Текст книги "Менделеев"

Автор книги: Вера Смирнова-Ракитина

Соавторы: Петр Слётов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Национальная и сословная наука

Устав гласил: «Академия наук есть первенствующее ученое сословие в Российской империи», она «старается расширить пределы всякого рода полезных человечеству знаний, совершенствуя и обогащая оные новыми открытиями», кроме того «Академии предоставляется право избрания на открывающиеся места академиков и адъюнктов» причем «при равных достоинствах ученый русский предпочитается иноземцу». После смерти академика Зинина в феврале 1880 г была назначена комиссия для составления списка кандидатов на место покойного химика. В комиссию вошли: ординарный академик по минералогии Н. А. Кокшаров, ординарный академик по физике Г. И. Вильд, экстраординарный академик по физике Гадолин и ординарный академик по химии Бутлеров. Комиссия составляла список, в который по предложению Бутлерова внесли Д. И. Менделеева и Н. Н. Бекетова бывшего ректором Харьковского университета, а по предложению Вильда и Гадолина – профессора Технологического института Бейльштейна. По уставу же, комиссия ожидала шестимесячного срока, чтобы дать возможность остальным академикам «числом не ниже трех» предлагать своих кандидатов. Четыре академика: Бутлеров, Чебышев, Овсянников и Кокшаров представили профессора Д. И. Менделеева.

Место Менделеева в Академии наук казалось совершенно бесспорным. Тем не менее, в своем представлении академики еще раз тщательно перечислили все заслуги Дмитрия Ивановича, ссылаясь на многочисленные научные авторитеты всего мира. Предыдущий 1879 г. в науке лишний раз подчеркнул значение периодического закона, так как химиками Клеве и Нильсоном был открыт еще один предсказанный Менделеевым элемент – эка-бор, названный открывшими его шведами «скандием». Ученые, рекомендовавшие Менделеева, постарались подвести итог работам Дмитрия Ивановича не только по чистой науке, но и по прикладной химии на пользу русской промышленности и трудам по сельскому хозяйству.

Их записка «Дело Менделеева», напечатанная в четырех номерах газеты, занимала десятки столбцов мелкой газетной печати. Ученые и общественность напряженно и внимательно следили за выборами в Академию. Казалось, для беспокойства нет поводов, в науке не было конкурента на академическое кресло, равного Менделееву. Тем удивительнее и неожиданнее было его забаллотирование.

Газеты, снабдив эту весть красноречивыми комментариями, разнесли ее по всей стране, по всему миру. Русская общественность посчитала забаллотирование вызовом себе, газеты всех возможных в Российской империи направлений завопили об этом. Факт действительно был возмутителен и не удивительно, что все прослойки русского общества соединились в протесте. Поднялись голоса о засилье немецкой партии в Академии, о необходимости пересмотра академического устава и вообще о чистке среди академиков. Больше всего пресса подчеркивала засилье иностранцев в Российской академии наук, сплоченность их партии и нежелание вливать в нее русских ученых. В свое время были забаллотированы Сеченов, Коркин, Пыпин. Теперь эта участь постигла Менделеева. Причем это было второе забаллотирование. Первый раз, представленный тем же Бутлеровым, всемирно известный творец периодического закона не получил достаточного количества шаров, чтобы занять место… адъюнкта химии.

Газеты писали: «Давай бог всякому заслуженному и авторитетному ученому так «проваливаться», как в конце-концов «провалился» Менделеев. Единогласно принят он в Академию всею Россиею». Действительно вся научная Россия откликнулась на забаллотирование. Все русские университеты выразили свое возмущение. В «Голосе» было помещено «коллективное заявление профессоров-химиков по поводу забаллотирования проф. Д. И. Менделеева в Академию наук», под заявлением подписалось восемнадцать таких виднейших химиков, как Н. Н. Бекетов, А. П. Бородин, Н. А. Бунге, А. А. Вериго и др. Четырнадцать членов физико-математического факультета Московского университета писали Менделееву: «Для людей, следивших за действиями учреждения, которое по своему уставу должно быть «первенствующим ученым сословием» России, такое известие не было вполне неожиданным. История многих академических выборов с очевидностью показала, что в среде этого учреждения голос людей науки подавляется противодействием темных сил, которые ревниво закрывают двери Академии перед русскими талантами». «Но пора сказать прямое слово, пора назвать недостойное недостойным. Во имя науки, во имя народного чувства, во имя справедливости, мы считаем долгом выразить наше осуждение действию, несовместимому с достоинством ученой корпорации и оскорбительному для русского общества».

