Текст книги "Черная Ганьча"

Автор книги: Вениамин Рудов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Инцидент оставался загадкой. Впрочем, времени на расшифровку у Сурова не было.

У Холодов обедали – слышались звон посуды, говор. Старшина звякнул ложкой.

– Спасибо, жинко. Наелся.

– На здоровьечко, Кондрат, – отозвалась Ганна. – Може, еще борща насыпать?

Суров не раз пробовал Ганнины борщи – наваристые, с запахом сала и чеснока. У него засосало под ложечкой, когда представил себе налитую до краев тарелку красного борща с плавающими поверху золотистыми блестками жира.

– Годи, наився. – Старшина помолчал. – Расстроила ты меня, Ганна. Крепко расстроила. Передать не могу. Ну как малое дитя – всюду нос суешь.

– Так, Кондраточко, коханый ты мой, разве ж я со злом? Добра хотела и ему и Вере Константиновне.

– А зло, получилось. Нарочно не придумаешь, – прогудел Холод. Сказано: волос долгий, а ум...

– Ну, так вдарь меня, вдарь, раз я такая подлая.

– Лизка, ты чуешь, што твоя мама говорит! Не, ты послухай ее. Вдарь, говорит. А я тебя хочь пальцем тронув за всю жизнь? При дочке скажи вдарыл?

Соседи разговаривали на мешаном русско-украинском диалекте, который выработался у них за многие годы и вошел в обиход. Суров догадывался, что перепалка имеет прямое отношение к сбежавшей гостье. Ему стало смешно и обидно: Ганна блюдет его, Сурова, моральную чистоту! Смех и грех.

За стеной загремели посудой, – видно, составляли тарелки.

– Сейчас ты меня ругаешь, зато Юрий Васильевич потом спасибо скажет. Дяковать богу, я еще свой розум маю.

– Огорчила ты меня, Ганно.

– Як ты не можешь понять простого! А еще старшина заставы. Пораскинь, что солдаты подумают?

– Солдат тоже голову на плечах имеет: разбирается, что к чему. Солдат грязь почует за версту.

– Хорошо, хорошо. У тебя не солдаты, а як их... локаторы: все улавливают, за пять верст чуют. Пускай по-твоему. А что ты о Вере Константиновне скажешь? А о Мишеньке? Он же с нею не в разводе. А сын же его родная кровинушка! Молчишь?

– Тебя сам Плевака, чи як яго, не переговорит.

– Иди на свою службу, Кондраточко. Иди...

– Не подлизывайся. Все равно я капитану сказать должен.

Суров, забыв прикрыть дверь, взбежал на крыльцо к соседям, вошел в кухню. Старшина, собираясь идти на заставу, застегивал тужурку. Рядом стояла Ганна с фуражкой в руке – она всегда провожала мужа.

– Здравствуйте, – поздоровался Суров.

Супруги ему ответили. Холод отнял у жены фуражку, нахлобучил. Ганна посмотрела в глаза Сурову долгим пытливым взглядом.

– Слышали? – спросила низким голосом.

– Слышал.

– И рассердились?

– Сейчас уже успокоился. Знаете что, давайте условимся: каждый из нас за свои поступки... Ну, в общем, вы поняли. Будем жить, как до сих пор, хорошими соседями.

Холод нервно покручивал усы.

Суров потянул носом, от удовольствия зажмурил глаза, подняв голову кверху:

– Пахнет! Славно пахнет.

Ганна все еще стояла немая от смущения. Ей было бы куда легче, наговори вдруг Суров резких и обидных слов: он стоит и улыбается, вроде ничего не случилось.

– Насыпь борща капитану. – Холод снял с полки эмалированную, тарелки на две, белую чашку.

– Так мало? – пошутил Суров.

– Добавим, – отозвался на шутку Холод.

Когда Суров, опорожнив полную чашку борща, отправился на заставу, Ганна со слезами бросилась мужу на шею:

– Ой, что я, дурная, наробила, Кондраточко!..

В оброненной сквозь слезы фразе Холод учуял пугающий смысл. Снял со своих плеч Ганнины руки:

– Выкладай все гамузом. Чего уж... Семь бед...

– Ой, Кондраточко!

– Ой-ой. Раньше б ойкала, так теперь слезы б не лила. Ну, годи, годи плакать.

