Текст книги "Условие. Имущество движимое и недвижимое. Разменная монета"

Автор книги: Венечка Пономарь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Феликс назначил себе день, когда поедет к Наташе, но малодушно перенёс его. Назначил следующий, но на пути к метро встретил Суркову. Она была румяная от лёгкого осеннего морозца, в красной вязаной шапочке. Феликс проводил её до дома. Они говорили о пустяках, но его не оставляло странное чувство, что Катя Суркова – красивая, сытая, гордая – в его власти. Границы её воли проходят внутри границ его воли. Как он захочет, так и будет. Феликс сам не знал, откуда эта уверенность.

…На следующий, кажется, день после котельной они заглянули с Клячко в пивной бар на улице Маяковского. Швейцар в галунах поначалу не хотел их пускать, но с Серёгой эти номера не проходили. Была в Клячко победительная наглость, сочетающаяся с занудством, мнимым законничеством, знанием неведомых уставов и положений, согласно которым не пустить его куда-либо не имели права. Всех имели. А его вот нет. Феликс, вступая в отношения с «папашами», официантами, барменами, прочими представителями так называемой сферы обслуживания, почти всегда капитулировал. Если существовала хоть малейшая возможность не пустить, «папаша» не пускал. Если была хоть малейшая возможность избежать общения с «папашей», Феликс избегал. Серёга – другое дело. Он был с этой сволочью, как рыба в воде. Табличка «мест нет» на дверях пивной никоим образом его не обескуражила. «Товарищи, товарищи, у нас заказано!» Серёга уверенно протолкнулся к двери. Как только швейцар приоткрыл её, чтобы впустить грузина, Серёга и Феликс прорвались внутрь. «Папаша, папаша, всё в порядке! – Серёга пришлёпнул к белой, пухлой, забывшей труд ладони папаши металлический рубль. – Эдик! Где мы садимся?» – крикнул в зал. Устроились за столиком у стены. В ожидании пива, ставриды, солёных сухарей Серёга с наслаждением откинулся на низкую спинку стула, закурил. Феликс не умел наслаждаться жизнью. В ресторанах, кафе, барах чувствовал себя скованно, неуютно. Ему казалось, все смотрят на него с иронией, официанты презрительно кривятся. Когда приносили счёт, Феликс платил, не подымая глаз, словно это он виноват, что официанту приходится его обсчитывать. Серёга, напротив, не стеснялся внимательнейшим образом изучить счёт: «Ты что-то напутал, старичок, не могли мы столько сожрать, посчитай по новой». Феликс давно понял, чем они разнятся с Серёгой. Феликс – вечно одинаковый, вечно один и тот же. Серёга – какой хочет, каким надо быть в данных обстоятельствах. В тот раз Серёга был наблюдательным и умным. «Ну как там у тебя с этой… Надюшей?» – «Наташей…» – Феликс сто раз давал зарок не говорить с Серёгой о сокровенном и в сотый же раз выложил всё как на духу. «Так-так, – с живейшим интересом выслушал Клячко, длинно отпил из кружки. – Значит, всё нормально? А то, бывает, нарвёшься на строптивую идиотку – в последний момент в кусты!» – «Не скажи, – возразил Феликс, – покорность она… унизительна, убивает самый смысл». – «Смысл чего? – усмехнулся Серёга. – Этот смысл покорностью не убьёшь». Если хотел, Клячко говорил умно, лаконично. Он читал не меньше Феликса. Только Феликс полагал это в своей жизни едва ли не главным. Серёга – мелочью, не заслуживающей серьёзного разговора. «Не ищи смысла, где его нет, – посоветовал он Феликсу, – много их ещё будет, сердешных. О каждой думать… Но первая – это важно. Как с ней, так потом и дальше».

В подъезде Феликс рывком притянул к себе Суркову, впился ей в губы. Взгляд её на мгновение сделался изумлённым, потом затуманился. С закрытыми глазами она оплывала в его руках, как свечка. Феликс не знал, зачем ему это? Что за непотребная лихость? Это же гнусно, недостойно – целовать Суркову с холодной душой, из одного лишь желания проверить давнее Серёгино предположение. Феликс подумал, решившись не бросать Наташу, он, как ни странно, сделался хуже: злее, циничнее, равнодушнее. Оставив растерявшуюся Суркову в подъезде, Феликс выбежал на улицу. Под ногами хрустели, дробились тонкие кружевные лужицы. Чистейшее синее небо казалось стеклянным. Он решил: если Наташа не позвонит сегодня и завтра, послезавтра он поедет к ней в общежитие. Через три дня намечался школьный вечер. И хоть два эти события никак не были связаны, Феликсу отчего-то непременно хотелось съездить к Наташе до вечера.

