Текст книги "Иван Иванович - бывалый сапер"

Автор книги: Вениамин Росин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Вениамин Росин
 ИВАН ИВАНОВИЧ – БЫВАЛЫЙ САПЕР

ОДНА НОЧЬ ВОИНЫ

Великую Отечественную я провоевал, как говорится, от звонка до звонка. Всю тысячу четыреста восемнадцать дней и ночей.

За эти долгих четыре года всякое бывало. И отступал и наступал. Меня окружали, и я врага с тыла обходил. Не сосчитать перестрелок, атак и контратак…

Одним словом, хлебнул лиха. Война щедрая – полной мерой на каждого солдата отпускает.

От Днепра до Волги и от Волги до реки Преголя, что в бывшей Восточной Пруссии, всю географию досконально вдоль и поперек изучил.

Не хвастая, скажу: бывал, что называется, на коне и под конем, попробовал и горького и горячего…

Видишь, какую метку на моем лице война оставила? Всю что ни есть фотографию испортила. Много тогда докторам повозиться со мной пришлось. Но все же выкарабкался, в строй вернулся. Теперь зарубцевался шрам, привык я к нему. Будто так и надо. А первое время посмотрюсь в зеркало, сам себя не узнаю.

Эта редкая, можно сказать, история приключилась со мной осенью, на первом году войны. Нашему полку приказ поступил: немцев с рубежа сбить.

Разметала артиллерия проволочные заграждения, помолотила по ихнему переднему краю, пришла очередь матушке-пехоте оставлять обжитые окопы.

Не знаю, кто как думает, а по-моему, нет ничего труднее на свете, чем первому в атаку подняться. И вовсе не потому, что ты трус… Кажется, стоит только вскочить на бруствер и мгновенно пулю проглотишь. Руки-ноги дрожат, сердце замирает, к горлу подкатывает тошнота.

Когда ты в ротной цепи, ты не один. Справа и слева товарищи. Но первому… Сырая узкая траншея кажется тебе самым уютным, самым безопасным местом на земле.

Но вот поступила команда – командир роты кричит хрипловатым, срывающимся голосом: «За Родину, вперед!»

Конечно, каждому жизнь дорога, доказывать не приходится, но боевой приказ – дело святое. Вскакиваешь на ноги, и какая-то сила словно пружиной выбрасывает тебя из траншеи.

Вокруг тебя со злым цвиканьем проносятся пули. Но ты мчишься вперед, слыша рядом тяжелое дыхание товарищей.

И в тот день началась атака… Я хорошо помню, как в оглушительном грохоте немецкие позиции заволокло густым дымом. Помню, как в этой серо-черной завесе вспыхивали багровые разрывы снарядов. Помню, как бежал за огневым артиллерийским валом по изрытой воронками, обожженной земле.

Ложился. Вскакивал. Снова бежал с винтовкой наперевес. Потом будто кто-то изо всех сил саданул меня в лицо, и я провалился в глубокую темную пропасть…

Очнулся, когда нежаркое солнце подползало к темневшему вдали лесу. Во рту сухо и горько. В голове гудит, мысли путаются.

С трудом приподнялся на локте. Слева от меня густые кусты боярышника. Чуть поодаль одинокая сучковатая сосна.

Из наших окопов я не раз видел эту застывшую на пригорке сосну с обрубленной снарядами вершиной. Стало ясно: я на «ничейной» земле.

Но как кончился бой? Где товарищи? Где рота?

Откуда мне было знать, что при первых же залпах наших орудий немцы ушли из окопов в блиндажи и там переждали артналет. Не знал я и того, что атака сорвалась, полк отошел на запасные позиции, а гитлеровцы продвинулись на левом фланге.

Голова горела. Я ощупал лоб, щеки… На пальцах кровь – скула сильно рассечена. С левой стороны подбородка засел осколок.

Осторожно провел пальцем по неровному его краю, тихонько шевельнул. Будто бы неглубоко вошел.

Я стиснул зубы, зажмурился, словно от этого могло стать хоть немного легче, и дернул осколок. Казалось, к подбородку прикоснулись раскаленным гвоздем…

Невдалеке послышались торопливые шаги. Вот они все ближе и ближе.

