Текст книги "Который час? (Сон в зимнюю ночь)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
И вечер третий
А теперь умирал и он. Лежал на кровати и дожидался смерти.
Кровать была большая, под балдахином.
Раскрытой книгой, как ширмой, загорожен ночник, чтоб свет не мешал мастеру Григсгагену умирать.
Он лежал на спине, вытянувшись и положив руки вдоль тела.
– Пожалуйте, всемогущая, – шептал он, – я больше не ерепенюсь, уже принял, как видите, надлежащую позу, к чему тянуть? Дверь не заперта, прошу.
Никого не было в спальне. Где доктор, где сиделка? Наверняка были слуги в доме, куда же они девались? Впрочем, рассуждая здраво, чем бы они помогли, если бы присутствовали здесь и даже суетились изо всех сил?
– Открыто, толкните только. Рассчитываю на ваше проворство. Вы же умеете, когда захотите, быть такой расторопной. Толкните дверь!
И дверь отворилась.
Кто-то вошел, постукивая чем-то при каждом шаге.
Медленно шел и чем-то глухо постукивал при каждом шаге.
– Свершилось! – сказал мастер. Волосы зашевелились у него надо лбом, и пот осыпал лицо. – Минуточку! – прошептал он. – Одну минуточку, будьте добры!
– Здравствуйте, – сказал тихий голос.
– Ну здравствуйте, здравствуйте, – ответил мастер, – пусть будет здравствуйте, но дело вот в чем: хоть я и призывал небытие, я к нему, оказывается, не вполне подготовлен, разрешите еще минуточку; чтоб уж приготовиться как следует быть.
– Погромче, пожалуйста, – сказал голос, – а то я не пойму, что вы говорите.
– Что тут понимать, просто миг слабости, последний приступ животной тоски пред тем, как очиститься от всего животного, погрузиться в холод, никто из смертных, полагаю, не избежал желания перед этим приостановиться, задержаться хоть на секунду здесь, в тепле, – вы-то наблюдали это триллионы триллионов раз.
– Нет, только два раза. Почему вы думаете, что триллион триллионов?
– Позвольте: вы ведь Смерть?
Тихий голос засмеялся:
– Какая Смерть, что вы. Я вас испугала? Не бойтесь, мы же старые знакомые.
– Я знаю этот смех, – сказал мастер. – Я слышал этот смех. Это не смех Смерти. Кто вы?
– Помните, я вам обещала приходить, когда Дук умрет, помните? Чтоб вам было с кем разговаривать. Мне сказали, что он умер.
– Умер, да.
– Ну я и пришла. Трудно мне: целый день шла. Но обещания нужно выполнять. Не люблю, когда не выполняют.
– Да вы кто?
Маленькая фигурка приблизилась к кровати, маленькая фигурка на костылях, с высоко поднятыми плечами.
– Не узнать? Ну вспомните: вы еще говорили, что Дук понимает больше меня. Это было в часовой мастерской. Я принесла Ансу записку от Белой Розы.
– Что за лики, – сказал мастер, – всплывают передо мной из черных пропастей? Анс… Белая Роза… кажется, были такие, кажется, я за что-то на них сердился. А ты ему от нее принесла голубую записку – ты уж не Ненни ли?
– Пожалуйста, – сказала фигурка, – пригласите меня сесть: устала. Как это люди ходят по целым дням? По ровному еще так-сяк, а по лестницам!
– Ненни? – переспросил мастер, глядя во все глаза.
Она осторожно села.
– Ох, кресло мягкое, прелесть! Вы не сердитесь, что я пришла?
– Нет, – сказал мастер. – Не сержусь.
– А вы что в постели, простудились?
– Неужели Ненни?
– Ну ничего, поправитесь… У вас все условия: тепло, сухо. Профессора, наверно, лечат… У нас сыро в подвале. По углам растут грибы. И окна у вас большие, и много – у нас одно, и маленькое.
– Грибы?
– Сырые такие. На ноги мои смотрите. Другим смотрят на лицо, а мне на ноги. Ничего в них нет интересного. – Она натянула юбку на колени.
– Еще был мальчик, – сказал мастер, – он где?
– Какой мальчик?
– Илль как будто – был?
– Илль был. Если бы вы спросили про других мальчиков, я бы не могла сказать, были или не были, сейчас уже трудно установить, все расплылось. А Илль был. Он хотел путешествовать и открыть материк и чтоб я его встречала и махала платком. И он бы мне привез подарки: бабочек и птиц. Да, он был. Его закопали в большую могилу вместе с другими мальчиками. И поставили железный крест. Один общий, конечно: на каждого отдельно – не напасешься.