Ганна всхлипывала, никак не решалась прямо сказать. Ее руки снова обвили шею мужа, мокрой щекой она ткнулась ему в усы:

– Кондраточко!..

Он ее отстранил, бережно, с грубоватой нежностью:

– Тьфу на тебя... Где только той соли в слезы набралось? Ну, чистая соль, хочь огурцы... Жинко, капитан ждет, что ты себе думаешь! Мне с тобой в подкидного нема часу играть. Я покамест еще на военной службе.

– Веру я сюда вызвала, написала, чтоб приехала.

– Ты? – Холод упер руки в бока.

– Я, Кондраточко.

– З розуму зъихала!

– Жалко, семья распадается. – Ганна навзрыд заплакала.

Лизка, сидевшая все время молча, вдруг напрягшись, рывком поднялась из-за стола с горящими от негодования глазами.

– Ух, какие вы... В чужую душу... Мещане! – прокричала и выскочила за дверь.

На кирпичной дорожке процокали каблучки, рыжая как пламень Лизкина голова вспыхнула в проеме калитки, а немного спустя замелькала на фоне зеленых кустов орешника, буйно разросшихся по ту сторону забора. Лизка бежала к лесу, раскинув руки и смешно загребая ногами.

– Ну, гадский бог! Не я буду... – Холод свирепо вытаращился, схватил со стола фуражку, шагнул к Ганне с таким грозным видом, что она в страхе отшатнулась назад.

– Кондраточко, что с тобой?

Он рванул из-под пряжки конец ремня:

– Я эти фокусы!..

Глаза Ганны наполнились ужасом:

– Меня?..

Наливаясь кровью, старшина с большим усилием затянул ремень на одну дырочку.

– Я ей рога обломаю... Подумаешь, студентка... У профессоры все лезут... Дуже ученые все стали. – Нахлобучил фуражку чуть ли не на нос. – Но я дурь выбью... Как рукой снимет. – Шагнул к порогу со сжатыми кулаками.

И тогда Ганна повисла на нем.

– Побойся бога, Кондраточко. Она ж еще дитя горькое, а ты – бить. Лучше меня вдарь. Не жалей. – Отступила в сторону, пряча глаза, в них затаились два черных бесенка. – Ну, бей!

У старшины медленно поползли кверху густые брови, дрогнули кончики усов:

– Сказилась?..

Ганна снова прижалась к нему, заворковала:

– Чи у тебя детей полна хата. Кондраточко? Одна ж, как палец, а ты с кулаками. С ней поласковей, по-хорошему надо. Барышня... Скоро замуж пора.

21

Голов брился на кухне, стоя в одних трусах у открытого в сад окна и поеживаясь. Отсюда, со второго этажа двухэтажного кирпичного особняка, который занимали они вдвоем с Быковым, были видны лес, река в белесом тумане, изгиб шоссе и островерхий шпиль костела под красной черепицей, местами позеленевшей от времени.

Тоненько, с переливами, в саду свистел дрозд. В окно проникали запах антоновки и утренний холодок – было еще рано, часов шесть. Время от времени налетал ветер и срывал с яблонь плоды. Они падали, глухо ударяясь о землю, и тогда дрозд испуганно умолкал.

Кухню наполняло жужжание электрической бритвы. От монотонного гудения клонило ко сну – ночью поднимали по обстановке, и выспаться не пришлось.

Без малого два десятка лет обстановка составляла неотъемлемую часть жизни подполковника Голова. Он не представлял себя вне ее, хотя понимал, что неизбежно наступит день, когда все, что связано с границей и сейчас составляет основной смысл жизни, навсегда останется позади, а он, подполковник или к тому времени полковник, а быть может и генерал, станет никем. Бывшим военным. Бывшим командиром. Старым человеком, доживающим век...

А пока что было все, чему положено быть. И звонки, и тревоги, и другие треволнения, которых не перечесть, а еще труднее предвидеть.

Ох, эти тревожные звонки с дальних застав, звонки среди ночи...

...Городок спит, как в одеяло, закутавшись в темноту. Тихо шелестят тополя. Не видать ни зги. В ночи, за деревьями старого парка, как большущий глаз, светится окно в комнате дежурного по отряду, где почти не смолкают звонки телефонов, все пропахло табачным дымом, вплоть до шторы, прикрывающей оперативную карту, и продавленного дивана с истертой спинкой. На огромном столе неярко светит лампа под абажуром, колеблются тени. Кажется, в каждом углу, дожидаясь своей минуты, затаилась тревога.