Д. И Менделеев 1880 г.

Ученые корпорации считали возможным подчеркивать засилье немцев в Академии, что же оставалось делать газетам, который могли выжать из этого факта легкий и сенсационный успех.

Все выпады против иностранного, преимущественно немецкого, засилья в Академии имели за собой длинный путь развития Российского государства, заимствования западно-европейских образцов и насаждения их на российской почве. При Петре I Российская Академия наук впервые была создана под руководством немецкого ученого Вольфа и состав академиков был сплошь немецким. Русских же в Академии не было или они занимали самые незначительные места. Русской науки не существовало, не было еще и русских ученых. Первыми видными русскими академиками были Ломоносов, часто вступавший с немцами в бой, иногда даже рукопашный, и Тредьяковский. Но Ломоносовы долгое время насчитывались единицами, пополнение Академии иностранными учеными стало прочной вековой традицией, всемерно поддерживаемой и извне и внутри страны, т. к. российским монархам Академия представлялась надежной опорой на Германию, служившую образцом феодальной культуры и благонамеренной науки, устои которой всячески внедрялись в Россию германскими представителями династии.

За полтораста лет государство постепенно превращалось из феодально-дворянского в дворянско-буржуазное. Русская культура росла и борьба за нее возглавлена была буржуазией. В стране начиналось национальное движение, начиналось национальное самоутверждение. Буржуазия, чувствуя свои силы в вопросах промышленности, стремилась независимости и в вопросах культуры. Ярче всего отражала эти стремления пресса, находившаяся в руках буржуазии. На смену французским шантанам появился интерес к русской музыке, представленной «Могучей кучкой» композиторов, культивировавшей русский песенный лад, на выставках большим успехом пользовались «передвижники», демонстративно отколовшиеся от второго оплота феодальной императорской культуры – Академии художеств и работавшие над русской жанровой тематикой взамен пасторальной, библейской и мифологической, царивших в Академии художеств. Понятным продолжением этих стремлений являлось желание иметь своих, русских ученых в своей, русской Академии наук.

Дмитрий Иванович, учитывавший обстановку яснее, чем многие другие, ответил ректору Киевского университета, пославшему протест против забаллотирования Менделеева: «Душевно благодарю вас и совет Киевского университета. Понимаю, что дело идет об имени русском, а не обо мне… Посеянное на поле научном взойдет на пользу народную».

Все русские университеты последовали примеру Киевского университета. За границей тоже поднялась волна протеста, множество иностранных университетов и ученых обществ избрало Дмитрия Ивановича Менделеева почетным членом.

B России газета Краевского «Голое» предложила открыть подписку на премию имени Менделеева для награждения выдающихся исследователей в области естественных наук. Общество всеми силами демонстрировало свой протест. Забаллотирование Менделеева оказалось национальным событием, перехлестнувшим рамки академических интриг. Активнее всех протестовали профессора Петербургского универсятета, сами страдавшие от отношения Академии к русским ученым. Бутлеров приводит характерный разговор, бывший у него с непременным секретарем Академии: «Вы хотите, – заявил секретарь, – чтобы мы спрашивали позволения университета для наших выборов. Этого не будет. Мы не хотим университетских. Если они и лучше нас, то нам их все-таки их не нужно. Покамест мы живы – мы станем бороться».

В честь Менделеева профессора, товарищи его по университету, устроили торжественный обед, который предложено было ежегодно возобновлять.

Заканчивая печальную в истории науки страницу, необходимо отметить, что на кресло химии вместо Дмитрия Ивановича избрали профессора Технологического института Бейльштейна, того самого Бейльштейна, через которого проникло в немецкую печать первое и искаженное сообщение об открытии Менделеевым периодического закона.

Выборы в Академию происходили в ноябре 1880 г.

В апреле 1881 г. Дмитрий Иванович уехал в Рим, оставив Россию все еще смятенной, после убийства Александра II 1 марта 1881 года.

