Текст книги "Который час? (Сон в зимнюю ночь)"
Автор книги: Вера Панова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Праздник
Такого-то…ля – вечером – в городском парке.
Высятся горы мороженого. Бьют фонтаны воды с красным сиропом. Развеваются флаги. Горожане сошлись как один человек.
Больше всего было женщин в трауре. Старых, молодых, ужас до чего молоденьких.
Сцепившись под ручки, они гуляли и разговаривали.
– Смотрите-ка, все без обмана. Воду с сиропом пей даром сколько влезет.
– Мороженого целые горы.
– Бр-р! Куда мороженое в такой холод!
– Кто сказал – холод? Кому здесь холодно?
– Что вы, что вы, господин рыжий пиджак, никому не холодно. Это она обмолвилась. Это вам послышалось. Всем, наоборот, очень тепло.
– Даже жарко.
– Как в июле.
– Фу, я едва дышу.
– Я обмахиваюсь веером, видите?
– Даже дождя нет. Все дни лил, а сегодня нет. Господь бог пошел навстречу желающим повеселиться.
– Господь бог ни при чем. Это Гун позаботился.
– Спасибо за разъяснение, господа рыжие пиджаки. Прекрасный вечер!
– Прекрасный праздник!
– Все-таки, скажу вам по секрету, здесь страшно сыро. Я прямо продрогла.
– Ах, отстаньте с вашими секретами! Продрогли и продрогли, ваше частное дело. Это влажность от воды с сиропом.
– Я принесла графинчик набрать воды с сиропом для мужа. Я думаю, это ничего, если я возьму домой графинчик воды с сиропом.
– Что за лай? Что за визг?
– Бродячих собак вылавливают. Развелось их тут, в парке.
– Сюда нельзя. На эту аллею вход воспрещен. Господа, господа, кругом обойдите. Здесь похороны.
– Чьи?
– Висельника нашли, зарывают.
– А почему темно?
– Да, почему нет иллюминации?
– Странно – праздник, а иллюминации нет.
– Замолчите вы. С вами попадешь в беду. То им не так, другое странно…
– Гун приехал!
– Гун приехал!
– Гун. Гун. Гун.
Бум! Бум! Бум! – грянул марш.
Рассыпались искры фейерверка. Они были синие.
Вспыхнули цепочки лампочек. И они были синие.
– Почему синие?
– Почему синие?
– Кто волнуется? Впредь все будет синее. Как в праздники, так и в будни. Иначе налетит Последняя Гибель – и наших нет. И ваших тоже.
– Последняя? Разве есть и такая? Не просто гибель, а еще и последняя?
– А вы не знали? Есть Последняя, после которой уже ничего нет.
– Меня лихорадка колотит от этой влажности!
Бум! Бум! Бум!
Под бумканье Гун влезает на возвышение.
– Жители моего города! – говорит он. – Я собрал вас, чтобы обнародовать чрезвычайное сообщение: что такое я.
Пора внести полную ясность в этот вопрос.
Я знаю, что вы обо мне думаете. Сказать? Вы думаете, я – правитель города, ага? Был один правитель, теперь другой, ага? Управляет себе? Нет, жители, нет, не так просто.
Вот сейчас узнаете, что такое я.
Половинчато в мире, жители. Расплывчато. Ни то, ни се, ни два, ни полтора. То ли луковичка, то ли репка. Дроби с разными знаменателями. А вот я их приведу к общему знаменателю! Они у меня попрыгают! По всей неразберихе пройдусь – и будет разбериха. Как смерч пройду – я, я, я! Смету всех, кто не хочет, чтоб время шло назад!
Эх, хорошо вышвыривать парты из окон! Весело! А дома в порошок – еще веселей. В порошок их! А кровь стечет в моря. Розовая пена будет разбиваться о скалы. Рухнут все троны, двое останется владык: он на небе и я на земле.
Я посмотрю на каждого и каждому укажу его срок. Каждая голова принадлежит мне. И ты – и ты – и ты не осмелишься жить, если я скажу: умри!
Бум! Бум! Бум! Бум!
Туп! Туп! Туп! Туп!
– Правой, правой, ать-два!
Показалось войско. Его было сто тысяч или сто миллионов, не сосчитать. Оно маршировало. Туп, туп. Оно состояло из мальчиков. Маленькие бледные личики под железными касками. Сто тысяч или сто миллионов маленьких подбородков, подхваченных ремешками.