У себя дома телефонный звонок, тот самый, что как будто похож на десятки других, Голов узнает сразу же. Он вспарывает тишину спальни, и уже с первого короткого "дзинь" угадываешь – она! Обстановка!..

Сна как не бывало.

И весь ты там, на пятой, семнадцатой или еще где.

Одеваясь точно рассчитанными движениями, прикидываешь, какой дорогой будет пробираться враг, где его можно перехватить, какой блокировать район и хватит ли сил...

Но ты совершенно уверен, что несколько сказанных тобою скупых слов дежурный продублирует еще короче и скупее.

"В ружье!"

И вмиг опустеют казармы.

По улочкам спящего городка застучат сапоги посыльных.

В гараже заурчат моторы дежурных машин.

В разных концах городка засветятся огоньки в окнах офицерских квартир.

Потом все замрет, подчиненное твоей воле, – люди, машины, – как стрела в натянутой тетиве лука.

Твоя команда прозвучит последней:

– По коням!

Хоть никогда ты не был кавалеристом, но привык к ней, привыкли и подчиненные.

В распахнутые ворота одна за одной, раздвигая фарами темноту, уйдут машины, увозя людей к границе, в тревогу, навстречу еще не полностью ясной, но реальной и полной неожиданностей обстановке, которой и ты подвластен.

Воцарится тишина в офицерских квартирах, безмятежно будут спать дети. И лишь у погасших окон еще долго, до самого рассвета, останутся сидеть жены. Как будто глаза их на расстоянии могут увидеть родные лица, а сердца уберечь от опасности...

В последнее время Голова больше всего занимал инспекторский смотр. После его окончания он со спокойной душой отправится в далекое и незнакомое Махинджаури, в субтропики, где всегда лето, растут кипарисы и всякая другая экзотика.

Махинджаури!.. Звучит как! Это тебе не грибной березник, что виден за речкой.

Голов предвкушал прелести отдыха без забот и тревожных звонков. Просто отдыхай, как душеньке твоей хочется, купайся и загорай...

Он, конечно, себя обманывал, великолепно знал: затоскует. От силы через две недели потянет домой, к привычному. И даже к березнику, куда сегодня наконец выберется с женой по грибы. С досадой подумалось, что кончается лето, а ни разу не довелось побыть с нею на природе, вкусить запах ухи, приправленной чесноком, полежать без забот у костра.

– Алексей, Леша... Оглох, что ли?

Размечтавшись, не сразу расслышал голос жены.

Обернулся и увидел ее, рассерженную, в ночной до пят прозрачной сорочке, с десятком металлических бигуди, которых терпеть не мог.

– Чего тебе? – спросил недовольно и выдернул вилку электрической бритвы.

Она изобразила страдальческое лицо:

– Суров звонит.

Разом выветрились мысли об отпуске и сегодняшнем отдыхе – Суров так просто не позвонит. А ведь уже было настроился на отдых, в мыслях видел себя с лукошком желтых моховиков, которых хоть косой коси в сыроватом приречном лесу, на больших моховинах.

Он прошел в боковушку, служившую кабинетом, взял трубку.

– Вас слушают, – произнес спокойно, с ноткой властной уверенности, которая сама по себе выработалась за долгие годы.

– Капитан Суров докладывает. На участке без происшествий. Здравия желаю.

– Здравствуйте, Суров, что у вас?

– На заставу прибыл генерал Михеев.

"Ничего себе новость!.."

Голов выслушал ее с наигранным спокойствием на бритом лице. С письменного стола глядел бронзовый уродец с длинным и хищным носом над черным провалом рта, в котором торчал единственный и зеленый от времени клык. Разговаривая по телефону, Голов постоянно цеплялся взглядом за уродца.

Суров ждал на другом конце провода. Было слышно его дыхание.

Голов недоумевал: зачем приехал Михеев? И прямо на заставу. Инспекторская комиссия, которую он возглавит лично, должна прибыть послезавтра, притом сначала в штаб. Нет, неспроста генерал прикатил на день раньше.

– Где генерал?

– Ушел на озеро.