– Но почему костыли? – сказал мастер. – Ты же бегала.
– Да, вы помните, – сказала Ненни с восторгом. – Как я бегала. А это, должно быть, вернулось из-за сырости в подвале. И что окно маленькое… Соседки говорят – надо почаще выходить дышать воздухом, но лестница у нас такая высокая, одиннадцать крутых ступенек…
– Ведь я мог успеть умереть – и не увидеть тебя. Зачем это мне перед концом, где она там запропастилась?..
– А сегодня вышла, потому что соседка услышала от кого-то и мне рассказала, что умер Дук.
– Что вы все про соседок? – спросил мастер. – Кто есть у тебя кроме соседок?
– Никого. Была мама. Но с тех пор как время пошло назад, очень, знаете, много людей умирает. Я думала о Дуке: мир его праху, вот уж кто был счастливец, так это он.
– У него были громадные преимущества перед людьми, – сказал мастер. Скромность и определенность требований к жизни.
– Все ему давали, что требовалось. И овсянку, и кости, и подстилку…
– Он не знал наших вечных метаний, вечных взрывов неразумных чувств…
– И тепло ему было, и гулять выводили…
– И умирая, он не знал, что умирает…
– Это все вас очень должно утешать, – сказала Ненни, – в вашей потере. Желала бы я прожить, как он.
– Ты хочешь есть, Ненни?
– Спасибо. Если можно, пожалуйста.
– Я накормлю тебя, накормлю.
И он позвал, силясь оторвать голову от подушки:
– Эй, кто там, сюда!
Но никто не отозвался. А ему это усилие не прошло даром. Пришлось долго хватать ртом воздух, пока дыхание вернулось.
– Ненни, – прошептал он тогда, – а ты знаешь, что это я сделал чтобы часы пошли назад?
Она пожала плечами.
– Это знают даже крохотные дети. Ребенка учат говорить «мама» и учат, что часы пустил назад мастер Григсгаген.
– Как же ты пришла, ведь ты меня проклинаешь?
– Я – нет. Я понимаю.
– Понимаешь – что?
– Все. Когда сидишь в подвале, научаешься понимать. Хотели опять быть сильным, ловким, бегать, а кому-то, само собой, пришлось за это заплатить – ну и правильно.
– Считаешь – правильно?
– Люди за все платят, так уж устроено. Кто-то чихнул, а кто-то за его чих головой расплачивается. Я пришла к выводу, что в этом мире платят даже за пустяки – а каково-то расхлебать кашу, которую вы заварили…
Одни платят, другие собирают плату, и те, кто собирает, тоже иногда становятся плательщиками – и тогда говорят, что восторжествовала справедливость. При таких порядках больше ли крови, меньше ли – умных людей смущать не должно.
Вы надеялись вернуть вашу молодость – какое вам дело, кто какую цену за это заплатит? Да если б я надеялась вернуть мои ноги!
– Ты бы о цене не думала?
– Ого! – сказала Ненни, глаза ее сверкнули, как у тигренка.
– Нехорошо.
– Что нехорошо?
– Жестоко.
– Что жестоко?
– Не думать о цене.
– А вы думали?
– Я думал. Я с этим не посчитался, правда. Но я думал.
– А я бы не стала. Вот еще, очень нужно.
– Ненни, это безнравственно.
– Пусть бы леса и горы потонули в крови, – сказала она и ударила о пол своим маленьким костылем, – только б я могла бегать, как раньше. Гонять ногой камушек. Играть в мячик.
– Ненни, что ты говоришь!
– Прыгать через веревочку! Танцевать! Разве существует слишком большая плата за это? Никакая плата не велика!
– Леса и горы! Кто тебя научил?
– Как кто? Сами пример подают, а когда лежат при смерти, говорят безнравственно. А плевала я на нравственность вашу.
– Мне остались минуты, – сказал мастер. – Не говори, пожалей меня.
– Я жалею. Мне вас жалко, что у вас все рухнуло. Я знаю, что это значит.
– Прости меня! – сказал он, зажмурившись.
И долго лежал с закрытыми глазами.
– Прости! – повторил. – Прости, что я искалечил и душу твою, и тело, и всю твою жизнь! И даже не в силах тебя накормить, и ты сидишь передо мной голодная.
Она не ответила.
Он открыл глаза, ее не было.