– Вы идете умирать, мальчуганы, – сказал Гун. – Эники-беники!
– Ели вареники! – прогремело сто миллионов.
Туп. Туп. Туп. Туп.
– Стой! – сказал Гун крайнему мальчику. – Отвечай – жаждешь умереть?
– Нет, – ответил крайний мальчик, это был Илль. – Не жажду.
– Я поставлю над тобой железный крест. Ступай.
– Я хочу путешествовать, – сказал Илль.
Но его пихнули в спину, и он побежал на свое место в строю.
– Я готов умереть, – сказал, маршируя, другой. – Сначала я наубиваю будь здоров! – а потом меня укокошат. Не забудь про железный крест.
– Не забуду, – пообещал Гун. – Можешь быть уверен.
– Так что же я такое? – спросил он. – Я – великое воплощение, угадали чего?
Загляни в себя поглубже. Поройся там как следует, не ленись. И давай без дураков. Без подкидных, без обыкновенных, без всяких.
Ты хочешь убить? Хочешь, а не смеешь, – убивай! Кроши в свое удовольствие, как этот славный мальчуган! Хочешь отнять барахло у соседа отнимай, а станет драться – перерви ему глотку! Я позволяю! Улюлю!
Вынь со дна души запретный уголек, тлеющий под золой. Раздуй его в пламя! Пусть сплошной пожар! Пусть останется – он на небе и я на земле!
Я – уголь, тлеющий под золой. Я – твое желание убить, отнять, сжечь. Чувствуешь? Я в тебе! Я с тобой! Эники-беники!
– Е-е-е-е-ели! Варе-е-е-е-еники! – взревели рупоры и за ними люди. Е-е-е-е-е!
– Варе-е-е-е-е-е-е-е-е!.. – кричала в истерике госпожа Цеде.
Бум! Бум! Бум! Бум!
Праздник длится
– Танцы! Танцы! – пошли вдалбливать рупоры. – Объявляются танцы! Общее ликование! Полька-бабочка!
Под музыку все кружилось в синем свете.
Кружился стар и млад.
И та, что с веером, и та, у которой лицо в слезах.
И калеки кружились, насколько позволяла им калечность. Ни про кого нельзя было сказать: вот этот отлынивает от ликования.
Женщины в трауре танцевали друг с дружкой.
– Может быть, вторая часть праздника протянется не очень долго.
– Да нет, программа обширная. Еще будут выбирать королеву бала.
– Хоть покрутимся перед Последней Гибелью.
– Будут выбирать королеву бала. У вас при себе губной помады нет?
– Нате, помажьтесь. И я помажусь. Вдруг поможет?
Еще черная пара.
– От мужа письмо. Пишет – как же мне теперь?
– Вам придется возить его в тележке, как я вожу своего. Вожу, и иной раз такое настроение – прямо бросилась бы в пропасть вместе с ним и с тележкой. Надо набрать для него в графинчик воды с сиропом.
– Успеете. С полным графинчиком неудобно танцевать.
– Боюсь, чтоб всю не выпили.
– Возит супруга в тележке – и еще недовольна. А нашим дочерям не за кого выходить замуж.
– Зато кой у кого от женихов отбоя нет.
Белая Роза кружилась с Элемом. Юбки Белой Розы вихрились, как метель.
– Не все могут быть такими красивыми.
– Если б все были такими красивыми, тогда и на самых красивых не хватило бы женихов.
– А смотрите, кто идет.
– Кто это?
– Госпожа Абе. Как изменилась.
– Какая госпожа – нищенка. Нищенка Абе.
– Обратите внимание: она в цветном платье.
– Наверно, денег на траур нет.
– Скажите, вы почему в цветном платье?
– Потому что я жду, я надеюсь.
– Что она сказала?
– Надеется.
– Как интересно – на что?
– А моему мужу разрешили не присутствовать на празднике.
– Сказался умирающим?
– Написал заявление, что ему снизу все представляется в искаженном виде.
– Ну когда же, ну когда, – отплясывая, спрашивал Элем у Белой Розы, вы ответите мне «да»?
– А ну вас, – отвечала она. – Сколько можно приставать?
– К вам – всю жизнь!
