Текст книги "Который час? (Сон в зимнюю ночь)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Решительный момент: выясняются отношения
И распределяются портфели
– Сейчас у нас все получится, – сказал Элем. – Вот я вам объясню. Дубль Ве может быть главным, только когда время идет вперед. В теперешних условиях он не популярен. Теперь править буду я, труля-ля. А вы мне будете помогать.
– Эники-беники, что он говорит? – спросил Гун у Эно.
– Глупости он говорит, – ответил Эно. – Говорит не обдумав, не продумав, не учтя, не взвесив.
– Как он смеет так говорить, когда главный – я, я, я?
– Ну разумеется, Элем! Если будете говорить глупости, мы с вами не играем!
– Но послушайте, – шепнул Элем.
– Нет, вы послушайте! – шепнул Эно. – Кто может править, когда время сошло с ума? Только сумасшедший! Кто самый сумасшедший? Он! Я все учел и взвесил и заявляю это с полной ответственностью.
Громко он сказал:
– Вы не знаете степени популярности нашего Гуна. Народ уже слагает песни на его любимые слова.
– Но у него нет качеств правителя!
– Доверьтесь моему опыту: когда человек становится правителем, у него откуда ни возьмись являются и качества. Одно без другого не бывает.
Гун закапризничал:
– Вот видите, Эно, а вы говорите – все передо мной преклонятся. Вот видите, какой он. Может, вы тоже в глубине души хотите быть главным, кто вас знает.
– Нет, – сказал Эно. – Я взвесил. Мне в главных будет скучно. Против кого я тогда буду интриговать, против себя? Смешно. Главным будете вы, а мы с Элемом министрами. Я – министр склок, а он – авантюр.
– Как! – сказал Элем. – В такой богатой ситуации – и только министерский портфель?
– Берите, – сказал Эно, – а то и портфеля не будет! Между нами говоря, какой вы такой уж особенный авантюрист? Я, старый склочник, сто очков вперед вам дам. Кто Гуна нашел и воспитал? Берите портфель, а то оба возьму. Берете?
– Черт с вами, беру. Может, что-нибудь из этого получится.
– И больше никаких министерств не надо, – сказал Эно. – Втроем управимся.
Всегда, всегда первый предмет забот – мальчишки
Рассылая воздушные поцелуи, Гун вышел из ратуши. За ним шагали дюжие мужики в рыжих пиджаках.
Эно крикнул с балкона:
– Что ж вы пешком? Вы бы на машине!
– Ничего! – крикнул Гун в ответ. – Я на своих на двоих! Я демократ!
В сопровождении рыжих пиджаков он направился ко дворцу, где жили мальчишки, подобранные на улице.
В мраморных сенях дворца висит план: на каком этаже помещаются классы, на каком спальни, где столовая, гимнастический зал, шахматная комната.
По лестничным перилам скатываются двое мальчишек и притихают, увидев Гуна.
– Чего вы испугались? – спрашивает он приятельски. – Валяйте! Превосходное мужское занятие, сам его обожаю, я ж веселый парень! Ну-ка наперегонки, кто лучше!
И с веселым визгом скатывается вместе с мальчишками. Потом идет наверх, в класс.
– Эники-беники!
– Здравствуйте, – отвечают мальчишки.
– Отставить! – говорит Гун. – Надо отвечать – ели вареники. Вы что, не знаете этой считалки? Хорошая считалка. Вместо «здравствуйте», «до свиданья», «с добрым утром», «с Новым годом» и прочей муры достаточно сказать «эники-беники» – и все. Годится также для выражения восторга, неудовольствия, угрозы врагам и так далее. Усвоили?
– Усвоили!
– Нравится?
– Нравится!
– Мне тоже. А давайте-ка мы эти парты того, вон отсюда?
– Как вон?
– Да так, чтоб не было их тут.
– А заниматься?
– А ну его, еще заниматься! Радость, что ли? Кто за то, чтоб заниматься, поднимите руки! Меньшинство. Кто за то, чтоб не заниматься? Большинство. Так вон отсюда парты, а?
– А куда? – спрашивает большинство.
– А в окно!
– Прямо в окно?
