Текст книги "Иван Иванович - бывалый сапер"

Автор книги: Вениамин Росин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

ПОД ВИТЕБСКОМ

1

В начале июня сорок четвертого года наш полк вместе с другими частями и соединениями перебросили в Белоруссию.

Из теплушки видно было, что натворила здесь война. Разрушенные станции, сброшенные под откос остовы сгоревших вагонов, платформ, цистерн… Редко где пакгауз уцелел или будка путевого обходчика.

Но вот эшелон остановился. Мост впереди взорван, а поставить новый еще не успели. Выгрузились, двинулись пешим порядком.

В походе, говорят, иголка тяжела, а тут оттягивала плечи полная выкладка. Оружие, боеприпасы, гранаты, скатка, противогаз, шанцевый инструмент, вещевой мешок… И с каждым километром все это тяжелее казалось.

Трудно летом в походе, но зато уж о ночлеге голову ломать не надо – любой кустик ночевать пустит.

Хуже осенью да зимой. Частенько приходилось ночевать под открытым небом, а вся защита от ветра и холода – натянутая на кольях плащ-палатка. Хорошо, если костер разложить можно.

И были мы рады-радехоньки, когда встречалось хоть какое-нибудь жилье. Иной раз столько нашего брата в избу набивалось, что яблоку негде упасть. Солдаты лежали вповалку на полу, а кому и такого места не доставалось, дремали сидя, уткнувшись головой в колени. Но выбирать не будешь. Дождь, слякоть или лютый мороз, а в избе как ни есть тепло и крыша над головой.

…Километров двадцать отмахали мы пыльными проселками, пока объявили дневной привал.

Приветливый березняк с тихо булькающим родничком укрыл нас и от палящего солнца, и от немецкой авиации. Здесь было так мирно и спокойно, что не хотелось думать о войне.

Я сбросил с себя амуницию, повесил автомат на сучок и повалился на траву. Уже лежа на спине, вытер платком вспотевшую под каской голову.

В воздухе надо мной плясали пылинки. Сквозь листву березы пробивались редкие солнечные блики. По белоснежному в черных рябинках стволу, будто изучая его, полз муравей. Он поднимался все выше и выше, не страшась огромной для него высоты.

Низко гудя, словно маленький бомбовоз, деловито пронесся желтый с черным пояском шмель.

Уже через десять-пятнадцать минут все отдышались, умылись.

Подвесили между рогульками котелки. Аппетитно запахло гороховым супом и гречневой кашей.

На сухой паек и концентраты перешли мы не по своей охоте. При выгрузке из эшелона набросился на нас немецкий истребитель. Зенитчики тотчас в оборот его взяли, но две-три очереди выпустить «мессер» успел. К счастью, никого не ранило и не убило, а вот полевая кухня сильно пострадала. Решето получилось, а не кухня. Хочешь не хочешь, пришлось в котелках готовить.

Я стоял на коленях перед небольшим костерком и разогревал тушенку. Тем временем Коля Иванов, дружок мой, выложил из своего «сидора» (вещмешка) на вафельное полотенце несколько кусков рафинада, нарезал хлеб…

– Вот сейчас закурю и принесу воды, – сказал он. – Чайку сообразим после обеда.

Он свернул козью ножку из крепкой моршанской махорки и выхватил из огня тлеющий прутик.

Тут к нам подошел ефрейтор Вася Шмаков. Присел на корточки рядом со мной, покосился на тушенку и смешно наморщил нос.

– Братцы, может, меня примете в компанию? Пришел я не с пустыми руками. Буханка хлеба имеется, несколько картофелин, луковица… Ну и граммов двести… – Шмаков подмигнул, щелкнул пальцем по обшитой сукном баклажке на поясном ремне. – Что оживились? В баклажке самая обыкновенная водичка. На общий же стол могу предложить граммов двести… сухой колбасы! – Где и как попала она к Василию Шмакову – секрет изобретателя. Но колбаса имеется, а это сейчас главное…

Вся рота знала, какой у Шмакова редкостный аппетит. В один присест Вася легко мог уничтожить двухдневный сухой паек. «Терпеть не могу, – говорил он, – таскаться с продуктами. Война есть война – еще убьют ненароком, добро пропадет. Нет, лучше уж съесть не отходя от кассы».

Мы с Ивановым, словно сговорившись, удивленно посмотрели на Шмакова. Подумать только: Вася предлагает нам колбасу!