– Мне и без замужества живется дай боже. Совсем неплохо быть единственной дочкой министра склок.
– Но быть женой министра авантюр!
– Лучше, скажете?
– Ну попробуйте!
– Не разберусь я в этих ваших мужских делах. Какая, объясните мне, разница между склокой и авантюрой?
– Очень большая. Склока копается в навозе. По причине дурного запаха она угрюмая и избегает свидетелей. Авантюра идет по канату у всех на виду, в туфлях, натертых мелом. Кругом ярусами – до купола – лица: дойдет? сорвется?.. Ах! Эти замирания сердца! Эта молниеносность решений! Бежишь темной ночью с двумя сумасшедшими, не зная куда и что из этого получится. И – о забавы фортуны! – получается нечто!
– Но первым вам опять-таки быть не пришлось, – сказала Белая Роза. И даже вторым. Отец преуспел больше вас. Видимо, в навозе и без свидетелей – приносит лучшие результаты. И что за картину вы нарисовали: по канату, в туфлях, натертых мелом! Вам известны мои идеалы, я останусь им верна в любых обстоятельствах. Покой, уют, каждая вещь на своем месте. Канат – это не для меня. Я хочу быть уверенной в завтрашнем дне.
– А что с сыном этой нищенки Абе? – спросили у госпожи Цеде. – Его звали, помнится, Анс.
– Кого интересуют часовщики! – ответила госпожа Цеде. – Их вывели, как тараканов, и никто о них не заплачет!
– Нет, его, должно быть, не вывели, раз она в цветном.
– Эх, горе не беда! – сказал пьяненький. – Еще можно жить, коли не помрешь. Вот, братцы, как налетит Последняя Гибель…
И все посмотрели на небо.
Черные тучи бежали, болтая своими лохмотьями.
– Чего захотели, – говорил Элем Белой Розе. – Уверенности в завтрашнем дне. Когда его вообще нету. Чтоб каждая вещь на своем месте. Когда все слетело с катушек… Ваши идеалы – дым, мираж. Реальность канат и туфли, натертые ме…
Музыка оборвалась на середине такта. Рупоры прокаркали, что Гун срочно требует к себе министра авантюр.
Еще шутку затеяли. Уж такие затейники!
Они были вдвоем в аллее.
– Элем, дайте совет, – сказал Гун разнеженным голосом. – Интимный совет. Самый интимный. Ну что вы на меня смотрите! Не смотрите!
– Есть не смотреть. Что за совет?
– Ах, ну я не могу! Я стыдлив, а вы… Отвернитесь совсем!
– Есть отвернуться совсем. Ну?
– Как вы думаете, она… она… откликнется на… на… на чувство, которое я к ней питаю? Ну вот, сказал. Ах, как это трудно. Почему вы молчите?
– Кто она?
– Неужели непонятно? – спросил Гун. – Кто же это может быть, кроме Белой… Я лучше скажу по буквам. Белая – Роман, Ольга, Зинаида, Антон: Р-о-з-а. Что с вами?
Элем бил себя по голове кулаками.
– Чего это вы?
– Как я не сообразил! – закричал Элем. – Балда! Приди я сватом на полчаса раньше – то-то была бы авантюра!
– Вот видите, Элем, вы не сообразили, а я сообразил. Я, я, я все соображаю.
– На черта ей ходить со мной по канату! Что ей синица в небе, когда журавль под рукой!
– Вы, значит, советуете?
– Сватайтесь, Гун! Ай да пара! Это будет штука! Ну и клец!
– Клец! – восхищенно подхватил Гун и хлопнул Элема по плечу.
– Клец! – заорал Элем и хлопнул Гуна.
И они друг друга хлопали, пока кто-то не показался в туннеле аллеи.
– Ваш будущий тесть идет, – сказал Элем.
– Вы, значит, не сомневаетесь, – спросил Гун, – что она ответит на мое чувство?
– Ответит, клец! Ведь и ее голова принадлежит вам.
– Все же не поговорить ли сначала с отцом? Просить ее руки и сердца… Будет мило, правда?
– Мило, клец!
– В духе времени, идущего назад! Но скажите лучше вы ему. Я никогда не делал предложения.
– Да что вы!
– Я всегда был чрезвычайно, чрезвычайно скромен. И застенчив с женщинами. Надеюсь, она оценит это качество.
– Оно произведет на нее сильное впечатление.
