Текст книги "Черная Ганьча"

Автор книги: Вениамин Рудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

– Оригинал, – сказал о нем Голов. – Поди-ка лучше к ребятам, разомнись, – покровительственно предложил он. – С нами, стариками, скучища.

Юрий присоединился к группе ребят, играющих в мяч, и вскоре со всеми перезнакомился. Из всех имен запомнил имя черненькой, коротко остриженной девушки, несколько хмуроватой на вид, – ее звали Верой – и парня, Аркадия, значительно старше ее и оказывавшего ей знаки внимания...

Когда на исходе ночи возвращаешься с границы домой, чуточку гудят уставшие ноги, самую малость кружится голова, в ней шумит и позванивает, а сам ты, хмельной от густого настоя трав, напитавших прохладный воздух, дышишь во всю грудь и никак не надышишься. Перед рассветом запахи трав слабеют. И тогда тебя обволакивает другой запах, запах росы – тонкий, едва уловимый, его разве только и услышишь в неподвижной тишине пограничья, потому что весь ты в росе, будто природа щедро искупала тебя в награду за нелегкую службу.

Идешь и в такие минуты думаешь о кружке горячего чаю, предвкушаешь сладость короткого перекура в продымленной сушилке, где от развешанных плащей и курток пахнет лесом, табаком и солдатским потом, слышишь хруст матраца, на котором вытянешься во всю длину уставшего тела и мгновенно, едва прислонясь головой к твердой подушке, провалишься, невесомый, в бездонную пропасть.

Но иной раз, случается, непослушная память такое подсунет, что и курить не захочешь, и сон отлетит.

...Тогда, рассердясь, он не подумал о возможных последствиях. Изо всей силы ударил Аркадия под ложечку приемом, какому его научил Голов. Вера стояла в стороне, за камнями, всхлипывала, придерживая рукой изорванное на груди платье. Было еще светло, приглушенно долетал гомон многолюдного пляжа. Здесь, среди камней, тишину нарушали Верины всхлипывания.

– Попомнишь у меня, хлюст этакий, – пригрозил Аркадий, вытирая с разбитого лица кровь. – Мы еще встретимся!..

Юрий не оглянулся, достал из фуражки нитку с иголкой, протянул Вере.

– Что вы! – Вера, не поняв жеста, испуганно отстранилась, словно защищаясь, вытянула вперед обе руки, забыв о разорванном платье.

Юрий увидел ее маленькую грудь.

– Извините, – пробормотал он, отойдя в сторону.

Провожая Веру, послушно шел за ней через похожие один на другой городские дворики с темными подворотнями, дворики, мощеные гладкими каменными плитами, где непонятно как пышно рос виноград и ярко рдели цветы. Играли дети, переговаривались старухи, сидя каждая у своей двери на низкой скамеечке; пахло жареными бычками, арбузами. Вера избегала многолюдных улиц.

Юрий думал, что, если обратно придется идти одному, он непременно заплутается в лабиринтах дворов, спусков и узких каменных лестниц, каскадом спускающихся к приморью.

В квартире у Веры пахло цветами и свежевыкрашенным полом. В полутемной комнате на круглом столе, покрытом зеленой плюшевой скатертью, стоял букет ярко-красных роз. Вера, не задерживаясь, провела Юрия в другую, светлую, пустоватую комнату, где вся мебель состояла из узкого диванчика, этажерки с книгами, одного стула и маленького столика, тоже заваленного книгами. Зато стены здесь пестрели множеством красок.

– Пробы, – небрежно сказала Вера. И добавила: – Так, пустяки: этюды, наброски. – Предложила Юрию стул, вышла.

На стул Юрий положил фуражку. Пока не было Веры, принялся рассматривать рисунки. Одни ему нравились главным образом простотой и неприхотливостью красок, другие – нет. Среди нескольких набросков выделялся писанный маслом, почти законченный портрет старика.

Странный портрет. Старик с копной нечесаных волос, безбородый, с короткими усами под крупным горбатым носом. Небольшие острые глаза прищурены, будто в них затаилось ехидство. Всего две краски, два цвета грязно-белый и темно-коричневый, а в них отблеск близкого пламени. Присмотревшись, можно было разглядеть контуры рук, оранжевые пятна в кузнечном горне и фиолетовую наковальню.

