Текст книги "Иван Иванович - бывалый сапер"

Автор книги: Вениамин Росин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

ЗУБЫ ДРАКОНА

1

Пришел и на нашу улицу праздник. Что ни день, то радостные сообщения Советского Информбюро. Освобожден Вильнюс. Фашистов вытурили из Паневежиса, вышибли из Шауляя…

За каких-то полтора месяца мы прошли на запад от Витебска четыреста – подумать только! – четыреста километров. Впереди лежала Восточная Пруссия.

В боях поредели полки, техника нуждалась в ремонте… К схватке в Германии требовалось основательно подготовиться.

Многие части отвели в ближний тыл на переформировку. Отвели и нас.

Началась учеба пополнения. Учебы не за партами, а на берегу лесного озера. И вместо учебников да тетрадок тол, бикфордов (огнепроводный) шнур, топоры и лопаты.

И вот как-то рано утром подходит ко мне старшина Пащенко.

– Товарищ Иванченко, – говорит, – будь другом выручи: поезжай вместо меня на склад за имуществом. Иванова с собой возьми. Сам бы съездил, но зубы ужасно разболелись. Смотри, как щеку разнесло…

Получили мы с Ивановым взрывчатку, батареи для миноискателей, еще кое-какую мелочь. Возвращались в роту не по большаку, а кружным путем, проселками. Пусть на несколько километров дальше, зато спокойнее Очень уж часто наведываются «юнкерсы» на переправу, и ни к чему судьбу зря испытывать.

Заморосил нудный осенний дождь. Иванов натянул на голову трофейную с коричнево-зелеными маскировочными разводами плащ-палатку. Накинул на себя плащ-палатку и я.

Миновали небольшой ельник. Сразу за ним кладбище немецких солдат. На березовых крестах каски с рваными отверстиями, вмятинами от пуль и осколков. По-видимому, где-то неподалеку был полевой госпиталь, потому что ряды крестов с касками тянулись сколько глаз глянет.

Я не удержался, соскочил с повозки. Переходил от могилы к могиле, читал надписи.

Ульрих Баумер. Клаус Фойерманн. Вилли Келлер…

Вспомнился обер-ефрейтор Отто Шульц, его слова к однополчанам осенью сорок третьего: «Почему и зачем мы воюем с Россией? Голод, холод, вой сирен, разруху принесла эта война Германии!.. Нет семьи, где бы не оплакивали покойников… Опомнитесь, пока не поздно!..»

Эти вот не опомнились. И теперь здесь, под могильными холмиками.

Сам не знаю почему, но мне стало грустно.

…Повозка простучала железными шинами по бревенчатому настилу мостика, и мы очутились в узком проходе между озерами.

Озер в Литве великое множество. Во фронтовой газете писали, что их свыше трех тысяч. Поэтому Литву и называют Землей голубых озер.

У перекрестка высоченный крест с распятием. У основания креста засохшие цветы. Чуть поодаль указатель: «Хозяйство Очеретяного».

На пригорке показался ветряк (немало их в тех краях), за ним остроконечная крыша хутора Кальвяй. Там стояла наша рота.

Иванов обрадованно сказал:

– Считай, приехали!

Кони, почуяв знакомую конюшню, ускорили шаг.

Хутор Кальвяй самый обычный, каких много видел я в Литве. Крытый дранкой деревянный дом. Резное крыльцо, резные ставни и наличники придавали ему нарядный вид. Рига. Хлев. Клеть для зерна…

Хозяйствовали на хуторе Антанас Паскачимас, худой, с нездоровым желтым лицом старик, и его жена, тихая, кругленькая тетушка Мария.

Сам Паскачимас довольно хорошо говорил по-русски. Научился в царской армии, где служил в первую мировую войну. Немало лет прошло с тех пор, а старый солдат помнил своего бравого фельдфебеля, его требование: «Грудь колесом, губами не шевелить, слюны не глотать».

В просторном, обнесенном забором дворе ни души. Я удивленно оглядывался. Где же все наши? Почему никого не видно?

Но тут появился Шмаков, и все разъяснилось. Роту перевели ближе к передовой. Капитан оставил его дожидаться нас и проводить на новое место.

Посоветовавшись, решили дать лошадям отдых, покормить их перед дальней дорогой.

