Текст книги "Который час? (Сон в зимнюю ночь)"

Автор книги: Вера Панова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Вера Федоровна Панова
Который час?

Сон в зимнюю ночь

(Роман-сказка)

Я живу в зимнем лесу, мне здесь нравится,
и по ночам снятся сны

Скоро месяц, как я живу в этом зимнем лесу, в двухэтажном бревенчатом доме.

Очень славно здесь. В комнате тепло. За окошком путаница белых пушистых веток. На закате солнце их румянит. Но солнца в декабре мало. Большую часть короткого дня небо серенькое. На сереньком небе перепутанные белые ветки светятся серебряным светом.

Стол придвинут к окну. Серебряная путаница теснится у стекла, будто смотрит: что это там пишут на листке бумаги, чем там дышат?

Ставлю точку, иду погулять. С деревянного крыльца спускаюсь на дорожку. Она такая узкая, что двоим на ней не разойтись: кто-нибудь должен ступить в сугроб. И потому у всех здесь валенки в снегу до колен.

И плечи и шапки у всех посыпаны снегом.

Снег завалил все. Это нашествие белых зверей. Белые кролики, белые ласки, белые бобры, белые мыши полчищами нагрянули и обсели деревья. Белые медведи развалились на ветвях елей. Только эти могучие ветви в силах выдержать такую тяжесть: по десять – пятнадцать медведей на каждую елку!

А вдоль голых веток дуба, осины и клена сидят, уцепясь присосками, исполинские белые гусеницы.

И лес замер отягощенный. Стоит неподвижно, держа эту белую кладь. Так тихо – даже ворона каркает вполголоса. Подойдет товарищ, расскажет, о чем пишет. Другой подойдет, прочтет новые стихи. На стихи, как на огонек, потянутся люди. Идем гуськом по дорожке, стихи слушаем. Мечта, а не жизнь.

Наработаюсь за день, напридумываю, надышусь воздухом и прекрасными словами, а по ночам сплю крепко и вижу разнообразные сны. Скажем, сон про луну. Было полнолунье, и она, должно быть, светила мне спящей в лицо, прежде чем присниться.

Я увидела, будто стою на дорожке, а луна висит над крышей нашего лесного дома. (Не та Луна, куда мы посылаем ракеты и которую ухитрились сфотографировать с изнанки. Не космическое тело, не Луна с большой буквы нет, без изнанки, знакомая-знакомая, как соседка, которой каждый день говоришь «здравствуйте».) Висит низко, рядом с трубой. Так что если влезть на крышу, то можно ее – луну – просто взять руками.

«Эх, влезть бы, – думаю. – Вот по этому столбу, на котором держится навес крыльца, как я это делала когда-то, ах, как я влезала по столбам на крыши, когда была маленькая!» И мне жалко, что я уже не маленькая.

«Кто бы мне помог?» – думаю. В доме спят, темны и верхние окна, и нижние. Оглянувшись, вижу сторожа в длинном тулупе, с белой бородой.

– Будьте добры, – говорю, – не найдется ли у вас лестница, и если найдется, то не затруднит ли вас ее подержать, пока я буду лезть на крышу?

– Пожалуйста, – отвечает сторож, приносит лестницу, приставляет к дому и держит обеими руками. – Луну достать хотите? – спрашивает снизу. Может, дать вам сковородник, которым берут сковородку с плиты, чтобы вы не обожглись?

– А посмотрим, может, она и не горячая, – говорю я и ступаю на покатую крышу, обвешанную сосульками. Снег на ней переливается голубыми искрами. Луна справа от трубы, тень трубы ложится влево, будто наведенная черной тушью.

И верно: луна не горячая, напротив – от нее несет холодом, так она остыла на морозном воздухе. Она плоская, величиной с большую тарелку. Я ее снимаю, как зеркало со стены. Спускаюсь с нею осторожно, чтоб не разбить. Мы со сторожем ее вертим, рассматриваем всем известные трещинки и пятнышки. Лунный прожектор летает по лесу, и тени летают, и вспыхивают то тут, то там груды голубых алмазов.