Юрий неотрывно смотрел на портрет и не мог понять, что в нем привлекает внимание. Он не заметил, как Вера, возвратившись в комнату, наблюдает за ним, ждет, что он скажет.

– Хорошо, – произнес погодя. – Просто здорово!

– Правда?

Он обернулся на ее голос, немного смутился.

– Я, конечно, не ценитель. Но старик силен. Ваш отец?

Вера рассмеялась, даже руками всплеснула:

– Что вы, Юра! Это мой дедушка. Я его нарисовала, когда еще была вот такой. – Она подняла руку на уровне столика. – Еще в седьмой класс ходила. Посмотрела Юрию в глаза и вздохнула: – Дедушка давно умер. Под Одессой, в Дофиновке, у него был свой домик. Туда на лето мой папа уезжает. Он тоже художник. В следующий раз придете, я вас познакомлю.

Хотелось ответить, что следующего раза не будет, потому что до возвращения в училище осталось три дня, там – производство в офицеры и назначение к новому месту службы. И еще хотелось сказать о многом, что вдруг нахлынуло на него в один сегодняшний день. Но как скажешь? Это же не мяч перебросить через волейбольную сетку.

Вера, не замечая смущения своего гостя, без умолку рассказывала об отце, о подружках, жалела, что окончена учеба в художественном училище и теперь просто придется работать.

– Правда, это скучно – просто работать? – Она рассмеялась: Зарабатывать на пропитание. Какое дурацкое слово, правда? И оставаться в пыльном городе на все время – скучно. Правда?

Он не знал, на какую из ее "правд" ответить, а Вера, по всей вероятности, не ждала разъяснений – ей хорошо было с ним, сильным и мужественным, каким она, очевидно, нарисовала его в своем воображении, когда он защитил ее от домогательств подвыпившего Аркадия. Она опомнилась лишь тогда, когда он собрался уходить. Вскочила с диванчика, одернула на себе платье.

– Заговорила я вас. Извините. – Вера притронулась к его руке.

– Нет, почему же... Было очень хорошо, – пробормотал он, вспыхнув от ее мимолетного прикосновения.

– Приходите завтра. – Вера поправила волосы. – Наверное, папа приедет. Буду ждать.

– Право, не знаю. Вряд ли.

– Служба? – Вера грустновато улыбнулась.

Он подумал, нужно ей сказать правду: девушка так доверчиво смотрела ему прямо в глаза, в наступивших сумерках они будто светились.

– Послезавтра уезжаю.

– Надолго?

– Совсем. Сначала в училище, потом на границу.

– И больше никогда, никогда сюда не приедете? – Потупив глаза, Вера теребила пряжку пояса на своем платье. Он видел ее нервные пальцы, и ему захотелось взять их в свою ладонь, легонько сжать...

– Вам хочется, чтобы я снова приехал?..

Через три месяца они поженились...

13

Суров шагал вдоль вспаханной контрольной полосы и пробовал выбросить мысли о Вере из головы, как поступал всегда, когда не хотел думать о ней. Раньше ему это удавалось: стоило пожелать, и он без особых усилий переключался на другое. Благо, работы хватало.

Перед рассветом налетел ветерок – несильный, по-августовски прохладный, принес запахи хвои, перестоявшегося клевера и моря. Почудилось, будто не сосны, а море шумит, посылая волну за волной на усыпанный галькой пологий берег. Двигаясь от наряда к наряду, Суров слышал шепоток заплутавшего ветра и шум морского прибоя.

Море он, конечно, придумал. И с горечью усмехнулся: откуда быть ему среди белорусских лесов, раскинувшихся вокруг на многие километры! Море там, на юге, где Вера с Мишкой...

О жене думал без злости и без особой печали. Первые полгода накатывала тоска, особенно в дни, когда приходили письма. Вера писала часто и много, настаивала на демобилизации, звала к себе. Он отвечал ей реже, чем она писала ему, отвечал скупо. О демобилизации не могло быть и речи. Теперь письма приходили раз в месяц, короткие и сухие, – все о Мишке. Вера писала, что сын плохо переносит жару, похудел и просится на заставу. А в конце Мишкиной рукой нацарапано: "Папчка прыжай".

