Текст книги "Кольца Джудекки (СИ)"

Автор книги: Вера Огнева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Илья как-то заметил на одном до посинения испуганном мужичке вшей.

– Не плохо бы санитарную обработку провести. Хоть помыть его.

– Ништо, – отозвался Горимысл. – Сами сдохнут. Заметил, алъ нет? Ни тараканов тут, ни мышей. А какая и забежит, так то – проявленка. Ее велено ловить и Иосафат Петровичу сдавать. Он распорядится.

– Вы их убиваете?

– Придумал тоже. Зачем скотину губить? Господин Алмазов к себе тварь забирает. У него они живут, а кои и расплождаются.

На вопрос, кто такой г-н Алмазов, тот же Горимысл коротко бросил:

– Сам увидишь.

Потом Илья докопался до приходных книг – гордости Иосафата Петровича. Почерк председатель трибунала имел ровный и убористый. Но в тексте наличествовали элементы дореформенной письменности. Яти и ижицы страшно мешали при чтении. Илья не сразу приноровился. Зато через некоторое время уразумел: численность населения Алмазной слободы города Дита была практически постоянной. В месяц проявлялось от трех до пяти человек. Такое же количество погибало на очистных работах и в других передрягах. К тому же, периодически собирались этапы в отряды.

Осужденные на такую суровую меру ждали отправки в тюрьме.

Илья спросил о летосчислении. Ему пояснили: ни к чему сие народу. Сколько же лет здешней истории? – не унимался Донкович. А бес его знает. Выяснилось, раньше счет нет-нет да вели. Но периодически наступало лихолетье: то моровое поветрие, то нашествие диких тварей с суши, то обрывался приток проявленцев. Слобода вымирала мало не вся. Народ начинал роптать. В воды реки, традиционно, летела городская верхушка. Ее место тут же занимали выборные. Они и начинали отсчет новой эры.

На другом берегу скучилась Игнатовка. Две слободы соединял монументальный мост.

Его, как понял Илья, пытались однажды снести – не получилось. Строили в древние времена города Дита основательно. После неудачной попытки разрушить единственную связующую коммуникацию, власти с той и с другой стороны постановили: держать на мосту приграничную стражу. Переход из одной слободы в другую оговаривался отдельно: если человеку, преследуемому толпой, удавалось вбежать на мост и там, отбившись от гонителей и стражи, добраться до середины, он принимался в сопредельную слободу. Дальнейшее его существование, правда, было связано с массой ограничений: непременный карантин, отдельное поднадзорное поселение, отказ в любой должности кроме общих работ. Человек годами числился в подозрительных. На него частенько сваливали вину, и он с очередной партией уходил в отряды. Наверное, именно по этому беглецы с Игнатовской стороны случались чрезвычайно редко. А из Крюковки и того реже. Однако тамошний режим считался менее враждебным и такие перебежчика, как, например, Ивашка, могли претендовать на лояльное отношение властей.

Кроме того, существовала особая категория насельников – снулые. Илья заподозрил, что они-то как раз и составляют большинство. Многие люди вскоре после проявления начинали утрачивать яркую самобытность. Иногда в течение нескольких даже дней.

Некоторые чуть дольше придерживались собственной культуры, но и они очень быстро превращались в неотличимых друг от друга обитателей дальних кварталов. На них, будто, ложился пыльный, серый налет. Метаморфозы, однако, на том не заканчивались. Со временем такие проявленцы превращались в подобие людей: ходили по улицам, исправно два раза в день являлись за пищей, но никогда, ни с кем не говорили и не работали. Они всегда поодиночке бродили среди каменных коробок, далеко, впрочем, от собственного жилища не удаляясь. Они не умирали, но и не жили. Снулые – одним словом.

Илья поинтересовался у Горимысла формами правления в соседних слободах-государствах.

– Соседи? – грозно переспросил тот. – Вороги! В Игнатовке анквизиция правит. Там все по струночке. Шаг в сторону – костер. В Крюковке паханы суд вершат. Ни закону, ни порядка. Одно татьство.

Может, и прав был Мураш, Илье действительно повезло с местом проявления. А с другой стороны, попади он на тот берег реки или на остров, про Алмазовку ему наговорили бы еще больше страстей.

Проверка лекарни прошла бурно. В комиссии кроме Ильи значился Лаврентий Палыч Хвостов. Кстати в связи упоминанием имени-отчества означенного трибунальца Илья заподозрил, что тот взял столь мрачный псевдоним уже здесь, после проявления.