Наташа не позвонила.

С тяжёлым сердцем Феликс вернулся после занятий домой, переоделся. Хотя, наверное, можно было ехать и в школьной форме. В комнате Феликса Наташа видела учебники, тетради «ученика десятого „Б“ класса Кукушкина Ф.». Тут раздался звонок в дверь. Мать так рано не могла приехать с работы. Отец в последнее время появлялся дома редко, а с понедельника вообще уехал в Дом творчества. «Должно быть, Белкин, сволочь, хочет трояк занять», – подумал Феликс. На пороге стоял Клячко. Феликс молча уставился на него. Они расстались полчаса назад.

– Не рад? – ухмыльнулся Серёга.

– Чему? – Феликс мрачно заступил порог.

– Я что думаю, – Серёга плечом отодвинул его, вошёл в прихожую. – Надо пригласить на вечер нормальных девочек. С одноклассницами со скуки сдохнем.

Серёга, как всегда, был чист, ухожен. Во внешнем виде, в одежде он не терпел небрежности. В сходящем ныне на нём молодёжном стиле: длинных волосах, круглых железных очках, повальном увлечении музыкой ценил единственное – доступность девиц. Длинноволосые же, грязноголовые ребята в дрянных залатанных джинсишках вызывали у него отвращение. Клячко мог подраться с человеком, если тот был не так одет, от него пахло козлом и при этом ещё он имел неосторожность сказать что-то не так. Серёга плевать хотел, как там в Англии или в Америке. Чужд ему был, в привычном понимании, и конфликт отцов и детей, настолько далёк был Клячко от своих родителей. Это, однако, не помешало ему их задавить – дома Серёге никто и слова сказать не смел. Он представлял новый – спортивно-напористый – молодёжный стиль, в отличие от прежних непротивленцев, не чурающийся некой репрессивности. Эти ребята себя в обиду не давали. «С одной стороны, такие, как Серёга, – подумал Феликс, – с другой – хулиганьё в цепях, с гребнями, которым сам чёрт не брат. В сущности, между ними нет разницы. А я… Я безвольное дерьмо!»

– Ты зачем пришёл? – спросил Феликс.

– Ну-ну, – потрепал его по плечу Серёга, – успокойся. Ничего не говоришь, ходишь, как Раскольников с (топором, А мы, между прочим, друзья. Как там у тебя с этой… как её… Надей?

– Никак! Прямо сейчас собираюсь к ней ехать.

– Зачем? Если не секрет, конечно. Она звонила?

– Нет.

– Зачем же едешь?

Феликс подумал, откуда в Клячко эти превосходство, уверенность в себе? Умение навязать собственную волю. «Он сильнее меня, – подумал Феликс, – только сила его какая-то… недобрая. Не за справедливость он!»

– Я поеду к ней прямо сейчас, – повторил Феликс, – и поеду один.

– Как знаешь. – Серёга знал, когда отступить, чтобы вышло по его. – Но учти, в таких делах одна голова хорошо, а две лучше.

– В таких нет, – усмехнулся Феликс.

– Дурак! – не выдержал Серёга. – Ты не знаешь этих лимитчиц. Они же спят и видят, чтобы здесь зацепиться. Это же шпана, с бритвами ходят. Куда ты лезешь? Приедешь, а у неё какие-нибудь жлобы сидят, они тебя на куски разрежут и в форточку выбросят!

Поехали вместе.

В метро – на эскалаторе, в залитом жёлтым светом вагоне – было угрюмо: грязные полы, тусклые потолки, уставшие, серо одетые люди, узловатые, натруженные руки. Жизнь казалась могучей чёрной рекой, изменить течение которой невозможно. До сих пор Феликс бегал с прутиком по солнечному берегу, чертил по текущей своим путём чёрной воде вензеля. Нынче предстояло ступить в воду. Феликса охватывала дрожь. К тому же Клячко раздражал своей спортивной беззаботностью. Он не мог спокойно стоять на месте – подпрыгивал, подтягивался на вагонных поручнях. Феликс увидел в чёрном стекле напротив собственное отражение – всклокоченный, плечи опущены, руки болтаются как плети. «Неужели мне уже не быть таким?» – посмотрел на Серёгу, и ему сделалось навзрыд, до боли жаль себя.