– Ушла. Подумала, что я умер. И страшно стало с мертвецом. Ушла на своим костылях в свой подвал.
Держась за сердце, он сел. Как он смог сесть – непонятно, но сел, и сидел, и не валился обратно на подушки.
– Ну-ка! – сказал он и спустил ноги с постели.
– Ну-ка! – и встал на пол этими расслабленными ногами, на которые было напялено две пары шерстяных чулок, чтобы согреть их хоть капельку.
– Детей нельзя! – сказал он. – Уж очень они мало погостили. И всего-то гостеванья – видеть нечего, а они только-только пришли по приглашению, разодетые во все новенькое. Нельзя никак.
– Нет уж, всемогущая, – сказал он в пространство, – вы не соблаговолили явиться, когда я к вам взывал, а теперь придется повременить.
– Черт их знает, куда они все позапихали, – бранился он, разыскивая свою одежду. – Распустились, дьяволы, спят либо удрали гулять, ужо дам им взбучку!
И чтоб светлей стало искать, смахнул со стола книгу, загораживающую ночник.
Долго ли, коротко ли – нашел что надо и оделся. Из бюро достал инструменты и лупу и уложил в чемоданчик.
Никто ему не повстречался, пока он шел по темным комнатам, где светила одна синяя лампочка с улицы.
В передней впотьмах что-то блестело, он, проходя, всмотрелся, потрогал – гроб. Большой серебряный гроб.
– Спят или гуляют, – сказал мастер, – а обо мне позаботились, ничего не скажешь. Все уже готово, смотрите-ка, чтоб предать меня земле и забвению.
Ночной город Гуна
– Как темно, почему так темно? – бормотал он, тащась по улице.
Он забыл про войну.
Синяя лампочка – много ли от нее толку? Пятнышко еле светящегося голубого тумана и к нему вплотную – мрак.
Во мраке шумели пломбированные липы.
– Почему нет людей? – вопрошал, спотыкаясь, мастер. – Разве уж так поздно?
Свернул за угол, на проспект. Магазинные витрины лунно голубели вдоль проспекта, и тут были люди. Крадучись выходили они из домов, горбясь под мешками и узлами. Это грабители возвращались со своего промысла.
Какой-то вор лез в форточку, влез до половины, на улицу торчали его босые ноги.
В лунном свете витрины лежал кто-то, кровь натекла вокруг головы черной лужей.
– Помогите! – позвал мастер, тряся коленками. – Убийство!
– Ты что тут чирикаешь, воробушек? – сказал, выходя из тени, вурдалак в юбке и остроносых туфлях. Мертвыми ямами смотрели его глаза с мелового лица.
– Убили! – сказал мастер.
Носком туфли вурдалак потрогал лежащего.
– Убили, а тебе что?
В пальцах у него дымилась папироса. На конце каждого пальца красный коготь, и рот кровавый.
– Пошли лучше ко мне, воробушек, я тебе сварю манную кашку.
Вурдалак приблизил к мастеру глаза-ямы и дунул дымом ему в лицо.
– Пошли, не жеманься, чего там!
И второй тут как тут вурдалак – такой же кровавый рот, и волосы начесаны на брови, и папироса в кровавых когтях, только этот вурдалак был не женщина, а юноша. И мастер, смутно глянув, потащился от них прочь, а второй вурдалак попросил у первого прикурить, и убитый лежал у их ног, а потом вурдалаки разошлись в разные стороны, выпуская длинный дым из ноздрей.
На перекрестке круглое здание было обведено целой гирляндой лампочек. Около двери «Для мужчин» много вурдалаков чем-то торговали, ударяли по рукам и отсчитывали деньги. Один сказал:
– Мастер Григсгаген куда-то ползет.
– Это он? Он же обещал помолодеть.
– Осечка, стало быть, ха-ха!
– Ха-ха! Фью-фью!
– Фьюу-у-у-у-у-у-у-у!
– Дойти! – сказал мастер. – Дойти, и подняться по винтовой лестнице, и сделать дело. Зря я глазею, и останавливаюсь, и еще разговариваю, я должен сделать дело.
Проспект кончился. Опять стало темно и безлюдно.
– Так ли я иду? Ничего не помню. В какую сторону – в эту, что ли?
И услышал позади постукиванье.
Постукивали костыли по камням.
Так медлительно, с длинными промежутками постукивали они, как тогда в спальне.
– Она идет за мной. Она меня доведет.
Он спросил:
– Правильно я иду?
– Да, – ответил тихий голос.