Вполне могло статься, дома он носил куда менее известное имя. Тогда почему, например, не Владимир Ильич, или Иосиф Виссарионович? Кишка тонка? А фамилию решил наследственную оставить…

Для начала Л.П. Хвостов отказался от Ильи, который был ему придан в качестве эксперта. Бледные, посеченные вертикальными морщинами, щечки особиста затвердели.

Лихорадочно заблестело единственным стеклышком пенсне.

– Не проверен в деле! – проорал Хвостов.

– Вот и проверишь, – меланхолично отозвался Горимысл.

– Ранний проявленец без твердой идеологической платформы не сможет разобраться и вынести политически верное решение. Я это заявляю вам как ответственное лицо, как член трибунала, как коммунист, в конце концов.

– Что?! – взревел Горимысл. – Опять про свою веру речи завел? Последний раз от тебя слышу. Меня и господин Алмазов упреждал: начнет Лаврюшка агитировать, докладай немедленно. На спрос пойдешь. Твое счастье, зловред, что обращенных нету, – да и кто за таким дураком пойдет?! Но хоть про одного узнаю, орудовать тебе тупым крюком на очистке.

Угроза подействовала. Хвостов не противился больше, присутствию Илья при проверке. За то потом, когда Донкович написал заключение, выводы и рекомендации, на отрез отказался подписывать. Документ он обозвал грязной, провокационной клеветой на организацию медицинской помощи во вверенной ему слободе. И опять, как оказалось, зарвался.

– Не тебе вверенной – господину Алмазову, – поправил Иосафат Петрович, что-то быстро строча в листочек.

Хвостов заткнулся. Но так ничего и не подписал. Горимысл с Иосафатом переглянулись, сочувственно покивали Илье и спрятали, исписанный мелким подчерком папир, под скатерть, покрывавшую стол заседаний.

Однажды Илье высыпали в горсть пригоршню монет: медяки, да одна бледная, похожая на рыбью чешуйку серебрушка. Жалованье, – пояснил Иосафат Петрович. Илья с чисто нумизматическим интересом перебрал денежки. Куда их девать, было решительно не понятно. В слободе, конечно, существовал торг. Но что там покупать? Грубую деревянную мебелишку? Старую одежду с чужого плеча? Продукты? Илья спрятал деньги подальше. На сегодняшний день у него и так был необходимый минимум.

Выдававшаяся два раза в день, казенная каша почти ни чем не отличалась от больничной, разве была чуть сытнее. В ней больше попадалось вкусных сереньких кусочков. Илья уже не морщился как в первый раз, когда узнал что сие не мясо, а щупальца все той же монстрицы, добытые во время очистных. Вся слобода ими питалась. Какова же тогда сама монстрица? Илье она представлялась гигантским осьминогом, точнее – многоногом, у которого отсеченное щупальце, – как тут говорили, – отрастало чуть ни на глазах.

Сама тварь обитала у решетки, запиравшей единственный выход за стену. Река, – с ума сойти! – как и везде впадала в море. Для чего нужны стена и решетка? – спросил Илья.

– Это что бы твари, которы больше Сторожихи, не заползли в город и не пожрали людей.

Со слов Иосафата, заплыть в реку и пролезть по отвесной стене парапета для морских гадов труда не составляло. Откуда знает? Знает! Но чувствовалось, говорит с чужих слов. Мелких деталей, которые так оживляют рассказ очевидца, ему как раз и не доставало. Монстры и монстры. Воображение Ильи, разумеется, дорисовало, недостающие крылья, ноги и хвосты, но разум осадил: может, и чудищ-то никаких нет. А есть страшилка, чтобы за стену не лазили.

Решетка периодически забивалась илом. Уровень воды в реке начинал подниматься, и тогда с обеих сторон, из Алмазовки и Игнатовки, на очистку ячеек выставлялось две команды. Воду выше по реке перекрывали, вернее, отводили в систему каналов и искусственных озер.

Когда обнажалось дно, людей спускали на платформах к самой решетке, и они, длинными отточенными по загибу крюками, выворачивали комья ила. Тут и вступала со своей партией монстрица, она же Сторожиха, она же Большая Дура. Ей совсем не обязательно было плавать. Она и ползала неплохо. Опираясь частью щупальцев на дно, тварь просовывала остальные в ячейки решетки и ловила присосками людей.