Во двор, прихрамывая, вышел Паскачимас. Он протянул мне с Ивановым жесткую, в мозолях руку, сочувственно покачал седой головой.

– Вижу, устали, проголодались, – и с шутливой напускной строгостью добавил: – Марш к столу! Супран-тум?

– Супрантум! Понимаем! – ответили мы в один голос.

На кухне хлопотала тетушка Мария. По случаю воскресенья она принарядилась. Белая полотняная рубаха с длинными рукавами, безрукавка, расшитый цветными нитками передник, полосатая юбка, янтарное ожерелье.

На столе появились яичница с ветчиной, хлеб, маринованные огурцы.

У Шмакова заблестели глаза.

– Полный порядочек! Вот это, я понимаю, грубая деревенская пища! – Он весело посмотрел на хозяина. – Дядя Антон, ребята сильно перемерзли. Нельзя ли чем-нибудь согреться? Боюсь, еще простудятся…

Я сидел на табурете, зажав в коленях ладони, и даже не смотрел в сторону Шмакова. Обижался на него и вот почему.

На хутор часто прибегал соседский мальчонка лет семи или восьми. Любопытно ему было среди солдат потолкаться. Люблю я ребятишек, подружился с ним. То сахарком попотчую, то дудочку смастерю, а то понаблюдать разрешу, как оружие чистят. А для мальчишки это, пожалуй, первое удовольствие.

Приметил нашу дружбу Шмаков и брякнул:

– Очень ты, Иван Иваныч, пацанву уважаешь. Детским садом, что ли, после войны заведовать собрался? Вообще-то должностишка не пыльная. Может, и меня куда сосватаешь, чтоб денег побольше, а работы поменьше…

Ничего я не ответил, только плечами пожал: надо же такое сморозить…

Иванов вступился за меня, принялся драить Шмакова, что называется, по вертикали и по горизонтали.

Уж на что молчальник Черешня, и то не удержался.

– Ну что за человек этот Шмаков? – укоризненно покачал он головой. – Вечно насмешки над всеми строит. Хороводиться с ним нечего, давно пора приструнить.

Вася Шмаков, известно, парень такой, что, право же, и от десяти собак сумеет отбрехаться. Но на этот раз пошел на попятную, стал извинения просить.

– Режьте, – говорит, – меня на куски, солите крупной солью, а обидеть Ивана Иваныча не хотел. Признаю, виноват. Дурацкий язык подвел…

Одним словом, серчал я на Шмакова. Когда он сказал Паскачимасу: «Боюсь, еще простудятся», я не удержался, насмешливо хмыкнул:

– Забота о людях, а скорее всего о себе.

Вася сделал вид, что не расслышал.

Паскачимас достал из буфета наливку. Пробка у графина была очень оригинальная, отроду таких не видел – стеклянный чертик с балалайкой.

Пока мы ели, Паскачимас подробно рассказывал, как они натерпелись при немцах. Тетушка Мария слушала, приложив кончики пальцев ко рту. Надо думать, она понимала, о чем по-русски говорил муж, потому что прикусила нижнюю губу и по-детски, всей ладонью смахнула слезы.

…Стало темнеть, когда мы распрощались с гостеприимными хозяевами и выехали со двора.

Повозка неслышно катилась по мягкой после дождя дороге.

Нас обогнала колонна тридцатьчетверок. На башнях белой краской: «Вперед, на запад!» Вдоль бортов бревна, стальные тросы, запасные баки с горючим.

За танками орудия на механической тяге, «студебеккеры» с боеприпасами, бензозаправщики… Потом зачехленные «катюши», грузовики с пехотой… Фронт готовился к наступлению.

2

Октябрьский вечер сорок четвертого года… Мелкой, поспешно вырытой траншеей пробирался я вслед за капитаном Очеретяным. Траншея тянулась среди мокнущей на поле соломы, извивалась по низкорослому корявому ельнику и привела в развалины пограничной заставы.

Кто-то, скорее всего разведчик, приколотил к обугленному столбу кусок фанеры. На нем черными печатными буквами:

«БОЕЦ, ВОТ ОНА, ГЕРМАНИЯ!

ОТ МОСКВЫ 1650 КИЛОМЕТРОВ».

– Видите впереди речушку? По ней проходила наша старая государственная граница, – негромко, но как-то торжественно сказал капитан.