– Позвольте и мне идти с вами, – сказал кто-то рядом, – не особенная честь со мной знаться, как говорят, я могу, к сожалению, выходить только ночью, потому что днем меня побивают камнями, но не гоните меня, прошу вас. Во-первых, хотите верьте, хотите нет, но в это мгновенье я всей душой с вами, а во-вторых, без меня не может обойтись ни одно событие.
– Кто такой? – спросил мастер.
– Я дурнушка, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна.
– А. Ну все равно, идите.
– Если через парк, – сказала дурнушка смиренно, – то вдвое короче.
– А. Вспоминаю. Пошли через парк.
И они вступили под своды парка, где недавно происходил тот веселый праздник.
Как в глубокую воду, погрузились они в черноту аллеи.
– Это что? – спросил мастер.
Оттуда и отсюда поднимались вздохи, хрипы, всхлипы, стоны.
– Это те, – отвечала дурнушка, – которым некуда деваться во времени, идущем назад. Вы не видите, вон они спят на скамейках и вон на земле.
Раздался громкий, властный крик.
– А это, – сказала дурнушка, – бездомный грудной ребенок. Он не знает, что он бездомный, и он требует у своей бездомной матери молока и тепла. Надо поспешить, а то скоро рассвет, вас увидят и не пустят.
– Я иду! – сказал мастер и заторопился из последних сил. – Иду, иду!
Бег на месте
Спеши, спеши, мастер!
Спеши, пока можешь передвигаться!
Пока не иссякло дыхание до последней капли.
Пока сокращаются мышцы кой-как.
Пока чувствуешь в себе жизнь, неведомо как задержавшуюся.
Пока спят рыжие пиджаки. Спеши, мастер!
Ну же!
– Побежали! – сказала дурнушка и взяла его за руку.
И, о чудо, он побежал. Быстро-быстро.
Скорей!
Смотри, вычертилось вверху сплетение черных веток. Светает.
Еще скорей! Еще!
Да что это – бежит, а аллее конца нет.
Бежит – и все будто на месте.
Он на месте, а небо все светлей.
– Нажми давай! – кричат сзади.
Оглянулся – за ним целый людской поток!
– А это кто же? – кричит он на бегу.
– Те, кто переболел безумием! И выздоровел! Они больше не будут! У них выработался иммунитет!
И все бегут, как он. Вскидывают коленки, кулаки у груди, рычагами ходят локти. И все, как он, почти не двигаются с места.
– Где же выход? – кричит мастер. – Далеко еще?
– Близко! Близко! – кричат в ответ. – Работай!
Задыхается мастер, пот градом. А выхода не видать.
И все на месте! Все на месте!
– Жми! Жми!
Фу-ты господи, вон он, выход, наконец.
Вон он, вон он.
Еще немножко. Немножко. Совсем немножко.
Чуть еще – и мы до него домчимся, до выхода.
А солнце тем временем всходило
– Жми-жми-жми-жми! – не переставая кричали мастеру в спину, и он достиг-таки ворот и вырвался из парка.
Солнце всходило. Веера его лучей возносились из-за крыш. И вот чистым пламенем брызнул и вознесся его слепящий лик.
– Поздно! – сказал мастер и остановился.
– Поздно! – выдохнули те за ним.
– Сейчас встанут рыжие пиджаки.
– Сейчас нас разгонят.
– Извиняюсь, я пошла, – сказала дурнушка, – а то меня побьют камнями. – Она исчезла.
– Поздно, – при последнем издыхании повторил мастер.
Отчаянно глянул он на сияющий диск.
– И уже нет времени! Сейчас умру, и все останется как есть!
Он вытер плачущие глаза.
– Уже умираю. Уже меркнет свет в моих очах.
– Меркнет свет в наших очах, – заговорили те, за его спиной.
– Что такое, меркнет свет в наших очах?
– Почему меркнет свет в наших очах? Разве мы все умираем?
– Разве был приказ – умереть сразу всем?
– Еще не было такого приказа.
– Не было.
– Отчего же меркнет свет в наших очах?
– Прощай! – сказал мастер. – Прощай, прекрасное, сияющее выше всего! Кончился мой завод, прощай навек!
И еще раз взглянул на солнце.
– Позвольте, – сказал он. – Позвольте, позвольте.
От слепящего диска откололся краешек.
– Мне мерещится?
Неполный был диск. Как луна, когда пойдет на убыль. И слепил уже поменьше.
– Ну а дальше?
Еще уменьшился диск. Будто подтаивал с правого бока.