Я несказанно обрадовался: «Санитары! «Видимо, ищут, кто еще живой. Сейчас и меня подберут».

– Братцы, а братцы! – со стоном позвал я. – Где-то тут моя винтовка? Винтовку не забыть бы…

Молчат. Не слышат, что ли?

Превозмогая боль, я обернулся и обмер. Перехватило дыхание. Сердце запрыгало, хоть рукой его придерживай.

Забыв о своих ранах, вскочил на ноги. Да куда там! Меня тут же схватили два немецких солдата. Справа плотный, красномордый. Маленькие, щеточкой, усики под мясистым носом. Слева долговязый, густо заросший светлой щетиной.

– Гады! Пустите меня, гады! – кричал я, вырываясь, и еще что-то так, что звенело в ушах.

Долговязый больно зажал руку:

– Ком, ком, рус Иван! Ком!

Второй солдат молчал. Лицо у него было какое-то окаменевшее. Веки странные, безресничные. Взгляд тяжелый, недобрый.

Равнодушно, вроде бы даже не сердясь, а выполняя привычную работу, стукнул меня по шее.

– Шнеллер, шнеллер, русиш швайн!

Мной овладело отчаяние. Я просто задыхался от собственной беспомощности. Наверное, упал бы, не держи меня немцы за руки.

Все, что случилось сейчас, казалось невероятным. В своей роте я делал то, что и другие бойцы: наблюдал за противником, ходил в боевое охранение, отбивался от атакующих танков, стрелял по пикирующим на нас самолетам… И не думал, не хотел думать, что со мной может произойти что-то плохое. Каждый надеется, что уцелеет, что пули и осколки пролетят мимо, куда-то дальше. Без этой надежды и жить невозможно. А тут плен! Плен!

В груди защемила жалость к себе. Нет, не вырваться мне от этих дюжих солдат! «Плохие твои дела, Иванченко, – думаю. – Такие плохие, что хуже уж некуда».

Мысли роились в голове, метались в поисках выхода.

Подошли мы к неглубокой лощине. Немцы остановились у мотка колючей проволоки, перебросились несколькими словами. Усатый сказал: «Герсбах, где-то тут минное заграждение. Как бы не напороться…» Тот ответил: «Я тоже об этом думаю. Дай разобраться… Мне кажется, вот здесь проход…»

Немецкий язык я знаю давно. В нашем селе с незапамятных времен немецкие колонисты жили. Мы, сельские ребята, часто играли с их детишками. Конечно, свободно говорить по-ихнему я не умею, набора слов не хватает, Но понимать все как есть понимаю.

– Минен! Ферштейн? Понимайт, рус Иван? Микен! – произнес Герсбах и отпустил мою руку.

Я кивнул.

Ага, значит, тут проход через заминированный участок!

Теперь мы двигались гуськом. Впереди Герсбах, за ним тащился я. Позади грузно шагал усатый.

И вдруг я споткнулся о колышек. Присмотрелся. Вон чуть дальше еще один! Ясно: мины натяжного действия.

Решение пришло внезапно, молниеносно. Есть выход! Так, только так! Все же лучше, чем фашистский плен!

Я хорошо знал, что такое немецкая прыгающая мина «5» — «шпрингминен». Стоит наступить на разведенные в стороны стальные усики или задеть проволоку, соединенную со взрывателем, как из земли выскакивает темно-зеленый корпус «эски». Выскакивает почти на метр и взрывается в воздухе. Далеко вокруг разлетаются сотни кусочков смертоносной шрапнели.

Медленно, очень медленно переступаю ногами. Осталось два шага… Шаг… Все! Прощайте, друзья-товарищи! И упал на оттяжку мины.

…Герсбах лежал безмолвно, неподвижно. Мертвые его глаза смотрели в небо. Правая рука откинута, левая вцепилась в ремень.

Почему-то запомнился тот черный ремень, на пряжке которого, как было принято в германской армии, выдавлена надпись: «Готт мит унс» – «С нами бог».

