Текст книги "Иван Иванович - бывалый сапер"

Автор книги: Вениамин Росин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

ПЕРЕПРАВА

1

Встречает меня как-то старший лейтенант Очеретяный и говорит:

– Давно я с вами, товарищ Иванченко, потолковать собираюсь. В роте вы один из лучших, солдаты пример берут, человек серьезный, сознательный, а вот в партии не состоите. А ведь таких, как вы, мы с дорогой душой примем…

Радостно мне эти слова слышать, а что отвечать, не знаю. Молчу.

– Откладывать нечего, – продолжает ротный. – Зайдем ко мне, я рекомендацию напишу, а вы сразу заявление.

Пришли мы в командирскую землянку, взял я лист бумаги, положил перед собой и задумался.

Вот собираюсь я в партию большевиков, в партию Ленина вступать. Ответственный шаг. Спрос большой, не то что с беспартийного.

Недавно капитан из политотдела дивизии, к нам приходил. Грамотный мужик, головастый и в обращении простой, душевный. Говорили, до армии в каком-то институте студентов обучал.

В тот день, когда капитан заявился, немецкие пушкари почему-то особенно усердствовали. Били для пристрелки и на поражение, стреляли одиночными и залпами. А капитан, несмотря на обстрел, добрался на передовую.

О разном он рассказывал. И о международном положении, и об успехах на фронтах… И уже не помню, как получилось, про гражданскую войну вспомнил и про памятку партийцам-фронтовикам в те суровые годы.

В памятке той было записано: коммунист должен завоевать внимание и уважение к себе не должностью, которую занимает, а работой и всем своем поведением. И в бой вступать первым, а выходить из боя последним…

Написал я заявление. Так, мол, и так, прошу принять меня кандидатом в члены великой ленинской партии. А если в первом же бою погибну, то прошу считать меня коммунистом.

Прочитал старший лейтенант, нахмурился.

– Зачем умирать? – буркнул. – До полной нашей победы дожить нужно, товарищ Иванченко. До полной…

Ротный задумчиво потер щеку.

– Вспомнилась мне сейчас одна необыкновенная история. Произошла она осенью сорок второго года на подступах к городу Орджоникидзе…

Гитлеровские дивизии рвались к Военно-Грузинской дороге, им уже мерещились Тбилиси и Баку, но мы дали торжественную клятву стоять насмерть.

«Пусть солнце не сияет над нами, пусть света не видать нам, пусть позор падет на нас, если пустим проклятого фашиста на Кавказ!» – поклялись все.

Боевой участок левее нас занимали пограничники. Много у меня там знакомых появилось. Но лучше других знал я ребят из дзота на развилке шоссейных дорог, прикрывавшего стык с нашим полком.

Хорошо была оборудована огневая точка, с бронеколпаком. Командовал там сержант Федор Алтунин. И с ним, помню, три пограничника: Павел Куприянов, Георгий Михеев, парторг заставы, и Иван Величко. Геройские хлопцы, всю войну от самой Одессы вместе шли…

– Простите, товарищ старший лейтенант, – перебил я, – тот Величко низенький такой, усатый? В Миргороде знал я Ивана Величко, бригадиром арматурщиков работал.

Очеретяный отрицательно мотнул головой.

– Нет, другой то Величко. Совсем молоденький парнишка. Комсомолец… Так вот, случилось, что погранполк получил приказ улучшить позиции. Сержант Алтунин не знал о том приказе. Телефонная связь оборвалась, а связной по пути к ним погиб… Остались они в полном окружении.

Трудно пришлось в огневом мешке, под ударами минометных батарей и крупнокалиберных пулеметов. Атака следовала за атакой. От амбразур не отходили, спали по очереди, урывками.

Хорошо еще, что наши артиллеристы вели отсечный огонь, не подпускали автоматчиков к дзоту.

На третий день осады сержант Алтунин сказал Михееву: «Трудное у нас положение, парторг. Ни воды, ни хлеба. Кто знает, когда погонят фашистов. Может, погибнем здесь. Конечно, не зря сидели, мундиров немало 62 наколотили… Вот только жаль, что заявление мое рассмотреть не успели. А то был бы я коммунистом, как ты и Куприянов».

«А мы твое заявление сейчас разберем, – подумав, ответил Михеев. – Правда, по уставу нельзя принимать двумя голосами, но, думаю, учитывая обстановку, нам простят это нарушение».

На клочке бумаги огрызком карандаша написали протокол. До того короткий, что короче быть не может.

«Слушали: заявление Алтунина о приеме в партию. Постановили: принять Федора Алтунина кандидатом в члены ВКП(б), как доказавшего в бою преданность партии Левина.