В лаборатории погоды

Покушение лишний раз только подчеркнуло, что в стране зреет мысль иная, чем мысль либеральничающей буржуазии, «левевшей» в период промышленного подъема. Революционная мысль сконцентрировалась в Исполнительном комитете партии Народной Воли. «Революция, – как замечает историк, – превратилась в дуэль Исполнительного комитета с одной стороны, русского правительства – с другой. Покушения, убийства и казни – казни, убийства и покушения наполняют, совсем и без исключения, хронику революционного движения с 1878 г. по 1881 г. Причем сразу бросается в глаза, что казней было гораздо больше, чем покушений, – неизмеримо больше, чем убийств. С августа 1878 г. по декабрь 1879 г. было казнено семнадцать революционеров, а со стороны правительства за этот промежуток времени пали только двое: харьковский генерал-губернатор кн. Кропоткин и шеф жандармов Мезенцев. Тут уже была не «смерть, за смерть», а смерть за десять смертей. Желябов правильно резюмировал положение, сказав: «Мы проживаем капитал». Народовольцы естественно сосредоточивали свое внимание на Александре II, спеша сделать что-то решительное, пока все не переловлены и не перевешаны правительством» [16]16
  М. Н. Покровский, том IV «Русская история».


[Закрыть].

Неудачная русско-турецкая война 1877–1878 гг., ясно доказавшая всю несостоятельность правительства, сильно повысила недовольство общественности, но только революционные круги реализовали это недовольство террористическими актами – единственным оружием бывшим у них.

Россия, как ни силен становился класс промышленной буржуазии, продолжала оставаться страной преимущественно аграрной, где решающую роль играли землевладельцы, крупные, державшие политическую власть в руках, и средние – командовавшие в земствах. Политическое настроение этих групп, а за ними и всей страны диктовалось хлебными ценами. На крепких хлебных ценах держалось настроение дворянства при Александре II. После взрыва Зимнего дворца террористами 5 февраля 1880 г., назначение Лорис-Меликова начальником «Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия» вызвало еще большие надежды в среде либеральной оппозиционной общественности. Ждали от него чуть ли не Земского Собора. Надежды не оправдались, ни одного шага в сторону примирения правительства с революционерами не было сделано. Меры, принятые Лорис-Меликовым, были чисто полицейские, и террор возобновился. Результатом было убийство Александра II – 1 марта 1881 г. Первые дни царствования Александра III были днями блужданий и нерешительности. Царь искал опоры, искал принципов, на основании которых он мог бы править, вернее искал людей, которые годились бы в продолжатели линии Аракчеева – Бенкендорфа на иной исторической ступени общественного самосознания.

За событиями, развертывающимися в России, Дмитрий Иванович следил не только, как следит каждый гражданин страны, почитывающий за утренним кофе газеты. Интерес его был гораздо глубже. Ему хотелось в политике, как и в науке предвидеть русло, по которому она пойдет, и знать, как отразится она на экономическом положении, создавшемся в стране. Как технолог он все ближе и ближе сталкивался вопросами экономики, болел ими, видел все несовершенство отсталой системы хозяйства, руководимого законодательством, поощрявшим хищнические убогие методы разработки естественных богатств страны.

Из-за границы, заехав на несколько дней в Петербург, Дмитрий Иванович с Анной Ивановной проехали на Волгу на нефтяной завод Рагозина, бывшего ученика Менделеева, который, следуя советам учителя, основал огромный нефтеперегонный завод в селе Константиновне, близ Ярославля. На заводе этом, опять же по совету Дмитрия Ивановича, осуществился принцип возможно полного использования нефти как материала для добывания ценных продуктов. Кроме высококачественных смазочных масел, удовлетворявших западноевропейские рынки, на заводе добывался антрацен, производство которого впервые в России было поставлено именно там. На заводе Менделеевы прожили все лето. К осени необходимо было возвращаться в Петербург. У Дмитрия Ивановича начинались лекции в университете. Начатые же на заводе исследования нефти Дмитрий Иванович частично решил продолжать в Петербурге, в привычной обстановке своей университетской лаборатории.