– Ничего нет удобней. Сейчас увидите. Раз, два, взяли! Ты, долговязый, отцепись, слышишь, брысь, не мешай! Дайте ему, ребята, туза, чтоб не мешал! Ну, раз, два…
Три! Полетели парты в окна. Пыль столбом.
– Кто там пищит на улице?
– В кошку попали.
– Правильно. Кошек надо давить. Теперь в спальни ведите. Беритесь койки, тумбочки. Раз, два…
– Как, и койки тоже?
– А на что они вам?
– А спать?
– А вы тут не будете спать. Тут я, я, я буду спать. Вы в палатках будете спать. Мы с вами будем играть в бравых, храбрых, непобедимых солдат, идет?
– Мы не умеем.
– Я научу. Игра – закачаться, до чего интересно. Давайте посчитаемся, кому быть фельдмаршалом. Эники-беники ели вареники, эники-беники клец. Ура, я фельдмаршал!
– Мы на картинке видели пушки!
– И у нас такие будут! Еще лучше. Будем из них стрелять: ба-бах! Вернемся из похода, покрытые славой, и тогда… тогда…
Гун хихикает и пожимается, застыдившись.
– И тогда нас… тогда нас… нас полюбят… полюбят… женщины! Ну, пошли!
– В поход?
– В поход, поход. Ать-два левой! Шагом марш!
Идут мальчишки за Гуном. Позади рыжие пиджаки – выгоняют тех, кто норовил остаться, притаясь за колоннами.
Мастер Григсгаген призывает искусство
на помощь природе
На доме была фарфоровая доска с грубой надписью: «Зубы».
Мастер Григсгаген позвонил и вошел в зубоврачебный кабинет.
– Я пришел, – сказал он равнодушному человеку, разжиревшему на муках своих сограждан, – я пришел призвать на помощь природе ваше искусство.
– Покажите рот, – сказал равнодушный, копаясь в лязгающих железках. Сядьте в кресло.
– Мне незачем садиться в кресло, – возразил мастер, – и нечего показывать. Разрешите, я сяду просто на стул. Они, конечно, вырастут, если не все, то хотя бы дюжины две, я твердо на это уповаю, но, как вы знаете лучше меня, растут они довольно медленно даже у детей, и я бы желал временно иметь во рту хотя бы, так сказать, художественную модель для пережевывания пищи и поднятия общего тонуса.
– Можно и модель, – сказал равнодушный.
И стал выкладывать из ящиков стола футляры и открывать их. На бархатных ложах засверкали, как ожерелья, зубы всяких размеров и оттенков. Те с голубизной, а те желтоватые. А некоторые цвета янтаря. Они скалились на мастера, подступая к нему и множась.
– В каждом футляре полный комплект, – сказал равнодушный. – Большой джентльменский набор.
– Я бы хотел побелее, – сказал мастер. – Знаете, о которых говорят как сахар, как кипень, как снег.
– Вот вам как кипень, – сказал равнодушный, – вот вам как сахар, вот как снег. – И так как мастер перебирал футляры, не зная, которому отдать предпочтение, равнодушный сказал еще равнодушней: – Если вам дорого, могу предложить малый джентльменский. Или десятками. Возьмите десятка два. Если вас устраивают двадцать четыре штуки, то, наверное, устроят и двадцать, разница не ахти какая.
– Нет уж, покупать, так полноценную вещь. Мне нравятся вот эти, как сахар. Только не будут ли они для меня мелковаты?
– Пожалуй, при вашем росте нужны зубы попредставительней. Вот более крупного калибра, тоже как сахар. Даже еще сахарней. Завернуть, или сразу наденете?
– Сразу. Дайте мне зеркало. Все же лучше, чем запавший рот. – Мастер улыбнулся. – Одно уж то, что улыбка имеет какой-то вид. Без зубов она не имела никакого вида. По мере того как будут отрастать настоящие, я к вам обращусь за неполными комплектами, а там и вовсе отпадет надобность в искусственном вмешательстве.
– Желаю успеха, – сказал равнодушный.
Следующий визит мастера был в парикмахерскую. Из ее окон улыбались розовые манекены в прическах позапрошлого века, опять ставших модными.
– Скажите, – спросил мастер у гардеробщика, – где тут возвращают волосам натуральный цвет?