Председатель Михеев.

Секретарь Куприянов».

На пятые сутки нажали наши и выручили измученных, обессилевших храбрецов. А коммунисты полка, как рассказал мне Михеев, единогласно утвердили протокол необычного партийного собрания…

2

Наступила весна сорок четвертого… Меня приняли в партию.

Хорошо я то время запомнил. Трудно было. Началась распутица. За несколько дней раскисли поля. Развезло, расквасило дороги. Лишь кое-где под кустами, в ложбинах остался посеревший ноздреватый снег. Грязища непролазная, а все равно фронту требуются боеприпасы, горючее, продовольствие, медикаменты… И без писем и газет солдату тоже не обойтись.

Тонули, вязли повозки, орудия, тягачи. Натужно выли моторы машин. Надрывались лошади. Только и слышно: «Раз-два – взяли! Э-эх, взяли! Еще раз, братцы, навались!»

Жизнь на фронтовых дорогах не затихает ни днем, ни ночью. Идут и идут войска. Пешком. На повозках. Верхом…

А навстречу, в тыл, раненые. В санитарных автобусах и двуколках, в тряских кузовах грузовиков…

Человеку двигаться ну просто никакой возможности. На каждом сапоге по пуду земли. Шагнешь – и собственную ногу из вязкой грязи вытащить тяжело.

И как ни стараемся скрыть движение колонн, а «рама» нет-нет да нащупает. А после нее того и жди небесную артиллерию – «юнкерсов».

Хоть и лютое бездорожье, а наступать все равно надо. Не будешь же дожидаться, пока земля подсохнет. Больно хорошая штука – наступление. И чем быстрее наступать, тем скорее конец этой распроклятой войне. Так что на распутицу и немецкую авиацию никакой скидки не давалось.

Как назло, пошли места, обильные болотами, топкие да еще в ту пору набухшие от дождей. Приказ поступил: гатить болото, лежневку – поперечный деревянный настил – через него укладывать.

Что ж, дело это знакомое. Засунул мокрые тяжелые полы шинели под ремень и приступай.

Работали, забывая об усталости. Ведь через болото дорога на Берлин лежит! Самая для нашего брата короткая и самая верная дорога. И до тех пор, пока в Берлине фашисты сидят, не может быть нам ни отдыха, ни покоя.

На трассе дневали и ночевали. Пока проложили ее, намаялись, совсем из сил выбились…

Но то еще цветочки были. Ягодки оказались впереди, когда артиллерию стали пропускать. С воем и скрежетом, лязгая гусеницами, тягачи потащили тяжелые орудия.

Сначала вроде бы ничего шло, а потом не выдержала лежневка. Лопалась проволока, стали вылетать скобы, разъезжались бревна…

Вместе с артиллеристами хлебнули мы горюшка. В грязи с головы до ног, товарища не узнаешь. Одни зубы да глаза блестят…

Осклизлые, измочаленные бревна под ногами пляшут, ворочаются будто живые, а мы словно муравьи вокруг пушек копошимся. Одни в орудийный щит упираются, другие – в лафет, третьи, взявшись за спицы, колеса толкают… Ну а уж все разом напропалую болото ругаем и особенно Гитлера, чтоб ни дна ему, ни покрышки.

Иной раз от усталости с ног валишься – до того измучишься, что есть не хочется, а как подумаешь, сколько наш народ из-за фашистов перетерпел, откуда и ярость и силы берутся.

Гитлеровцы не ожидали такого натиска. Изо всех сил старались они наше наступление притормозить – мосты рвали, на лесных дорогах завалы устраивали. Но ничего не помогало врагу. Гнали мы его. Как сообщало тогда Совинформбюро: «Советские войска успешно продвигаются вперед, перемалывая живую силу и технику противника».

Конечно, наступать по столь окаянной распутице – чистое наказание. Да и отступать не мед. Бросали немцы имущество, бросали пушки, целые штабеля снарядов. И даже танки. Куда ни глянь – огромные штабные автобусы, легковые автомобили всевозможных марок, высоченные грузовики с газогенераторными колонками…

Только на реке Ингулец зацепиться им удалось. Загородились минами, колючей проволокой, пустые консервные банки на проволоке развешали. Это чтобы, как ночью подбираться мы начнем, гремели банки, тревогу поднимали.

Пленные говорили, что Гитлер строжайший приказ дал: на Ингульце держаться, ни шагу назад.

Был у Гитлера расчет, да получился просчет…

Решило наше командование с ходу реку форсировать. Некогда ждать, пока подвезут понтоны и надувные резиновые лодки, каждый день против нас работает. Враг укрепит свои позиции, подтянет резервы.