Суров передвинул на бок сползший к животу пистолет и зашагал быстрее. Занималось августовское утро. Край дозорной дороги вдоль контрольной полосы зарос высокой травой. Сегодня же нужно обкосить траву, навести здесь порядок. Он с удивлением отметил про себя, как быстро вымахала трава, почти в пояс. Ведь совсем недавно прокашивали.

Было тихо – ветерок унесся. На границе стояла густая, почти плотная тишина, какая устанавливается перед восходом солнца, когда одни лишь жаворонки поднимаются в небо и оттуда серебряным колокольчиком звенит их песня.

Суров любил эти минуты тишины. И сам не мог объяснить, чем они пленяют его. Перед восходом в лес уползают последние тени, и, кажется, слышишь их крадущиеся шаги. На вспаханной полосе виден каждый след. Вот пробежала мышь-полевка. Чуть заметное кружево ее лапок пересекло полосу по диагонали, повернуло назад и на середине исчезло: здесь полевку, не касаясь земли, накрыла сова. Чуть поодаль наследил разжиревший крот-слепыш: прогулялся немного и нырнул обратно в нору, видать, не понравилась мягкая как пух земля под ногами.

За поворотом, у горелого дуба, Суров остановился: дикие свиньи испахали полосу безобразными черными воронками. Сладу нет с этими тварями, редкий день обходится без того, чтобы не приходилось после них боронить полосу. И еще заметил Суров подгнивший столбик на кладке через ручей, столбик придется менять, а заодно уж и доски.

Тропа поднималась на бугор, его вершина, будто подкрашенная, светилась оранжевым светом – по ту сторону бугра всходило солнце. Когда Суров поднялся на вершину, сноп ярких лучей ударил в глаза. Отсюда, с вершины, Суров, как на макете, увидел весь правый фланг своего участка до самого стыка с соседней заставой. Лес до горизонта стоял зубчатой стеной, а вдоль него, как часовые, – пограничные столбы: красно-зеленые – свои и бело-красные соседей. Контрольно-следовая полоса то взбегала на пригорки, то спускалась в лощинки, иногда огибая выступы леса и поросшие ольхой и березой овраги. В одном из них, самом глубоком, лежал белый туман, туда еще не успело заглянуть солнце, и потому деревья, поднимавшиеся со дна его, казалось, висели в воздухе поверх молочной пелены, чуть касаясь ее.

Суров так хорошо изучил участок границы, что мог пройти по нему с завязанными глазами – в любую погоду, в самую глухую и ненастную ночь. Он, как и его солдаты, великолепно ориентировался на местности, фонарем пользовался в крайних случаях, если приходилось обнаружить следы.

И тем не менее, когда бы он ни возвращался с границы, всякий раз, останавливаясь на вершине холма и оглядывая с высоты свой участок, как бы заново открывал для себя прелесть края, в который приехал из Туркмении полтора года назад. Туркмения со своими суровыми неброскими красками имела свои прелести, была по-своему привлекательна, там и сейчас жила его мать, Анастасия Сергеевна, остались друзья и знакомые. Но после безлесных гор Копет-Дага и зноя пустыни он не мог налюбоваться зеленой Беларусью, ее лесами и реками, ее тихими голубыми озерами, мягким климатом.

Суров возвращался домой, чувствуя во всем теле приятную усталость. С обратного ската холма увидел заставу и крышу домика, который занимал вдвоем со старшиной Холодом. Над домом летали голуби – их для Мишки еще в позапрошлом году завел Бутенко. Голубей развелось много, и старшина жаловался, что голубиный стон лишил его сна.

За время службы Бутенко окреп, раздался в плечах, но оставался тем же деревенским пареньком, каким приехал с первогодками на заставу непосредственным, стеснительным, но с природным тактом, хотя и наивным. Иногда, бывая с Суровым один на один, спрашивал:

– Колы ж Мышко приидэ, товарыш капитан? Ото ж йому радости будэ голубив, бачыте, скильки!

А в дни, когда приходило письмо от Веры, спрашивал, напуская на себя безразличие:

– Ну, што там Мышко пышэ? Скоро вернется?