Государственная граница! Волнение перехватило горло. Подумать только: перед нами под бесцветным, словно вылинявшим, небом Германия!

Не верилось, казалось кошмарным сном, что гитлеровцы замахивались на Москву и Ленинград, тянулись к Волге, хозяйничали в предгорьях Кавказа.

Не счесть, сколько рек встретилось нам в Литве: Вилия, Дисна, Бента, Дубиса, Невежис, Шешупе, Юра… Каждая из них о чем-то напоминает. Но особенно глубокую зарубку в моей памяти оставила та безымянная, совсем неприметная речушка…

Сорок месяцев дрались мы на фронтах не на жизнь, а на смерть. Сорок месяцев шли к этому заросшему ивняком пологому берегу. И добрались. Потому что советская сталь крепче крупповской, а люди и подавно…

В газетах мы читали, и ротный не раз рассказывал про Восточную Пруссию. Веками воспитывалась там ненависть к славянам, вынашивались планы «Дранг нах остен» – «Натиск на восток».

Вся история Восточной Пруссии с древних времен – это история войн и разбойничьих набегов на Россию, Польшу, Прибалтику.

Прусская военщина заявляла: «Король во главе Пруссии, Пруссия во главе Германии, Германия во главе Мира».

Германия во главе всего мира… Вот чего издавна они хотели, чего добивались. Но все их замыслы обычно заканчивались крахом. Закончатся неминуемо крахом и на этот раз…

Капитан передал мне свой полевой бинокль. Оптика здорово сокращала расстояние. Казалось, совсем рядом косогор, сосны у его подножья.

– По косогору проходит немецкий передний край, – сказал ротный. – Замаскировано по всем правилам фортификации. На первый взгляд все самое обыкновенное, безобидное. Но только на первый взгляд. Разведка установила, что «нейтралка» нашпигована минами, стоят противотанковые надолбы. Внутри того вон сарая упрятана стальная амбразура артиллерийского дота. А стожок сена правее дота маскирует огневую точку в бронеколпаке… Оборона долговременная. Закончена в самом спешном порядке уже в годы войны.

– Вот это номер! Выходит, знали, что не удержатся в России, что дадут им по шапке.

– Выходит, так, – кивнул капитан и чуть погодя продолжал: – Вам боевая задача: к рассвету Подготовить проход для танков. Окончательно не уточнено, но похоже, что и сопровождать их придется в прорыве.

Я тяжело вздохнул, сказал удрученно:

– Товарищ капитан…

– Понимаю, Иван Иваныч, все отлично понимаю. Люди не двужильные – устали, вымотались. Но надо, очень надо…

Погода в тех местах переменчивая. Днем было сухо и тепло. Деревья отливали багрянцем. А после полуночи, к тому времени, когда на задание выступать, снег и резкий, холодный ветер.

Но для нас эта погода имела свой плюс. В белых маскхалатах, невидимые в нескольких шагах, потрошили мы немецкие мины.

Работать хоть и трудно было, но радостно: как-никак бьем врага на его же собственной земле.

Противник нервничал. Одна за другой взмывали в мокрое небо осветительные ракеты, проносились пулеметные очереди…

В свое расположение вернулись озябшие, продрогшие до костей.

Горячий чай и гречневая каша с мясной подливкой (спасибо нашему старательному повару Черешне) показались как никогда вкусными.

Обсушились у печки, улеглись на нарах… Признаюсь: до того уморился, что не успел ноги положить, а голова уже спала.

Отдыхали часа два, не больше. Разбудил связной командира роты. Передал приказ: отправляться к танкистам.

Кряхтя и позевывая, оставили мы теплую обжитую землянку.

Густой утренний туман вылизал выпавший за ночь снег.

Тишина. Словно бы ни живой души на огневых позициях и в траншеях.

Танковую роту отыскали довольно быстро.

– Браток! – окликнул я солдата в замасленном комбинезоне и ребристом шлеме. – Подскажи, где командир роты лейтенант Трофимов.

– Вон двое около бочки с соляркой. Тот, что пониже, с планшеткой, он и есть.

В нескольких шагах от лейтенанта я кашлянул в кулак, чтобы обратить на себя внимание. Не будешь же докладывать командиру, когда тот спиной к тебе стоит.