Но как без моста столько войск через реку переправить?

У местных жителей наскребли мы каких-то десятка полтора лодок и челноков. Но этого, как говорится, на один зуб. Короче – не обойтись без плотов.

Принялись мы деревья в роще валить. Сердце болит – жалко, а что делать?

Прибегают к нашему ротному две женщины.

– Мы, – говорят, – делегация от местного населения. Очень народ просит родную Красную Армию не трогать рощу. Двадцать лет мы ее выращивали… Если же, – говорят, – для военной надобности бревна и доски требуются, то сараи разбирайте. Сараев мало – коровники ломайте. Ничего не пожалеем, только гоните этих аспидов проклятых поскорее с нашей земли!

Ушли мы из рощи. Кто сараи валит, кто ворота к реке тащит, кто плетень… Женщины, старики помогали. А о ребятишках и говорить нечего. Этот живой, проворный народец всегда впереди. Нашли они где-то несколько катушек красного трофейного кабеля. Очень тот кабель при вязке плотов пригодился. И бочки в дело пошли, и пустые снарядные ящики. Все, что на воде держаться могло.

Ночь наступила, ни луны, ни звезд. На три шага впереди ничего не видать. В воздухе кружились редкие снежинки и медленно, как бы нехотя, падали на землю.

Тихо на нашей стороне. Будто уснули все. Но никто не спал. Коммунисты роты собрались в командирской землянке.

И сейчас вижу ту землянку перед собой. Котелок с водой на печке-времянке. Теплятся трофейные стеариновые плошки в картонных коробочках. Вода сверху капает. Со стен рыжая глина комками отваливается. Переночуешь в такой землянке, а утром автомат в красных, чуть влажных пятнах ржавчины.

Все, кроме меня, некурящего, отчаянно чадят самокрутками. Воздух сизый от дыма.

Встал старший лейтенант, щеку правую потер… Нервный тик у него после контузии, вот он всегда ее и трет. Коротко сказал про боевую задачу, что перед ротой поставлена, оглядел всех нас и говорит:

– Все понятно, товарищи коммунисты?

– Понятно! – отвечаем в один голос.

– Каждый знает свои обязанности?

– Знаем.

– Ну раз так, идите готовьтесь.

И никаких красивых слов про отвагу и героизм. Не любил наш командир воду в ступе толочь – в десять минут все уложил. Да и что говорить? Что Ингулец форсировать нужно? И так все знают и понимают: только вперед и вперед. Бей врага и в хвост и в гриву.

Когда все мы поднялись, ротный сказал:

– Теперь вот вам по одной на коня.

Расстегнул полевую сумку и торжественно достал коробку папирос «Казбек».

Курцы обрадованно зашумели, затолкались, потому что папиросы тогда большой редкостью были. А я тем временем выскользнул из землянки. Страшно боялся, как бы ротный не начал спрашивать, кто как плавать умеет.

Плаваю я, по совести говоря, так себе, слабенько. Ну метров с десяток одолею, а больше не берусь. Но признаться командиру в этом ни за что не признался бы. Как это, мол, так: бывалый солдат, прошел огонь, воду и медные трубы, а с плаванием подкачал. А подкачал оттого, что мальчонкой едва не утонул и с того времени воды побаиваюсь. Уже перед военной службой чуток научился на воде держаться.

Задание мне дали – взрывчатку на другой берег переправить и заодно связисту помочь, чтобы невзначай на мину там не нарвался. Связиста, помню, Степаном звали, а фамилию вот забыл.

Стою я у воды, в темноту всматриваюсь, а сердце щемит, щемит… Нет-нет да прокатится холодок вдоль спины. Через час наступление. Кто знает, что ждет меня в той тьме кромешной?

Час – срок небольшой, а на войне это очень много. Может, вот этот часок всего и жить-то мне осталось. Счастье и несчастье рядышком ходят. Кто из них первым ко мне обернется?

Ни звука вокруг, ни огонька. Тревожно поскрипывают вербы, да глухо плещется Ингулец. Вообще-то он не очень чтоб и широкий, а по весне сильно разливается.

Хотя немцы почти всю живность отобрали, но где-то на околице села, спутав время, ошалело заорал уцелевший петух. Заорал и смолк так же неожиданно, как начал. Тоскливо завыла собака.

Ветер донес из-за реки терпкий запах перезимовавших стогов сена.

Подошел Степан и тронул меня за рукав шинели.

– Пора!