Развод был окончен. Этот удивительный случай в судебной практике того времени стоил немалых денег Дмитрию Ивановичу. Обычно бракоразводные процессы тянулись годами. Повенчавшись и тем отдав долг «естественному мнению», Дмитрий Иванович стал налаживать свою жизнь. Опять он в своей университетской квартире, в своем кабинете, на полках ряды книг, стол завален полученной в его отсутствие корреспонденцией. Входя сюда, он сразу же чувствует себя в спокойной рабочей обстановке. Начинается налаженная годами трудовая жизнь. Все петербургские обязанности возвращаются сразу: лекции в университете, на женских Бестужевских курсах, заседания Физико-химического общества, лабораторные работы над нефтью, над расширением жидкостей, над растворами. Долгую и упорную работу над упругостью газов пришлось в 1881 г. окончательно оставить, во-первых, потому, что Техническое общество прекратило отпуск средств, а во-вторых, совершенно невозможно было найти достаточно квалифицированных сотрудников для производства опытов. Но есть новое дело, которое захватывает Дмитрия Ивановича все больше и больше. Это вопрос о развитии заводского дела в России. Дмитрий Иванович видел в этом единственный выход из русской нищеты к благосостоянию. Взгляд на Россию, как на страну только аграрную, царивший в правительственных кругах, всегда казался ему ложным, лишь развитие промышленности сулило России независимость.

«В статье «О возбуждении промышленного развития в России» Дмитрий Иванович говорит, что основанием его мыслей о возбуждении в России многих заводских и фабричных промыслов «служит не простая польза и не одна выгода учреждения заводских дел, как для лиц, в них прямо или косвенно участвующих, так и для всей страны, а нечто гораздо большее – требование иного порядка – историческая неизбежность, конечно, при том условии, на которое всякий русский согласен, что Россия вошла уже в круг народов, участвующих в деле общего развития человечества со всеми особенностями, принадлежащими ей по месту и времени».

А чтобы разъяснить, что именно под этими особенностями он понимает, Д. И. Менделеев говорит:

«Во-первых, я считаю Европу лишь малою частью того материка, на котором совершается развитие человечества, а во-вторых, не забываю история дремлющих еще, но быть может долженствующих проснуться народов Азии.

Замереть России – гибель. Ее удел поэтому – все двигаться вперед, и составленное историческое имя ей должно удержать на должной высоте, пользуясь для того своевременно ясными уроками истории окружающих народов Востока и Запада».

А эти уроки, как далее развивает свою мысль Дмитрий Иванович, говорят, что всякий народ должен уметь приспособляться к изменяющимся условиям жизни, вовремя оставлять старый, привычный быт, переходя на новый, более отвечающий данному историческому моменту. Если он не выполняет этого требования истории, он вымирает, или, оставаясь в стороне от общего развития человечества, подавляется другими народами.

…Умножение народа, нужда, голодовка, бескормица и всякие напасти заставляют народы переменять кочевой род жизни на земледельческий, но и этот переходит в промышленный тоже по нужде, и надобности… Перемены тяжелы, сопряжены с необходимостью забыть многое из первобытного и привычного; не всякий народ в состоянии их пережить…

«Вот в эту-то историческую эпоху, которая наступила давно для Запада и так невыгодно разрешилась на Востоке, входит Россия именно с тех пор, как уперлась она с севера и востока в океаны, с запада в Скандинавию и немецкие страны, а с юга в задунайские края, куда ее впустить некому, и в земля настоящего Востока как Персия и Китай».

Единственным выходом для России Дмитрий Иванович видит развитие промышленности во что бы то ни стало, так «ведь только независимость экономическая есть независимость действительная. Всякая прочая – есть фиктивная, воображаемая» [17]17
  Из доклада проф. Б. Е. Тищенко, прочитанного на торжественном заседании 2 февраля 1932 г.


[Закрыть].

Признание исторической неизбежности социально-экономических процессов, взгляд на экономику, как на первопричину политического развития глубоко знаменательны для одного из первых крупных выступлений Д. И. Менделеева на поприще политической публицистики. Дальнейшие его работы в этом направлении лишь продолжали развитие исходных тезисов.

Трудно представить себе жизнь более устремленную, чем жизнь Дмитрия Ивановича. Четко и ясно представляя себе, чего он хочет, что считает необходимым и к чему стремится в своей работе, он последовательно, во всем, с каждым шагом двигался вперед и вперед по намеченному пути, подчиняя планы личной работы требованиям, выдвинутым в общественной проповеди. Так, считая, что… «развитие опытных знаний, распространение физико-химического образования составляет первое неизбежное условие для расширения нашей заводской деятельности, Дмитрий Иванович особенно тщательно вносил поправки в каждое новое издание своих «Основ химии». И особенно доволен был каждым открытием, подтверждающим не ему – он был твердо уверен – миру, – правильность и значительность периодического закона. В 1886 г. Винклером, немецким химиком, был открыт третий, предсказанный Менделеевым элемент – эка-силиций, названный Винклером «германием».