Городок заставы был рядом. Суров видел, как прачка выгнала из сарая корову и та, переваливаясь, лениво побрела в сторону луга, что начинался сразу же за забором. Бычок ее, к удовольствию старшины, из ласкового увальня, любимца солдат, вырос в огромного бугая, и теперь его приходилось держать на цепи. Не бугай – зверь вымахал. Суров приказал старшине избавиться от него. Холод, однако, медлил.

До отъезда Веры Суров на полпути к заставе включался в телефонную линию, выяснял у дежурного обстановку и, если все было в порядке, не заходя в канцелярию, шел к себе на квартиру, чтобы, не теряя времени, поспать несколько часов дома.

Без Веры все изменилось.

Обогнув спортгородок и пройдя через калитку за высокую ограду заставы, Суров хотел было направиться в канцелярию, где теперь отдыхал, возвращаясь с границы. Он посмотрел в сторону домика, просто так, механически. И замер, остановясь. У него вдруг пересохло во рту и по спине пробежал холодок. С ним всегда так случалось в минуты волнения. Окна квартиры были настежь раскрыты, на веревке, натянутой от стойки крыльца до старой груши перед домом, сушились его, Сурова, одежда и домашние вещи – ватное одеяло, коврик, два кителя и шинель. Еще какие-то вещи были развешаны под навесом крыльца, но Сурова они не интересовали, как, впрочем, и все имущество.

"Вера приехала!" – обожгла догадка.

Ему стало жарко. Он, обычно спокойный, а по определению Веры, даже и флегматичный, как "каракумский верблюд", вдруг растерялся. Нежданное возвращение – не похоже на рассудительную Веру: она бы телеграммой предупредила.

Растерянность длилась недолго. От калитки, где он остановился, до дома было ровно сто пять шагов. Сто пять "пограничных" шагов по выложенной кирпичом и посыпанной желтым песком дорожке. В обычной обстановке расстояние покрывалось в полторы неторопливых минуты. Суров пробежал их за пятнадцать секунд и с бьющимся сердцем взлетел на крыльцо, проскочил в переднюю. И увидел седую голову матери.

Она обернулась к нему, вытерла руки о передник, пошла навстречу, пряча счастливую улыбку.

– Здравствуй, Юрочка. – Поздоровалась так, будто рассталась с сыном вчера. И чмокнула его в щеку.

Суров обнял ее и, отступив, хотел спросить, почему вдруг она приехала, не предупредив. Мать, упреждая вопрос, сказала:

– Что меня встречать – я не генерал.

Плескаясь под рукомойником, Суров думал о матери. Приезд ее, безусловно, Юрия обрадовал, он любил мать, как любят только мать, с нею было по-домашнему спокойно, уютно. Он поймал себя на том, что предвкушает удовольствие от приготовленного матерью завтрака – это тебе не стряпня заставского повара из солдат-первогодков. И при всем этом ощущал некое чувство досады, что ли. И неловкости одновременно. Неловкости перед матерью, потому что ошибка его огорчила. Если бы Вера с Мишкой...

За завтраком он и мать избегали разговора о Вере. Мать подкладывала ему жареного мяса, картошки, приправленной чесноком и перцем – по-туркменски. Приятно было сидеть за столом, накрытым хрустящей накрахмаленной скатертью. И она, эта скатерть, и под цвет ей льняные, тоже накрахмаленные салфетки Сурова нисколько не удивили: он помнил их с детства, привык к ним. И то, что мать привезла сейчас эти немудреные вещи, чтобы как-то скрасить ему быт, он воспринял как должное.

Вот если бы такое внимание оказала ему Вера! Он бы, конечно, похвалил ее за вкусный завтрак и нарядно убранный стол. Такие мысли его рассердили: "Вера, Вера". Будто она весь свет застила. Досадуя на себя, отодвинул тарелку, поднялся, поцеловал мать. Поцелуй получился не очень искренним мать не обманешь. Она легонько шлепнула его по губам своей мягкой и теплой ладошкой, почему-то потерла щеку в том месте, к которому он только что прикоснулся губами.

– Поди-ка ты лучше спать, – сказала она.