И снова задумался Голов: генерал вроде бы не увлекался рыбалкой, во всяком случае, Голов не знал за ним такой страсти.

– Хорошо, Суров. Доложите генералу, что выезжаю.

– Он такого приказания не отдавал, товарищ подполковник.

– Я вас об этом не спрашиваю. Доложите. И чтоб на заставе порядок был. Старшину подтяните, пускай не спит на ходу. Вы меня поняли?

Суров тоже помедлил с ответом. Потом сказал:

– Вопросов не имею.

"Обнаглел Суров. От рук отбивается".

Голов резко положил трубку.

..."Волга" катила мимо скошенного колхозного поля. Над жнивьем носились ласточки. По ту сторону асфальта, на бугре, рокотал трактор. По свежей борозде за плугом бродили вразвалку грачи.

Подступала осень.

Голов полулежал на заднем сиденье и без особого сожаления думал о несостоявшейся вылазке в лес, знал, не будет ее и в следующее воскресенье, как не было в предыдущее и много раз до этого дня, потому что он не какой-нибудь горожанин с нормированной рабочей неделей и рабочим днем. Граница – особая штука: отнимает всего тебя без остатка.

22

Михеева он застал на берегу озера за чисткой рыбы. Улов был весомый окуньки-двухлетки, плотва, десятка три красноперок, две щуки. Михеев, без кителя, в одной майке, закатав штанины форменных брюк, сидел на мостках, опустив ноги в воду, и ловко разделывал добычу. Голову кивнул, не отрываясь от дела. Немного погодя спросил:

– Дома не сидится или жена прогневалась?

– Не я порядки устанавливал, товарищ генерал. Коль начальство на моем участке...

– Нож есть? – Генерал бросил в стоящую рядом кастрюлю очищенную рыбешку.

– Найдется, – ответил Голов, снимая с себя китель и вешая его на ветку рябины.

Играл транзистор. Молоденький лейтенант лежал на разостланной плащ-накидке. Под треногой, потрескивая, весело горел костерок, пламя лизало закопченную посудину.

Голов достал из полевой сумки нож, понаблюдал, как чистит рыбу Михеев. Вот он пальцами левой руки прижал рыбью голову, правой резко дернул за хвост, несколькими взмахами ножа без особых усилий снял чешую. Быстро и просто.

– Вы с нею, как повар с картошкой.

Михеев скосил прищуренный глаз:

– Подхалимаж чистейшей воды. Тоже мне рыбак! Это ведь элементарно. Смотрите. – Он точно рассчитанными движениями повторил те же манипуляции, какие уже наблюдал Голов, и переменил тему: – К проверке готовы?

"Отхлестал, как мальчишку, а теперь сдабривает пилюлю". Голов бросил в кастрюлю недочищенного окунька.

– Всегда готов. Держу отряд на боевом взводе.

И снова получил по щекам:

– Что это вы расхвастались, подполковник?

– Уверен в людях.

– Цыплят по осени считают. А с рыбкой вы зря так худо.

– С какой?

– Которую с чешуей...

Голов выудил из кастрюли крупную красноперку.

– На совесть работаю.

Михеев, не глядя, пробурчал:

– Может быть. Зрение не то.

– Время никого не щадит. – Голов притворно вздохнул и тут же понял, что новую глупость сморозил.

Свободного разговора не получалось. Михеев, казалось, целиком отдался приготовлению ухи.

Голов был зол на себя: вроде бы никогда за словом не лазил в карман, а тут – надо же! – сплоховал, как дошкольник. Хорошего мнения останется о нем генерал! В ожесточении прижал к доске рыбью голову, рванул за хвост... Конфуз. Один за другим. Прямо напасть какая-то. Не глядя куда швырнул разорванного пополам окунишку, едва не угодил в собственный китель с пятью сияющими, как маленькие солнца, латунными пуговицами.

– Нервишки пошаливают. – Михеев покачал бритой головой. – Рано бы вроде.

– Устал. Сплошная нервотрепка. Откуда быть спокойствию?

Михеев рассмеялся, по-стариковски мелко и безобидно:

– Вы устали, а окунишко виноват. Железная логика! Что и говорить!.. Между прочим, дорогой подполковник, я заметил, вы приехали взвинченным.

– Поднимали ночью.