– Разбудите всех! – говорю я сторожу. – Во все окна стучите, это надо показать всем!

И такая досада, надо же: у меня над ухом звенит будильник. Вообще-то я отношусь к будильнику с глубоким уважением. Даже думаю сочинить оду в его честь. Но на этот раз – что бы ему быть не таким аккуратным! Хоть бы минутку подождал трезвонить. Из-за него сторож не успел разбудить моих товарищей, спавших в доме. Так они ничего и не увидели.

А в ночь на пятницу мне приснился длинный сон, который я хочу рассказать поподробней.

Началось с тревоги. Я спала, подложив под щеку подушку-думку, и ничего не было, кроме теплой мирной темноты, как вдруг послышались крики ужаса.

Вдоль узкой улицы распахнулись окна, желтый свет их осветил бегущих людей. Они держали в поднятых руках длинные черные пистолеты. Бежали и, оглядываясь, грозили окнам пистолетами. Пробежали, грозясь, и скрылись во мраке.

Утром две женщины разговаривают о ночном происшествии
Их зовут госпожа Абе и госпожа Цеде

– Что это такое было ночью?! – спросила госпожа Цеде, выйдя на свой балкон. – Что говорят в городе?

За домами всходило солнце, небо над узкой прохладной улицей было как розовая щель. Чирикали воробьи. Госпожа Абе с клеенчатой сумкой возвращалась с рынка. Закинув голову, она остановилась перед домом госпожи Цеде.

– Гун сбежал из больницы.

– Да что вы!

– И с ним склочник Эно и авантюрист Элем.

– Как же за ними не углядели!

– Говорят, Гун прямо из постели убежал, босиком.

– А в газетах писали, будто леченье помогло, – сказала госпожа Цеде, – будто он почти что даже перестал кусаться.

– Кусаться-то перестал, но получилось, говорят, еще хуже: заболел манией величия.

– Ну, это вряд ли, – сказала госпожа Цеде. – Вряд ли человек, страдающий манией величия, побежит по городу босиком. Сомневаюсь.

– Торопился.

– Нашел бы время обуться, если бы заботился о своем величии. И вы подумайте, пистолетами размахивают, вот уж подлинно душевнобольные! А вдруг бы какой-нибудь выстрелил!.. Я до сих пор вся дрожу. Выпила целый пузырек валерьянки и все равно дрожу, как кролик. Их уже поймали, конечно?

– Еще нет. Они где-то спрятались.

– Как?! Значит, каждую минуту могут опять появиться?!

– Не волнуйтесь, их вот-вот найдут. По всему городу ходят санитары, ищут. Только что мне повстречался санитарный отряд с носилками.

– Уж извините, я из дому ни шагу, пока их не схватят, – сказала госпожа Цеде. – Продуктов у меня, слава богу, достаточно, могу отсиживаться хоть целый год.

– Ну, долго вам отсиживаться не придется. Не может быть, чтобы столько здоровых людей не сумели быстро обезвредить этих бедняг.

– Хороши бедняги: грозятся пистолетами!

– Я знаете, что думаю? Что пистолеты игрушечные. Откуда им взять настоящие? Нынче оружие такая редкость.

– Сумасшедшие хитрые, что хотите раздобудут, – сказала госпожа Цеде. – Кошмар, представить себе, что они бегают по улицам с этими штуками! Ворвутся в дома и всех нас перестреляют, перекусают, пере…

– Ни в коем случае! Это исключено, это вам не времена безумств и преступлений. Анс сказал мне – этого больше не будет никогда! Ох, заболталась с вами, до свиданья, бегу готовить завтрак, пока Анс спит!