– Окраска волос направо, – ответил гардеробщик, и мастер пошел мимо высоких зеркал направо.
Там в особой комнате в ряд сидели женщины, до подбородка укутанные простынями. Парикмахер шибко мазал по их головам кистью, подряд по всем, как красят забор.
– Какой цвет? – спросил он, увидев мастера.
– Черный. Самый черный.
– А, это вы, – сказал парикмахер. – Я вас не сразу узнал. Я был на площади, когда вы проделали этот фокус-покус с часами, вы изменились. Что, у вас зубы? Неужели выросли?
– Выросли, – буркнул мастер.
– А волосы не чернеют?
– Пока нет. Но нигде не сказано, что искусство в таких случаях не должно прийти на помощь природе. Возможно, оно подтолкнет природу. Акклиматизируются и сами начнут расти потемней.
– Искусство – великая вещь, – сказал парикмахер. – Что вы думаете, возьмет и подтолкнет, почему нет? А если вам стать блондином? Я б на вашем месте рискнул скорей блондином. Не так будет бросаться в глаза.
– Нет. Брюнетом, и жгучим.
– Дело хозяйское. Жгучим так жгучим, садитесь.
Парикмахер взмахнул кистью и выкрасил голову мастера Григсгагена в самый черный цвет, какой только бывает.
– Начало положено, – говорил мастер, идя обратно мимо высоких зеркал. – Терпение!
Зеркала отражали старика на расшатанных ногах, с оскаленными сахарными зубами и черной как смоль головой.
От самой черной краски, какая только бывает, лицо его стало еще старей, каким-то оно стало даже страшным.
Мастер зажмурился.
– Терпение! – повторил он. – Природа, слышишь? Путь тебе указан. Толчок дан. А дальше, верую, ты сама сказать свое слово не замедлишь.
Карьера дурнушки
В ратуше за столами сидели конторщики и писали – кто вечными перьями, кто обмакивая перо в чернильницу.
Вошла дурнушка с толстой сумкой на ремне.
– К кому мне обратиться, – спросила она управляющего конторой, – по делам поэзии?
– Делам чего? – спросил управляющий.
– Поэзии. Поэзии.
– Вот уж не знаю, – сказал управляющий. – К нам никогда не обращались по делам этого самого. Справьтесь у моего помощника.
– Первый раз слышу, – сказал помощник. – Поэзия? Это что такое? С чем ее едят? Спросите вон того молодого конторщика, может, он знает.
– А, да-да, – сказал молодой конторщик. – Поэзия, как же. Вам нужно обратиться в министерство авантюр.
– Почему авантюр? – спросила дурнушка.
– Думаете, это относится к министерству склок?
– Нет, – сказала дурнушка. – К какому-нибудь третьему министерству.
– Третьего у нас нет.
Дурнушка призадумалась.
– Слушайте меня! – сказал конторщик. – Я вам правильный совет даю. Идите в министерство авантюр, не ошибетесь. Вот только застанете ли министра, он очень занят.
Но дурнушке посчастливилось, министр Элем как раз находился, отдыхая, в своем кабинете.
– Что вас привело, – спросил он, – и может ли из этого что-нибудь получиться?
– Уже! – сказала дурнушка. – Уже получилось! Всего четыре строфы, но ударят по сердцам с неведомою силой.
– Что-то новенькое, – сказал Элем. – Объясните, что вы имеете в виду.
– Я имею в виду, – пояснила дурнушка, – то, что мне наговорили мои голоса. Они наговаривают всякое, получаются стихи – вы, как министр, должно быть, знаете, что это такое. Ну вот, вчера они мне стали наговаривать про Гуна.
– Очень интересно, – сказал Элем.
– Правда интересно? Я разносила вечернюю почту и подумала о нем, а они как начнут наговаривать!
– И что они сказали?
– Что он великий.
– Так и сказали?
– Более великий, чем все короли и цари не только из тридевятых государств, но даже из тридесятых. В общем, четыре строфы, шестнадцать строк, восемь мужских рифм и восемь женских.
Дурнушка положила перед Элемом листок, вырванный из тетрадки.
– Хвалебная песнь про Гуна.