Второй конвоир хрипел, зажимая ладонью рану на животе… Не пощадила «прыгалка» и меня. Пронзительная боль терзала левую ногу.

Если бы во вражеских траншеях, услышав взрыв, поспешили на выручку своим солдатам, мне бы непоздо-ровилось. Но немцам было не до того. Наши штурмовики загнали их в укрытия.

С трудом, весь в поту, снял я с шеи Герсбаха автомат. Потянулся к висевшему у него на ремне запасному магазину. Но вытащить из чехла сразу не смог, не хватило сил. Только чуть отдохнув, достал магазин и сунул за пазуху.

Вот тогда почувствовал себя увереннее. Даже показалось, что раны меньше болят. А может, я просто притерпелся к боли. «Ничего, – думаю, – живы будем – не помрем. Теперь-то, Иванченко, сможешь постоять за себя».

Раненый немей заворочался, протяжно замычал.

«Надо бы разделаться с ним…» – подумал я, но тотчас отогнал эту мысль. Ранение в живот – гиблое дело. И так видно, что не жилец он на белом свете. Навсегда отвоевался…

Я пополз обратно, цепляясь пальцами за жесткую траву. Каждый метр давался с огромным трудом. Соленый пот заливал глаза. Сердцу стало тесно в груди. Земля подо мной качалась, колыхалось над головой мглистое небо.

Силы иссякли, и я прижался щекой к холодной земле.

Тишина. Гнетущая. Мертвенная.

Через минуту-другую пришел в себя, справился с дыханием. Головокружение прошло. Я осмотрелся. Один, как былинка, на этом не имеющем ни конца ни края молчаливом поле. Ночь вокруг, и лишь бледная луна равнодушно смотрела с высоты.

Взять себя в руки! Не поддаваться, ни в коем случае не раскисать! Пусть медленно, но двигаться вперед. Только бы добраться к своим…

На пути встретился какой-то старый оплывший окоп. Я пополз по его брустверу. Пальцы нащупывали то стреляные гильзы, то осколки, то стабилизатор мины… Пробитая пулей каска… Несколько увесистых патронов к противотанковому ружью, напоминающих снаряды малокалиберной пушки…

Неожиданно правая рука соскользнула. Я потерял равновесие и свалился на дно окопа.

Обламывая ногти, дважды пытался выбраться и дважды срывался обратно. Вконец ожесточись от постигших неудач, несколько минут лежал не двигаясь, стараясь ни о чем не думать.

То ли отдохнул, либо злость прибавила сил, но на третий раз удалось выкарабкаться из окопа.

Луна скользнула за большую растрепанную тучу. Ночь навалилась на землю. Ни ракет, ни выстрелов. Совсем не по-фронтовому тихо. Где-то далеко глухо гремели, напоминая горный обвал, артиллерийские раскаты.

Густая, как нефть, темнота затушевала все вокруг. Вытянешь руку – пальцев не видать. В какой стороне свои?

Я вертел головой, напряженно всматривался, пытаясь определить направление.

Но что это? Я прислушался. Чуть в стороне прострекотали моторы. Промелькнула неясная двукрылая тень. Другая… Третья… «Кукурузники» пошли…

Так наши пехотинцы прозвали самолеты У-2. Эти юркие фанерные машины умели летать у самой земля, садиться на любом пятачке. На У-2 не было пулеметов и пушек. Не было бронированных сидений для пилотов, как, например, у истребителей и штурмовиков. И все же наши летчики бесшумно подбирались к вражеским позициям, на бреющем полете забрасывали их бомбами итак же бесшумно исчезали.

Я посмотрел вслед самолетам и подумал: «Сейчас дадут фрицам по зубам!»

И точно: над немецкими траншеями загремели частые взрывы. Багровые языки пламени лизнули небо. Тревожно зашарили прожектора. Желтые, красные, зеленые нити трассирующих пуль понеслись вверх.

Снова, но уже в обратном направлении, прострекотали У-2. Возвращались две машины. Где же третья? Неужто подбили?