И госпожа Абе заспешила домой. Но еще раз остановилась, потому что из своих ворот вышла на улицу девочка Ненни. Ее платьице и передник были по-утреннему свежие. В руках у нее был мяч. А на тротуаре она увидела камешек. И запрыгала на одной ноге, гоня камешек по чистому политому асфальту и прижимая к груди красно-синий мяч.

– Иди сюда, Ненни, – сказала госпожа Абе.

И, достав из сумки яблоко, дала его Ненни.

Городские часы медленно и важно пробили три четверти.

Продолжение того же утра,
и по улицам идут разные прохожие

Городские часы пробили семь.

Городские часы пробили четверть восьмого.

– А кто такой этот Гун? – спросил приезжий иностранец у мальчика Илля.

– Да просто дурачок, – ответил Илль. – Идет, бывало, весь в грязи и сам с собой считается: эники-беники ели вареники, эники-беники клец.

– Что это значит?

– Ничего не значит. Просто такая считалка. Его все кормили, чтоб не пропал с голоду. Так много кормили, что он разжирел. Но когда он повадился кусаться, пришлось, конечно, его лечить. Вы приехали с другого конца света?

– Да.

– А как ваша фамилия?

– У меня фамилия трудная, зови меня по специальности: астроном.

– Ладно, – сказал Илль. – Пошли дальше. Вон дворец. Когда-то в нем жил король, потом разные правители. Это было во времена безумств и преступлений.

Астроном смотрел на дворец в бинокль.

– А теперь кто живет?

– Теперь живу я, – ответил Илль, – и другие мальчишки, у которых нет ни отца, ни матери. Это устроил Дубль Ве.

– А где живет сам Дубль Ве?

– У него комнатка в ратуше. Он не захотел во дворец. Он сказал одному там заблудиться можно, как в лесу.

– А это что за явление? – Астроном покрутил колесико на бинокле. Боже мой!

– Какое явление? Что вы видите?

– Новую звезду. Спустилась с небес и движется нам навстречу.

– А-а, – сказал Илль, – вы это про Белую Розу?

– Ее так зовут? Неужели?

– Привет, Белая Роза, – сказал Илль, и она ему кивнула, проходя. – На работу пошла Белая Роза.

– На работу! Она работает!

– Конечно, а как же? Что делать ей, если не работать?

– Как что делать? Сиять, потрясать!

– А она и потрясает и работает, это же совмещать можно. А вон старик идет, вон, видите? Это поинтересней, чем Белая Роза.

– Мальчик, ты не понимаешь, что говоришь. Как может быть такая рухлядь интересней Белой Розы?

– А знаете, сколько ему лет?

– Думаю – сто.

– Думаю – больше. А знаете, кто он? Ученик Себастиана.

– Себастиана? Того самого?

– Того самого. Великого Себастиана. Здравствуйте, мастер Григсгаген, доброе утро!

Старик шагал, тяжело переставляя свою трость с роговым набалдашником. У него было длинное лицо, от древности темное и неподвижное, как у мумии; но он был старательно выбрит и одет молодо и модно, в светлом плаще и галстуке с абстрактным узором. Большой серый пес шел рядом, позвякивая ошейником.

– Что ж, – сказал астроном, глядя вслед старику, – по возрасту он вполне мог быть учеником великого Себастиана.

Городские часы пробили половину восьмого.

– Эти часы сделал Себастиан, – сказал Илль, – а мастер Григсгаген за ними присматривает. Говорят, Себастиан был волшебник – я не верю, конечно. Но, во всяком случае, таких часов больше нет нигде.

– Чем же они замечательны?

– Видите, все часы на свете обязательно врут, ну хоть на четверть секунды. По большей части отстают или же мечутся туда-сюда – то забегут вперед, то ползут по-черепашьи. Сегодня четверть секунды, завтра четверть секунды – и смотришь, человек из-за них на поезд опоздал. В часовой мастерской, например, вот обратите внимание, все часы показывают разное, даже смешно. А эти никогда не отстают и не спешат: всегда показывают правильно.