– На границе как на границе. – Михеев бросил в кастрюлю последнюю рыбку. – Могли не поднимать.

– Не понял.

– На одиннадцатой отвратительный следовой режим. Там бы поработали несколько дней, а то и недельку, да присмотрелись, в чем дело. Навалились на шестнадцатую, уселись верхом. Мне потемкинской деревни не надо... А ну вас, в кои веки выбрался к воде... – Неожиданно вскинул руку: – Вот и Суров. Хороший хозяин нюхом чует, когда ему приходить.

Суров козырнул Голову без небрежности, но и без подчеркнутой почтительности, какая нравилась Голову, откликнулся на реплику генерала:

– Плохой хозяин. Хороший поджидает гостей с готовой ухой.

– А вы в самый раз, капитан. – Генерал взял за ушки кастрюлю с очищенной рыбой. – Милости прошу, займитесь, а то уважаемый адъютант сведущ лишь в настройке транзистора.

Суров взял кастрюлю, высыпал содержимое в котелок над треножкой – там уже кипела вода и принялся колдовать над ухой.

Солнце то выглядывало, то скрывалось за облака. Когда оно пряталось, налетал ветер, становилось прохладно, на озерную гладь набегала легкая рябь.

Пахло сентябрем.

Михеев драил песком закопченный котелок, адъютанта заставил перетирать тарелки и ложки, Голову велел зарыть мусор, оставшийся после трапезы, – всем работу нашел.

"Блажит старик, – с сарказмом подумал Голов. – Аккурат генеральское занятие куховарить да прибирать посуду!"

– Теперь и отдохнуть можно. Михеев тяжело опустился на плащ-накидку.

– И вздремнуть не грех, – подхватил Голов.

– Лишний вес вреден, особенно в нашем возрасте, подполковник. Вот им, молодым, – генерал показал на Сурова, – можно.

Закончив приборку, Суров отправился на заставу, адъютант залез в машину.

– Удивительный мир, – неожиданно заговорил Михеев. – Этакая красотища!.. И все мимо... Мимо тебя. Стороной проходит... Нет, мимо проходим мы, как нарочно, вроде от хорошего бежим. – Он полулежал, опершись на руку, а тут вдруг сел, глаза молодо заблестели – они у него были ярко-голубые, – и если бы не седая щеточка усов, слово "старик" к нему, пожалуй, было бы неприменимо. – Знаете, подполковник, иногда задумываюсь: вот я, генерал, как говорится, солидный начальник, мне и почет, и уважение, и квартира, скажу, прямо завидная. Ну и что? Что с того?

Не откликнуться Голов не мог:

– Как – что? Положено. По должности хотя бы. У нас уравниловки нет. Каждому по труду. Я так понимаю. – Ему захотелось курить, и он попросил разрешения.

– Ради бога.

Голов закурил жадно, частыми затяжками – всякий раз просить разрешения ему надоело. Сам он неизменно требовал, чтобы подчиненные без его согласия при нем не курили.

– Слушайте, Голов, а ведь вам и во сне видятся генеральские погоны. Только без вывертов – прямо.

Такого вопроса Голов не ожидал. Поперхнулся дымом.

– Гм-м... Так сказать...

– А без так сказать – честно? Мечтаете. Тот не солдат... и так далее... А вот зачем вам генеральское звание, честное слово, не подумали.

Стих на старика нашел. Рюмку коньяка выпил, и развезло. Разводит турусы на колесах.

Голов пригасил окурок и выбросил. Почему-то вспомнилась, казалось без всякого к тому повода, давнишняя встреча на юге с капитаном буксирного пароходишка, человеком со старым, изморщиненным смуглым лицом. Капитан в молодости командовал большим теплоходом, бороздил океанские просторы и с завидной, какой-то подкупающей простотой рассказывал о былом, пересыпая речь названиями всемирно известных портов почти на всех континентах необъятного мира. Слушая старика, Голов невольно пробовал сравнивать себя с ним и приходил к выводу, что сам вряд ли мог бы примириться, попади он в его положение – на склоне лет довольствоваться мелкой посудиной, не выходившей за акваторию порта.

– Большому кораблю – большое плавание, – запоздало ответил на каверзный вопрос генерала. И добавил еще туманнее: – Важно, чтоб капитан в нужную минуту был на мостике. – И поправился: – На своем месте. Тогда ничто от его глаза не спрячется.