– И то правда. Ты, как всегда, права, мама.

– Не подлизывайся.

14

Его разбудил рев быка. Жорж – так прозвали быка солдаты – ревел протяжно, со всхлипом, страшно, до тех пор пока на лугу не отозвалась корова.

Суров больше уснуть не мог. И снова, в который раз за день, пришли мысли о Вере. Он пробовал избавиться от них, не видеть лица жены, не вспоминать ее имени. И не мог. Тогда заставил себя думать о служебных делах, но уже через несколько минут снова вернулось старое. Проще всего было подняться, помочь матери. Только сейчас подумал, что толком и не поговорил с нею.

Она вошла сама, принялась стирать пыль со стола и буфета, потом стала наводить порядок на книжной полке. Суров, приоткрыв глаза, видел спину матери с выступающими из-под блузки лопатками, тонкую шею и поседевший пучок волос на затылке. Старость давно подкрадывалась к ней, но Суров обнаружил ее вдруг, только сейчас, и ему стало больно. Он чувствовал свою непонятную вину перед матерью, хотя всегда был хорошим сыном, и она им откровенно гордилась.

Он лежал тихо, не шевелясь. Мать по-прежнему стояла к нему спиной, и он смотрел на ее быстрые руки. Вот она вытерла пыль с корешков книг на верхней полке, принялась за вторую, где стояли шесть томиков Паустовского – подарок Веры ко дню рождения. Вера, влюбленная в свой город, пробовала привить эту свою влюбленность и мужу, а поскольку Паустовский когда-то жил и писал на ее родине, полагала, что прочтя хотя бы "Время больших ожиданий", Юрий переменится.

Суров прочитал все шесть томов – от первого до последнего. Ему особенно понравились "Кара-Бугаз" и "Северная повесть", понравились суровостью сюжета и мужеством героев. Он всегда относился с уважением к мужественным людям. Так благодаря Вере "открыл" для себя и полюбил Паустовского, к югу же остался по-прежнему равнодушен.

Суров знал, что к книгам Паустовского отношение матери нельзя было назвать простой влюбленностью. Она их боготворила. Он представлял себе, как мать преобразится, когда увидит шеститомник в коричневом переплете: замедлится мелькание ее рук, осторожно, будто касаясь хрупкой вещи, возьмет ближайший к ней томик, слегка откинет назад седую голову и, близоруко щурясь, начнет читать безразлично с какой страницы, чуть пришепетывая губами, будто молясь. Он улыбнулся этой ее, знакомой ему еще с детства, привычке – читать, шевеля губами.

– Зачем рот кривить? – не оборачиваясь, вдруг громко спросила мать, возвратив томик на полку.

– Фантазируешь, мамочка. Я спал.

– Полно врать-то. Вставай.

– Слушаюсь, товарищ мама, – дурашливо прокричал Суров и спрыгнул на холодный, еще влажный после мытья крашеный пол.

– Сколько тебе годиков, маленький? – насмешливо спросила мать.

– Все мои.

Несколько приседаний прогнали остатки ленивой сонливости. Потом Суров стал одеваться. Натянув сапоги, обратил внимание, что они до блеска начищены, перевел взгляд на отглаженные гимнастерку и брюки. Обернулся к матери. Она встретила его укоризненным взглядом, теперь уже строгим и – он знал – беспощадным:

– Думаешь, пожалела хилого, жалконького?

– Не надо, ма. И вообще...

– Вообще, – передразнила она. – Опускаешься, капитан. Что себе думаешь! На тебя солдаты смотрят. И все подмечают.

– Прошу тебя... – Он перебил ее, чего никогда себе раньше не позволял. И оттого, что в непонятной раздражительности допустил бестактность, стало неловко. – Извини, ты, как всегда, права. И давай больше не будем. Лады?

Она скупо улыбнулась.

– Лады. Чаю выпьешь?

– Забегу потом. Пора на заставу.

– Успеешь. Выпей. Обед не скоро.

– Давай.

Присел к столу, мимоходом взглянул на стенные часы, они показывали двенадцать. Времени оставалось в обрез: скоро приедет Голов.