Они дошли до угла, им открылась площадь с голубями и в глубине ее здание ратуши, и на ратуше башня, и на башне – часы.

– Весь город проверяет свои часы по этим, – сказал Илль. – Вы не хотите проверить?

– Я свои проверяю по Марсу, – ответил астроном.

Часы на ратуше

Циферблат у них был квадратный, темно-синий, и на нем золотые стрелки с сердцами и лилиями.

Кроме обычных римских цифр, на циферблате были обозначены знаки зодиака и фазы Луны.

В отдельном небольшом круге совершала бег секундная стрелка. Она бежала, легко касаясь своим острием золотых черточек, отделяющих секунду от секунды.

Все это золото знаков и стрелок было покрыто светящимся составом. Так что жители могли узнать верное время когда угодно, днем и ночью.

Волшебно правильно шли часы. Илль ничего не приврал астроному.

Они напоминали человеку о его делах.

Напоминали, что пора обедать.

Напоминали девушке, что любимый ждет, заждался – и как бы у него не лопнуло терпение.

Они всем руководили и всюду присутствовали. Ни в одном деле без них нельзя было обойтись. Ни в лаборатории, ни в школе, ни на железной дороге, ни на спортивных состязаниях – нигде.

Они устраивали порядок и благообразие. Как бы город держался без них?

Они шли вперед, и время шло вперед – они его подталкивали в нужном направлении.

И когда они торжественно вызванивали, возвещая Время, Идущее вперед, было бодро и хорошо на душе.

Мастер Григсгаген и Белая Роза

Белая Роза приостановилась у витрины и рассматривала выставленные там украшения – браслеты из пластмассы и стеклянные бусы.

– Приветствую вас! – сказал, подойдя, мастер Григсгаген. – Что тут привлекло столь пристальное ваше внимание?

– Я думаю, – сказала она, – вон то ожерелье из бисера пойдет к свадебному платью или не пойдет?

Любые слова сходили с ее губ как музыка. С ее уст. Ее благоуханных уст. Вот как надо бы об этом говорить, не иначе.

Мастер надел очки, чтобы оценить ожерелье из бисера.

– Нет. Эти убогие побрякушки оскорбительны для Белой Розы. Украшения, достойные вас, ушли в прошлое. Настоящий жемчуг, за которым отважные искатели ныряли в морские глубины. Каждая жемчужина была оплачена ценой риска, потому и стоила дорого… Настоящие брильянты. Они разбрызгивают такой живой, грозный огонь.

– Этот бисер тоже ничего, – сказала Белая Роза.

– В минувшие времена красоту ценили высоко. Сколько во имя ее совершалось безумств и преступлений!

– Ну, преступления – уж это лишнее, – сказала Белая Роза.

– Я счастлив, что встретил вас. Мне надо с вами поговорить. Вы не спешите?

– Немножко. У меня авария с гладиолусами. Я ведь теперь заведую всем городским цветоводством.

– Вот как! Значит, подлинно вы царица цветов. Каждый гладиолус вам подчинен, от вас зависит бархатистость газона и расцветка анютиных глазок.

– Какой вы комплиментщик, оказывается, – сказала Белая Роза.

Они шли по улице.

– Белая Роза, разрешите задать вам нескромный вопрос.

– Мужчины, как правило, задают нескромные вопросы, но чтоб и вы, мастер, – не ожидала.

– Вы мысленно примеряете подвенечное платье – собираетесь замуж?

– Само собой, как всякая девушка.

– Не за Анса ли Абе?

– Он, конечно, самый порядочный и самый красивый.

– Он ждет, чтобы вы ему сказали – да или нет. Сколько раз вам приходилось отвечать на этот вопрос? Десятки раз?

– Может быть, и сотни.

– Выслушайте меня, прошу покорно. Анс Абе вас не стоит.

– Я думала, наоборот, вы будете за него, поскольку он ваш помощник.

– Я буду счастлив выслушать все, что вы думали, но сначала позвольте мне договорить.

