он так ослабел, что скоро не мог уже ходить. Мила самоотверженно ухаживала за ним. Но доктора остановились, наконец, на том предположении, что у графа наследственная болезнь сердца, вероятно, и потому посоветовали увезти больного куда-нибудь на лоно природы, в надежде, что полный покой и живительный воздух восстановят упавшие силы. Действительно, через несколько недель по прибытии в родной замок граф начал оправляться как будто: тревожные симптомы изнурения исчезли, силы прибывали, а сон и хороший аппетит давали некоторую надежду на выздоровление.

Мила провела это время в лихорадочном возбуждении. Теперь она стала увядать и заявила наконец что не может жить, не видя жениха. Узнав, что граф на пути к выздоровлению, она не успокоилась, пока Екатерина Александровна не обещала, что они съездят навестить жениха. Мила говорила, что хочет сделать сюрприз выздоравливавшему, который будет счастлив увидать невесту. Г-жа Морель наконец уступила и они отправились. Больного они нашли лежавшим на террасе, выходившей в сад, и граф был невыразимо обрадован. Они весело отобедали тут же на террасе, а потом Екатерина Александровна пошла вздремнуть и жених с невестой остались одни. Мила обняла шею жениха и осыпала его поцелуями; а тот тоже преисполнен был счастья и губы их слились в долгом поцелуе. Мила снова почувствовала то живительное тепло, то опьяняющее блаженное состояние избытка сил, которое испытывала всегда в его присутствии. Но вдруг это дивное настроение прервал глухой, щемящий душу вопль:

– Воздуха!.. Я задыхаюсь!.. – крикнул граф, силясь сорвать с себя воротник.

Лицо его было смертельно бледно, а глаза стали мутными, точно стеклянными. Испуганная Мила сняла руки с шеи жениха; но, увидав, что голова его безжизненно запрокинулась, она стала звать на помощь. Все человеческие усилия оказались напрасны. Граф умер от «разрыва сердца, вызванного радостью свидания с обожаемой невестой» – решили врачи.

На погребение прибыл брат покойного и пожелал вскрытия, которое обнаружило весьма странное и непонятное состояние сердца умершего. В нем не было ни капли крови; оно было мягко, как тряпка, и сморщено, как выжатый лимон, словом, представляло собою пустой, вроде перчатки, кожаный мешок.

Мила обезумела от горя, но и от тех странных явлений, которые произошли вскоре после того. Ей являлся призрак жениха и даже преследовал ее, хотя не с любовью уже, а с ненавистью; он проклинал ее, требовал вернуть ему жизнь и называл ее «вампиром».

Воспоминание об этом эпизоде проснулось теперь в памяти Милы и не без того мучительного волнения, которое вызывал прежде образ Висконти. В ней зародилось новое чувство, а возбудил его жених Нади. С первой же минуты, как только Мила увидела Михаила Дмитриевича, она почувствовала тот же живительный ток, что исходил и от Цезаря. Словно поток жизни вливался в нее из этого красивого, здорового и, как дуб, крепкого юноши; особенно, когда тот танцевал с ней или касался руки, этот опьяняющий приток шел волнами, поднимая деятельность всего ее организма. И с каждым днем Масалитинов все более нравился ей. Его большие черные глаза, обольстительная улыбка положительно очаровывали ее, и в ней быстро созрело желание овладеть им.

Она же была красива и еще богаче Нади, так почему бы и не пленить ей сердце этого человека? Ей не приходило в голову, как нечестно такое желание. Наоборот, она говорила себе, что Надя счастлива и без своего Мишеля: у нее есть отец и мать, целая семья, и она легко найдет другого мужа; тогда как она, – Мила, – сирота, одинока в целом мире, не считая г-жи Морель, не понимавшей ее. Обладать любимым человеком она считала совершенно справедливым воздаянием.

Поглощенная своими мыслями, Мила не заметила, что небо заволокло тучами и стало совершенно темно; фонари в саду почти все погасли и вдали блестели только освещенные окна дома. Пахнувший в лицо порыв холодного воздуха вывел ее из задумчивости. Она вздрогнула и вскочила, вглядываясь в нечто странное, скользившее, как бы по черной и гладкой поверхности озера.

Беловатая и облачная масса, над которой мерцал словно огонек восковой свечи, быстро двигалась по направлению балкона. Мила стояла неподвижно, словно застыла; чувство внутреннего холода сковало ее, и вся жизненная сила теперь сосредоточилась в глазах, прикованных к белому облаку, бывшему уже в нескольких шагах от лестницы. Здесь облачная масса стала менять свой вид; она расширилась, сгустилась, как будто приняла человеческий облик, и, скользя по лестнице, остановилась на предпоследней ступени, вблизи молодой девушки. Теперь Мила видела ясно, что появившаяся перед ней незнакомка, – молодая и очень красивая женщина. Длинные и пышные белокурые косы спускались на белую одежду; но как с волос, так и с платья точно струилась вода. На груди виднелся сиявший крест, а на голове, между цветами венка, горел небольшой огонек, мигавший словно под дуновением ветра.