Выйдя из метро, долго ждали автобуса. Погода испортилась. Поверх луж ложился снег. Ветер пробирал до костей.

Общежитие оказалось длинным двухэтажным зданием, вытянувшимся вдоль огромной, как озеро, лужи. По ней вольно ходили волны. Феликс и Серёга козлами проскакали по тонущим дощечкам. Феликс, естественно, промочил ноги.

На входе сидела одышливая краснолицая вахтёрша.

– Чего? – недружественно уставилась она на друзей.

Феликс молчал, неприятно удивлённый её грубыми манерами.

– Мы к Надьке из ОТК, – сказал Серёга, – она с Никитенко, ну, с рыжей, на втором этаже живёт.

– В какую смену?

Феликс подумал: может, не такая и злая эта вахтёрша? Просто надоели бесконечные ходоки. И ещё вахтёрша почему-то хотела спать среди бела дня, глаза у неё сами собой закрывались.

– Да она сейчас у себя, – Серёга протолкнул Феликса вперёд, – бюллетенит. Мы из гальванического, вместе в вечерней учимся.

– Знаю я, как вы учитесь! Опять вчера бутылок полный ящик!

Но они уже поднимались по лестнице.

– Я один зайду, – оставив Серёгу в коридоре, Феликс постучал в обшарпанную дверь.

Наташа была в застиранном халате, в тапочках на босу ногу. Феликсу показалось, она не узнала его. Наташа похудела за эти дни. Под глазами лежали синие тени. Смуглые полненькие ножки, так прежде волновавшие Феликса, сейчас показались ему серыми. Он подумал, нехорошо это, подло вот так рассматривать Наташу.

– Наташа, – Феликс судорожно расстегнул воротник рубашки. – Ты… чего не звонишь, куда пропала?

– Во даёт… – Наташа растерянно прошлась по комнате. Ей, наверное, хотелось одеться во что-нибудь поприличнее. Без косметики лицо её было каким-то пятнистым. Она приблизилась к Феликсу, неуклюже потёрлась щекой о его плечо. «Как собака», – механически отметил тот. – А чего звонить-то? – пожала плечами.

– Как чего? Ты же сказала, что…

– Ну…

– Наташа, – Феликс осторожно обнял её. От Наташи пахло потом, табаком. Он подумал, что не выдержит. – Наташенька… Я вот что думаю. Давай поженимся?

– Поженимся. Во даёт… Да кто тебе разрешит?

– Никто. Я сам. А… что? Почему?

– Сколько тебе лет, Феликс? – Наташа ласково потрепала его по голове.

– Мне? Скоро семнадцать. Но ведь это не главное…

– Смешно, Феликс, – она убрала руку, – ты несовершеннолетний.

– Какая разница, совершеннолетний, несовершеннолетний? Разве об этом речь?

– А о чём?

– Ну… о ребёнке, наверное.

– Ребёнке? Во даёт, – растерянно улыбнулась Наташа. – Уже всё, нет его… Я потому и не звонила. Пока договаривалась, знаешь, как трудно, у меня же прописки нет. Анализы там разные, потом в больнице была, вот, вчера только вышла.

Феликс потёр лоб. У него вдруг разболелась голова. Слишком много было новостей. «Клячко прав, – он перевёл дух, – я идиот! Какая женитьба? На… ком?» Чёрная страшная вода отступила. Феликс остался на солнечном берегу.

– Наташа, – только и смог выговорить он, – ты бы хоть сказала мне, Наташа…

Она отошла к окну. Плечи вздрагивали. Феликс приблизился, обнял.

– Прости меня. – Ему казалось, он говорит искренне. – Как тьма на глаза, ни подумать не было времени, ни сделать что-нибудь. Я был… как скотина, прости.

– Во даёт. Ты чего? Нормально веселились… – Наташа прижала к себе его руки.

– Я могу тебе чем-нибудь помочь? – Это было ужасно, но Феликс чувствовал, как ликующая, не знающая удержу свобода переполняет его, рвётся наружу. Каких трудов стоило ему сохранять на лице подобающее выражение.