Что такое Анс, чтоб быть вашим супругом? Что такое был ваш беспокойный поклонник Элем? Что такое все те, кому вы на своем коротком веку успели сказать «нет»? Вы и я – вам не приходит в голову, как это многозначительно, ослепительно, поистине великолепно?

Не спешите ставить мне на вид, что я стар! Допустим, стар. Допустим. Хочу сказать несколько слов в похвалу старости.

Вот выходит молодой на дорогу жизни. С чем он выходит? Что у него есть? Голые руки, грудь нараспашку, ни гроша опыта за душой. Безоружный, бредет, как слепой щенок, спотыкаясь о каждый камень.

И вот идет тот, кого вы называете старым, а я называю – долго живущим. Смотрите, как он вооружен, с головы до пят в стальной броне! Что ему камни, он их знает наперечет, и крупные и мелочь. Возьмет вас за руку и отведет от опасности, когда вы о ней еще и догадаться не успели.

Молодой глазеет направо и налево. У него нет времени на поклонение красоте, он ей поклонится наскоро – и дальше, дальше, ему и то надо испробовать, и другое, пока не напробуется и не обрастет стальной броней. Он настоящей красоты и не различает, ему любая годится, лишь бы целовалась крепко да смеялась его телячьим остротам.

А красоте без поклонения жизнь не в жизнь, ей жрецы требуются, она тоскует и чахнет, если ей не курят фимиам без передышки, не признают ее заново и заново, – красота должна ликовать ежеминутно! Вы часто смотритесь в зеркало?

– Ну, мастер, ну какая же девушка не смотрится в зеркало?

– Смотритесь! Ликуйте! Думайте: я одна такая, второй нет. Думайте: кто как не я создана распоряжаться – чему цвести, чему благоухать под небом?

Зачем вам молодой? Ну зачем? Что он знает, молодой? Только то, что прочел в учебниках. Вы у него спросите о чем-нибудь: это хорошо или плохо? Он ответит: а кто его знает, я еще сам, понимаешь, не разобрался.

А любящая старость вам скажет: это брось, от этого отвернись, а вот это возьми, это хорошо. Потому что старость горы всего видела, и добра и зла. И сама эти горы творила.

Придет печаль, вы заплачете – любящая старость шепнет: пожалей свои глаза, других таких нет, знаешь ли, на свете еще не то бывает, и то-то бывает, и то-то, – столько нарасскажет, что ваше горе покажется вам малостью, каплей в океане.

И постепенно ваша душа закалится и подымется выше горестей.

Беспечально вознесетесь вы над людской суетой взлелеянная, славимая любящей старостью.

До вас, полагаю, дошло, что я ученик Себастиана. Я был младшим в семье его учеников. Вот почему я здесь, когда остальные уже разошлись, отдав прощальный поклон.

Я последний из тех, кому он завещал свои открытия. Последний сосуд его учености. Никто, кроме меня, не владеет его тайнами. Тайнами, перед которыми отступает ординарный разум.

Белая Роза, если я сложу к вашим ногам эти сокровища знания и вы их не отвергнете, это будет закономерно, единственная закономерность, какую я принимаю для вас и для себя. Ибо здесь не низменный, но высший брак, брак красоты и мудрости: красота проникается мудростью, а мудрость вбирает в себя красоту, красота вознаграждает, венчает собою мудрость.

Итак, Белая Роза, я не требую немедленного решения. Вы сами назначите день, когда вам будет угодно ответить.

Позвольте надеяться, что вы обдумаете мое предложение с должным вниманием, оставив мысли о всех других.

Итак, Белая Роза…

Она остановилась, и он тоже. Ветерок играл его галстуком.

На бульваре девушки сажали рассаду в нежную просеянную землю.

– Приятная сегодня погода, – сказала Белая Роза. – Я с удовольствием с вами прошлась. Спасибо, мастер, будьте здоровы, нам в разные стороны.