15

После обеда коричневая "Волга" вкатила на сверкающий чистотой двор заставы, остановилась у посыпанной свежим песком неширокой дорожки; из машины вылез шофер, гимнастерка на его спине дыбилась, на животе собралась гармошкой, неуклюже поднял руку к фуражке:

– Подполковник идет по дозорке, приказано передать, что ему встречатых-провожатых не надо.

Суров возвратился к себе в канцелярию.

Холода внешний вид солдата привел в неистовство:

– Вы на кого похожи, га? Чамайдан! Солдат должен быть – во! Гвоздь! Чи вы не солдат?

Шофер растерянно оглядел себя:

– А что?.. Я ничего...

– Пустое место – "ничего". Приведите себя в порядок.

Старшина прочитал солдату мораль, стал тренировать в отдавании чести, "гонял" мимо себя:

– Выше ножку! Выше, ровней. Ручку на уровне плеча... Полный взмах!.. Полный, сказано...

Добившись своего, подобрел, спросил шофера, успел ли на соседней пообедать.

– Подполковник приказал ехать, я, значит...

– По глазам видать – голодный. Конечно, молодой, необученный. Зараз покормим. Солдат должен сытым Сыть. Ничего, войдешь у шоферское понятие, так за день три раза пообедаешь. Пойдем.

Привел солдата на кухню, приказал Бутенко накормить досыта.

Голов пришел после боевого расчета, сдержанно поздоровался с Суровым и старшиной, почистился с дороги, чаю попил, ужинать не стал.

– Показывайте хозяйство, – сказал Холоду. – Вы, капитан, занимайтесь своим делом.

Ходили по отделениям между ровных рядов аккуратно заправленных коек, по еще влажному полу. Закат сквозь чисто вымытые окна ложился на белые стены розово-красными полосами. Голов открывал тумбочки, в них не было ничего лишнего, а то, чему полагалось в них быть, сложено.

– К приезду начальства? – Голов блеснул очками.

– У нас завсегда воинский порядок! – Холод открыл дверь в следующее отделение.

– Как знать... Посмотрим, что на складе творится.

– Не хуже, чем у людей, товарищ подполковник.

– Скромностью не страдаете. – Голов направился к складу.

Здесь он дотошно проверял, все ли продукты в наличии, выговорил, что сухофруктов осталось мало.

– Привезем. Солдат у нас завсегда накормлен и получает, что по раскладке.

Из-за стекол очков на старшину воззрились две острые льдинки:

– Вы мне фантасмагорию не разводите! Старшина подразделения обязан держать хозяйство в перманентном восполнении запасов. Поняли?

– Насчет пополнения – стараемся. Остальное не понял.

Голов не стал объяснять значение "перманента", пошел к хозяйственному двору, Холод – в полушаге за ним. Здесь подполковнику не придраться, размышлял старшина, комар носа не подточит. В самом деле, кругом заметна хозяйская рука: сено сложено в стог и накрыто от дождей, под навесом каждая вещь на своем месте – сани-розвальни, ладный возок, штабель дров – полено к поленцу. Самый взыскательный инспектор не придерется.

В глазах Голова таяли льдинки – военный человек, он был доволен настоящим воинским порядком.

"Есть еще порох в пороховницах", – удовлетворенно думал о самом себе Холод. Если б мог проникнуть в мысли начальника отряда, прочел бы что-то схожее с собственными.

"Не так плох старшина, – размышлял подполковник. – Совсем не плох. Человек порядка, старая пограничная закваска, не то что нынешние молодо-зелено, тыр-пыр".

– Дров хватит? – Голов остановился у полуоткрытых дверей коровника.

– Так точно. Завсегда с запасом, товарищ подполковник. В тепле.

– Вы и Суров?

– Зачем? Личный состав. А мы – тоже. В лесу живем.

– Сами заготавливаете?

– Где хозспособом, где отряд доставляет. А больше хозспособом. Оно, правда, вроде не дело всякий раз побираться.