– Помочь? А чего помогать-то? – пожала плечами Наташа.

– Подожди, – Феликсу хотелось немедленно бежать из этой комнаты с тремя койками, от запаха пота и табака. – Давай встретимся завтра в три у Гостиного… Я принесу. У меня есть… пятьдесят, они мне не нужны, правда!

– Да денег-то хватает как раз. Мы весь месяц на сверхурочных.

– Всё равно. Договорились? Я… пойду? Ты приходи, обязательно приходи! – Феликс сам не заметил, как выскочил в коридор. Ему хотелось прыгать, куда-то бежать. Попади он прямо сейчас на соревнования, вполне возможно, установил бы рекорд.

Клячко соскочил с подоконника, ухмыльнулся, увидев счастливое лицо друга.

– Разошлись как в море корабли? Без мордобоя?

– Дай сигарету!

– А я Нинку видел, – сообщил Серёга.

Феликс с трудом припомнил, что это подруга Наташи, так далеко всё это уже было.

– Они поругались, живут в разных комнатах, – щёлкнул Серёга электронной зажигалкой. Огонёк был похож на лезвие скальпеля. – Не поделили этого… как его… Валерку, что ли? Помнишь, рассказывали, какой, мол, отличный чувак, на работу не ходит, всех вырубает, пьёт по-чёрному… Моя Нинка его захомутала, а твоя Надька отбила, когда он пьяный был, не соображал ничего. Нинка говорит, Надька сама не знает от кого залетела: то ли от тебя, то ли от него. Может, врёт, знаешь, как они друг на дружку наговаривают? Может, вообще от неизвестного третьего, от мистера Икса. Это же общага, джунгли.

Феликсу не хотелось говорить. Ему казалось, он только что вплотную приблизился к чёрной воде, к шестерёночной, зубчатоколёсной машине. Вода лизнула ноги, зубчатые колёса, лязгнув, ухватили за полу. Но он судорожно дёрнулся, вырвал полу, отскочил от воды. Странная – тёмная, светлая? – точка разрасталась в душе, саднила, взывала о чём-то неясно-далёком, некогда бывшем, но безнадёжно утраченном. Как древние письмена, погибшие цивилизации, некогда звучавшие слова и песни. О чём? Феликс не мог поверить в своё счастье. А между тем счастья-то как раз он и не должен был испытывать. Это Феликс знал доподлинно. Знал, но испытывал. Что-то невозвратно разошлось, раскололось в душе. Феликс не знал, глубока ли трещина и на какой он – тёмной, светлой? – стороне оказался.

Глава седьмая
ФЁДОР ФЁДОРОВИЧ ДОГОНЯЕТ

Фёдор Фёдорович и Мила поженились тихо. Свидетелями были сослуживица Милы – младший редактор драматургического альманаха – Чижик, а со стороны Фёдора Фёдоровича – начинающий литератор Гусев. Гусев работал автослесарем, а Фёдор Фёдорович, убей бог, не понимал, зачем ему ещё писать? Судьба свела их на совещании так называемых молодых писателей. Фёдор Фёдорович руководил семинаром, ему понравились рассказы Гусева. С тех пор он не знал хлопот с машиной. И вообще каждый раз, когда требовалась помощь, Гусев оказывался под рукой. Фёдор Фёдорович пару раз упомянул его в газетных статьях как молодого писателя, знающего жизнь, не спешащего расстаться с главной своей специальностью, черпающего в ней достоверный материал для творчества. Да ещё написал рекомендующую рецензию на сборник, который Гусев сдал в издательство. Так как издание первой книжки растягивалось нынче лет на пять, Фёдор Фёдорович надеялся под добрым наблюдением Гусева успеть продать нынешнюю машину и взять новую.

Их объявили мужем и женой не в главном зале, где витийствовала сытая женщина с лентой через плечо, а в рабочем, так сказать, порядке, в канцелярии, где совсем молоденькие мальчишки и девчонки, сопя, заполняли анкеты для новобрачных. Фёдор Фёдорович чувствовал себя в их компании не очень-то уютно. «Не одолжишь ручку, папаша?» – мрачно обратился к нему бритый наголо, видимо, уходящий в армию, жених. Более пристало, казалось, вступать в брак Гусеву и Чижику, а не Фёдору Фёдоровичу и Миле. Выйдя на улицу, он испытал немалое облегчение. Устраивать празднество они не собирались. Но принарядившиеся Гусев с Чижиком смотрели на «молодых» с ожиданием. Фёдору Фёдоровичу сделалось неудобно перед Гусевым, который накануне весь день возился с его машиной, устанавливал иностранное противоугонное устройство. Он вытащил из бумажника зелёную пятидесятирублёвую бумажку:

– Витя, какие мы к чёрту молодожёны? Возьми, я тебе должен за вчерашнюю работу.