Словно отвечая на мой немой вопрос, послышалось слабое, неуверенное тарахтенье мотора. Рокотал он с перебоями, захлебывался, будто жаловался на острую непроходящую боль.

На минуту я забыл о собственной неопределенной судьбе и стал думать о неведомом летчике. Только бы дотянул!

Постепенно рокот мотора затих, и я остался один. Но теперь воспрянул духом. Стало ясно, где наши, в какую сторону подаваться.

Заморосил мелкий промозглый дождь. Он уныло шелестел по траве, по темному полю…

И вот же как удивительно устроен человек! На мне не оставалось сухой нитки, весь изранен, а уже думал о том, как подлечусь и снова вернусь в строй. И не было, казалось мне, лучшего места на свете, чем наша вторая стрелковая рота.

Впереди заплясали венчики огня. Желтоватые, с фиолетовым отливом.

«Та-та-та!» – сердито стучал пулемет. Я сразу узнал: «максим»! И так обрадовался, словно лучшего друга встретил. Ах какой же у тебя замечательный, какой приятный голос, Максим Максимыч!

Ноги не держали, разъезжались на скользкой раскисшей земле. Я поскользнулся и тяжело шмякнулся на кочку.

Где-то совсем рядом просвистели пули. Фить! Фить! Фить!

Но я встал на колени, затем на ноги и, опираясь на автомат как на палку, сделал несколько нетвердых шагов.

Не могу я погибнуть после того, что было со мной. Разве напрасно ходил в атаки, когда каждую минуту можно было и десять и сто раз умереть? Разве зря мерз в окопах, изнемогал от зноя, мок под дождями?.. Не могут меня убить после того, как уцелел я в июне сорок первого под Львовом, не сложил голову в Житомире, остался жив в боях за Киев… Я обязан, обязан дойти до Берлина! И дойду во что бы то ни стало!

Окровавленный, в грязи с головы до ног, лишь на рассвете доковылял я до нашего боевого охранения.

Слышу негромкий строгий голос: «Стой, кто идет?» Угрожающе лязгнул затвор винтовки.

«Ну, Ваня, с благополучным тебя прибытием! – подумал. – Добрался домой!»

А губы не слушаются. Прыгают. Совладал я с ними и отозвался:

– Свой я, братцы! Свой! Если б вы только знали, какой я свой!

ЛИНИЯ СВЯЗИ

Несколько недель провалялся я на госпитальной койке в связи с тяжелым ранением.

Заштопали, починили меня врачи, и потом попал я для дальнейшего, как говорят в армии, прохождения службы в роту связи. Конечно, очень хотелось в свой полк вернуться, да где искать его будешь в сутолоке войны? «Не все ли равно, – утешал я себя, – где служить, где бить фашистов?»

Раньше, бывало, не раз приходилось видеть, как связисты линию тянут, но не задумывался, легко это или трудно. А вот как самому довелось тяжеленную катушку с кабелем таскать, еще раз убедился, что нет на войне легкой службы. Никому тут не дом отдыха и не санаторий…

Помню, вернулся я с линии и присел погреться у печки, как снова подняли:

– Иванченко! Нет связи. Иди поищи обрыв.

Ничего не поделаешь, хочешь не хочешь, надо идти.

Отставляю в сторону недопитую кружку кипятку, снимаю с гвоздя полушубок. За месяц он из белого стал грязно-серым. Правая пола пожелтела, сморщилась, словно печеное яблоко. Уснул я однажды у костра, вот и получилась неприятность… За ту полу здорово мне от взводного влетело.

Туго затягиваю брезентовый солдатский ремень, поплотнее надвигаю ушанку на голову и выхожу из блиндажа.

Конец февраля, вроде бы и зима на исходе, а ей, несмотря на календарь, захотелось силу свою показать. На прощанье, что ли. Закрутили, засвистели метели. Трещали от мороза деревья.

С шелестом вихрилась сухая поземка, белыми космами переметала дорогу. Еще вчера вечером лошади проволокли здесь «утюг» – огромный, окованный железом угольник. Несколько пожилых солдат, по всему видать из строительного батальона, вслед за «утюгом» старательно подчищали дорогу. А сегодня вон как намело.