А Шмаков откашлялся, вытер ладонью губы и продолжал:

– Вы, конечно, решили, что от жары пли по какой-то другой причине аппетит у меня исчез и потому я такой добренький. Не-ет, братцы! Просто знаю себя. В моем «сидоре» колбаса долго не удержится, и убедительно прошу взять ее на сохранение до вечера. Как раз на троих поужинать хватит. Поджарим с картошечкой и лучком… М-м-м! Вкуснятина! Одним словом, учитывая мой вклад в общее дело, надеюсь, поделитесь тушенкой…

Мы переглянулись с Ивановым – поняли друг друга без слов. Ладно уж! Что поделаешь?

– Согласны, поделимся, – махнул я рукой. – А то, чего доброго, еще умрешь от голода в жутких судорогах.

– Знаете, братцы, до войны я прилично зарабатывал и к разным деликатесам пристрастился. Просто гурманом стал. Индейку с абрикосами едал, фазана в красном вине… Судака с грибами… Куропатку с апельсинами… – Он вздохнул. – Но вкуснее тройной ухи ничего нет на свете. Всякая уха хороша – и стерляжья, и уха по-марсельски, но тройная… – Шмаков замотал головой и сладко облизнулся. – М-м-м!.. Теперь, конечно, не до всяких там разносолов, была бы грубая деревенская пища.

– Что еще за пища? – пожал плечами Иванов.

Шмаков посмотрел на него и ухмыльнулся.

– Бывалый солдат, а простых вещей не знаешь! Грубая деревенская пища – это масло, сало, молоко, сметана, яйца…

Он рассмеялся, довольный своей шуткой.

Рассмеялись и мы с Ивановым. Вот уж этот Шмаков на выдумки горазд! Штукарь, каких поискать!

Я снял с огня круглый армейский котелок с дымящейся тушенкой и скомандовал;

– Отставить разговорчики! Подсаживайтесь ближе! Васю не требовалось упрашивать и уговаривать.

Он мигом достал свою алюминиевую ложку.

Вскоре от тушенки осталось одно, как говорится, приятное воспоминание.

Приступили к чаепитию. Сахара у Шмакова заведомо не было. Еще накануне он расправился с ним, приговаривая свое: «Убьют – пропадет…» Мы пожалели его и выделили из своих запасов.

Чаевничать все мы любили, и одной кружки на каждого показалось маловато. Шмаков вызвался сбегать к роднику и через минуту-другую вернулся, бережно держа плоский трофейный котелок с водой.

Едва Шмаков уселся на свое место у костра, как в стороне промчались наши штурмовики. Летели низко, чуть не задевая верхушки деревьев.

– Серьезная машина, – заметил Иванов и подложил в огонь несколько сухих веточек. – На себе испытал. До сих пор не пойму, как жив остался…

– Впервые слышу, – молвил я.

– Тебя, Ваня, тогда не было в роте. В госпитале лежал после Ингульца.

– Ингулец, Ингулец… – вздохнул Шмаков. – Сколько наших полегло на той переправе! Дорого она досталась…

– Так вот вскоре за Ингульцом работенку нам дали, – продолжал Иванов, – два прохода для разведки подготовить. Взял я Петю Кравчука, его, – кивнул он на Шмакова, – еще несколько человек… Не один час провозились мы под носом у немцев. И без моих слов отлично знаешь, что такое противопехотки и как снимать их опасно. Да еще ночью, в кромешной тьме, когда своих пальцев не видишь и все на ощупь делаешь… К своему переднему краю подползли, когда уже светать стало. Устали зверски, но на сердце было радостно. Задание выполнили удачно, потерь нет.

Один за другим все ребята забрались в траншею. Последним перевалился через бруствер Петька Кравчук…

– А я в это время… – перебил Шмаков, желая что-то уточнить, но Иванов укоризненно посмотрел на него, и тот умолк, виновато заморгав глазами.

– После Кравчука наступил мой черед, – рассказывал дальше Иванов. – Приподнялся на локтях, и в этот миг за спиной началась бешеная пальба.

«Засекли, черти!» – подумал, но ошибся. Гитлеровцы стреляли по штурмовику. А он, несмотря ни на что, утюжил и утюжил немецкие позиции… Все же отчаянные храбрецы эти летчики! На земле всегда найдешь, где укрыться, а каково им в воздухе…

– Сиденья в самолетах бронированные, – вставил Шмаков.

– Бронированные, – согласился Иванов, – да попробуй полетай, когда в тебя изо всех видов оружия палят. Саперная рота санаторием покажется… Так о чем это я?