Лейтенант обернулся, и я, признаться, оторопел. Страшным было его лицо, обезображенное следами ожогов, – узкие лиловые губы, безресничные веки.

Кое-как, запинаясь, доложил о прибытии отделения саперов.

– Что, не ожидал увидеть такого красавца, – невесело усмехнулся Трофимов. – Хорошо разукрасило, – и провел рукой по своему изуродованному лицу. – Но могло и тебя, если б в горящем танке побывал… Не отводи глаза, сапер, злее будешь. Нам с тобой не целоваться, а воевать… Ну ладно, – оборвал он себя, – давай о деле. Обкумекаем все как следует…

Туман начал рассеиваться, видимость увеличивалась с каждой минутой.

Восемь утра. Девять…

Над нашими головами со свистом и воем понеслись огненные стрелы реактивных снарядов, выпущенных «катюшами». Началось!

После «катюш» замолотила артиллерия тяжелых калибров. Отдельных выстрелов не различить. Все слилось в невообразимый оглушительный гул и грохот.

Впереди сплошная стена разрывов. Казалось, небо слилось с землей, рушились горы. Со стороны и то смотреть страшно. Живого места не должно было остаться в полосе прорыва. И, как потом мы увидели, действительно не осталось.

Гитлеровцы пытались огрызаться, да куда им против многих сотен стволов!

Едва дальнобойки перенесли свой губительный огонь в глубину, как волна за волной ринулись бомбардировщики и штурмовики.

«В сорок первом нам такую бы силу, – с горечью думал я. – Эх, если бы в сорок первом…»

Мое отделение молча сидело вокруг чуть тлеющего костерка. Молчал даже неугомонный Вася Шмаков.

Подхожу, спрашиваю:

– Как настроение, ребята?

– Полный порядочек, товарищ сержант, – за всех ответил Кравчук.

– Ну раз так, шагом марш за мной! Потому что после авиации наш черед.

Вот и танк лейтенанта Трофимова. По всему видать, побывал он в переделках. Вмятины, заструги, царапины…

– М-да-а… – покачал головой Шмаков. – Всю жизнь мечтал о таком фаэтоне. – И чуть слышно себе под нос: – Чтобы да, то нет, как говорят в Одессе.

– Не шурши, Васька! – поморщился Иванов. – Ну хоть немного серьезности. Не на прогулку собрались.

Шипя и рассыпая искры, взвились красные ракеты – сигнал атаки.

По машинам!

Взревели дизели. Из выхлопных труб вырвались багровые языки пламени.

Тридцатьчетверка, лязгнув гусеницами, тронулась с места. За ней, соблюдая дистанцию, остальные машины.

Я сидел позади башни плечом к плечу со своими товарищами. Здесь были Коля Иванов, Петя Кравчук, Вася Шмаков, Жакен Алимбаев…

«Дорогие мои! Честно и добросовестно выполняете вы солдатский свой долг. Нет среди вас нерадивых, таких, чтобы к военной службе, как говорится, боком стояли…»

Так или примерно так думал я в ту минуту, рассматривая, что вокруг творится.

Пушкари и летчики здорово разметали немецкие укрепления. Куда ни глянешь, все исковеркано, смято, покорежено. На месте дотов железобетонные глыбы с торчащими металлическими прутьями. Размочаленные бревна разбитых блиндажей. Разбросанные взрывами снаряды, минометные лотки, гранаты… И воронки, воронки вокруг на обугленной, еще дымящейся земле.

В три ряда встали на нашем пути метровые двутавровые балки в бетонных основаниях – «зубы дракона».

Прямые попадания проделали бреши в надолбах, перепахали противотанковый ров перед ними. И все же требовалось подорвать, оттащить в стороны остатки «зубов дракона». Иначе танкам не пройти.

Едва сунулись, неподалеку ухнула мина. За ней со зловещим свистом другая… Повеяло запахом горелой земли, терпким пороховым дымом.

На войне как на войне, без риска не обойтись, но что там ни говори, а с навесным минометным огнем шутки плохие.

– Ложись! – скомандовал я.

Наверное, лейтенант Трофимов увидел всю эту картину, потому что отвернул башню и раз-другой саданул из пушки. Не знаю, угадал ли он адрес немецкого минометчика, только вдруг стало тихо.