Рядом, плечом к плечу, зашагали мы к месту переправы. У Степана телефонный аппарат, катушка с многожильным кабелем. У меня два ящика тола для подрыва дзотов, автомат ППШ да карманная артиллерия, или, попросту говоря, гранаты. Ну и, конечно же, саперные ножницы и прочее военное имущество.

Неслышно растворились в темноте первые лодки.

Бесшумно ходят весла в обмотанных тряпками уключинах.

Но на войне не всегда так получается, как хочешь и намечаешь. Не успели лодки до середины добраться, как немцы тревогу подняли. Вода засветилась от ракет. Не поймешь – день или ночь. Минометы стали гвоздить.

Едва наша лодчонка от берега отвалила, рвануло рядом. Гребца ранило. Борт изрешетило. Мы со Степаном каким-то чудом уцелели.

Охать и ахать было некогда. Мигом сорвали с ближайшей бани дверь, притащили ее к берегу. Катушку с проводом, взрывчатку, оружие на нее, а сами рядом в воду. Бр-р-р, холодно! Ничего не поделаешь, другого выхода нет. Двум смертям не бывать, а одной и на печи не миновать…

Вот уже вода по пояс, по плечи… В тело впиваются тысячи иголок.

Ухватившись за дверь, плывем к тому берегу. А ведь костра там не разведешь, одежду не просушишь, не обогреешься. Совсем не купальный сезон. Холод ну просто дьявольский, до костей пронимает…

Кутерьма кругом несусветная. Немецкие пулеметы по реке секут, минометы дубасят. От пуль и взрывов стылая вода вокруг нас кипит, пенится. Смерть так и шастает, так и шастает, а мы плывем и дверь ту вперед толкаем. Катушка разматывается, кабель на дно ложится…

Я не боялся, что тол взорвется, если пуля или шальной осколок угодят в него. Бросай на камни желтые, лоснящиеся, как мыло, толовые шашки, колоти их палкой, руби топором, стреляй в них – совершенно безопасно. Но стоит вставить в гнездо шашки зажигательную трубку, и тогда берегись. Поэтому трубки те с капсюлями-детонаторами были у меня припрятаны подальше.

Волны захлестывают наш плотик. Сердится Ингулец, будто ошалел со злости.

Вперед! Вперед! Пусть ждут нас мины, пулеметы, колючая проволока, хоть сам дьявол – только бы быстрее берег! Там и кочка спасет, и окопчик можно отрыть, и броском в сторону из-под губительного огня вырваться. А на воде виден врагу как на ладони.

Руки-ноги от холода сводит, ломит, выкручивает. Шинель ко дну тянет… Наверное, вот здесь, на Ингульце, отвоевался ты, Ваня. Был такой Иван Иванович Иванченко – и поминай как звали… Силы уходят из тела вместе с теплом. Вялость какая-то, безразличие. Разжать бы закоченевшие пальцы, что в край двери вцепились, разжать и больше не мучиться… Но лишь сильнее закусил губу.

Не пропали мы со Степаном, добрались до берега. Каким желанным был для нас сырой прибрежный песок! Но подняться на ноги нет сил. Озноб колотит, зубы дробь выбивают, и унять их не могу.

А впереди полыхает бой. Немцы в высотку вцепились, огнем огрызаются.

Степан у обрыва устроился, на артбатарею связь дал. В воздухе висят немецкие ракеты. Свет у них мертвенный, и лицо Степана кажется страшным и безжизненным.

Топтаться около связиста мне было незачем. Вылил я воду из сапог и бегом вперед.

Вижу: пехота залегла, перед самым проволочным заграждением распласталась. Пули и осколки на разные голоса свистят.

«Так, – думаю, – дело не пойдет. Как куропаток всех нас перещелкают. Вперед, Ваня, вперед!»

Ползу по-пластунски. Подбородка, локтей и коленей от земли не отрываю. Одна она и может спасти, потому что у самой земли костлявая не летает. Это уж точно, не раз проверено.

Ползу, и каждый метр за километр идет. Пули вжик, вжик мимо уха. А вся защита – каска на голове. Ползешь, и кажется тебе, что здоровенным бугром возвышаешься и все пули прямиком в тебя летят.

Добрался я до проволочного заграждения, вижу – солдат лицом в бурьян уткнулся и не шевелится, а кто лежит, не признаю.

На войне хочешь не хочешь, а привыкаешь к виду крови, мукам и страданиям. Но глянул я на того солдата-сапера, и щемящая жалость переполнила сердце. Помочь бы, да некогда. Если раненный ты, то потерпи, брат, а если убитый, то никто и ничем тебе уже не поможет…

Повернулся я на спину, ножницы из сумки достал и за колючую проволоку взялся. А проволоки той ни много ни мало – в четыре ряда! Добре пришлось чуба нагреть.