Эно приблизился.
– А мы как раз беседуем о вас и вашем семействе, – сказал Элем. – Гун делает предложение Белой Розе.
– О! – простонал Гун. – До чего торопливо, грубо, нецеломудренно! Без торжественности, без благоговения, без всякой преамбулы!
И ушел в растрепанных чувствах, прижимая руки к сердцу.
– Как целомудрен! – сказал Эно.
Он сел на скамью и утомленно прикрыл глаза рукой.
– Наконец-то, – сказал он, – пристроил девочку. Не поверите, сколько нервов мне это стоило. Нелегко было его надоумить. Ну, конец венчает дело. Поженю их – возьму отпуск: изынтриговался, иссклочничался, надо отдохнуть.
– Эники-беники! – взвыли рупоры. – Королевой праздника единодушно признана Белая Роза, дочь министра склок! Эники-беники! Гун посылает королеве праздника ожерелье из настоящего жемчуга! Каждая жемчужина добыта ценой человеческой жизни!
Над деревьями, прямо на тучах высветился экран, и на нем замерло изображение – девушки в бальных платьях подносят Белой Розе ожерелье от Гуна. Экран был голубой и все на нем голубое – платья, лица, руки: безгласная, бесшумно толкущаяся в высоте толпа призраков, – и бегущие тучи просвечивали сквозь оборки и прически.
– Слушайте салют в честь королевы праздника! Салют дается по особому приказанию Гуна!
Все смолкло, и ударили пушки. И голубые призраки исчезли, словно сдунул их пушечный гром. И некоторые в парке попадали в обморок, потому что вообразили, будто это летит Последняя Гибель.
А праздник все длится
Королева праздника устала. Рупоры призвали присутствующих танцевать на цыпочках и чтоб музыка играла шепотом, пока она отдохнет.
Как отдыхают королевы? Садятся на скамью, и сразу в аллее ни души; закрывают глаза, и кто-то невидимый укутывает их королевские плечи в мягкое, теплое – вот с какими удобствами отдыхают королевы.
Шепотом играет музыка. Последние листья шуршат на ветке.
– Не шуршите, – говорит им Белая Роза. – Я дремлю.
– Ты дремлешь, а тебе бы подумать, подумать бы тебе своей головой, Белая Роза.
– Потом подумаю. Мне начал сниться сон.
– Вот поснятся тебе сны, когда выйдешь за Гуна.
– Не говорите гадости.
– Зачем надела на шею его кровавое ожерелье?
– Почему кровавое, он такой чистый, этот жемчуг.
– Женихов подарок надела.
– Это же просто бальный приз.
– Выйдешь за безумного Гуна и будешь рожать безумят.
Белая Роза открыла глаза.
– Это вы, госпожа Абе, как я давно вас не видела.
– Будешь кормить-поить безумят, колыбельные песни над ними петь, а они вырастут – станут злыми безумцами.
– А мне снилось, – сказала Белая Роза, – я с листьями разговариваю. Да с чего вы взяли, госпожа Абе, кто же согласится за Гуна, разве уж какая-нибудь пропащая.
– На площадке, где качели, – сказала госпожа Абе, – выставляют твой портрет такой величины, что правый глаз надо рассматривать отдельно, а левый отдельно…
И точно, на площадке, где качели, рыжие пиджаки устанавливали портрет Белой Розы… правый глаз надо было рассматривать отдельно и левый отдельно и так же отдельно нос и рот… пиджаки поднимали портрет на канатах, и он хлопал, как парус…
– И там написано, – продолжала госпожа Абе, – что через неделю ваша свадьба, и на этот раз у тебя не спросят, да или нет.
– Господи ты боже мой, – сказала Белая Роза, – что они вокруг меня выкамаривают? Верите ли, я от них устала. Кажется, дала мать природа красоту девушке – и слава богу, и дайте ей поцвести, потешиться довольством и почетом, понежиться в отцовском доме, благо отец объявился и в гору пошел, а потом выберу себе какого-нибудь симпатичного, может быть Анса, если он устроится более прилично, – согласитесь, в наше время часовщик чересчур уж незначительная партия, даже опасная, и не та мне цена теперь…
– Анса нет.
– А где он?
– Ушел. По длинным дорогам.
– Потому что я не сказала «да»?