К этому же 1886 г. относится еще одна посадка Дмитрия Ивановича в Баку, по нефтяным делам. Бакинским нефтепромышленникам Дмитрий Иванович давно и упорно советовал проведение Баку-Батумского нефтепровода, с цифрами в руках доказывая его выгодность и рентабельность. Он считал необходимым доставку нефти к берегам Черного моря, «чтобы там основались заводы для переделки нефти в тяжелые осветительные масла и чтобы «остатки» от этого и от естественного повышения цен сырой нефти настолько поднялись в цене, чтобы ими можно было топить паровики только в особо исключительных случаях. От этого, по моему разумению, не только выиграет все наше нефтяное дело, но и добыча каменного угля может быстрее, чем ныне, возрастать, а с тем выиграет вся русская промышленность».

Лабораторные же работы Дмитрия Ивановича сосредоточились на исследованиях растворов. Результатом их явился объемистый и очень значительный труд «Исследования водных растворов по удельному весу». В предисловии он пишет: «Я укрепил в себе представление о природе растворов, сводящее их к обычным случаям химического взаимодействия и к определенным, атомным, соединениям, подобным – быть может тождественным – с соединениями, содержащими кристаллизационную воду, и в этом я вижу главный вывод моего исследования».

Далее он, проводя свою мысль, что растворы – непрочные соединения растворителя с растворенным телом, пишет:

«Газы во всех пропорциях между собою смешиваются лишь потому, что частицы их далеки друг от друга, находятся в быстром поступательном движении. Твердые тела смешивают свои частицы только при том или другом виде большого подобия, особенно при изоморфном сходстве. Занимая средину между газами и твердыми телами, жидкости дают растворы как по причине основного сходства (как у твердых изоморфных), так и без него (как газа), но лишь тогда, когда могут образоваться согласные движения разнородных частиц, раствор образующих, т. е. когда частицы способны соединяться в рыхлые, если так можно выразиться, диссоциирующие соединения, подобно соединениям с кристаллизационной водой».

«Для приведения в стройную систему сведений об удельном весе растворов данного тела, при изменении его содержания, я воспользовался (гл. II) гиперболической зависимостью между удельным весом и частичным составом. Масса растворов (более 50 солей) была уже разложена мною по этому способу, мне уже казалось, что можно подметить известную правильность, когда я приступил к растворам серной кислоты и спирта, где оказалось невозможным достичь с гиперболической зависимостью даже эмпирической простоты, не говоря уже о внутреннем смысле дела. Тогда-то замечены были мною два обстоятельства, заставившие весь труд начать снова и сведшие мои намерения к другому концу. Во-первых, я заметил «особые точки», выдающиеся при изучении других свойств – как в изменении расширения, так и в изменении плотностей, и они оказались столь близкими к предельным соединениям, что невольно требовалась гипотеза, столь часто отвергавшаяся – о совпадении их с определенными соединениями между водой и растворенным телом. Во-вторых, исследуя производные ds dp или приращение удельного веса (S) при возрастании процентного содержания (р) растворенного тела, мне бросилась в глаза изломанность кривых, эти производные выражающие, и я опять невольно прибег к гипотезе о том, что места перелома совпадают с определенными соединениями между водой и растворенным телом. Оказались и разрывы сплошности, т. е. скачки, которыми химизм так резко отличается со времен Дальтона. Тогда теоретическая близость растворов со слабейшими, но строго определенными соединениями, поглотила все мое внимание и заставила придать всему совершенно иной характер, чем предположенный сначала».

Взгляды, высказанные Дмитрием Ивановичем в «Исследованиях» были оригинальны и неожиданны. Многие химики, преимущественно немецкой школы, не приняли их, считая даже не заслуживающими названия теории. И вместе с тем гидратная теория, верным последователем которой был Дмитрий Иванович, имела все права гражданства, что и доказали впоследствии многие исследователи систематически занимавшиеся вопросами гидрации в растворах. «Особые точки», найденные Менделеевым, тоже получили общее признание и имели большое значение в изучении бинарных систем. Но это признание растянулось на два десятилетия, пока же Дмитрию Ивановичу приходилось выносить иронические выпады своих немецких коллег.