– Мне эта штука обошлась дешевле, – в денежных расчётах с Фёдором Фёдоровичем Гусев был честен, как человек коммунистического будущего.

– Не важно. Своди, что ли, Чижика в кафе, угости мороженым.

Мила одобрительно кивнула. Сколько Фёдор Фёдорович её помнил, она обожала интеллигентно сводничать, знакомить молодых, да и не очень молодых, людей. Мила искренне торжествовала, когда её старания увенчивались законным браком. Но такое отчего-то случалось редко. С Чижиком дело продвигалось особенно туго.

Гусев тонко улыбнулся, дав понять, что профессия автослесаря, оставлять которую так не рекомендует Фёдор Фёдорович, даёт ему возможность сводить Чижика не только в кафе-мороженое, а куда угодно. Тот сам это знал, и ему тем более было непонятно стремление Гусева во что бы то ни стало писать. Сколько нервов, хлопот, возни с запуганными, истеричными, боящимися живого слова редакторами, а потом ещё неприятности от критиков, которые начнут упрекать, что мыслишь недостаточно остро, уходишь от проблем, лакируешь действительность. В минуту откровенности Фёдор Фёдорович сказал Гусеву, что, сделавшись писателем, он никогда не будет пользоваться таким авторитетом и уважением, какими пользуется сейчас, будучи автослесарем, имеющим доступ к запчастям. «Это не уважение, Федя, – неожиданно резко ответил Гусев, – нищета и убожество! Будь запчастей навалом, да тех-станции на каждом углу, как положено, мне бы только ключи от зажигания – оп! – а я бы ловил на лету. Тогда бы и как звать меня никто не знал». – «Ну, мыто с тобой до такого не доживём». – «А хотелось бы, – сказал Гусев, – сейчас вонючую свинью посади на ящик с распредвалами – побегут копыта целовать». Странный он был парень. Сам не знал, чего хотел. Деньги плыли в руки, он капризничал, воротил нос. Литературные занятия будили в Гусеве критиканство, совершенно излишнее для автослесаря, очередь к которому расписана на два месяца вперёд. Фёдор Фёдорович с сомнением относился к людям, меняющим живое денежное дело, где они кое-чего добились, на призрачное, не обещающее, в сущности, ничего. Впрочем, рассказы у Гусева были неплохие.

– Куда? – спросил Фёдор Фёдорович, когда свидетели исчезли в толпе.

– К папе, – сказала Мила, – я звонила, он нас ждёт.

Фёдор Фёдорович зспомнил, что сделался не только счастливым мужем, но и зятем. Честно говоря, он как-то не рвался знакомиться с отцом Милы, да и она не торопила. Фёдор Фёдорович поехал к тестю, когда отлынивать стало совсем уж неприлично. Он ожидал увидеть эдакого библейского старца, мирно доживающего на даче, собирался выслушать неизбежные его воспоминания и наставления и уехать, чтобы вторично встретиться с ним уже на похоронах. Но ошибся. Старец оказался не таким.

Вообще в последнее время Фёдора Фёдоровича не оставляло чувство, что он совершенно не знает людей. Это было странно, так как раньше он придерживался обратного мнения. Как же глуп, самоуверен он был! Над Фёдором Фёдоровичем, должно быть, смеялись. Тс, с кем он был давно, как ему казалось, знаком, кого нисколечко не уважал, вдруг открывались с новых, неожиданных сторон. Незначительные на первый взгляд люди могли многое. В отличие, кстати, от значительных.

Сойдясь с Милой, Фёдор Фёдорович стал не вполне самостоятелен в своих литературных симпатиях и антипатиях. Одних где только мог хвалил, других язвительно поругивал. Это не слишком отягощало его совесть, так как ни тех, ни других он не читал, однако почему-то был уверен: и те, и другие пишут плохо.