– Потому что он не может работать на время, идущее назад.
– Какой его адрес?
– Длинные дороги.
– Бывает такой адрес?
– Да, только голубые записки туда не доходят. И писать их уже поздно. И выбора у тебя никакого нет. И цена твоя теперь – копейка. Эх ты. Разогнала всех симпатичных. Расшвыряла добрые, преданные сердца, и остался тебе Гун.
– Я за Гуна не пойду!
– С лица земли исчезнуть согласна, лишь бы не идти за него?
– Нет. С лица земли тоже не согласна.
– А я вот старая – и то б лучше умерла, чем за Гуна.
– Так вы, вот именно, старая. А мне еще на свете побыть хочется. Меня никто еще даже не целовал. Вот эту жилку синюю, – она жалостно посмотрела на жилку в сгибе локтя, – не поцеловал никто. Сладкую мою жилку.
И она сама эту жилку поцеловала и всплакнула над ней.
– Где же выход? – спросила, утирая мокрые щеки.
– Не была б ты такая красивая, – сказала госпожа Абе. – Хоть веснушек бы, что ли, отпустила тебе мать природа. Не была б тогда и такая переборчивая себе на горе. Шла бы с Ансом за руку по длинным дорогам, песни пела.
– Выход! – вскричала Белая Роза.
– Только один. Для тебя, для меня, для всех – один выход. Чтобы время пошло вперед.
– А как это сделать?
– Не знаю.
– Они не позволят.
– Не позволят.
– Как же сделать?
– Думать надо.
Белая Роза наморщила лоб, она думала.
– Думайте и вы, мне одной трудно очень.
Она стиснула руками голову, так ей трудно было с непривычки.
– Подождите. Сейчас. Подождите! Сейчас, сейчас! Да! Ну да! Конечно! Как же я забыла!
– Чего-нибудь надумала?
– Сейчас!
– Куда ты, Белая Роза?
Но она была уже в конце аллеи.
Бежала, как бегают в детстве, не боясь упасть и расшибиться.
– Как полезно думать! – говорила на бегу. – Едва призадумалась – и вот оно, спасение! Для меня и для всех. Очень приятно, что и для всех. Прямо я Жанна д'Арк. Кто знал, что моя переборчивость приведет в конечном счете к такому кошмарному результату. Но если выбор так плачевно сузился, то Мудрость лучше, чем Безумие, всякий рассудительный человек скажет. И уж лучше не рожать никого, чем рожать безумят.
Так говоря, бежала она по городу, по бесконечным улицам.
По мосту.
Ветер метался над темной рекой.
Крутил и взвевал платье бегущей. Каменными глыбами приваливался к ее коленям.
Она бежала по улицам с лачугами и улицам с богатыми особняками.
Под арками.
Мимо собора с толстыми колокольнями.
Вдоль рельсов, струящихся, поблескивая, во мраке.
Через перекрестки, где рельсы лежат крестами.
Через площадь, гладкую, как черное озеро, с высокой колонной посредине.
Все яростней дул ветер. Это уже не ветер был, а злая буря. Белая Роза бежала, придерживая юбки, чтоб не накрыли ее с головой.
И ветер разносил цоканье ее каблуков: цок-цок-цок-цок.
Вечера мастера Григсгагена. Вечер второй
Опять мастер Григсгаген сидел у камина. Сидел, слушал, как ветер воет в трубе и норовит сорвать железо с кровли.