– Что же вы стоите! – воскликнул Элем. – Садитесь, прошу вас! Как поживаете, как ваше здоровье? Хвалебная песнь про Гуна с мужскими и женскими рифмами, ха-ха! Эх и утру я нос министерству склок! Хвалебная песнь про Гуна – вот чего нам не хватало в хозяйстве!
Поздравляю, мадемуазель, вы сделали блистательную карьеру. Ваша заслуга будет награждена. От имени правительства выражаю вам благодарность. И вот вам лента. Вы ее будете носить через плечо. Напишем на ней вот так: «Наша лучшая поэтесса. Сочинила хвалебную песнь про Гуна». Чтоб все знали, кто вы такая. Что это на вас?
– Почта. Я почтальон.
– Снимите. Бросьте.
– Надо же разнести письма.
– Бросьте. Какие письма? Кому они нужны? Вы наша лучшая поэтесса. Будете купаться в лучах славы. Сюда, в угол.
Дурнушка кинула сумку в угол.
– Курьер! Выкиньте это. В мусорное ведро.
Курьер унес сумку.
– Лучшие композиторы, – сказал Элем, надевая на дурнушку ленту с надписью, – положат ваше творение на музыку. Ваше прекрасное стихотворение. До свиданья, до свиданья. Мерси, мерси. Желаю новых творческих успехов вашим голосам. Если им вздумается на досуге обмолвиться парой слов о вашем покорном слуге, буду польщен.
Расшаркиваясь, Элем проводил дурнушку до дверей кабинета.
Дальше она пошла одна с лентой через плечо.
В конторе на своих местах сидели конторщики. При виде дурнушки они перестали писать и обмакивать перья, и послышался шепот:
– Она сочинила хвалебную песнь про Гуна.
– Что сочинила?
– Хвалебную песнь про Гуна.
– Вон та дурнушка.
– Смотрите на дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
– Да! – отвечала она, кивая им. – И лучшие композиторы положат ее на музыку.
Она вышла из ратуши. На улице прохожие. Отовсюду слышалось:
– Смотрите на дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
– Я лучшая поэтесса в городе, – дружески сообщала дурнушка тем, кто не сразу ее приметил. – Видите, на мне написано. Я сделала блистательную карьеру.
На улицах окна и ворота. И отовсюду:
– Вон дурнушка, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
– Это слава! – воскликнула дурнушка. – Я купаюсь в ее лучах!
И вдруг крикнул кто-то:
– Бей дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
Камень полетел из подворотни слева и ударил дурнушку в левую щеку.
И из подворотни справа полетел камень и ударил дурнушку в правую щеку.
Схватилась дурнушка за лицо, остановилась посреди улицы, закричала:
– Как вы смеете! Я лучшая поэтесса в городе!
И сверху посыпались камни, из окон, с крыш. По голове, по плечам. Рванулась дурнушка, побежала что было сил. Бежит, спотыкается о булыжники мостовой. А камни справа, слева, вдогонку!
– Бей дурнушку, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна!
– Да вы это что? – гаркнул Анс, шедший навстречу. – Совсем свихнулись?!
Ему стали объяснять из окон, из ворот, кое-кто – свесив головы с крыш:
– Она сочинила хвалебную песнь про Гуна!
– Что? – спросил Анс – Про Гуна? Значит, застращали, заставили. Я ее знаю, она не такая.
– Бей и его! – закричали. – Он за нее заступается! Бей обоих!
Гуще грянул град камней. Дурнушка упала.
– Идиоты! – ругался Анс, расставив покрепче ноги, чтобы самому не рухнуть под ударами. – Нашли на ком беду вымещать, на девчонке! Ну, доберусь до вас – намну бока!
– Свои береги! – грозились сверху. – А дурнушке, которая сочинила хвалебную песнь про Гуна, житья не будет, так и знай!
– Эх! – сказал Анс. Наклонился, поднял дурнушку и понес.
– Голоса мои, бессовестные! – плакала дурнушка. – Как же вы меня подвели!
– Нечего на голоса все валить, – сказал Анс. – Сама-то хороша. Заставили? Сдрейфила?
– Ах, – плакала дурнушка, – лучше бы я не делала блистательной карьеры! Лучше бы осталась почтальоном, как была!
– А кто тебе мешает оставаться почтальоном?