Пораженная и скованная страхом Мила пристально смотрела на странное видение, привлекавшее ее к себе выражением чрезвычайной доброты и глубокой грусти, которыми дышало лицо незнакомки, и чувством любви, светившейся в ее взгляде. Вдруг послышался слабый, как бы издалека звучавший голос:

– Не бойся, Мила. Я – твоя несчастная мать и пришла предупредить… нет, умолять тебя покинуть это злополучное место, где тебя стережет ад. Ты уже и так достаточно несчастна, бедная душа, вырванная из тьмы; крещение не вполне, увы, очистило тебя, а связь твоя с бездной крепка и может снова увлечь тебя туда. Повторяю, Мила, беги из этого проклятого места и не помышляй никогдао замужестве. Ты причинишь несчастье и смерть тому, кто тебя полюбит: а дети твои, подобно тебе, будут несчастными, отверженными Небом. Беги, беги под сень монастыря, под защиту Бога, и в иноческой рясе ты найдешь покров, который спасет тебя. Ты найдешь покой лишь там, где совершается божественная служба, звучит священное пение, а запах ладана очищает воздух. Душу свою ты можешь спасти лишь у подножия животворящего креста и с горячей молитвой на устах. Молись! О, молись, дорогое дитя мое! Да хранят и поддержат тебя силы небесные; потому что от меня ты получила частицу неба, а часть адову унаследовала от отца. Но сила Христова побеждает ад. Ищи убежища у ног Искупителя, и Он спасет тебя.

Мила слушала, как зачарованная. Страх ее исчез и, наоборот, ее неудержимо влекло к себе прекрасное, кроткое лицо и любящий взгляд той, кто была ее матерью; ей хотелось броситься к ней. Она протянула руки, повторяя слово:

– Мама!..

Но вдруг подле нее выросла высокая, стройная фигура мужчины в черном. У него было прекрасное, но мертвенно бледное лицо, а взгляд, устремленный на женщину, все еще стоявшую на лестнице, светился недобрым огнем. Видение пошатнулось, как будто отодвинулось, а в глазах появилось выражение испуга и отвращения.

– Прочь, безумная, и не смей отнимать у меня моего ребенка. Она – моя и останется моей; аду, а не небубудет она служить! – резко крикнула мужская фигура и угрожающе подняла руку.

На пальце руки блестело широкое кольцо, а из камня заклубился черный дым, рассыпавшийся тучей темных точек, точно мошек, которые и накинулись на видение. Но в руке женщины появился крест и она протянула его в направлении гудевшего роя, который тотчас отхлынул перед великим символом искупления. Затем образ Маруси побледнел и растаял в ночном тумане.

В немом изумлении смотрела Мила на эту сцену, и когда исчез образ матери, перевела свой испуганный взор на внезапно появившегося незнакомца. Он уже не казался, конечно, «привидением», в нем сразу можно было признать человека из тела и костей. То был мужчина молодой и красивый, которого портила только его мертвенная бледность и зловещее выражение впалых глаз, горевших как уголья.

– Подними головку и смело гляди на меня, Мила. Я – отец твой и буду твоим руководителем!.. Я объясню тебе потом тайну твоего существа, – послышался звучный голос, – и буду учить тебя, а если ты окажешься прилежной и послушной ученицей, то получишь все, что пожелаешь: и человека, который тебе нравится, и громадное богатство, и силу наслаждаться радостями жизни. Но берегись следовать советам глупой женщины, сейчас являвшейся тебе. Ей я тоже предлагал счастье, любовь, здоровье и наслаждения; а она все отвергла, чтобы не изменить вере, которая, однако, не спасла ее от смерти. – Однако ты совсем расстроена. Довольно на сегодня; иди спать, но прежде возьми эту вещь: это мой приветственный подарок тебе.

Он взял ее руку и надел на палец кольцо. Почти мгновенно Мила выпрямилась, точно под действием электрического тока; струя живительной теплоты пробежала по жилам, наполняя все существо ее силой и не испытанной полнотой жизни; истома ее совершенно прошла. Она хотела взять руку отца, но он уже уходил, и она видела только, что он быстро спустился в сад, а затем исчез во тьме аллеи.

В лихорадочном волнении вернулась она к себе, собираясь лечь до возвращения Екатерины Александровны; но, войдя в комнату, принялась рассматривать кольцо. Оно было широкое, золотое, с рубином, величиной в горошину, восхитительного блеска и цвета.