Отбивались, конечно, до определенного момента. Тут важно было очистить решетку как можно быстрее. Как только работа была выполнена, платформы с людьми отводили от решетки, и на нее подавался чудовищной силы разряд. Откуда?! – допытывался Илья. Да кто его знает, – без всякого интереса отозвался Иосафат. Горимысл, отмолчался. Вообще быстро ушел.

Отсеченные у Сторожихи, щупальца потом ела вся слобода. И не одна.

С очистных возвращалась, едва ли, половина людей. Из отрядов – никто. Однако болталась же на веревке рубаха из мягкого папира в первый день его проявления.

Илье иногда казалось – все сон. Когда страшный, когда скучный, когда даже занимательный: бесконечные перепирательства Хвостова со своими оппонентами и со всем миром… а рядом пустоглазые, пустолицые снулые. И никому ни до кого нет дела. Не велись беседы, в смысле отвлеченных разговоров. Общение сводилось к обсуждению последних новостей, качеству еды, редким сделкам. Сегодня есть, завтра – нет. Город без роду, без племени, без истории, без корней, без будущего.

И сон без конца, который, возможно и есть смерть.

За что? А ни за что. Так повернулось. Ни кто, ни Тот что Сверху, ни тот что снизу, – если исходить из банальной теологической леммы, – участия в его судьбе не принимали. Так повернулось, – сказал Мураш. Ему легче. Там была простая как мычание жизнь. Здесь – то же самое. И все это на долго. На очень долго. Может быть, навсегда. Своей смертью тут почти не помирают. При известной доле везения, можно прожить века, – кто те века считал? – можно, наверное, и тысячелетия.

Существовал еще путь: самому оборвать эту бесконечную, серую нить, прекратить жить. Но Илья знал, он этого не сделает.

Доктор Донкович не был в быту набожным человеком. Не умом, подсознанием или чем -то еще, определяя для себя наличие Высшей Силы. Она не требовала внешней атрибутики. Просто была. Конкретизировать, докапываться до истоков, до генезиса, да просто праздно рассуждать о Ней он не любил. Имелись так же определеннее законы существования не развития, а именно существования человеческой цивилизации. Слово заповеди Илья тоже не любил. Привнесены ли они Вышними Силами или выверены выстраданы человечеством после тысячелетий уничтожения себе подобных, для него значения не имело. Он принимал Их. Не без оговорок конечно. В жизни вообще нет ничего абсолютного. Просто и понятно любому: не убий, не укради… не наложи на себя рук. Ибо – каждому отмеряно по силам его, и каждый обязан испить свою чашу до дна. Да и просто любопытно, что будет дальше.

В какой-то момент Илья заметил, что его вопросы начали раздражать даже устойчивого как мостовой бык Горимысла. Ответы кстати следовали не всегда. Он продолжал копаться в приходных книгах и донимать окружающих. Хвостов уже не раз и не два тыкал в Илью хрящеватым пальцем, призывая соратников, изгнать из рядов провокатора.

А потом наступила полоса некоего безвременья. Илья теперь много спал. Иногда он пропускал раздачу еды; когда призывали на заседание трибунала, боролся с сонливостью, вяло и неохотно исправляя свои обязанности. Еще с полдня потом в нем присутствовала некоторая бодрость. Наступала ночь, за ней тусклый день, и его опять клонило в сон, все становилось безразлично.

В одно из таких коротких пробуждений от жизни-сна, Илья заметил, что сильно опустился. И без того длинные черные волосы отрасли ниже плеч. Ногти теперь он обрезал редко и неровно. Одежда потихоньку ветшала. Он пытался ее стирать, но без привычного порошка и мыла получалось плохо. Рубашка посерела. Куртку он одевал редко, только в прохладные влажные, полные морских запахов вечера. Но выходить в такое время на улицу не считалось разумным. Крюковка – бандитской остров – конечно, были далеко, за рекой за заставами, элемент оттуда набегал редко, но и в тихой, демократической Алмазовке находились охотники до чужого добра. Пойманные с поличным, они, как правило, шли на очистку. До смертоубийства доходило редко. А по голове настучать, или там, сломать ребра… по местным меркам сия травма была не зело тяжкой. День два тлежисси и ступай себе, жив, дальше.

Как-то, еще во времена бодрого существования, Илья задался целью: проследить путь по слободе, – в смысле жизненный путь, – хотя бы одной женщины, но натолкнулся на совершенно необъяснимую глухую стену.

Что женщины попадают в проявление гораздо реже мужчин, считалось аксиомой.