– Ну как «Илюша» немецкие позиции утюжил, – подсказал я.

– Ага! Слушайте дальше. Переживал я за штурмовик. Вот-вот, думаю, накроют, собьют. Но он отвернул в сторону и вырвался из зоны обстрела… И тут на какую-то секунду-другую летчики, видимо, спутали, где свои, где чужие. Спутать было легко – наш передний край совсем близко от немецкого отстоял. Не успел я сообразить, что и как, а по земле около меня застучали пули. Над головой с ужасающим ревом пронесся штурмовик.

Бывает же такое! Война ведь, случаются ошибки…

Откровенно скажу, в ту минуту чувствовал себя очень даже неуютно. Теперь мне ясно, почему немцы прозвали эти машины «шварце тод» – «черная смерть».

Одна пуля каблук сапога пробила, другая шапку задела, и я только чудом остался жив и невредим.

– Везучий ты, что и говорить. Под счастливой звездой родился, – вздохнул Шмаков. – Сто лет проживешь.

На прогалину вышел командир роты Очеретяный. Незадолго перед тем ему присвоили звание капитана, и на полевых погонах появилась четвертая звездочка.

Яловые по ноге сапоги начищены, хоть смотрись в них. На широком офицерском ремне кожаная кобура с пистолетом ТТ, финский нож в чехле. Через плечо полевая сумка с компасом между ремешками.

Капитан посмотрел на часы, швырнул на землю окурок цигарки, старательно растер его каблуком.

– Попомните мое слово, братцы, сейчас построение скомандует, – сказал Шмаков. – Кончай ночевать!

2

Прибыли мы на боевой участок восточнее Витебска. Места заболоченные, топкие. Озер, ручьев и ручейков не сосчитать… Проселки – грязное месиво, по которому не то что двигаться, ноги вытащить трудно. А попробуй сунуться с танками, артиллерией…

Кто мог предположить, что именно здесь, в лесах и болотах Белоруссии, готовится генеральное наступление, что тут наши войска прорвут глубоко эшелонированную оборону немцев.

Всего этого, разумеется, мы не знали и знать не могли. Солдат видит лишь то, что делается в полосе его взвода, ну пусть роты. Вышла рота на выгодный рубеж, захватила удобную позицию – радуется солдат. Думает, что на данном направлении самые что ни на есть важные задачи решаются. Отошла рота назад – и кажется солдату, что положение аховое, что весь фронт попятился.

К тому времени, о котором идет речь, союзники высадились в Нормандии. Был открыт – наконец-то! – столь долгожданный второй фронт в Западной Европе, Теперь-то, надеялись мы, война быстро кончится.

Ведь, если по-настоящему разобраться, человек не для того родится и на земле живет, чтобы воевать. Работать мы хотели, строить, учиться… И все наши солдаты по дому, по своим родным очень даже соскучились.

На фронте временно стояло затишье, и роте поручили укрепить лежневку фашинами – связками прутьев хвороста.

Да-а, я на себе испытал, что война не только лихие схватки да удалые разведки, а тяжелый, изнурительный труд. Ни днем, ни ночью не прекращались работы на дороге. Прикорнул на несколько часов, и снова за пилу, топор, лопату.

Но и сон тот вполглаза был несладок. Невдалеке лежало болото с растущими по закрайку низкорослыми узловатыми соснами. С этого болота прилетали тучи комаров. Они безжалостно набрасывались на нас. Лица у всех распухли от укусов.

Еще больше комаров досаждала мошкара. Она лезла в глаза и уши, мы ели ее с перловым супом, гречневой кашей и картофельным пюре, которые готовил повар Черешня в новенькой полевой кухне.

Старшина роты привез какую-то мазь с замысловатым названием, но она мало помогала. Вася Шмаков уверял, будто от этой мази комарье становится еще злее и нахальнее. Но так ли это или нет, трудно было проверить. Мошкара и комары одинаково набрасывались и на тех, кто пользовался мазью, и на тех, кто ее не признавал, спасаясь махорочным дымом.

Капитан Очеретяный неотлучно находился с нами. Частенько сам брался за топор или лопату… Ну а если ротный командир не прохлаждается и на гимнастерке у него соль выступает, то солдату и подавно отставать неудобно. Пусть жара, пусть комары поедом едят и пот глаза заливает, работаешь, не отставая от товарищей.