По колено в снегу тащусь вдоль кабеля. Ветер швыряет в лицо охапки колючего снега, сечет глаза. Снег набивается за ворот, в рукава…

Морозище такой, что прихватывает ноздри. Поворачиваюсь спиной к ветру. Пусть хоть немного отдохнет обожженное снегом лицо.

Кажется, что на этом необъятном поле никого нет на десятки километров. А когда еще луна прячется за тучу, чувствую себя совершенно одиноким.

Впрочем, довольно стоять. Иду, низко наклонив голову. Где же он, тот проклятый обрыв? Как разыскать его в темноте?

В конце концов нахожу. В рукавицах работать несподручно. Сбрасываю их, начинаю торопливо сращивать провод.

Пальцы липнут к оголенному металлу, деревенеют от стужи… Когда терпеть становится невмоготу, оттираю негнущиеся руки снегом и снова за дело…

В густых клубах морозного воздуха, грохая сапогами, вваливаюсь в блиндаж. Приятно пофыркивает чайник. Раскалилась, стала темно-вишневой железная печка.

Я устал, промерз, заиндевел как Дед Мороз. Непослушными пальцами с трудом стягиваю шапку-ушанку, а затем и шерстяной подшлемник. На нем множество сосулек. Протягиваю к огню красные потрескавшиеся руки.

Сижу, отогреваясь, блаженствуя, несколько минут. Хорошо, очень хорошо! А выпив кружку горячего чаю с куском рафинада, совсем забываю о ночных невзгодах.

Младший сержант Аникин не спеша перебирает лады своей гармошки и тихонько поет:

 
На войне, совсем как дома,
Снег под звездами блестит.
Только тут раскаты грома.
Только тут никто не спит.
Спате нельзя, теперь не лею,
Можно насмерть задремать, —
Далеко от фронта где-то
Понапрасну будут ждать…
 

Неожиданно песня обрывается. Аникина вызывают на узел связи.

Я натягиваю на голову полушубок и, свернувшись калачиком, почти мгновенно засыпаю.

Но не успел, кажется, глаза закрыть, а уже тормошат, будят. Нет связи! Ищи обрыв, связист! И давай по-военному: одна нога здесь, другая там.

…Незаметно наступила весна. Почернел, растаял снег. Бездорожье. Распутица. Грязь наматывается на колеса повозок и машин, прилипает к сапогам. Катушка с кабелем, и без того увесистая, вроде бы вдвое потяжелела.

Между высотками на танкоопасном направлении вытаяли продолговатые деревянные ящики. Но мы-то знаем, что эти вроде бы безобидные ящики – противотанковые мины зимней установки…

А весна берет свое. Вот уже и трава зазеленела. Распустились первые цветы. И, кажется, нет весне никакого дела до войны, до наших повседневных невзгод и опасностей…

Вместе с Аникиным я отвечаю за телефонную линию от штаба полка до второго батальона. Батальон занимает выгодный рубеж, и немцы изо всех сил стараются выбить нас отсюда.

Не жалеют боеприпасов, долбят из орудий и тяжелых минометов. Все поле в больших и малых воронках.

Ох уж эти минометы! Нет ничего хуже для телефонного кабеля, чем мины. На кабель жалко смотреть: весь он в узлах, многочисленных сростках.

Связь нарушалась часто, и мы с Аникиным то и дело выходили искать повреждения.

Вроде бы если несколько раз пройти одной дорогой, она кажется короче. Но мне (да, наверное, и Аникину) путь от полка во второй батальон каждый раз казался все длиннее и длиннее.

В который раз наладив линию, возвращаемся на полковой узел связи. Опускаюсь рядом с Аникиным на сколоченную из необструганных досок скамейку. Лишь теперь чувствую, как гудят натруженные ноги.

Обстановка для сна не очень подходящая. Говорят по нескольким телефонам, входят и выходят связисты. Аникину все нипочем, он умеет мгновенно засыпать. За это ребята посмеиваются над ним. Аникин, говорят, «работает» без простоя. Минуты попусту не теряет.