Вообще необходимо отметить, что научные заслуги Дмитрия Ивановна больше всего ценились в Англии, отчасти во Франции. В Германии, несмотря на то, что сам он в молодости тяготел к немецкой химической школе и выбрал для подготовки к диссертации Гейдельберг, химики относились к нему отрицательно, а иногда и прямо враждебно. Известный химик Ладенбург в своих воспоминаниях отметил, что встреча профессора Менделеева и Бунзена, на одном обеде, была более чем сухая. И Копп, знаменитый немецкий физик, одни из столпов Гейдельбергского университета, встретившись с Ладенбургом, сообщил ему, что на запрос Российской Академии наук в 1880 г., кого они считают более достойным – Менделеева или Бейльштейна, и он и Бунзен рекомендовали Бейльштейна, а не Менделеева.

Работа Дмитрия Ивановича над растворами, столкнула его с вопросом сопротивления жидкостей и сопротивления среды вообще. В связи с этим у него опять возродился интерес к воздухоплаванию, не реализовавшийся прежде по недостатку времени и средств. Первоначально с вопросом воздухоплавания встретился Дмитрий Иванович в связи с работой над упругостью газов, которую он начал в 1872 г, и принужден был свернуть окончательно в 1881 году.

Работа эта над упругостью газов дала большие и ценные науке результаты. Опыты Дмитрия Ивановича доказали неточность закона Бойля-Мариотта для малых давлений. Закон читается так: если температура газа остается постоянной, то объем газа изменяется обратно пропорционально изменению давления, т. е. например, если объем взятого газа был равен одному литру, то при увеличении давления вдвое, этот объем уменьшится вдвое, значит, будет равен половине литра. При увеличении давления в четыре раза он будет равен 1/4 литра и т. д. Понятно, что плотность газа при указанных изменениях будет увеличиваться. Вообще, если объем газа при давлении р ₀был v ₀, t потом с изменением давления до р изменился до v, то v ₀:v = р ₀:р или, взяв произведение крайних и средних: v ₀p ₀=vp, получим другое выражение того же закона: произведение из объема газа на давление при неизменной температуре для одного и того же количества всякого газа есть величина постоянная. Проверяя этот закон, Дмитрий Иванович выяснил, что неточность его проявляется при давлении воздуха, меньшем 2/5 давления на уровне моря (760 мм), и что, таким образом, произведение объема на давление не есть величина постоянная.

Это важное открытие направило мысли Дмитрия Ивановича к метеорологии, тесно связанной с вопросами атмосферного давления. Отсюда интерес к барометрическому нивелированию и изобретение весьма чувствительного дифференциального барометра названного «высотометром», показывающего изменение давления. Уже в 1875 г. «высотометр» Менделеева стал с успехом применяться для нивелирования на занятиях генерального штаба, т. е. таким образом лабораторные исследования получили практическое применение в полевых условиях. Под редакцией и с предисловием Менделеева стала выходить книга Мона «Метеорология или учение о погоде». А стремление самого Дмитрия Ивановича детально изучить «лабораторию погоды» вылилось в большой труд, «О барометрическом нивелировании». Этот труд впервые столкнул его с воздухоплаванием, в период этой работы он писал в предисловии к «Материалам для суждения о спиритизме», что его тянет за облака в «лабораторию погоды».

Понятно, не мог Дмитрий Иванович пройти мимо ожидавшегося 7 августа 1887 г. полного солнечного затмения. Тем более, что самые благоприятные условия для его наблюдения оказались в центральной части России, в районе Твери, Клина, а, следовательно, и Боблова. За неделю до затмения Дмитрий Иванович получил телеграмму от товарища председателя Русского технического общества, в которой тот предлагал Менделееву подняться для наблюдений над затмением на управляемом воздушном шаре с аэронавтом Кованько. Дмитрий Иванович ответил согласием. Рискованный полет этот он описал сам в статье «Подъем на воздушном шаре в Клину».

Эти записи интересны не только характерностью необычной обстановки, в которой протекал полет, но и поведением самого Дмитрия Ивановича, который вовсе не был подготовлен к полету и тем не менее ничуть не растерялся во время подъема и произвел все нужные наблюдения, руководясь одной лишь мыслью – об интересах науки, стоящих в момент необходимого риска выше личной безопасности. Ниже приводим выдержки из его статьи о полете.