– Вы убеждены, что справитесь с океанским лайнером, подполковник? Михеев словно отгадал его мысли.

Подковырка задела, и Голов ответил сердито:

– Высшей должности я не просил. А с этой, что мне доверили, покамест справляюсь. Во всяком случае, до сего дня таких упреков не слышал... даже от вас, товарищ генерал. И вообще я не понимаю, для чего затеян этот разговор. Отряд выглядит не хуже других пограничных частей, вот уже который год числится в передовых. Не само по себе это пришло, наверное, и я руку приложил к достижениям. – Он понял, что последнее слово сорвалось с языка бесконтрольно и некстати, хотел было исправить промашку, но опоздал.

Михеев едко откликнулся:

– Я бы не сказал, что вы страдаете избытком скромности. – Он выпростал ноги из-под накидки, оперся руками о землю и молодо, незаметным рывком, поднялся на ноги. – Пройдемтесь, вон в тот дубнячок. Это, кажется, и есть Дубовая роща?

– Так точно, товарищ генерал, она.

– Кабаньи тропы дальше и влево? – Михеев одернул на себе тужурку.

– Полтора километра до Кабаньих.

Они вошли в Дубовую рощу, пропахшую грибами, ржавеющим к осени папоротником. Но сильнее всего пахло дубовым листом – как спиртом.

– Люблю лес, – сказал Михеев. – Особенно в эту пору. А вы, Алексей Михайлович?

Голов тоже понимал и любил лес, его пьянящий медвяный воздух, прогретый нежарким солнцем, – дыши не надышишься. Медленно идешь, боясь потревожить лохматых пчел в сиреневом вереске или нечаянно наступить на красавца красноголовика. Сейчас он не примечал окружающего, в нем говорила обида, слова Михеева задели за живое.

– Как всякий нормальный человек, – ответил он на вопрос.

После обильных дождей дружно пошли грибы.

Михеев часто останавливался, ахал, чуть не стонал.

– Какое чудо! – Нагибался над боровиком, трогал пальцем коричневую шляпку. – Сколько их! Природа дарит, а мы – мимо. Что же вы, Алексей Михайлович, не прикажете организовать сбор, насушить к зиме? Отличный приварок к солдатскому котлу.

– Еще успеется. Такого добра до первых заморозков... – Он неприязненно посмотрел на тощий генеральский затылок и подумал, что восторгаться природой мог бы сегодня и без высокого начальства.

– Необыкновенно!

Лирика, хотел сказать Голов. Хорошо ему рассуждать. А влез бы в шкуру начальника погранотряда, полазил бы по красотище этой суток двое-трое, падая от усталости сам и людей доводя до изнеможения, вот тогда бы поглядеть, каков ты "на природе".

Михеев же не замечал или умело притворялся, что не видит угрюмости спутника, восторгался природой с присущей горожанину, редко покидающему дом, увлеченностью.

– Завидую вам, – обронил генерал и описал рукой полукруг.

Шли узкой тропой. Михеев руками раздвигал можжевельник. Голов позади приподнимал на уровень глаз то одну, то другую руку, защищая лицо. Вскоре тропа оборвалась у неширокой вырубки, видно давнишней, с потемневшими от времени, но еще крепкими пнями. Поляну окружали коренастые дубы с густой и широкой кроной – деревья одно в одно, как близнецы.

У Голова была своя, выверенная практикой "теория вероятностей", которая редко его подводила. Пользуясь ею, он безошибочно угадывал, когда и с какой стороны ему угрожает опасность, и принимал меры защиты, сообразуясь с обстановкой и собственными возможностями, редко полагаясь на других, так как, в общем, влиятельных друзей не имел.

Недавние разговоры за ухой оставались за гранью сознания, просеиваясь через него, будто сквозь сито, они воспринимались как преамбула к большой и важной беседе, ради которой Михеев предпринял неблизкий вояж из округа на заставу, а сейчас – и эту прогулку в Дубовую рощу.

Голов перебирал жизненные и служебные ситуации последних дней, чтобы определить, какая из них послужила причиной внезапного приезда Михеева и сегодня повлечет неприятную беседу. О том, что именно такой будет беседа, подсказывало чутье.