Вот и сейчас он привалился спиной к стене – и готово, уже тихонько посапывает. Лицо его с чуть раздвоен-пым подбородком сосредоточенно, строго. Брови нахмурены, будто и во сне он выполняет какое-то трудное задание.

Я закрываю глаза, пытаюсь уснуть, но не могу. Этому серьезная причина. Больше полугода не было никаких известий от родных. Думал, что застряли в селе, под немцем, на свою беду, остались. Аникин утешал, говорил, что человек должен всегда надеяться на лучшее. Может, уехали они на восток… Он же надоумил меня написать в приуральский город Бугуруслан, в специальное учреждение, где эвакуированные на учете значатся.

И вот радость: приходит письмо из Воронежской области, из совхоза «Завет Ильича». Оказывается, в этот совхоз мои старики и братишка племенной скот доставили и там же на работу поступили.

Отец не писал, но я и сам догадывался, сколько они в пути горя натерпелись – по дорогам, забитым колоннами автомашин, обозами, беженцами, гуртами скота. Немецкие летчики хотя и видели, что мирное население отходит, но никого не щадили, все живое из пулеметов расстреливали. Мои родные просто чудом уцелели.

Сижу в блиндаже рядом с Аникиным, а мысли мои далеко-далеко отсюда, где-то по Воронежской области блуждают.

Вдруг слышу хрипловатый, как у всех заядлых курильщиков, голос начальника узла связи:

– Кончай ночевать, Аникин! Ну и спишь ты, словно сурок!

Аникин вскакивает, ошалело трясет головой, отгоняя остатки сна, и озабоченно говорит мне:

– Опять связи нет! Пошли, Ваня!

Беру провод, сумку с инструментами, вскидываю на плечо винтовку и выхожу. Тихо. Ни минометного, ни артиллерийского обстрела. Мы привыкли к звукам стрельбы почти как человек привыкает к тиканью часов в комнате.

Аникин как старший идет впереди. Вот он наклоняется и молча показывает рукой на обрыв. Чернеет неглубокая свежая лунка – след падения мины.

Разыскиваю отброшенные в стороны концы провода. Соединяю их по всем правилам – «восьмеркой». Дотрагиваюсь кончиком языка к оголенному сростку, так делают все связисты, и чувствую легкое покалывание. Есть ток! Аккуратно обматываю провод изоляционной лентой… Вызываю батальон, вслед за ним полк. Полный порядок. Слышимость нормальная.

Я доволен: связь восстановлена. А надолго ли? Эх, хорошо бы хоть один денек прожить спокойно! Хоть один день не мчаться сломя голову на линию. Да где уж там! Не жить нам спокойно, пока не разобьем проклятых фашистов…

Аникин снимает с плеча телефонный аппарат в потертом, видавшем виды брезентовом чехле, затем винтовку. Оглядывается вокруг и ложится на нагретую весенним солнцем землю, забрасывает руки за голову.

Рядом с ним сажусь и я. Тихо. Будто и нет никакой войны. Так проходит минут пять, может, десять. Уходить отсюда не хочется, но служба есть служба – подключаюсь к линии.

Бегут, бегут по проводу человеческие голоса. Командир второго стрелкового батальона, называя себя «канарейкой» (ничего не поделаешь – надо хранить военную тайну), разговаривает с «соловьем» – начальником штаба полка. Комбат просит подкинуть ему «блинчиков» и «огурчиков». Я прекрасно понимаю, что речь идет о противотанковых минах и снарядах… Потом начальник штаба напоминает комбату о каких-то списках, наградных листах…

Аникин неторопливо, со вкусом выкуривает махорочную самокрутку и поднимается. Поднимаюсь и я.

Снова Аникин, немного косолапя, идет впереди, за ним я. Неожиданно он останавливается. Куда и девалось мечтательное, задумчивое выражение его лица! Оно становится настороженным и суровым.

Он садится на корточки и подзывает меня рукой.

– Смотри!

Внимательно всматриваюсь, но ничего подозрительного не замечаю.

– Что тут, Павлуша? – спрашиваю.