Мы уже обрадовались, что сможем быстро выполнить задание, а тут снова ухнуло. Угрожающе просвистели осколки.

Засекли! Бьют, очень похоже, не вслепую. Огонь корректирует наблюдатель. Того и гляди накроют.

Наш брат сапер привык работать в любых положениях, но попробуй тащить, ползая по-пластунски, тяжеленные балки с намертво приставшим к ним бетоном. На это кто знает сколько времени угробишь…

Что делать?

Может, послать двух-трех ребят отыскать и ликвидировать этот проклятый минометный расчет?

Я не успел придумать ничего больше, как Алимбаев что-то крикнул, я не разобрал что, вскочил на ноги. И похолодел. Алимбаев, дяденька – достань воробушка, так прозвал его Шмаков за высокий рост, убегал с поля боя! Убегал как жалкий трус, бросив своих товарищей, бросив оружие.

– Стой! – закричал я изо всех сил. – Стой! Назад! Но Алимбаев уже был далеко и скрылся за танками. Меня трясло от ярости. Предатель, подлый предатель, иначе не назовешь. А я-то считал его хорошим комсомольцем, примерным солдатом. Участник боев за Витебск и Шауляй. Пришел к нам из госпиталя. Скромный, исполнительный… И вот, пожалуйста, отколол но-, мер. Позор на весь полк! Нет Алимбаеву прощения и оправдания. Он ответит по всей строгости военного времени.

К злости на Алимбаева примешивалось недовольство собой. Хорош командир: чуть припекло, и бойцы разбегаются!

И в эту минуту… Нет, я глазам своим не поверил – Алимбаев! Точно, он!

Меня будто живой водой вспрыснули, когда увидел его. Ага, заговорила совесть! Опомнился наконец!

Тем временем Алимбаев примчался к нам и швырнул одну за другой две дымовые шашки. Вот, оказывается, зачем он бегал к танкистам, что раздобыл у них!

Дымовая завеса укрыла нас от врага. За несколько минут дорога была расчищена, и тридцатьчетверки ринулись вперед.

И еще в тот день отличился Алимбаев: вместе с Кравчуком фугас на развилке шоссе обезвредил. Все как есть доложил я капитану Очеретяному, чтобы наградили парня. Заслужил, что и говорить!

Только не успел Алимбаев получить награду – погиб при воздушном налете. Выросла еще одна солдатская могила. Ох и много рассеяно их на трудных дорогах войны! Ох и много…

ВОТ ОНА, ГЕРМАНИЯ!

1

Наступил сорок пятый год. На фронте против нас все больше стариков и безусых мальчишек – фолькс-штурмистов и гитлерюгендовцев. Последние резервы гитлеровцев.

Появились и ручные гранатометы кумулятивного действия – фаустпатроны. Оружие, ничего не скажешь, серьезное. Шарахнет – танковую броню насквозь прожигает. Дыра величиной с шапку.

Чуть ли не каждый фольварк – помещичье имение – фашисты превратили в крепость. Окна в подвалах приспособили под амбразуры, на чердаках оборудовали наблюдательные пункты…

Но ничто уже не могло изменить исход войны. Мы продвигались в глубь Восточной Пруссии.

Там же на одном из хуторов, если память не изменяет, Троссвальде, гауптмана, капитана то есть, в плен захватили.

Шинель на нем как с иголочки, со светлыми цинковыми пуговицами. Фуражка с высокой тульей и вышитым серебряной канителью гербом. На мундире железный крест на красно-белой ленточке.

Этот высокий полный старик из фольксштурмистов заядлым фашистом оказался. Уставился на меня серыми глазищами и убежденно, не таясь:

– Военное счастье переменчиво. Ничего не значит, что русские в Германии. Мы тоже были под Москвой, у Волги. Фюрер приведет нас к победе…

У того гауптмана нашли заповедь Гитлера солдатам «третьего рейха».

Дословно не помню людоедское то наставление, но суть в том, что на войне жалость и сострадание не нужны, ни к чему. Немецкий солдат обязан подавить их в себе. Он должен убивать всякого русского, не останавливаясь, если перед ним старик или женщина, девочка или мальчик. Этим немецкий солдат спасет себя от гибели, обеспечит будущее своей семьи и прославится навеки…

Пока я переводил ребятам «заповедь», Иванов слушал, еле шевеля губами, как бы стараясь запомнить слово в слово.