– Ай-ай-ай, Дук, что делается! – бормочет мастер. – На громовые раскаты похоже, верно? «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом». Когда-то я знал это наизусть до конца. Нам было задано. Я носил курточку и короткие штанишки. Платок полагалось держать в заднем кармане штанишек, а писали мы не в тетрадках, на грифельных досках. Грифель скрежещет, а по спине мурашки. Вот и сейчас – вспомнил, и мурашки по спине…
А теперь будто рота солдат бегает по крыше, верно? Я был солдатом. Сражался, как же. Мы были рослые как на подбор, в плечах косая сажень, не то что нынешняя мелкота. Мундир с галунами, не эти сиротские куртки. Даже слов таких не было: танк! дот! дзот! протон! нейтрон! нейлон! – и так далее, целый словарь. Это уж впоследствии насочиняли. Трамвай, автомобиль – все впоследствии, об авиации и говорить нечего, в мое время пробовали подниматься на воздушных шарах. Помню, Себастиан запер мастерскую и повел нас, учеников, смотреть полет на воздушном шаре. Зеленое поле, народ. Пришли с детьми, с провизией, богатые приехали в колясках, все закусывали, сидя на траве. Воздухоплаватель был бравый господин со стройными ногами в белых рейтузах, усики в стрелку. Он был бледный и все крутил усики, лететь ему было, должно быть, страшно, но он не отступился от своего намерения, влез в корзину и велел отпустить канат, и мы испытали счастье увидеть, как огромный шар с болтающимися канатами и с отчаянным человечком в корзине взвился ввысь и понесся наискось, гонимый ветром, навстречу своей судьбе, становясь все меньше и меньше, и мы ему махали платками и шляпами, пока он не скрылся с глаз. Поле было зеленое, небо синее, и мне было так мало лет, что сейчас никто и не поверит…
А потом были другие зеленые поля, те поля, где забываешь бога и родную мать, и слышишь только звон золота, и видишь только лопатку, сгребающую золото, и готов убить кого угодно и готов убить себя.
И были женщины, не считал сколько, светлокудрые, черноволосые, каштановые, огненно-рыжие, и она знала и терпела… Много чего было. Многому ты нас научил, Себастиан. Где кончаются твои прегрешения, где начинаются мои?..
Но был же и подвиг преодоления! Пришло раскаянье, засеребрились первые седые волосы, и я нашел в себе силу сказать: все! Отныне – только труд, размеренность, постоянство! Какими светлыми слезами залилась она, как целовала мои руки, когда я сообщил ей об этом. Она лежала тогда на своем смертном одре, но я сдержал слово и гордился…
Зачем я его сдержал, чем гордился, ты не знаешь. Дук, а Дук?
Сколько из-за этого недопережито, сколько вспышек угасло втуне… Кусай локти, простофиля, утешайся мыслью, что сам оттолкнул от своих губ чашу, из которой было едва отпито… Дук, а Дук, возьми-ка. Ну возьми, бедняга. Кусочек шоколадки, ну-ну. Все-таки кусочек чего-то от жизни.
А Дук совсем был плох. Лежал растянувшись, облезлый бок его изредка вздымался и опадал. Кусочек шоколадки остался на коврике возле его носа.
– Чуда не произошло! – сказал мастер. – Так, надо в этом признаться наконец. Болван я. Не воссияло и не воссияет. Тот, кто ведает чудесами, поступает бесхозяйственно. Когда человек ждет чуда, как я ждал, надо ожидание вознаграждать. Этак уйдет из мира последняя вера в чудеса.
Ладно. Сколько-то мы еще поживем с тобой, хоть без веры. Сколько-то времени у нас есть. Молодой доктор сказал. Не морочил голову, не прописал никакой бодяги, не обещал ничего. Но сказал – время у вас еще есть. Серьезный врач. Поживем с тобой, поживем возле огонька.
А кто его знает, как бы оно обернулось, если бы и воссияло? Может, оболочка бы обновилась, а механизм нет? Зубы выросли бы, а душа продолжала сползать в могилу?..
А это что? Это не на крыше. В дверь стучат? Когда у меня бывала потребность с ними пообщаться, они не являлись. Некогда им было. А когда они мне нужны, как тебе шоколадка, они тут как тут. Астроном, что ли, опять раскатился? Ишь, ломится. Что за назойливость, не могут оставить человека в покое.
Но чья-то рука стучалась, как стучатся, когда решили достучаться во что бы то ни стало, и он сказал, не оглядываясь:
– Да ну входите уж.
Женское платье зашелестело, чем-то запахло забытым, свежим, как весенний сад, и словно музыка прозвучало:
– Это я!
– Дама! – сказал мастер. – Дук, дама! Чем могу служить, сударыня, не ошиблись ли вы адресом, пардон? Дук, мы будем вести себя благовоспитанно, призовем воспоминания о том, как это делается, и будем любезны с дамой.
Не ошиблись, вы уверены, в таком случае садитесь.
– Надо же, – сказала музыка, – вы меня не узнали. Сколько живу на свете, всегда меня узнают.
Мастер надел очки.
– О, простите великодушно! Здесь темновато, и я… Не ждал, не ждал. И за что мне такое, что Белая Роза пришла ко мне?.. В закромах моей памяти есть и такая цитата, уместная, я нахожу, для данного высокоторжественного случая.