Аникин молча отклоняет куст шиповника, и я невольно холодею. К малоприметной черной нитке нашего провода подсоединен немецкий двухпроводный кабель.

Хотя я без году неделя связист, но понимаю, что это означает. Снимаю с плеча винтовку и досылаю патрон в канал ствола.

Аникин осторожно вытягивает замаскированный дерном кабель. Чуть пригнувшись, идет вперед.

Кабель змеей скользит у Аникина между пальцев и приводит нас к оврагу. Густой дубняк так разросся, что сквозь путаницу ветвей едва виднеется небо. Сумрачно. Прохладно. Тянет сыростью.

Мы уже не идем, а ползем по-пластунски. Нервы напряжены. Что ждет нас за тем вон молчаливым кустом ольшаника? Не загремит ли из бурелома автоматная очередь?

Но что это? Вдруг – здесь уж не обойдешься без «вдруг» – улавливаю приглушенный голос. Замираю, будто к земле меня пригвоздили. Обостренный слух различает всего несколько слов, но и этого достаточно.

Аникин тоже слышит чужую речь и ободряюще касается моего плеча. Не робей, мол, Ваня. Потом дает мне знак ползти вправо. Понимаю его без слов и отползаю. С двух сторон подбираемся к тому месту, откуда донесся голос. Выглядываю из-за куста. В склоне оврага что-то вроде пещеры. Рядом два немца. Один, упитанный, широкоплечий, стоит на коленях у портативной радиостанции. Лицо у него спокойное, я бы сказал, даже красивое. Второй, щуплый, в круглых роговых очках, полулежит на плащ-палатке. Возле уха телефонная трубка. Карандаш бегает по блокноту.

Все понятно: один подслушивает, второй передает по рации.

Не раз схватывался я в бою с немецкими солдатами, но наблюдать за ними вот так, в нескольких шагах, пришлось впервые. Я с ненавистью смотрю на телефониста. Ничего, больше подслушивать не будешь!

Встречаюсь взглядом с Аникиным. Он кивает: тянуть нечего. Берем!

В следующее мгновение дико кричим: «Хенде хох!»

Немцы вздрагивают, испуганно смотрят на нас. Лица мертвенно-бледные. Телефонист роняет на траву блокнот, тянет вверх руки. В горле у него что-то булькает. Нижняя губа трясется.

Направляю винтовку на радиста и повторяю: «Хенде хох!»

– Капут, фриц! – сквозь зубы добавляет Аникин. – Кончай базар!

Радист набычился. Не понимает, что ли, чего от него требуют? Неожиданно вскакивает и, ломая кусты, бросается вниз по склону оврага.

Стреляет Аникин. Стреляю и я. Беглец падает.

Собираюсь по-немецки спросить у телефониста, когда они перешли линию фронта и где именно. Уже подобрав нужные слова, соображаю: немецкий сейчас совершенно ни к чему. Как бы он мог подслушивать, если бы не понимал по-русски?

Телефонист поминутно косится на своего убитого напарника.

Вытянув руки по швам, говорит, что пришли они прошлой ночью. Замаскировали кабель, выкопали нору от дождя. Рассчитывали пробыть тут несколько дней, но вышла осечка…

– Брось, Ваня, с ним растабаривать, – угрюмо оборвал Аникин. – В штабе лучше нашего разберутся, врет он или правду говорит. Пошли!

Сложил я на плащ-палатку все, что в хозяйстве у немцев имелось: рацию, телефонный аппарат, два автомата, несколько гранат на длинных деревянных ручках…

Взялся я было за узел, но Аникин остановил:

– Ну еще чего! Пускай сам тащит, ничего с ним не станется.

Немец боязливо съежился и то ли от страха, то ли еще почему-то вскинуть узел на плечи не смог.

Аникин насмешливо улыбнулся.

– Эх ты, слабак! – и одной рукой поднял увесистый узел.

Привели мы вражеского лазутчика в штаб и сдали со всеми трофеями.

Вот и вся история. В тот день нам с Аникиным командир полка благодарность объявил. За бдительность.

Ничего не скажешь, приятно благодарность получить, но еще приятнее знать, что шпионов обезвредили.