– Курьер все письма выбросил в мусорное ведро. Ах, лучше б меня отдали обратно к мачехе в трактир, чем такой позор!
– Молчи уж, – сказал Анс.
Он вышел со своей ношей за город. Высокая горка была перед ним, он стал подниматься по витой тропинке. Тем временем наступил серый-серый вечер: трава серая, море серое, открывшееся с горки; небо, как пепел, серое, в нем одна переливалась крупная звезда.
Там, на горке, была обсерватория с телескопом. Астроном, иностранец, смотрел в телескоп на звезду, когда вошел Анс с дурнушкой на руках.
– Господин астроном, – сказал он, опуская дурнушку на койку в углу, эту девушку надо спрятать на время, а я должен покинуть город; на вас, думается мне, можно положиться в смысле порядочности. Потому что если не полагаться на человека вашей специальности, то на кого же тогда?
Астроном оторвался от телескопа.
– Почему вы должны покинуть город?
– Потому что я не хочу служить времени, идущему назад.
– Что с девушкой?
– Ее побили камнями.
– Черт знает что, – сказал астроном. – Когда я приехал, у вас было не без странностей, но пристойно, многое даже трогательно. Дождусь затмения и ну вас, на другой же день меня здесь не будет. Хорошо, я ее спрячу. От кого надо прятать?
– От всех.
– Хорошо. Если кто-нибудь придет, я спрячу ее в телескоп.
– Надо перевязать ей раны, – сказал Анс.
И они принялись перевязывать раны дурнушке, и лучистая звезда смотрела на них в окно.
Странствие
На скрещении дорог мать прощалась с Ансом.
– Может, останешься? Может, не уйдешь?
– Нельзя, мать. Людям в глаза совестно будет смотреть.
– Тебе-то почему совестно? Ты не виноват!
– Что ты, не виноват! Часовщик обязан думать о времени. А я только о любви своей думал.
– Пускаешься в странствие – с чем пускаешься? Голые руки, грудь нараспашку.
– Не бойся. Я поумнел зато. Что-то в мозгах щелкнуло, и я поумнел. Собственными ушами слышал, как оно щелкнуло.
На четыре стороны света простерлись дороги. Длинные, за горизонт. Густел серый вечер.
Анс простился, поправил рюкзак на спине и пошел скорым шагом.
Несколько раз оглядывался, чтобы помахать матери рукой, и видел ее, стоящую неподвижно, и за нею город с первыми вечерними огоньками.
– Прощай, мой город! – сказал Анс.
Пошел дальше и увидел пешехода, идущего в том же направлении с рюкзаком на спине.
– Вот хорошо, – сказал Анс, – с попутчиком веселей.
– Это вы, Дубль Ве? – вскричал он, нагнав пешехода. – Каким образом я вас здесь встречаю?
– Они изгнали меня из города, – сказал Дубль Ве. – Гун и его пиджаки. Безумцы, изгнали старательного работника, желавшего добра и порядка! Хотели отрубить мне голову, но министры уговорили их этого не делать, опасаясь волнения в массах. Несомненно, многие обо мне пожалели бы – не о моей персоне, разумеется, а о добре и порядке. Хотя массы очень опустились с тех пор, как время пошло назад.
– Боюсь, – сказал Анс, – что большинство способно только бросаться камнями из подворотен, когда поблизости нет рыжих пиджаков.
– Увы, скорей всего это так. Эпидемия безумия охватывает квартал за кварталом. Формы болезни многоразличны, она свирепей чумы и черной оспы.
– Безумие ли это? Или малодушие? Или злоба? Или стяжательство?
– А разве стяжательство не безумие? – возразил Дубль Ве. – Разве злоба не безумие? Нормален тот, чья душа не взбаламучена этими пороками. Злосчастный Гун делает зло, подхлестываемый безумием.
Они оглянулись, но уже не было видно города.
– Не отдохнем ли мы? – спросил Дубль Ве. – Я иду с утра и порядком устал.
И они улеглись в стороне от дороги, подложив рюкзаки под головы. Божьи коровки ползали по ним, и трава дышала в лицо.
– Вы спите? – спросил Дубль Ве среди ночи.
– Нет.
– О чем вы думаете?
– О нашем городе.