Но вот я закончил, и Иванов, скрипнув зубами, сказал:

– Значит, убивай всех русских, советских! Не останавливайся ни перед чем, будь то даже женщина, старик или ребенок! А почему же тогда мы должны его жалеть, этого отъявленного фашиста? – Он ткнул пальцем гауптмана в грудь. – Давайте я его шлепну, в расход пущу! – И лицо его от злости исказилось.

Гауптман догадался, о чем речь, съежился, заговорил, заикаясь, о какой-то международной конвенции, по которой, дескать, запрещается жестокое обращение с военнопленными. Гонор сразу слетел с него, словно тополиный пух.

Иванов криво усмехнулся.

– Теперь, гад, про конвенцию вспомнил! Ух, смотреть на него не могу! – И отвернулся к окну.

Только увели гауптмана, заявляется Кравчук, бледный, взволнованный.

– Заглянул, – говорит, – в сарай. На гвозде вроде бы путы для лошадей. А когда рассмотрел как следует, понял, что никакие это не путы, а кандалы… – и бросил цепи на стол. – Вот для кого они!

Кравчук растянул перед нами синий матерчатый прямоугольник. Окантовка на нем бледно-голубая и три белые буквы ОСТ.

Это был отличительный знак «восточных рабочих», полонянок, угнанных в рабство к бауэрам – немецким кулакам.

И горько и больно мне стало. О чем еще можно было говорить? Я надел исцарапанную, облупившуюся свою каску и вышел из комнаты.

Хожу по хутору, смотрю. Полное запустение, нигде ни души, если не считать мяукающих от голода кошек. Жители поверили геббельсовской пропаганде о «зверствах большевиков» и в панике бежали на запад.

В тот же день встретили на пустынной лесной дороге немку, пожилую женщину с увесистым рюкзаком за плечами. Она плелась, едва переставляя ноги.

Увидев нас, сжалась, словно ожидая удара. Смотрит со страхом, бормочет точно заклинание:

– Гитлер шлехт²2
  Шлехт – плохой.


[Закрыть]… Гитлер капут…

Я заговорил с ней по-немецки. Немного успокоилась. Рассказала, что не стало сил идти неизвестно куда и зачем. Решила на свой страх и риск вернуться домой.

– Правильно решили, фрау, – говорю. – Советские солдаты с мирными жителями не воюют. Живите спокойно, бояться вам нечего.

2

Стояла вторая половина февраля. На смену морозам и метелям пришла оттепель. Почернел, начал таять снег.

Бой за город откатился на западную его окраину. Где-то там еще огрызались пулеметы, взметывались султаны взрывов, но город уже был наш.

Горели многие дома – островерхие, под черепицей, как везде в тех краях. Из окон вырывались длинные языки пламени. В воздухе густая пелена чада и гари.

Со столбов свисали порванные провода. Деревья изглоданы снарядами, иссечены осколками…

Повалены, смяты низенькие из металлической сетки заборчики у палисадников… Везде, куда ни глянешь, разбитая, брошенная фашистами техника…

Под грудой развалин почерневшая кирпичная стена. Раскачивалась чудом зацепившаяся за железную балку кровать. И странно было видеть на высоте второго этажа дверь, которая никуда уже не вела…

В окнах домов, на балконах – белые скатерти, простыни, полотенца. Они молчаливо умоляли, просили: «Сдаемся, сдаемся… Пощадите…»

Мимо прошли беженцы. Они везли свои пожитки в детских колясках, на велосипедах… Смотрели на нас боязливо, виновато, прятали глаза.

Понуро брели охраняемые автоматчиками пленные. Грязные, заросшие щетиной, в обмотанных тряпками сапогах. Многие кутались в женские платки, одеяла.

Они тащились, не глядя по сторонам, не обращая внимания на плакаты с призывами держаться до конца, с щедрыми обещаниями нового чудо-оружия.

На перекрестке регулировала движение статная краснощекая девушка в аккуратной новенькой шинели.

Шмаков не удержался, затронул ее:

– Товарищ начальник, за победой куда? Направо или прямо?

Девушка ничего не ответила. Но отвязаться от Шмакова не так-то просто.

– Понимаю, военная тайна… Тогда другой вопрос: вашей маме зять не требуется? Человек я хозяйственный, непьющий. Такие зятья на дороге не валяются.