Видно, последние слова Голову не понравились, не дослушав, но промолчав, вошел в коровник, в полутьме долго вглядывался во что-то огромное, лежащее на настиле и хрумкающее, а когда глаза привыкли к полутьме, этим огромным и хрумкающим существом оказался бык, зверь с глазами навыкате; Голову стало нехорошо от этих глаз, устремленных на него и налитых злобой. Он инстинктивно подался назад, стараясь не обнаруживать страха. Стоило ему сделать движение, как огромная туша с необыкновенной легкостью подскочила, загремев цепью.

"Убьет!" – в страхе подумал Голов. И в ту же секунду, пригнув голову к самому полу, бык ринулся к нему, заблестев лоснящейся кожей.

Голов отскочил в сторону, наперерез быку бросился Холод.

– Жорж, назад! – закричал старшина. – Назад, щоб тэбе розирвало!

Поджидая старшину, Голов еле сдерживал бешенство. Из хлева слышалось сердитое бормотание, лязг цепи. Давно надо было уволить этого пастуха, думал Голов, негодуя на себя. Пожалел его, Сурова, филантропа, послушал. А ведь еще летом приказал: быка – на мясо, вспомнил он. Почему не выполнен приказ? Ждут, пока зверюга кого-нибудь на рога поднимет? Он, поговаривают, и сейчас гоняется за солдатами. Счастье, что не убил до сих пор никого.

– Старшина, ко мне! – крикнул в раскрытые двери.

– Тут я, товарищ подполковник. – Холод остановился рядом. – Извините, я виноват. Не зацепил он вас?

– Раньше о том думать следовало. Я приказал пустить этого... этого... на довольствие личному составу. Почему не выполнили? Ждете большого ЧП? Пока убьет?

– Так мы ж его на привязи держим...

– Что? Вы за кого меня принимаете!..

– Виноват... Недосмотрел.

Голов досадливо отмахнулся:

– Виноватых бьют. – Чувствуя, что иссякает запальчивость, приказал строгим голосом: – Быка зарезать. Мясо на довольствие вам и соседним заставам. Об исполнении доложите. – Голов, не желая слушать возражений, быстрым шагом направился к заставе.

Холод, взволновавшись, отстал. Слова подполковника сбили с толку, если не сказать больше – ошеломили. Такого производителя под нож! Где это видано? За него двух коров отдает колхоз. Своя, заставская, уже ни на что не годна. И как резать – с маленького выращен, с сосунка. Разве ж поднимется рука? Подполковник, конечно, прав: Жорж зверюгой стал, не догляди привязать, покалечит, а то и жизни решит. Завтра ж надо в колхоз подскочить, нехай берут бугая. И ни за какие бублики – под нож. Такую животину губить преступление.

С убитым видом Холод вошел в канцелярию.

Голов сидел на стуле у открытого во двор окна. Суров стоял у письменного стола, и вид у него был хмуроватый. Высокий, худощавый, он сверху вниз смотрел на начальника пограничного отряда, слушал, не возражая.

Когда вошел старшина, Голов не обернулся, продолжал говорить отрывисто, с короткими паузами:

– ...непорядок. Какие еще такие фермы в воинском подразделении? На линейной заставе! Парадокс!..

– На заставе единственная корова, – сдержанно возразил Суров. – И та выбракованная. А быка солдаты вырастили. Откуда ферма?

– Образных выражений не понимаете?

Я все понимаю, товарищ подполковник, понимаю, что бык стал опасен для личного состава. И тем не менее гиперболизации не нужно.

Начальник отряда заинтересованно взглянул в лицо Сурову, приподнял голову:

– Как вы сказали? Ах, гипербола вспомнилась? А если этот бычище брюхо вспорет кому из солдат?.. Вы свободны, старшина. – Голов поднялся.

Холод вышел.

Подполковник сразу заговорил о другом:

– Граница у вас в порядке. Приедет генерал, показать не стыдно. Дай бог каждому такую полосу и такую дозорку. За порядок – хвалю. И поощряю.

Суров позволил себе усмехнуться:

– Уж вы расщедритесь!..

– А что?

– На границу пойдете? – Суров попробовал переменить разговор.

– Нет уж, договаривайте, – настоял Голов.

– Я так, к слову.

– Будем в камушки играть? – Голов нервным движением извлек портсигар из брючного кармана. – Суров, я не люблю околичностей. Что вы имели в виду? Считаете, вас мало поощряли?