– Погоди, Красота! – вскрикнул мастер. – Ты не назначила день, когда скажешь – да или нет!

Но она не оглядываясь удалялась плавной походкой.

– Туда же! – говорила. – Еще «да» или «нет» ему, видели? Он не требует немедленно! Изволь не думать ни о ком – ну, знаете! Любви, конечно, все возрасты покорны, но в эти годы, как хотите, это чересчур! И она направилась к девушкам, сажавшим рассаду.

Где сумасшедшие? (Загадочная картинка)

По бульвару шли санитары с носилками. Плечистые парни в белых халатах.

– Привет, девушки, – сказали санитары.

– Привет, – ответили девушки и поправили косыночки на головах.

– Цветочки сажаете?

– А вы сумасшедших ищите? Долго ищете.

– Да нет у нас привычки их ловить. Какая, оказывается, противная канитель. Если б они сейчас выскочили, мы б их моментально поймали, а они ведь притаились.

– Как же вы их выпустили?

– Спали, не слышали. Дайте нам, девушки, по цветочку посадить.

– А умеете?

– Что умеем, то умеем.

– Ну по одному, так и быть. Вот из этого берите ящика. Осторожно.

– А что это?

– Левкои.

– Бывает же счастье некоторым. Левкои сажают. А мы сумасшедших ищи.

Санитары закурили и еще потрепались немножко.

– Ладно, ребята, – сказал один. – Пошли. Надо ж найти все-таки.

– По-моему, – сказал другой, – раз ты чувствуешь, что ты сумасшедший, то и сиди себе в больнице, зачем же людям такую мороку создавать.

– Они не чувствуют, – сказал третий. – Им самим не видно, только со стороны видно.

– Вот что, – сказал четвертый, – пройдемте по той улице, если и там их нет – айда завтракать. Топаем, топаем – хватит. Успеха вам, девушки.

– И вам, – сказали девушки.

Санитары бодро подняли носилки и потопали дальше.

Затаились и подсматривают, а их никто не видит

Сквозь жалюзи из ближнего дома на них смотрели две пары глаз.

Два человека стояли у окна с полуспущенными жалюзи, один толстый человек, другой тонкий.

Из соседней комнаты доносился храп, там спал кто-то.

Санитары прошли.

– Так вы считаете, – спросил толстый, – у вас больше заслуг, чем у меня?

– А кто пистолеты добыл, вы, что ли?

– Я бы и бомбу добыл, если бы меня не держали в смирительной рубашке. Нет, подумайте, я только-только начал – мастерски, Элем, художественно! возводить фундамент для грандиозной склоки – задача была сместить старшую няню, – как они меня схватили! Я кричу: идиоты, это ж невинное артистическое занятие, я ж нормален, как бык, оставьте меня в покое! А они говорят: нет, у вас рецидив, вас лечить нужно, – и пеленают меня, как младенца.

Ужасно, Элем, когда темпераментный человек, полный замыслов, лежит в смирительной рубашке и пьет лекарство с ложечки, ужасно, ужасно! Что за адская затея поместить в больницу горьких склочников, интриганов-политиканов, аферистов-авантюристов – как будто нас вылечишь!

– А на что, – спросил Элем, – вам понадобился этот юродивый Гун? С какой стати мы его с собой поволокли?

– Тш-ш-ш! – зашипел Эно.

И прижал к губам толстый палец:

– Вдруг он услышит!

– Он спит. А если и услышит?

– Элем, Элем! Авантюрист обязан разбираться в людях. Это же единственный настоящий сумасшедший на всю больницу. Сумасшедший чистый, как слеза.

– Ну и что? Не понимаю.

– Не понимаете, потому что не лежали в смирительной рубашке. Когда лежишь в смирительной рубашке, мысль начинает кипеть ключом. Моя мысль закипела ключом, и я догадался, догадался, догадался…

– О чем? – спросил Элем.