Фёдора Фёдоровича кооптировали в комиссию, рассматривающую просьбы о выдаче денежных ссуд, пособий, распределяющую путёвки. Он, естественно, не ходил на заседания, но однажды Мила попросила, и он пошёл – произнёс речь в поддержку заявления какого-то человека, – Фёдор Фёдорович и не знал, что у них в организации есть такой писатель-натуралист, – выдать ему денежное пособие. А потом ещё раз ходил, убеждал комиссию дать «добро», чтобы тому же человеку оплатили бюллетень длиной в… полтора года. Кто ж виноват, что бедный природовед жил и не знал, что у него туберкулёз? Вот заключение врачей: страдает с такого-то времени. Что с того, что выяснилось только на прошлой неделе? У нас нет никакого морального права не оплатить…

Зато и дела Фёдора Фёдоровича пошли в гору!

Гадкий старик по фамилии Узел – заместитель директора издательства по административно-хозяйственной части, проработавший в издательстве пятьдесят лет и приобретший там совершенно не соответствующие своей должности власть и влияние, раньше изводил Фёдора Фёдоровича: никогда не выплачивал в срок авансы и одобрения, тянул сколько мог с окончательным расчётом за книгу, вечно норовил урезать тираж, назначить самую отвратительную бумагу, вместо твёрдой обложки в последний момент сунуть мягкую… «Что вы, молодой человек, смотрите на меня, как домохозяйка на таракана? – распалялся Узел, едва только Фёдор Фёдорович переступал порог его крохотного, заваленного папками, кабинетика. – Нет денег! Да что вы суёте мне под нос ваш договоришко? – визжал, брызгая слюной, раскатывал „о“, переходил почему-то с „е“ на „э“, с „ы“ на „и“ и наоборот. – Плэвать мнэ на подпысь дырэктора! В кассе ыздательства сэйчас дэнэг нэт! Ви опоздали, утром были, а сэйчас нэт! Ви что, умыраэтэ с голоду? Вам нэчэм кормыть дэтэй?» Такая необъяснимая ненависть ошеломляла, сбивала с толку. С другими, по слухам, Узел обходился ещё круче. Выходит, чувствовал силу, раз так распоясывался. Со старой шпаной предпочитали не связываться. Фёдор Фёдорович чуть не выронил трубку, когда вдруг Узел позвонил ему сам, сообщил, что договор на очередную книгу подписан, ставка гонорара установлена на пятьдесят рублей больше, чем раньше, деньги уже перечислены на сберкнижку. Голос Узла приветливо рокотал в трубке, Фёдору Фёдоровичу было интересно, помнит старая шпана, как прежде издевался над ним?

…Когда Фёдор Фёдорович только развёлся с женой и поселился на пустующей даче приятеля, ушедшего в плавание, тайные его недруги – у кого из пишущих их нет? – решили, что с ним можно не церемониться. Прежде, вероятнее всего, их удерживали авторитет и должность жены, хотя она и пальцем бы не пошевелила, чтобы его защитить. Но недруги об этом не знали. Теперь их ничто не удерживало. Рукопись Фёдора Фёдоровича была неожиданно отправлена на дополнительную рецензию, выброшена из плана выпуска. Обо всём этом он узнал из сухого официального письма, пришедшего из издательства на старый домашний адрес, полученного им с опозданием.

Мила сказала, что надо немедленно идти к Боре Супову. «К Супову?» – изумился Фёдор Фёдорович. Вот к кому, признаться, ему бы никогда не пришло в голову идти. Боря Супов был тихим замотанным молодым человеком в отделе литературы областной газеты. Непонятный вечный испуг застыл в его глазах. Казалось, Боря родился на свет с этим испугом. Он никогда никому ничего не обещал, элементарнейшее дело топил в словах, с благоговейным ужасом поднимал палец вверх, имея в виду мнение начальства, перед которым он будто бы трепетал. Боря работал в газете лет десять и за это время даже не сумел дорасти до заведующего отделом, ходил в литсотрудниках. Фёдор Фёдорович не понимал, почему Боря так держится за ничтожнейшее местечко. Зарабатывал бы какими-нибудь переводами. «Боря, – сказал он однажды, – тебе надо было уйти, когда взяли третьего нового заведующего. Где твоя хвалёная гордость? Сколько сменилось на твоём веку заведующих?» – «Шесть», – скромно потупился Боря, однако в глазах блеснула злоба. Выходит, гордость у него была. За все десять лет, что Боря работал, фамилия Фёдора Фёдоровича ни разу не была упомянута на страницах газеты. И вот к такому человеку, оказывается, надо идти. Да Мила спятила! Но Мила знала, что делала. На сей раз Фёдор Фёдорович встретил совершенно другого Борю…