Возможно, они чувствуют приближение временно-пространственной дыры и инстинктивно от нее ух уходят. Не в том дело. Те, кто попадал в проявление, после карантина, – это святое! – исчезали бесследно. А через некоторое время в приходном журнале Иосафата Петровича появлялась новая запись. Женщина, но не та, что проявилась – другая, поселялась в слободе. Как правило – старуха, чтобы доживать тут свой бесконечный век. Изредка – дамы постбальзаковского возраста. И совсем уже единицы – молодые, то есть до сорока. Но количество увечий роднили их с жертвами массированной бомбардировки.

Таким образом, женщин было значительно меньше чем мужчин. По тому, видимо, в местной Правде имелся дикий по мнению Ильи, но рациональный и приемлемый для местного электората закон: все женщины общие. Принуждать их ко взаимности запрещалось. Их покупали. На время. У властной верхушки имелись отдельные жены.

Так же, отдельная жена полагалась человеку, совершившему геройство во благо все слободы. У Мураша, вот, имелась отдельная жена. Но его Ивка мало, что страдала глухонемотой, еще и ходить нормально не могла, передвигалась только по дому. А и кто в своем уме отдельную жену на улицу выпустит? Н-да! Детям при таком раскладе взяться было действительно неоткуда Попробовав копнуть глубже, – куда-то же они пропадали, – Илья и нарвался на стену молчания, потом сам не заметил, как стал впадать в сонливость и вскоре потерял устойчивый интерес не только к расследованию, но и к себе самому.

Круг общения ограничился Горимыслом, Иосафатом, да Лаврюшкой. Первого Илья даже не всегда понимал. Тот говорил о своей жизни ТАМ редко и с неохотой. Его воспоминания очень сильно отличались от познаний в области истории самого Ильи.

Их беседы нередко заходили в тупик. Горимысл, например, упоминал известные в его время имена, о которых Илья не имел никакого представления. Горимысл начинал гневаться, и разговор обрывался. Иосафат был ближе по времени, но и с ним не ладилось, главным образом из-за дремучей ограниченности. Несмотря на житейский ум и сметку, Иосафат навсегда чугунно уверовал в незыблемость и правоту своих взглядов. О жизни в городе Дите он все знал "доподлинно" и менять свою точку зрения не собирался. С Лаврюшкой Илья старался видеться как можно реже. Не разговаривал совсем. Однажды Донкович краем уха услышал пьяненькую тираду бывшего НКВДшника: -…передо мной. А я точно знаю: вра-аг! – вещал Лаврюшка, насосавшись местной, белой как ликер Бэйлиз, слабенькой браги. – Выстрелю в него и перешагну.

И так невеликое общение после этого вообще оборвалось. Один дед Ильи погиб в лагере в тридцать девятом. Второй отсидел в общей сложности одиннадцать лет.

Илья генетически не переваривал племя вертухаев.

Подползал вечер: пыльный, душный, влажный и пустой как помойное ведро. Илья выбрался из присутственных хором на задний дворик. Мэрия угнездилась на вершине самого высокого на этом берегу холма. Со ступенек открывался довольно широкий обзор. Было бы видно еще дальше, кабы ни стена. Кто ее поставил, и каких трудов стоило строительство? От тварей обороняться? Иосафат как-то просветил Илью:

– Тебе должон быть известен зверь черепаха.

– Зверем не назову – тварюшка, в ладони уместится.

– Это ты не равняй. Не равняй. Здешние поболе нашей домины станут. На спине человек тридцать может унести. Языком овцу слизывает. Говорят, раньше их растили и к службе приучали. Ездили на них по морю. Ни левиафан, ни спрутица, ни волкомор на них нападать не могут. Но искусство, управлять сим чудом, утрачено.

От того и выход к морю заложен. Ибо дети черепахи так же страшны и человекоядны как остальные обитатели пучины.

Миф конечно. Странно, что он вообще имеет хождение в культуре напрочь лишенной интереса не то что к собственной истории, да, просто, к ближнему.

Кроме стены виднелся краешек Игнатовки. Тамошние обитатели называли свою слободу городом Святого Игнатия Лойоллы. С остальными районами города Дита они себя не объединяли, считая всех внешних жителей ни-то химерой, ни-то выморочкой. В прошлом игнатовцы не раз предпринимали попытки захватить сопредельные территории.

Но их частью отгоняли, частью топили. Попытки, как поведал Горимысл, давно не повторялись. Смысл, спросил Илья? Что захватывать и присваивать в благословенном городе Дите? Горимысл пояснил:

– Веру свою несли, желая обратить в нее все окрест.