– Ну! Ну! – понукал мастер, вздев кулаки. – Выручай!
Уже можно было глядеть на ущербное светило, хоть и прижмурясь. И стал виден другой диск – рядом, маленький, черный. Он прикрыл часть солнечного лика и двигался влево.
– Вперед! – закричал мастер. – Началось затмение! К ратуше!
Затмение
Такой маленький черный мячик, а ловчит закрыть солнце целиком. И ведь закроет. Почти что закрыл. Вместо большого круглого солнца в темном небе серп с острыми концами. Густо вокруг него высыпали звезды. Млечный Путь забелел.
Будто и не светало еще.
Птицы прекратили свои прыжки и чириканье, улеглись спать обратно.
В ночи светятся часы на башне ратуши. Покрытые специальным составом, светятся римские цифры и стрелки, ползущие назад.
– Где же она? – спрашивает мастер, ощупывая шершавую стену. – Здесь должна быть дверь! К винтовой лестнице! Где дверь?
– Ее нет.
– Замуровали. Чтоб никто не проник к часам.
– Как же я проникну?
– Мы поможем.
– Мы вас подымем.
– Опирайтесь на наши руки.
– Становитесь на наши плечи.
– Шагайте по нашим головам. Шагайте, не бойтесь: выдержим!
– Все выдержим. Лишь бы время пошло вперед.
– Шагайте!
Что произошло? Черное тело накрыло солнце без остатка, от края до края, – казалось бы, должна наступить полная тьма? Но нет – свет небывалый вспыхнул вокруг черного диска! Разливаясь, сжимаясь, полыхая, всплескивая, выбрасывая длинные языки, дивным кольцом затрепетал он посреди Вселенной, и все цвета радуги были в нем, но такие яркие, ясные, каких не бывает в земных наших радугах. Про этот фиолетовый цвет, например, невозможно было сказать просто «фиолетовый» – он был ультрафиолетовый, идеально фиолетовый, божественно фиолетовый! – и также остальные цвета.
– Солнечная корона! – крикнул мастер, стоя на чьих-то плечах. – Это солнечная корона!
– Корона! – завопила опять откуда-то вынырнувшая дурнушка. – Солнце надело корону, чтобы чествовать Время, Идущее Вперед!
– Поднимите меня! – сказал мастер.
И множество рук вознесло его на высоту башни.
Площадь очутилась далеко внизу, созвездья придвинулись.
Вплотную перед мастером было гигантское поле циферблата. Фигуры зодиака паслись на нем, как тяжкие чудища. Копьями великанов стояли цифры: то грозно в ряд – II, III, IIII, то соприкасаясь – в V, то скрещиваясь – в X. Снизу казалось, что стрелки движутся плавно, – вблизи они прыгали судорожными прыжками. Сполохи солнечной короны проносились волнами по этому скопищу позолоты, по толстым, как свернувшиеся удавы, завиткам украшений, по рыбам с разинутыми ртами.
– Лезьте! – кричали снизу.
Мастер ухватился за какую-то загогулину, подошвой заскользил по другой.
– Не могу! – крикнул, скрючившись над бездной. – Падаю!
Глядь – и сверху тянутся руки. С башенной крыши.
– Держитесь, мастер!
Знакомые лица.
– Анс? Ты?
– Я, мастер.
– Ты же ушел по длинным дорогам.
– Куда же я мог отсюда уйти?
– А вы как тут очутились, молодой доктор? Ваше дело лечить.
– Леченье всех болезней начинается здесь.
– Как, это вы, господин астроном, иностранец? Вы приехали наблюдать затмение! Посмотрите, какая корона!
– Я очень рад видеть вас среди нас! – с чувством ответил астроном, помогая втащить мастера на крышу.
– А это чье закрыли звезды маленькое лицо под железной каской, подхваченное ремешком? Илль, ты убит. Ты лежишь в братской могиле. Тебя нет, Илль.
– Почему нет? Раз я был – я есть. Мы, убитые, тоже помогаем пустить время вперед.
– Разговорчики! – строго сказал, приближаясь, Дубль Ве. – За работу! Мы пытались сделать без вас, мастер, да что-то не выходит.
В пролом стеклянной крыши они спустились туда, где находился механизм.
Мастер огляделся удовлетворенно.
Ни пылинки нигде, ни паутинки. Чистота и блеск.
Тихо вращались зубчатые колеса.
– Приступим! – сказал мастер, засучивая рукава.
Эники-беники
– Эй! Эгей! – донеслось снизу. – Го-го-го!