Мы загоготали. Не выдержала и девушка, фыркнула в кулак.

– Шагай, шагай, не задерживайся! Встретимся в Берлине, поговорим, а сейчас некогда.

Остановились мы на площади рядом с кирхой – церковью, что устремила в облака острый шпиль.

Одни солдаты уселись на бровке тротуара, другие на каких-то ящиках устроились. В общем, кто где.

Вася Шмаков откуда-то кресло приволок и развалился в нем, не обращая внимания на торчащие из-под обивки пружины.

Несколько человек окружили Петю Кравчука. Он склонился над баяном, неторопливо перебирая перламутровые пуговки. Поначалу играл, а затем запел. Поплыли в воздухе простые задушевные слова про темную ночь, когда пули свистят по степи да тускло мерцают звезды.

Все притихли.

«Вот и подходит к концу боевой поход… Скоро, очень скоро война кончится. Наша взяла! Наша победа!.. Но какой ценой далась она нам… Скольких товарищей потеряли…» – с грустью подумал я.

Внезапно Вася Шмаков скомандовал:

– Кухня справа! Ложки к бою!

Смотрим: да, действительно, огромный огненно-рыжий конь, на ходу кивая головой, тащит полевую кухню. На козлах ротный повар Черешня… О-о, Федор Алексеевич был уже не робкий новобранец, которого, по совести говоря, и бойцом не назовешь. Черешня стал обтертым в походах, не раз и не два побывавшим в бою солдатом.

Грохочет кухня по мостовой. Высокие кованые колеса похрустывают по битому оконному стеклу и по черепице. В оглоблях вместо вороного конька Алмаза откормленный трофейный тяжеловоз. Спина у коня как печь. За толщину и неповоротливость Герингом (придумали же кличку!) его прозвали.

Не дошел с нами Алмаз до Германии. За Полоцком холку ему минометным осколком повредило. Пришлось бедолагу в ветеринарный лазарет сдать.

Подкатил поближе Черешня и, как всегда, негромко сказал:

– За вами, братцы, не угонишься! Еле нагнал… Тпру, Геринг, тпру!

Шмаков по обыкновению начал сыпать шутками да прибаутками, а потом свое:

– Бери ложку, бери бак, нету ложки – кушай так! Загремели солдаты котелками, потянулись к кухне. Черешня всех оделил вкуснейшим картофельным супом Уже кое-кто по второму заходу сделал. За добавкой, так сказать.

И в это время из-за угла дома вереница ребятишек. Худые, измученные. Самому старшему от силы двенадцать.

Как цыплята, в кучу сбились. Подойти не осмелятся, робеют.

Стояли они растерянной стайкой, а затем расхрабрилась одна белокурая девчушка и подошла. Обтрепанное синее пальтишко на худеньких плечиках, как на вешалке, висит. Лицо бледное, аж светится. А глаза… Совсем не детские у нее глаза. Наверное, немало горюшка хлебнула…

Протянула девчушка Черешне консервную банку. Собрался он супу в банку плеснуть, как Тарасевич подошел.

Суровый был сержант Тарасевич. Никогда не улыбался. Да ему, собственно, и улыбаться было нечего. Фашисты хату его под Лепелем сожгли. Жену с детишками загубили.

Подошел он к Черешне, губы дрожат, на повара из-под густых бровей смотрит: что же ты, мол, делаешь? Наш паек фрицеву отродью скармливать собираешься!

Растерялся Черешня. Наливать суп или нет? Помялся, помялся, да и вернул банку. Девчоночка, понурившись, поплелась к ребятишкам, что на углу ее дожидались.

Увидел это ротный парторг. Им, как я уже говорил, старшина Пащенко состоял. Заслуженный человек. В самом начале войны самолично из противотанкового ружья немецкий самолет сбил… Три боевых ордена у него да к ним еще с пяток желтых и красных ленточек – знаков ранений…

– Ты это, Тарасевич, брось! – сказал тихо, но твердо. – У меня не меньше твоего против фашистов накипело. Но малышня за них не в ответе. Понял?

– Ла-а-адно! – протянул Тарасевич и, нахмурясь, отвернулся.

Нагнал Пащенко ту девчонку, перелил суп из своего котелка в ее банку.