– Оставим этот разговор, товарищ подполковник. А если вам хочется знать, что я имел...

– Очень хочется. Люблю точки над "i".

– Пожалуйста. Самое большое поощрение за два года службы под вашим началом – "снять ранее наложенное взыскание".

Оба замолчали. Курили. Канцелярия сразу наполнилась дымом, он, как из трубы, повалил в открытое окно, в темноту. Давно наступил вечер, за разговором Суров не удосужился зажечь свет.

– Будем сидеть в потемках? – спросил Голов.

Суров повернул выключатель, закрыл окно. В стекла стали биться ночные мотыльки.

Весь разговор с самого начала был Сурову неприятен – начальник отряда явно был сегодня несправедлив, излишне придирчив, чем до этого не отличался Голов и слыл справедливым, хотя и требовательным начальником, конечно, не без изъянов, как всякий смертный.

Кто знает, что почувствовал Голов, может, сам заметил, что перешагнул черту дозволенного, когда сознание служебного превосходства притупляет чувство самоконтроля. Он пригасил папиросу и сразу же раскурил новую, чего никогда не позволял себе.

– Садись, Юрий Васильевич, – сказал, расхаживая по канцелярии. – "Снять ранее наложенное взыскание". Здорово подметил! А я прозевал. – Он невесело рассмеялся: – Не в бровь, а в глаз. – Сел на стул, заложил ногу за ногу, играя начищенным носком ботинка. – Насколько мне помнится, Юрий Васильевич, в академию собирались?

– Собираюсь, – уточнил Суров. – Рапорт подал весной.

– Помню ваш рапорт, его отослали в округ. Штаб у меня четко работает. А вот что из округа ответили, запамятовал. Проявление раннего склероза. Короткий смешок приподнял рыжие усики. – Сколько вам лет, Суров?

У Голова была отличная память, Суров это знал и в обращенном к себе вопросе усмотрел скрытый подвох.

– Двадцать девять.

– Стало быть, еще немного. Это я так, между прочим. И между прочим, хочу предостеречь от излишней филантропии. Распустили вы старшину. А он людей. Кто он, этот Холод? Пастух бычий. И солдат раскормил, скоро ходить разучатся.

– Старшина на своем месте.

– Что? – Голов привстал.

– К старшине у меня нет претензий. Я им доволен.

– А я нет! – отчеканил Голов, поднявшись и подойдя к столу. – Мне не нравится ваша манера разговора со старшим начальником.

Он подошел к прикрепленной на стене схеме участка границы, отдернув шторку, принялся внимательно разглядывать ее правую часть.

Суров был убежден, что мыслями подполковник далек от схемы, от топографических и условных знаков на ней, – просто делает над собой усилие, чтобы несколько успокоиться.

От схемы Голов возвратился к столу, достал из портфеля блокнот, полистал до чистой странички и стал записывать что-то ровным бисерным почерком.

– Так вот, капитан. – Он поднялся, кончив записывать. – Возьмите бумагу и карандаш... Пишите. Первое: на старшину представить характеристику на увольнение... Причину сами сформулируйте... Вам нужен расторопный старшина, огонь, чтобы с полуслова. С Колосковым поговорите. Чем не старшина? Отличный командир. Я правильно говорю?

– Хороший.

– Так в чем дело? Спросите. Даст согласие, присылайте подписку, и мы его немедленно на сверхсрочную. Армия – сложный механизм, дорогой капитан. Деталь сработалась, меняй решительно. Новую ставь, неизношенную. Твой старшина для строевой работы не гож, выдохся. Тут никакая трансплантация не поможет. Сочиняйте характеристику, и дадим ей ход. Ну, что вы молчите?

Суров понимал, что в словах Голова значительно больше здравого смысла, нежели жестокости, которую он усмотрел в распоряжении. При всем этом в мыслях не укладывалось, как можно человеку, отдавшему армии молодость, здоровье – всего себя, отказать в небольшом – сравнять какую-то важную для него одного круглую дату?

Он ответил, не уклоняясь от пронизывающего взгляда подполковника, устремленного на него поверх очков и как бы изучающего:

– На старшину Холода я могу представить только отличную характеристику. Такую он заслужил.