Отбив последнее нападение, городской совет Алмазовки, – состоявший все и из того же трибунала, – постановил: все разговоры на религиозные темы запретить. Каждый теперь имел право на собственные убеждения, но молчком. Упоминание имя Божия, как то: Христос, Будда, Аллах, идол ли, и даже их атрибутов карались от замечания на первый раз, до штрафа.

Давно Илья так много и связно не думал. В последнее время мысли подернулись туманом. Будто, он лежал на дне медленной ленивой реки, и безразлично глядел в надводный мир. Жизнь уподобилась вялой гусенице, которая пробирается вверх по листу, чтобы погрызть его край, поддержать в себе иллюзию жизни /если оно жизнь/…

Даже гигантская стена в последнее время перестала занимать. В первые дни он пытался влезть на крышу, вдруг оттуда разглядит море. Увидеть бы хоть краешек, хоть дымку над водой…

Кто б ему дал! Ивашка, размахивая незаряженным пистолетом, так орал, что выполз из дому даже, не склонный к суете, Горимысл; постоял, покрутил головой и непререкаемо велел вертаться. После, нехотя, пояснив:

– Не велено. Сиди тут.

Вечером ходить не велено, с людьми говорить не велено, на крышу и то нельзя!

Изоляция! Илья возмутился. На что Иосафат завел пространную бодягу насчет преступления и наказания – от штрафа до вечного забвения. Горимысл отмолчался, да отвел глаза, так что стало понятно – или чтобы стало понятно? – приказ. И он, то есть, Горимысл, ничего с сим поделать не может.

Зато спалось теперь одинаково крепко и днем и ночью. Илья не мог вспомнить, когда прежде проводил во сне по восемнадцать часов. Иногда и больше выходило.

Просыпался, ел кашу с местным аналогом кальмаровых щупальцев, вяло шел в присутствие, отсиживал там положенное время, опять ел; вечером, да и то не всегда выбирался на задний дворик, чтобы подышать неподвижным душным воздухом.

Вдруг захотелось, как герой истерик в старом фильме, схватиться за кудлатую голову и заорать: "Опоили меня! Опоили!" Да кому оно нужно-то?!

Его властно поклонило в сон. Сейчас он спустится в полуподвальный этаж, найдет свою коморку, накинет крючок, и – набоковую. Пусть та жизнь, которая совсем не жизнь, продолжается сама собой, вне его. Можно и совсем не просыпаться Илья завозился, тяжело поднимаясь с низкой ступеньки, кое-как распрямил трескучие колени, по инерции глянул на стену, даже не глянул – скользнул глазами.

Серое небо, отороченное снизу черной зубчатой каймой…

Он чуть не упал, зацепившись за собственную ногу, да так и замер в неудобной позе. За краем стены сверкнуло. И через длинный-длинный миг – еще. Потом еще.

Илья распрямился, встал, широко расставив ноги, покачиваясь в такт толчкам крови.

В голове вертелась карусель. Желудок скрутило.

За стеной, всего-навсего, пускали ракеты. Обыкновенные! Сигнальные, или какие они бывают. И ведь, наверное, никто больше не видел. Он находился в самой высокой точке города.

Лучше бы шел, куда собирался. Мысль бешено завертелась, сбивая с ног.

Никакого проявления не было! Его похитили. Похитили? Он что политик, финансист, эстрадная дива? Ну, допустим… Но зачем? Эксперимент – в равной степени страшный и странный… Завезли черте куда, посадили за стену, сделали жителем города, которого не бывает. А за стеной вон – люди сигнальные ракеты пускают, электричество, цивилизация! Но и спрутица есть. Если допустить…

На этом короткий паводок мысли иссяк. Вымотанный запредельным усилием, Илья тупо уставился на ступеньки.

Никуда не ходить! Лечь прямо тут и проспать до самой смерти Он так и поступил, свернулся клубком, подтянув колени к подбородку, подышал на, вмиг озябшие руки и тут же стал проваливаться в спасительное забытье. Завтра – если оно наступит – он примет, все происшедшее, за мару.

Его тащили. Вокруг было светло, хоть глаз даже не открывал. До истины не доискаться. Голова как свинцом набита. И вдруг – четко, до самого дальнего уголка мозга, голос:

– Вы, господин Алмазов, не сумлевайтесь, до утра очухается.

– Он мне сейчас нужен.

Пробел, и за ним на пределе восприятия:

– Больше никаких снадобий!