Тут уж все наши ребята в сто голосов на Черешню напустились. Бери черпак, орудуй! Вся, мол, рота согласна. Корми детишек…

Увидел Черешня, что решено и подписано, взялся за черпак.

Коля Иванов приташил сухари в плотном желтом бумажном мешке и поставил перед ребятней.

– Берите, киндеры, – говорит, – ешьте, сколько душа желает.

Заметил я, что один мальчонка веточкой мясо из кастрюльки вылавливает. Жалко мне стало пацана. Достал из кармана ложку, отдал ему.

Вдруг откуда ни возьмись «мессершмитт». Низко прошел, из пулеметов, зверюга, садит.

Ребятишки врассыпную кто куда, словно ветром их сдуло. А ту девчушку, что первой к Черешне подойти отважилась, наповал убило.

Немало довелось мне видеть и пережить на долгом и трудном пути к победе, но навсегда остались в памяти те изможденные, голодные ребятишки у ротной полевой кухни.

И сейчас через много лет закрою глаза и вижу лежащую ничком на брусчатке худенькую белокурую девчушку, а рядом пробитую пулей «мессера» консервную банку с медленно вытекающим из нее супом…

3

Вскоре после этой истории вызывает меня капитан Очеретяный. Берите, говорит, своих людей и отправляйтесь на восточную окраину города. Передовые части проход, мол, для себя сделали, а сойти с дороги нельзя. Мин видимо-невидимо.

Хотя я и сам все прекрасно понимал, но капитан напомнил, что задание весьма ответственное. Не сегодня-завтра подтянутся тылы: танкоремонтные базы, оружейные мастерские, хлебопекарни, полевая почта, банно-прачечные отряды… В лепешку разбиться, а несчастных случаев чтоб не было.

…Мы делали свою обычную, не казавшуюся нам опасной работу. Вырос за кюветом штабель обезвреженных немецких мин. Противотанковых и противопехотных.

Неподалеку остановился «виллис». Рядом с водителем генерал. Молодой, красивый и очень представительный.

На заднем сиденье «виллиса» майор с портфелем на коленях. По всему видать, адъютант.

– Что ж, подождем офицера связи, – сказал генерал и вышел из машины.

Вышел и стал прохаживаться взад-вперед по гудронированному шоссе.

Я встревожился. А что, если генерал на обочину сойдет? Там проверить мы еще не успели, и, возможно, есть мины.

Но предупреждать генерала об осторожности не отважился. Не мне ему советы давать. В тысячу раз он больше моего в военных делах разбирается. Может, начальник он инженерных войск фронта и, как говорится, зубы съел на всевозможных заграждениях.

А на сердце все же неспокойно. И тут вспомнил про таблички, что мы загодя припасли: «Опасно! Мины! С дороги не сходить!»

Решил одну из них поставить, где генерал прогуливается. Вроде бы так, между прочим.

Но сделать, как задумал, не успел. Генерал прямиком ко мне направляется.

Сначала я малость оробел, а потом взял себя в руки. Робеть, собственно, нечего. Службу свою исправно выполняю, выправочка у меня, не хвастая скажу, вполне приличная. И одет просто с иголочки, хоть на парад в Москву отправляй.

Конечно, недельку перед тем шинелька у меня никудышная была. Долго носил я ее. И в головы клал, и укрывался в холодину, и под бока подстилал. Не положено воину одеяло да простыни в походе, и все эти обязанности шинель выполняет.

Но особенно на заданиях ей доставалось. Потому что, наверное, никто на фронте больше сапера не ползает по-пластунски. В общем, совсем худая шинелишка стала. Да вдобавок одна пола осколками посечена.

И будь та шинель на мне, генерал, нет сомнения, поморщился бы да еще наверняка замечание сделал. Но, как говорят, не было счастья, так несчастье помогло.

Незадолго до этого мое отделение в танковый десант назначили. Ворвались мы в один фольварк, и там приметил я вражнну, что в нашу тридцатьчетверку нацелился.

Уложить я его уложил, но машину, где я на броне сидел, поджечь он все же изловчился.

Не растерялся я, мигом шинель с плеч и пламя погасил. Хотя, правда, бровей у меня после того как не было, а про шинельку и говорить нечего. Одно название осталось. Рукава с воротником и те не в полном комплекте, на спине дыру выжгло…