«Кругом аэростата была масса народа, и стояло множество экипажей. Проходя к аэростату, я встретил нескольких своих петербургских знакомых, приехавших наблюдать солнечное затмение и вместо него теперь решившихся, так как нечего было другого делать, наблюдать по крайней мере отлет аэростата. При входе в загородку послышались дружные крики. Из них один лишь, признаюсь, мне памятен. Кто-то кричал «бис» и я подумал: хорошо бы в самом деле повторить и повторять торжество науки, хорошо потому, что есть масса чрезвычайно интересных задач, которые можно разрешить только при поднятии на аэростатах. Задачи эти не чужды наших обычных общежитейских интересов, потому что они касаются разрешения понятия о погоде. Аэростатическое восхождение Захарова, Гей-Люесака, Тиссандье и особенно Глэшера ва его «философском аппарате» (т. е. физическом приборе), как он назвал свой аэростат, внесли уже много данных чрезвычайной важности в область метеорологических сведений. Теперь же, здесь в Клину, это торжество науки должно было совершаться перед этой толпой, и пусть она изъявляет свою радость, как умеет и знает. В лице она чтит науку. Теперь надо действовать, и теперь мне следует помнить, что во мне случайно перед этой толпой и перед множеством тех лиц, которым известно о предполагающемся поднятии, соединились те или другие ожидания большего или меньшего успеха наблюдений.

…Не помню, кто при моем приходе остановил меня и сказал мне на ухо: «Дмитрий Иванович, у аэростата нет подъемной силы. Я вижу, знаю дело, лететь нельзя, уверяю вас, нельзя». Приближаюсь; среди толпы вижу, Кованько распоряжается делом, и что аэростат держат уже за те веревочные концы, которые идут от его экватора и опускаются до земли. Корзинка, однако, была нагружена мешками с песком. Их вынимают, на место их ставят ранее приготовленную табуретку, и ставят доску. На табурете я предпочитал сидеть во время наблюдений. Потому что в сидячем положения мне казалось более удобно производить наблюдения, так как обе руки могли быть тогда свободными… Если бы она помешала, ее можно было бы привязать за бортом или просто выбросить. На доске, которую предполагалось положить на края корзинки, я думал расположить все приборы для того, чтобы они были под руками в короткое время полного солнечного затмения. В корзину аэростата поместили и мою небольшую корзинку с приборами; по отношению к ней Кованько спросил меня, что там находится, и удовлетворился ответом, что там помещены все мои приборы. Все другие приборы были уже укреплены по местам. Анероид и барограф были привязаны на высоте роста человека так, чтобы быть прямо перед глазами наблюдателя. Немного ниже была привязана батарея с электрической лампочкой. За бортом я увидел привязанными, уложенные в бухты, канаты. Один канат был с якорем.

Ко мне подошел между другими лицами А. И Сосунов, приехавший из Петербурга как представитель аэростатического отдела Технического общества. Он мне сказал почти то же, что и кто-то другой сказал раньше, т. е. что подъемная сила аэростата оказывается малой и двоим лететь нельзя. Внутренне я уже раньше решил, что, если двоим лететь нельзя, я полечу один.

Мешки были выгружены. Что нужно взять с собой, находилось в корзинке. А. М. Кованько с чрезвычайной легкостью вошел в нее, и когда я его спросил, в исправности ли клапан, он дернул раза за три клапанную веревку и приказал одному из солдат взлезть для того, чтобы развязать нижнее отверстие аэростата, в котором, вероятно была привязана та гибкая трубка, через которую водород вводился в аэростат. Отверстие аэростата и после развязки осталось закрытым конечно, потому, что аэростат не был раздут, и упругость содержавшегося в нем газа в нижних частях была не более атмосферной. Легкость же оболочки удерживала ее края… Так как А. М. Кованько распоряжался освободить корзинку от мешков с песком, вложить в нее, что следовало, сам вошел в корзину и ничего не говорил о невозможности лететь вдвоем, то я думал, что подъемная сила мала, но все же для отлета достаточна, а там шар обсохнет, и мы поднимемся куда можно, выбрасывая сперва что придется, если песку будет мало. Эти мысли мелькнули и, несмотря на подтверждение, мне все еще казалось невероятным отсутствие надлежащей силы в аэростате, наполненном водородом. Разговаривать было не время. Простился с близкими, стоявшими здесь, сказал сыну то, что мне казалось необходимым сказать в последнюю минуту, и, судя по времени, инстинктивно смеренному после входа в изгородь, почувствовал, что отправляться пора.