Фёдор Фёдорович в очередной раз с тоской подумал, как, в сущности, он мало знает жизнь и людей, какое это затемняющее, искажающее стекло – чувство собственной исключительности. Прежде он и подумать не мог, что когда-нибудь снизойдёт до Бори, а Боря-то, оказывается… Что Боре заведующий, не разбирающийся в литературе, взятый сюда из лекторской группы, единственно думающий, как бы не проштрафиться, не пропустить чего-то эдакого, вознестись в кресло повыше. Боря обеспечит ему спокойную жизнь, заведующий всё отдаст Боре на откуп. Что Мила в альманахе? Мелкая сошка. А пьеса Фёдора Фёдоровича уже сдана в набор, завертелось дело и в театре. Что этот, похожий на объевшуюся мышку, Володя из Москвы, с которым они ужинали в «Европейской»? А недавно Мила сообщила, что кандидатура Фёдора Фёдоровича вполне серьёзно обсуждалась в комитете по премиям. Необходимо срочно организовать статьи о его творчестве, поднять его общественный авторитет.

Боря Супов сухо поздоровался с ним, распахнул ногой дверь в кабинет заведующего отделом: «Там спокойнее». Заведующий неожиданно оказался за столом. Фёдор Фёдорович ожидал, что Боря рассыплется бисером, но он лишь досадливо поморщился: «Думал, уехали уже, Валериан Иваныч. Да вот хотел переговорить с товарищем. Кстати, познакомьтесь, один из ведущих наших писателей, да-да, из молодых. Будут спрашивать, скажу, что вас вызвали в горком профсоюзов. Всего доброго, конечно, буду с утра. Да, не забудьте, завтра партсобрание, вы выступаете. Тезисы я набросаю. Собрание в два, сразу после редколлегии». Заведующий испарился. Боря показал Фёдору Фёдоровичу на стул. «Ну, с издательством, я думаю, уладим, – сказал он, всё выслушав, – а вообще нужна большая статья о тебе. Что скажешь о…» – назвал фамилию критика, обслуживающего исключительно литературных чиновников, а потому как бы считающегося официальным. «Да согласится ли он?» – «Это не твоя забота», – просто ответил Боря. «А как посмотрят… там?» Фёдор Фёдорович совсем, как это прежде делывал Боря, благоговейно поднял палец вверх. Этажом выше располагались кабинеты газетного начальства. «И это не твоя забота». Фёдору Фёдоровичу показалось, в улыбке Бори промелькнуло брезгливое презрение. Они вышли из кабинета. В коридоре на Борю налетел вечно полупьяный поэт Славик. «Боренька! – широко распахнул он объятия. – Супчик мой перченый! Когда напечатаешь мои стихи? Супочек ты мой, полгода уже обманываешь, я же могу за такие дела в морду!» Боря кивком простился с Фёдором Фёдоровичем, жалко заблеял Славику, что стихи застряли в секретариате, он говорил ответственному секретарю, заведующему отделом тоже говорил, они не мычат, не телятся, что он, в конце концов, может, простой литсотрудник?

В назначенный день статья появилась в газете. Фёдор Фёдорович читал и не верил своим глазам. Это потом он привык. В издательстве рукопись не только вернули в план, но и добавили листов.

Когда книга вышла, Мила посоветовала Фёдору Фёдоровичу заглянуть к директору. «Держись с достоинством, – напутствовала она, – если почувствуешь, что он расположился, пригласи пообедать. И немедленно звони мне. Я договорюсь насчёт столика в „Европейской“». Фёдор Фёдорович сомневался, что важный, похожий на носорога, директор пойдёт с ним обедать.