– Я тоже, – сказал Дубль Ве. – Однако постараемся заснуть, нам предстоит нелегкое странствие.
Но сон не шел к ним, они пролежали до утра, ворочаясь и вздыхая.
И так же прошла вторая их ночь, которую они тоже проводили под открытым небом, уйдя далеко за горизонт. То и дело один другого спрашивал:
– Спите?
– Нет.
– О чем думаете?
– О нашем городе.
А на третью ночь, когда они находились еще дальше, Дубль Ве сказал:
– Поражаюсь, как я мог его оставить на произвол безумцев.
– Я не могу себе этого простить, – сказал Анс.
– Это вирус безумия проник в меня, – сказал Дубль Ве.
– С моей стороны двойное безумие, – сказал Анс. – Я часовщик.
– Мало ли что выслали. А мы вернемся потихоньку и посмотрим, что можно сделать.
– Я еще немножко поумнел, – сказал Анс. – Моя дорога – туда, теперь я вижу.
Они отряхнули с одежды налипшие былинки и божьих коровок и пустились в обратный путь.
Мастер Григсгаген уходит на пенсию
Он работал на своем месте. На месте Анса сидел новый помощник.
По-прежнему в мастерской на разные лады тикали часы, но теперь они шли назад. Они с таким же рвением улепетывали назад, как когда-то стремились вперед.
Вставив в глаз увеличительное стекло, орудуя шильцем, мастер наставлял нового помощника:
– Раз уж вам выпало счастье работать со мной, используйте это преимущество, глядите, учитесь. Кто такие даже первоклассные часовщики, все эти гангмахеры, штейнфассеры, демонтеры, репассеры и прочие? Хорошие, да, отличные, да, вполне уважаемые специалисты. Я же сделаю из вас художника. Вы сможете выполнять техническую работу и создавать новые конструкции, вне всяких канонов и эталонов. Для часовщика-художника эталоны не существуют, он работает по наитию свыше. Вы спросите: а каждый ли доступен наитию свыше? (Помощник не спрашивал.) Если будете прислушиваться к моим указаниям…
Помощник не прислушивался. Он глядел в окно, где через улицу к мастерской в сопровождении рыжих пиджаков шел Гун.
Мастер сквозь увеличительное стекло посмотрел туда же.
Увеличенный в двадцать раз, Гун был великаном. О пуговицы жилета, увеличенные в двадцать раз! О брови – черные тучи! Ботинки номер восемьсот надвигались как танки.
Танки прошагали в мастерскую.
Помощник вскочил и прокричал:
– Эники-беники!
– Ели вареники! – возгласили, вваливаясь за Гуном, рыжие пиджаки.
– У вас уютно, мастер, – сказал Гун. – Ловко вы тут окопались. Ну, как прыгаете?
– Прыгаете, га-га-га! – загоготали пиджаки. – Прыгаете, го-го-го, ну и остроумен же, эники-беники!
Мастер вынул увеличительное стекло из глаза. Сразу Гун стал маленьким. Ботинки сорокового размера. Пуговицы на жилете черные, с четырьмя дырочками, в любой галантерейной лавке продаются за копейки.
– Выглядит отвратно, – сказал Гун пиджакам. – Годишки дают себя знать.
– Годишки, годишки! – залотошили пиджаки. – В самый корень смотрит Гун! Годишки дают себя знать.
– На пенсию пора, – сказал Гун.
– На пенсию, на пенсию! – заголосили пиджаки.
– Позвольте! – сказал мастер. – Почему на пенсию? Разве я хуже стал работать?.. Что это? – спросил он вслед за тем. – Это мой голос так беспомощно дребезжит? У меня трясенье под коленками? Но ведь без увеличительного стекла он ничтожество, и пуговицы его ничтожные, и эти парни в пиджаках ничтожные. Я покажу им их место. Уймись, трясенье под коленками!
И он сказал с достоинством:
– Те, кому надлежало бы помнить, уже забыли, по-видимому, что время назад пустил я и никто другой.
– Да! – воскликнул Гун. – Да, хи-хи-хи! Вот вы какой часовщик, свет таких не видал! И так же спокойненько можете пустить его вперед, если вам вздумается, а, хи-хи-хи?
Он погрозил пальцем у мастера перед носом.
– Знаю я вас!