– Рыжие пиджаки, – сказал доктор.
Астроном растянулся на крыше и в бинокль посмотрел вниз.
– Да, – подтвердил он. – Оттеснили народ и окружили башню. С ними оба министра и Гун.
– Не обращайте внимания, – сказал Дубль Ве.
– Прежде всего, – сказал мастер Ансу, – придется его остановить.
Они налегли на самое большое колесо и остановили. И другие колеса остановились.
Стрелки на циферблате заметались и замерли.
– Эй, кто там балуется с часами? – донесся крик Гуна. – Я тебе побалуюсь! Слезай!
– Ничего не можешь сделать! – крикнул доктор. – Опоздал!
– Почему опоздал?
– Потому что с нами мастер Григсгаген!
– Вы что, вперед их пустить вздумали? Вот я вас! Эй, там, на башне, слышите? Куда же я, я, я тогда денусь?
– Куд-куда, куд-куда все мы денемся? – подхватили пиджаки.
– В сумасшедший дом! – крикнул доктор. – Почем я знаю и кому это интересно, кроме вас?
Внизу притихли.
– Что они делают? – спросил доктор.
– Совещаются, – ответил астроном.
– Подай отвертку, – сказал мастер Ансу.
– Теперь охватили башню руками и расшатывают, – сказал астроном.
Башня качнулась.
– Не эту, – сказал мастер, – самую маленькую.
И Анс подал маленькую отвертку.
– Эники-беники! – хором с площади.
Площадь запыхтела, затопала. Башня закачалась сильней.
– Ели вареники!
Еще сильней.
– Эники-беники клец! – Это уж начался какой-то чертов аттракцион.
Они ее расшатывали, облапив и толкая животами.
Верхушка башни вычерчивала дугу по Млечному Пути.
Из стен выскакивали кирпичи, как зерна из кукурузного початка.
Часы то запрокидывались к небесам, то кланялись чуть не до земли.
И солнечная корона озаряла все это, играя ультрафиолетовыми и инфракрасными языками.
– Невозможно работать, – сказал Анс, взлетая и опускаясь. – Скажите им там.
– Эй вы, эники-беники! – крикнул доктор. – Катитесь отсюда! Мешаете!
– Сам дурак! – крикнул Гун. – Сейчас вам будет клец!
Дуга вправо. Дуга влево.
Кирпичи из стен ручейками.
Дуга влево. Дуга вправо.
Какое работать. Кувыркается сердце, взболтаны мозги.
Теменем о потолок. Зубьями механизма изорваны бока.
Влево-вправо-влево-вправо – ух, вниз полетели!
– Старайтесь, старайтесь! Вам неизвестно, что такое мастер! Он может и так! Надорвитесь, лопните, я – ученик Себастиана, все равно пушу время вперед!
Нет. Не успеть. Мастерство – не тяп-ляп. Мастерству нужны замедленность, паузы, раздумье. А башня сейчас рухнет.
Кирпичи из стен потоками.
Успеть. Успеть. К черту паузы. Она рухнет, а время уже вперед, уже вперед.
Во имя твое, Ненни.
Она рухнет, а тебе жить, Ненни.
Бежать вприпрыжку и гнать ногой камушек.
Тебе заселять землю, Ненни.
Пойдет, пойдет вперед. Настоящий мастер может все.
Что за звон? Что за звон?
Такого не было от сотворения мира.
Залил все другие звуки.
Рвется в уши, колотит по барабанным перепонкам, как град.
– Что за звон?
– Не слышу!
– Что за звон?
– Громче!
– Звон, говорю! Звон! Звон!
– Это летит Последняя Гибель.
– Что?
– Сейчас все исчезнем, молодые и старые, умные и эники-беники.
– И Ненни?
– Все до единого. По второму разу погибнут те, кто уже умер раньше. Да, Илль, и ты, окончательно. И твой шлем и ремешок от шлема. И некому будет поставить крест над нами. Положите отвертку, теперь уж ни к чему…
Звон… Звон… Звон… Перестаньте подождите… Лавина обвал не остановить ничем нет… Солнечную корону погасил как свечку… Я протестую позвольте я тоже имею голос что еще за Последняя к чему такая роскошь неужели мало той старинной уютной с которой свыклись… Конец ничего в мире кроме звона кроме звона…
Стоп.
Надо же, как я крепко спала. Ты, должно быть, весь дом всполошил.
Хватит тебе. Спасибо.
Это вы поняли – я будильнику говорю спасибо.