От нашего расположения до деревни Осиновки было рукой подать. Правда, деревня та лишь на топографических картах значилась. На самом деле остались одни руины, почерневшие трубы. Но за околицей, на берегу ручья, кто знает как уцелела бревенчатая банька.

Чисто случайно узнал я про нее, прихожу к капитану и докладываю: так, мол, и так, возможность помыться имеется.

– Предложение дельное, – похвалил Очеретяный. – Хочу просить вас, товарищ Иванченко, помочь старшине роты организовать все, что требуется.

– Обязательно помогу, – отвечаю. – У старшины и без того от хозяйственных забот голова пухнет. Обуть, одеть, накормить роту – дело не шутейное. Как заводной мотается.

– Побаниться надо, да вот трасса… – заколебался ротный и больную щеку по своей привычке потер. – А-а, за два-три часа ничего с лежневкой не случится. – И пошутил: – Семь бед – один ответ. Выше неба не поднимут, дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут…

С несколькими добровольными помощниками наколол я дров, каменку растопил. В бочке из-под бензина воду вскипятили.

Пока одни солдаты мылись, другие не теряли попусту времени: стирали обмундирование, брились, подшивали подворотнички, писали домой письма.

На кустах тальника сушились портянки, белье, носовые платки.

Кравчук набросил полотенце на плечи Коли Иванова и лихо щелкал ножницами, приговаривая: «Паликмахтер Елисей, стрижка-брижка волосей».

Чурбак, на котором устроился Иванов, очень мало походил на парикмахерское кресло, но это нисколько не смущало Кравчука. Он здорово наловчился стричь, и полечка, полубокс выходили у него на славу.

Вася Шмаков помылся одним из первых. Распаренный, багровый вышел он из предбанника, держа сапоги в руках. Покосился на меня озорными своими глазами и сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь:

– Безусловно, Сандуновские бани в Москве куда шикарней… Бассейн, мягкие диваны, буфет…

Я насторожился. Опять Шмаков на своего конька уселся, сейчас подковырки начнутся. А чего подковыривать, когда это самая обыкновенная баня по-черному. Но Шмаков – вот же белобрысый дьявол! – закончил так, как никогда я от него не ожидал:

– И все же мы довольны. Веники березовые, душистые, пара предостаточно… Учитывая полевые условия и возможности, дорогому товарищу Иванченко за старание и хлопоты от всех нас большое пионерское спасибо!

…В действующей армии жизнь непоседливая, обстановка меняется быстро и неожиданно. Трудно предугадать, что будет через день, даже через час.

Недолго довелось нашей роте ремонтировать лежневку. Как-то поздно вечером капитан Очеретяный получил распоряжение о передислокации.

Сборы у солдата короткие: вскочил и готов. Вскоре мы шагали по разбитому машинами большаку к переднему краю.

Где-то во вражеском тылу полыхало зарево пожаров. Обшаривая ночное небо, тревожно метались голубовато-молочные столбы прожекторов.

3

В глубине своих позиций немцы проложили рокадную дорогу. Рокадной называлась она потому, что шла не к фронту, а вдоль линии фронта.

По данным воздушной разведки, на той дороге были мосты. Требовалось узнать, как они охраняются, заминированы ли подступы и всякое такое прочее. Узнать для того, чтобы в нужный момент уничтожить мосты, затруднить противнику переброску войск.

Выполнить задачу поручили нескольким группам инженерной разведки. В одну из них вошли я и младший сержант Афанасий Белых.

Невысокий жилистый сибиряк, он нисколько не смахивал на ловкого, удачливого разведчика, каких обычно показывают в кинофильмах. Скуластое лицо в густых веснушках, узкие хмурые глаза. Кустистые, сросшиеся у переносицы брови. Зубы редкие, неровные. На ходу немного косолапил… Одним словом, внешность далеко не геройская. Но саперное дело Белых знал на пять с плюсом, смекалке и смелости его любой мог позавидовать. И спокойствию, осмотрительности тоже. Очертя голову Афанасий никогда не поступал.

Началась подготовка к операции. В бинокль с наблюдательной площадки на дереве и в стереотрубу изучали мы нейтралку, подходы к немецким траншеям, расположение огневых точек…

Труда мы с Белых не жалели. Помнили знаменитое суворовское: больше пота – меньше крови.

И все бы хорошо, но на затылке у меня сел здоровенный фурункул. И до того зловредный чирей, что нагнуться было больно. Куда уж там идти в разведку. Напарником Белых стал Петя Кравчук.