– В чем преимущества настоящего сумасшедшего и какие в нем заложены возможности.

Послышался кашель.

– Проснулся, – сказал Эно.

Вошел человек в пижаме, зевая и потягиваясь.

– Эники-беники! – сказал он.

– Ели вареники! – бодро ответил Эно. – Как отдыхали, Гун, как себя чувствуете?

Гун сел на диван.

– Садитесь, – сказал он. – Я разрешаю. Откиньте всякий страх и можете держать себя свободно.

– Он приказал, – сказал Эно, – надо садиться.

– Где я? – спросил Гун. – Это не больница?

– Нет-нет. Будьте спокойны.

– Они меня лечили электричеством, – сказал Гун.

– Забудьте об этом, – сказал Эно. – Больше никто вас не будет лечить электричеством… Мы с вами спрячемся в тайник и оттуда будем строить склоки до лучших времен, славненькие разные склочки строить будем.

– Меня вообще незачем лечить. Я здоров.

– Какой разговор, разумеется здоровы, дай бог каждому!

– Там один санитар, его звали Мартин, он всегда скалил зубы, когда я не хотел садиться в лечебное кресло.

– Негодяй!

– Вы мне оказали услугу, господа, вырвав меня из их лап. Я вас награжу так, как вы и не ждете. Как может награждать только тот, на небе, и я на земле: я вам оставлю жизнь. Слыхали?

– Мы безгранично вам признательны, – сказал Эно, кланяясь.

– Вы, Эно, оказали мне сверх того сугубые, важнейшие услуги. Вы первый поняли и преклонились. Я только смутно, только по временам догадывался, что я такое – бог мой, эти неожиданные прозрения, озарения, от которых глаза слепнут, – да, но это случалось, только когда они мне давали отдохнуть от электричества, а вы пришли и сказали: вот ты кто среди смертных! – и стало светло раз навсегда, и я уже не дам им сбивать меня с толку. Вы – пророк, вы – вдохновитель, вот вы кто, Эно!

– Не смущайте меня! – сказал Эно. – К чему такие похвалы? Я просто следую влечению сердца. Сердце мое подсказало: видишь ли ты этого человека – он выше всех!

– Я, я, я выше всех!

– Вы, вы, вы выше всех!

– Чем бы еще таким вас наградить, Эно? Ведь больше той награды, что я уже дал вам обоим, ничего и не придумать, а?

– Совершенно верно! – сказал Эно. – Я премного благодарен, рад стараться, и какие же нужны награды, когда действуешь по влечению сердца?

– А санитар Мартин умрет! – сказал Гун. – Его череп будет скалить зубы в сточной канаве! Я посажу санитара Мартина на электрический стул, настоящий электрический стул – тот, который не лечит, а убивает! А пока что, пока что – не сыграть ли нам в картишки? Я ж веселый парень, сыграем, а? В дурака, а?

– Подкидного или обыкновенного? – спросил Эно, доставая из кармана старые карты и поплевывая на пальцы.

– Сегодня в обыкновенного. Посчитаемся давайте. Эники-беники ели вареники, эники-беники клец. Вам сдавать. Чур, все козыри мне!

– Не беспокойтесь, – сказал Эно. – Я свое дело знаю.

И они втроем принялись за игру.

– Только я не хочу обратно в больницу, – сказал Гун, вдруг задрожав.

– Не думайте о ней! – сказал Эно. – Вы больше не переступите ее порога!

– Я ее разрушу!

– Да, Гун, да-да-да! Мы ее разрушим.

– Не мы, а я, я, я разрушу!

– Вы, вы, Гун!

– Наденьте на меня мантию! – сказал Гун, дрожа.

Эно окинул комнату быстрым взглядом, сорвал занавеску с окна и набросил Гуну на плечи.

– Вот так-то! – сказал он Элему. – Верьте мне – это не то явление, от которого можно отмахнуться. Возьмите козырного валета, дорогой Гун, он случайно очутился у меня.