Он сделал попытку галантно раскланяться сидя, с укутанными ногами.
– Ничего себе получается, Дук. Что значит старинная закваска любезные слова сами подворачиваются на язык, и беседа течет как по маслу. Вам, должно быть, нужно починить ваши часы?
– Нужно починить часы на ратуше.
– Разве они испортились?
– Я хочу, чтобы они шли вперед.
– Неужели? – спросил мастер. – Вы хотите? Я никогда вас не видел такой великолепной, когда они шли вперед. Похоже, что вы теперь зажили богато, или это не так?
Белая Роза ответила:
– Это так, мастер, нетрудно об этом догадаться, достаточно представить себе, почем заплачено за метр этой материи и сколько метров пошло на платье. Но выяснилось, что счастье не в богатстве. Меня этому учили, да я забыла. Во всяком случае, не настолько я держусь за тряпки и прочее, чтобы принести себя в жертву сумасшедшему Гуну. Я хочу душевного покоя и мирных радостей, все равно – в отцовском доме или в доме мужа, с которым мы будем друг друга взаимно уважать.
Она остановилась и посмотрела на мастера. Но он сидел, уронив голову на грудь, и вдруг всхрапнул.
– Подумайте! – сказала Белая Роза. – Уснул.
И покашляла, чтобы его разбудить.
– Волшебно! – сказал он, очнувшись. – Продолжайте, богиня.
– Когда-то, – сказала она, – вы мне сделали предложение…
– Да?.. Совершенно верно, как сейчас помню: в театре, во время антракта…
– Нет, не в театре, на улице, вы забыли…
Сквозь завывание и грохот ветра было слышно, как пробили башенные часы. Было за полночь, а они пробили шесть – чего шесть? Что они возвещали – восход ли солнца, закат ли?..
– Мастер Григсгаген, – сказала Белая Роза, – если время пойдет вперед, я выйду за вас замуж.
– Как? – спросил он. – Что вы сказали? – И прислонил ладонь к уху.
Она повторила раздельно:
– Если время пойдет вперед, я за вас выйду замуж.
– Как мне смешно, – сказал мастер. – Как мне хочется смеяться, едва удерживаюсь. Лет пятьдесят мне не было так смешно.
На этот раз переспросила она:
– Что вы говорите?
– Однако, – сказал он не без злорадства, – как меняются времена. Как много значили когда-то ваши «да» и ваши «нет». И вот – они потеряли всякую силу и все зависит от моих «нет» и моих «да». Гонор-то, гонор! – сказал он Дуку. – Воображает о себе невесть что. А почему воображает – потому только, что молодая и здоровенная. Гляди, как я ее сейчас осажу.
Так вот, сударыня, я буду прям, как вы, и отвечу «нет» – нижайше, разумеется, благодаря за честь.
Она вскочила как ужаленная.
– Старик! Надень вторую пару очков! Возьми свою лупу! Посмотри на меня как следует – я, Белая Роза, останусь тут с тобой, в твоей дыре!
Мастер прикрыл зевок.
– Спать хочется. Уходила бы уж. Что за неделикатность, сидит и сидит. Не хватало, чтобы она здесь осталась действительно.
Белая Роза стала на колени.
– Вы уж не боитесь ли, что я вам изменять буду, – вы не бойтесь. Я порядочная, честное слово. Буду ходить за вами как нянька. Только спасите меня от Гуна. Меня и всех.
– Все умрут, – сказал мастер. – Это я теперь знаю точно. – Он поманил ее пальцем, она приблизилась на коленях. – Понимаете, – зашептал он, – я скоро умру. Так почему я один? Пусть и они! Пусть как можно больше! Все пусть! И вы пусть! Вы тоже!
Белая Роза встала.
– Видела злодеев, но такого!.. Желать смерти – кому – мне!!! Но кто же меня спасет от Гуна? Кто спасет Красоту? Кто? Кто? Ах, кто же?..
Мастер слышал, как прошелестело платье, благоухая весенним садом. И как закрылась дверь. И как пробили три четверти часы на ратуше.
– Баиньки пора, – сказал мастер. – Пошли баиньки, Дук.
Затряс головой и руками, наклонился, тронул палкой… Дук не дышал больше.