В назначенный день и час проводили мы ребят. Долго смотрел я им вслед. Удачи вам, хлопцы, удачи и благополучия!

Невдалеке жалобно прокурлыкали журавли. Сердце у меня почему-то сжалось. Конечно, вылазка во вражеский тыл тщательно продумывается, и все же… Не раз и не два бывал я на таких заданиях и знаю, что точно по плану редко когда получается. Предусмотреть абсолютно все невозможно, всегда остается какая-то доля риска, непредвиденных случайностей.

Между собой мы никогда об этом не говорили. Не барышни, чтобы копаться в переживаниях. Каждый выполнял свой воинский долг без громких слов и напыщенности.

…Прибыли с задания Николай Иванов, Вася Шмаков, другие ребята. Пора бы вернуться и Белых с Кравчуком, а их не слышно и не видно.

Что может быть тяжелее неизвестности, ожидания? В тот день у повара осталась добрая половина варева. Даже Шмаков наотрез отказался от добавки.

Меня грызла досада. Вот подвел проклятый чирей! Из-за него на задание не пустили. Почему-то казалось, что, будь я там, где Кравчук, все было б иначе.

В голове всевозможные мысли, предположения. Могли не управиться… Отсидятся в укромном местечке и придут. Ведь и другие иной раз задерживались.

Медленно тянулся день. Все валилось из рук, ничего не хотелось делать.

Но тут старшина Пащенко, ротный парторг, письмо принес с двумя десятками подписей. Письмо было от наших «подшефных». Неподалеку от лежневки, где мы работали, в сырых землянках, в тесноте и нужде ютились старики и малые ребятишки. Те, что к партизанам уйти не сумели. Село их каратели сожгли, и остались они без крыши над головой и без самого что ни на есть необходимого.

Горько было видеть этих горемык, шефство мы над ними взяли.

Саперы – народ мастеровой. Двери в землянках навесили, полы настлали, фанерки и куски картона стеклами заменили. Ну и хлебом помогли, сахаром, солью…

Уселись в кружок, слушаем, что люди нам написали, и как-то сразу легче стало на душе. Все же приятно, когда добрую память о тебе хранят.

Такое письмо без ответа оставить никак нельзя. Сочинили мы коллективный ответ, а там и сумерки наступили.

Прошло еще несколько томительных часов. Уже и полночь не за горами, а Белых с Кравчуком все нет и нет. Все встревожились не на шутку. Капитана Очеретяного то и дело вызывали к телефону из политотдела дивизии, из штаба полка. Мрачный, осунувшийся, он односложно отвечал: «Пока нет. Ждем».

Шмаков молча курил цигарку за цигаркой. Необычно серьезный, притихший, он часто поглядывал на светящийся циферблат своих часов и тяжело вздыхал.

Мне не сиделось на месте, и я без всякой цели побрел по глубокому ходу сообщения. С неба смотрели редкие звезды. Невдалеке, на болоте, хором кричали лягушки. Проблеял барашком невидимый в темном небе бекас…

И радостно и удивительно было слышать эти мирные звуки. Будто не полыхает зарево войны, не оплакивают матери своих сыновей, а жены мужей…

Я вздрогнул от этой мысли, снова стал думать о Белых и Кравчуке. Даже представить страшно, что стряслась беда. Не должно с ними случиться ничего плохого. Двух братьев потерял Петя Кравчук летом сорок третьего… Один стрелком-радистом летал на пикирующем бомбардировщике, другой пулеметным взводом командовал… Неужели война заберет у родителей и младшего сына?.. У Белых, я точно знал, жена и дочурка в таежном поселке за Нижнеудинском.

Я прижался грудью к холодной стенке окопа. Впереди лежала «ничейная» земля. Пустынно, тишина. Настороженная, враждебная тишина.

Вдруг – сколько тех «вдруг» на фронте! – взлетела белая ракета. Стало светло как днем. Коротко протарахтел немецкий крупнокалиберный пулемет.

За несколько мгновений я успел заметить многое: большие и малые воронки от мин и снарядов, черневшие вдоль нашего переднего края, консервные банки и гильзы на проволочном в несколько рядов заграждении, застывший мертвый танк с белым крестом на опаленной башне…

Снова в ночном небе повисла «чертова свечка» – ракета, и снова заговорил пулемет.

«Может, наши возвращаются, – подумал я. – Вон как немцы всполошились».

Я ожидал, что вот-вот появятся Белых и Кравчук, возбужденные, счастливые, в грязи с головы до ног. И все тревоги, волнения сразу будут забыты.