Возле проходной газетно-издательского комплекса он увидел Борю Супова. Фёдору Фёдоровичу стало стыдно. Он ничем не отблагодарил Борю за издательство, за статью. К тому же, по мнению Милы, пришло время другой статьи – о Фёдоре Фёдоровиче драматурге. «Боря, – сердечно улыбнулся он, – я тебя ищу. Только не говори, что сегодня занят. Мы сегодня обедаем, идёт?» Боря ответил, что не возражает, единственно, ему надо забрать в шесть часов дочку из детского сада. Если удастся дозвониться до жены – она работает переводчицей в «Интуристе», крутится по городу с группами, – он с удовольствием составит компанию Фёдору Фёдоровичу. «А вдруг и директор согласится?» – в замешательстве подумал Фёдор Фёдорович. Условились, что он позвонит Боре в пять.

Директор встретил Фёдора Фёдоровича, на удивление, доброжелательно. Кто вызывал его симпатию, с теми он в одностороннем порядке переходил на «ты». Удостоился этой чести и Фёдор Фёдорович. Директор был заядлым рыболовом, рассказал Фёдору Фёдоровичу, как тянул однажды из камышей леща килограмма эдак на два с половиной… Фёдор Фёдорович делал восхищённое лицо, качал головой. Директор поднялся из-за стола после беседы, проводил его до обитой дерматином двери. «Степан Адамович, может, пообедаем сегодня?» – спохватился Фёдор Фёдорович. Взгляд у директора за стёклами очков сделался укоризненным. «Нет, Кукушкин, – снисходительно, впрочем, произнёс он. – Мы издаём в год пятьсот наименований. Да я ноги протяну, если пообедаю хотя бы с половиной авторов… Откуда в вас всех это… извини меня, холопство?» – «Мелковат, – подумал Фёдор Фёдорович, – мелковат я покуда для него…» – «Да-да, Степан Адамович, понимаю, – сказал он, лишь бы что-то сказать, – но я от чистого сердца… Тут внизу Борю Супова встретил, с ним договорился. Подумал: вдруг к нам присоединитесь?» Фёдор Фёдорович ожидал, у директора удивлённо поползут вверх брови: к кому это он – директор крупнейшего издательства! – должен присоединяться? Он! Присоединяться? «Хоть пошутить, – подумал Фёдор Фёдорович, – раз покуда мелковат». Но вышло иначе. «С Суповым, говоришь? – с сомнением протянул директор. – Чего сразу-то не сказал?» – «В пять созваниваемся», – теперь уже растерялся Фёдор Фёдорович. Директор вернулся к столу, взглянул на перекидной календарь. «Ладно, звякни, как встретитесь, до пяти я точно буду». Фёдор Фёдорович подумал, может, он чего-то не понял? Может, директор только с виду носорогоподобен, а так у него отменное чувство юмора?

Пообедать в тот раз им не удалось. Боря не сумел договориться с женой. И у директора сыскались неотложные дела. Но сам факт, что Боря согласился обедать с Фёдором Фёдоровичем, произвёл на него большее впечатление, чем если бы Фёдор Фёдорович бухнул на издательский стол вторую «Анну Каренину». Что же случится, если он подружится с самим Борей? Но пока не удавалось. Боря был с ним ровен, вежлив, чёток. Выслушивал, давал дельные советы. Не более. Фёдору Фёдоровичу казалось, Боря присматривается к нему. «Мелковат, – горько усмехнулся он про себя, – для Бори тем более мелковат… Ну, и слава богу, что мелковат! По крайней мере, хоть есть шанс. У крупных-то нет. Крупным – ходить в гордой нищете!»

А между тем совмещать Милу со Светой становилось всё сложнее. С Милой Фёдор Фёдорович чувствовал себя компаньоном, их связывало общее дело. Со Светой – одна лишь страсть, вернее, то, что осталось от страсти. Как ни странно, дело пересиливало остатки страсти. Тайно встречаясь со Светой, Фёдор Фёдорович переживал, что предавал Милу. Это было новое, доселе неизведанное чувство.

Фёдор Фёдорович так же мало знал о Свете, как и в первые дни знакомства. Да и можно ли узнать человека, когда не хочешь ни сострадать, ни помогать, единственно любопытствуешь: какое сам занимаешь место в его мыслях? И хоть знаешь, что ведёшь себя хуже некуда, всё равно любопытствуешь. Вдруг другой человек открыл в тебе что-то, что ты и не подозревал? Вдруг ты настолько привлекателен, непохож на других, что «плохое» в тебе предпочтительнее «хорошего» в других? А? Это было за гранью разума. Отношения со Светой зашли в тупик.