Человек самолюбивый, ревнительно оберегавший авторитет собственного служебного положения, он часто не замечал своих ошибок и промахов. На это уже не однажды ему намекал Быков.

"Я работаю, – отвечал он. – И того же требую от других. Вот и вся философия. Сгоряча, может, кого и задену, но это для пользы дела...

Работал он много, не считаясь со временем. И философию свою, как и "теорию вероятностей", пересматривать не был намерен.

Вслед за Михеевым он свернул налево, к Кабаньим тропам.

Михеев теперь не задерживался возле грибов, шел вперед, слегка наклонив голову, будто вслушиваясь в размеренные, с небольшими перерывами звуки – в осиннике стучал дятел. День так и не разгулялся, но было тепло и парило. Михеев расстегнул тужурку.

– Вы часто бываете на шестнадцатой, – не оборачиваясь, заметил генерал.

– Приходится. Застава дальняя... И все такое... Лес кругом. – Голов подумал, что Суров нажаловался.

– Туманно. – Михеев остановился, обождал Голова. – Я заглядывал в погранкнигу. Пространно пишете, часто повторяетесь. Лучше бы реже.

– Не люблю оставлять подчиненных без догляда, товарищ генерал.

Генерал достал из кармана массивные золотые часы, взглянул, спрятал.

– Все мы чего-то не любим в других, взыскиваем, учим. – Он строго взглянул в лицо Голову: – А вы и в себе не любите того, чего не терпите в подчиненных, а?

– Чужое со стороны виднее, – быстро нашелся Голов. – А как себя сбоку узреть? Задачка, товарищ генерал. Даже вы не можете.

– Не обо мне речь.

Михеев пошел дальше.

Уже ему в спину Голов сказал:

– Со стороны себя не увидишь, невозможно. А что к Сурову частенько наведываюсь – надо. Я, товарищ генерал, привык все, так сказать, выводить на чистую воду. – И спросил: – Вам Суров докладывал об автопроисшествии?

– Докладывал. Почему вы спросили? – Михеев остановился. – Разве Суров мог или пробовал скрыть происшествие?

– Скрыть – нет, а вот выгородить преступника – да.

– Так уж и преступник. О чем вы говорите, Голов!

– Потенциальный преступник, товарищ генерал, уверяю вас.

– Посмотрим.

– Я предупреждал: под суд отдам. Вы уже разбили одну машину. А сейчас ЧП, вторая автоавария! Так что, прикажете простить?

– Поглядим, – сказал генерал, продолжая путь.

Они шагали по узкой тропе вдоль проволочного забора. Тропу накануне обкашивали, и она выглядела непривычно домашней. Впрочем, за состояние границы Голов не беспокоился, граница на шестнадцатой находилась в полном порядке, как положено, а уж что до контрольной – земля как пух.

Голов наконец понял, что Михеев приехал не для назиданий и накачек, как казалось, но додуматься до истинных его намерений все же не мог. После ухи мучила жажда – хоть из болота пей бурую, как чай воду. Если б не присутствие Михеева, принялся б собирать бруснику, которая краснела на каждом шагу.

С заставы слышалась музыка, видно, в ленинской комнате раскрыли окна и вынесли усилитель на подоконник. Нашли время, подумал Голов. Но тут же и урезонил себя: молодежь. К тому же выходной день, когда и повеселиться, как не сегодня!

Михеев шел медленно, глядя по сторонам. Под ногами пружинил податливый влажный грунт, чавкало, иногда брызгала черная жижа, скопившаяся после дождей в скрытых под травой неровностях почвы. Голов подумал, что дорога генералу не по нутру. "Это тебе не по асфальту на "Волге". И тут же устыдился этой мыслишки – паскудной и недостойной. Что до Михеева, то все в округе знали: генерал не любитель просиживать брюки в кабинете.

На развилке троп Михеев спросил:

– Вербицкий здесь прошел?

Это была фамилия нарушителя границы, которого недавно задержал Колосков.

– Здесь.

– Направление выбрал правильное: от КСП все время лощиной до самой насыпи. Грамотный.

Голову показалось, что теперь он понимает причину неожиданного визита Михеева: обстановка настолько волнует генерала, что лично захотел удостовериться, как организована охрана границы на угрожаемом направлении. Голов подробно принялся объяснять, что предпринято. Решение было грамотным.

– Целесообразно, – сказал Михеев. В его устах это звучало похвалой.