Но пулемет умолк, и я понял, что ошибся. Не пришли наши ребята, не пришли…

Слева по траншее послышался чей то недовольный голос:

– Гришка, ты куда мою зажигалку задевал?

Через минуту-другую поднялась ленивая перебранка из-за утерянного перочинного ножа.

Неприятно мне стало все это слушать. Белых и Кравчук жизнью рискуют, а тут спорят из-за какого-то ножа, зажигалки… Мелко и ничтожно.

Я стряхнул комочки земли с рукавов гимнастерки и пошел обратно по ходу сообщения.

Два солдата тащили за веревочные лямки патронные ящики… Прошел бронебойщик с длиннющим ружьем, напоминающим старинный мушкет.

У поворота траншеи на меня налетел Шмаков, едва с ног не сшиб.

– А я тебя разыскиваю! Нашлись наши! Разведчики соседней дивизии подобрали!

Под горло подкатил горячий клубок. Я сглотнул, чтобы снять спазму, и схватил Шмакова за плечо.

– Как это «подобрали»?

– Ты бы полегче, Иван Иваныч, – поморщился он. – Так и руку недолго оторвать… Что мне сказали, то и тебе передаю. А точно не знаю…

Я больше не слушал Шмакова и помчался в роту. Там Иванов, Черешня, еще десятка полтора солдат обступили капитана Очеретяного.

– Был, был в медсанбате, – услышал я голос Очеретяного. – Сейчас обо всем расскажу… Заходите ко мне.

В командирской землянке, положив голову на скрещенные руки, дремал солдат-телефонист. Увидев нас, вскочил, протер глаза, смущенно улыбнулся.

Мы разместились на нарах, на грубо сколоченной скамейке. Кому не хватило места, прислонились к стене. Ждали.

Капитан снял свою матерчатую фуражку со звездой защитного цвета и облокотился на маленький одноногий столик. Лицо суровое, озабоченное. Виски припорошены сединой, будто изморозь на волосах, будто только что пришел с улицы, где метет снег…

Капитан без нужды переставил с места на место самодельную коптилку из сплющенной снарядной гильзы и заговорил хриплым, каким-то надтреснутым голосом:

– Белых и Кравчук задание выполнили. Все, что требовалось, разведали. Сведения доложены командованию… Оба они сейчас в медсанбате. Белых в тяжелом состоянии, и к нему меня не допустили. Едва уговорил медиков, чтобы с Кравчуком повидаться…

Очеретяный свернул тоненькую цигарку и, не закурив ее, положил на край консервной банки, служившей пепельницей.

– Говорил я с Кравчуком… И вот что узнал. По пути домой они нарвались на немецких патрулей. Уйти ушли, но сделали большой крюк. Оказались много северней того места, где намечали. Ткнулись через немецкую передовую – осечка. При второй попытке удалось пройти.

И все же немцы заподозрили неладное, открыли минометный огонь. Белых распахало ногу. А Кравчуку мелкие осколки рассекли лоб, повредили веки…

– Эх, судьба! Все вкось да поперек! – с горечью сказал кто-то.

– Спрятались в какой-то канаве, перевязали раны…

– Ослеп Петька? – упавшим голосом спросил Иванов.

– Ничего страшного нет, – успокоил капитан и, чуть помедлив, добавил: – Медики заверили, что видеть будет.

Все мы облегченно вздохнули. Лишь бы не ослеп, вот что важно.

– Весь вчерашний день просидели они в канаве. Под палящим солнцем, без воды… – слова будто застревали у капитана в горле. – Чуть стемнело, Кравчук взвалил на спину товарища, взял оружие… Белых как зрячий указывал дорогу… Где-то на полпути к своим выручили разведчики.

Капитан умолк и взял свою цигарку.

Не говоря ни слова, все по одному вышли мы из землянки.

На сердце у меня было тяжело. Я представил себе покоробившиеся от засохшей крови бинты, сделанные наспех повязки. Представил, как стонал и впадал в беспамятство Белых, как, ничего не видя перед собой, тащил товарища Петя Кравчук, тащил, стиснув зубы, чтобы не заплакать от бессильной злости; как он лежал, тяжело дыша, прижавшись окровавленным лицом к земле…

Ну что еще сказать? Белых долго лечился в тыловом госпитале. Воевать ему больше не пришлось – списали по чистой. А Кравчук вскоре вернулся в нашу роту.