– Он меня боится, – сказал мастер, отпрянув. – Я его, он меня. Я боюсь пиджаков, он боится моего умения.
– Почтеннейший мастер! – сказал Гун. – Довольно вам сидеть в этой дурацкой мастерской и копаться в этих дурацких часах. Пора пожить в покое и холе. Будет вам покой, будет и холя. Я, я, я назначаю вам неслыханную пенсию!
Пиджаки:
– Ух ты! Ну, рванул старик! Пофартило! Мне бы! Эники! Беники!
– Ели вареники! – грянуло с улицы.
Там шеренгами стояли часовщики – гангмахеры, штейнфассеры, демонтеры, репассеры и прочие. Они были в парадных костюмах и держали свои шляпы в руках. Впереди стояла разряженная госпожа Цеде с серебряным кофейником, украшенным монограммой.
– Проводить вас пришли дружки ваши, – сказал Гун.
– Но я не хочу на пенсию!
– Ну-ну. Слыхали – неслыханная.
– И неслыханную не хочу!
– Давай-давай по-хорошему! – сказал Гун. – Собирай манатки, и пошли.
– Но кто же, – возопил мастер, – будет осматривать городские часы четыре раза в год?
– Я буду осматривать! – крикнул Гун. – Я, я, я!
Рыжие пиджаки придвинулись и стали кружком, выпячивая ватные груди.
Дрожащими руками мастер уложил инструменты в чемоданчик.
– Я не могу так оставить мастерскую! – сказал он. – Тут ценности! Нужно сделать инвентаризацию и составить акт.
– Какая там инвентаризация, – сказал Гун, – все очень просто: раз, два, три – и нет никаких ценностей.
Пиджаки расступились, и мастер увидел.
Все часы лежали кучей на полу. В том числе драгоценные, неповторимые.
Один пиджак сдирал со стенки часы с начищенным медным маятником, чтобы бросить в общую кучу. Другой пиджак снял с гвоздя плащ мастера Григсгагена и держал наготове.
– Ну что ж, – сказал мастер, – коли так, я уйду. Коли так, буду жить в покое и холе. В конце концов, холя и покой – это должно быть полезно для молодения.
Кто-то наступил каблуком на часы, они захрустели, как яичная скорлупка.
– Валяйте, – сказал мастер. – Топчите, бейте. Почему я их обязан жалеть, почему? Они из меня выпили по капле мою жизнь.
Он отвернулся от их запрокинутых циферблатов, обращенных к потолку.
– Правильно, – сказал Гун, – чего там жалеть.
Мастер протянул руки, и его облачили в плащ.
Новый помощник снял свой рабочий халат. Под халатом оказался рыжий пиджак.
– Вон оно что, – сказал, удивясь, мастер.
Он вышел из мастерской. Депутация гангмахеров, штейнфассеров, демонтеров и репассеров терпеливо дожидалась, имея в авангарде госпожу Цеде с кофейником.
– Господа! – сказал Гун. – Дорогой старец уходит на отдых. Эх, где наша не пропадала – помимо неслыханной пенсии дарую ему дом с полной обстановкой на улице Пломбированных Лип! Эники-беники!
– Ели вареники! – нестройно закричали гангмахеры, штейнфассеры, демонтеры, репассеры и госпожа Цеде.
– Господин Григсгаген! – восторженно завизжала госпожа Цеде. – Мы вам признательны от всего сердца, так прекрасно и благородно было с вашей стороны пустить время назад, на мой вкус назад неизмеримо, несравненно лучше, чем вперед, разрешите мне вас расцеловать! Господин Григсгаген, этот кофейник мы купили в складчину. Желаем вам пить из него кофе двести лет!
Мастер ждал еще речей. Но его товарищи по профессии уставились в землю.
– Давайте ваш кофейник, – обиженно сказал мастер.
Помощник в рыжем пиджаке спустил над витриной гофрированную железную штору. Она упала с громом. На дверь он повесил замок с пудовую гирю величиной и ключ отдал Гуну.
Другой рыжий пиджак вынул молоток из кармана и прибил к дому доску с надписью:
Здесь с такого-то года прежней эры
по такой-то новейшей эры
работал знаменитый часовщик Григсгаген,
ученик Себастиана