Они прошли по маршруту нарушителя до самых копен у шоссе.

– Кончается лето, – сказал Михеев.

– К сожалению. – Голов вытер взмокшую шею.

– А я зиму люблю. Осень на меня грусть наводит. А зиму я уважаю. Хорошая пора. Вы, насколько мне помнится, не служили в Туркмении?

– Не пришлось.

– А я там без малого два десятка провел. Без зимы, без снега. Соскучился. Наверное, потому и нравится зимняя пора.

Михеев еще говорил что-то такое, не имеющее отношения к службе, к предстоящему инспекторскому смотру, к границе вообще. И уходить не торопился. Шоссе было рядом, и по нему беспрерывно бежали машины. Наверное, у проезжих вызывали любопытство высокий худой генерал и плотный приземистый подполковник, бесцельно стоящие на лесной опушке.

– Скажите, Алексей Михайлович, след Вербицкого Шерстнев обнаружил?

– Шерстнев чуть не прошляпил. Хорошо, старшина вернул. Разгильдяй и потенциальный преступник.

Михеев промолчал, а когда снова заговорил, Голов понял, что рассуждения о зиме и иных пустяках не заслоняли главного, что мозг Михеева работает в одном, главном, направлении, не сбиваясь на второстепенное.

– Сурова мы утвердили кандидатом для поступления в военную академию, сказал Михеев, опять вынув часы из брючного кармашка. – Вы ему дайте отпуск, ну, скажем, на юг. Пускай отдохнет и заодно свои семейные дела устраивает.

Голов хотел сказать, что отпуск не ко времени: во-первых, неизвестно, какие результаты покажет застава на осеннем инспекторском смотре, во-вторых, обстановка, в-третьих, нет заместителя, а тут и без старшины останется выдохся старшина, отслужил свое. Но генерал еще не окончил, перебирал в руках цепочку часов.

– Шестнадцатую инспектировать не будем.

Голов удивленно посмотрел на Михеева – не шутит ли? Как так Сурова не проверять? Лучшая застава. И он ее лично готовил к смотру, столько трудов вложил!

– Что его проверять! Как по-вашему, задержание Вербицкого может быть зачтено... в счет смотра?

– Не думал, товарищ генерал.

– Вы считаете это неправильным?

– Нет, почему...

– Значит, зачтем.

Голов нервно пощипал свои рыжие усики. В его расчеты не входило показывать другую заставу, хотя в общем-то на всех, кроме девятнадцатой, состояние службы, боевой подготовки и дисциплины было почти одинаковым.

– Вместо шестнадцатой проверим девятнадцатую. Знаю, что вам не хочется. – Михеев покосился на Голова и улыбнулся: – Кому охота выставлять напоказ свои грехи, верно, Алексей Михайлович?

– Застава как застава. С дисциплиной на ней похуже, а так – нормальное подразделение. Четыре задержания в этом году.

– Что касается обстановки, она, доложу я вам, может висеть и месяц, и три. Никому пока не известно, когда вздумается напарнику Вербицкого идти за границу. Возможно сегодня. Или через полгода. Сурова отпускайте. Найдите ему хорошую замену на месяц.

– Заместителя давно нет.

– С сего дня есть. И вот он, сдается мне, едет.

По асфальту катила черная "Волга", рядом с шофером сидел адъютант.

– Понравилась застава? – спросил Михеев, когда машина остановилась и адъютант, открыв дверцу, выскочил.

– Вы меня, товарищ генерал? – Адъютант козырнул.

– Вас.

– Так точно. На уровне.

Михеев подмигнул Голову:

– Видали – "на уровне"!

Адъютант смутился:

– Я в том смысле, товарищ генерал...

– В любом смысле пограничнику надо служить на границе. Рано с округа начинать.

Обратную дорогу молчали. Голов пробовал привести к общему знаменателю свои впечатления от встречи с Михеевым, определить, с какой все-таки целью тот приехал сюда. Показать адъютанту новое место службы? Только и забот у генерала. Лично проверить организацию службы на участке? Может быть. Но и это весьма сомнительно. Какие у него могут быть основания не доверять Голову? Что же тогда? Отдых? Близ округа есть места не хуже этих. По всему выходило – темнит Михеев. И не случайно не хочет проверять Сурова.