Кромсаю ее, кромсаю проклятую, пот ручьями по лицу стекает, глаза ест. А отдыха себе не даю. Какое же право отдыхать я имею, когда товарищи, боевые мои побратимы, под пулеметным огнем лежат!

Подоспел Петя Кравчук. Это уже был не прежний неопытный паренек, что на пару сапог в немецком блиндаже польстился. В боях быстро взрослеют. Сапер из него получился хоть куда, ловкий, смекалистый, расторопный. Все он знал, все умел, что ни поручи – справится.

Вдвоем мы быстро проделали брешь в проволоке, концы ее в стороны отвели, чтобы бойцы не покалечились. И все бы хорошо и отлично, да на беду снаряд рядом ударил. Разорвись он чуть поближе, осталось бы от нас с Кравчуком одно воспоминание. А так Кравчука лишь оглушило, а мне один осколок в ногу вонзился, а другой по руке полоснул. Угодил я в медсанбат. Третий раз за войну.

Когда стоящим делом занят, не замечаешь, как время летит. А вот если на госпитальной койке вылеживаешься, очень уж оно, время-то, медленно тянется. День что год. И день на день похож, как патроны в обойме. Обход. Перевязка. Всякие там процедуры. Ужин. Отбой.

И так вчера, сегодня, завтра, послезавтра… Одним словом, хоть еще ходил я, прихрамывая, но решил подаваться из госпиталя. А меня не выписывают, и хоть ты плачь. Срок лечения, говорят, не вышел.

Ну а я как задумаю что, обязательно своего добьюсь. Улучил подходящий момент и на обходе к главврачу обратился. Все как есть рассказал и под конец говорю:

– Товарищ майор медицинской службы, нету больше моего терпения без дела околачиваться, хотя уход у вас прекрасный и все такое прочее. Желаю, – говорю, – сдать тапочки и синий байковый халат и получить свое законное армейское обмундирование.

Врачи и медицинские сестры слушают все это и за спиной майора свирепые взгляды на меня бросают, руками машут, чтобы, дескать, замолчал, не смел так с начальством разговаривать.

А я делаю вид, что не замечаю красноречивых тех знаков, и до точки все выложил. Очень уж, говорю, у меня на Гитлера злость большая, а воевать за меня никто не будет. Это факт. И ребятам во взводе без меня трудновато приходится, потому что я, хоть вроде и не очень видный мужик, но сапер, право же, неплохой. Не хвастая скажу – хороший сапер.

Пожевал майор губами, задумался. В годах он был, тот доктор-профессор, но человек не казенный, не формалист.

– Ладно, – говорит, – выпишем. Воюй и будь здоров, сапер!

…Вернулся я домой, в свою, значит, роту. На душе весело, ну как будто к себе в Ставище приехал. А оно так и есть. Рота для солдата не только место службы, а семья и дом родной.

Душевно встретили меня друзья-товарищи. Обнимают, целуют, с выздоровлением приветствуют, по плечам хлопают. Коля Иванов облапил меня своими ручищами как медведь, прижал к себе, что дышать стало нечем и кости затрещали…

Смотрю я на них, родных мне и близких, в горле за-, першило, по груди теплая волна прошла. Спасибо, товарищи, спасибо за крепкую солдатскую дружбу!

Доложил я о прибытии старшему лейтенанту Очеретяному. Обрадовался он, руку честь честью мне пожал и говорит:

– Рад видеть вас, товарищ Иванченко, в полной боевой готовности. Становитесь на довольствие. И, между прочим, можете дырку в гимнастерке вертеть. За отличие в боях к ордену Красного Знамени вы представлены.

Вскорости получил я орден. А через месяц рядышком с ним уже и медаль «За отвагу» на голубой ленте красовалась.

Откровенно говоря, и не снилось мне, что краснознаменцем стану. Высокая это награда. Помню, еще мальчишкой жадно рассматривал я фотографии первых орденоносцев, легендарных героев гражданской войны Блюхера и Фрунзе, Ворошилова и Котовского, Чапаева и Федько… А тут – подумать только! – и я, сержант Иванченко, краснознаменец.

Вначале голова у меня кружилась от радости. Нет-нет да и пощупаешь награду на груди или глаза на нее скосишь. И очень хотелось хоть на денек, хоть на несколько часов заехать домой, показаться родным и знакомым.

Но об отпуске и заикаться не приходилось. Враг был еще силен, война шла полным ходом.