Том 2. Стихотворения 1917-1922
Текст книги "Том 2. Стихотворения 1917-1922"
Автор книги: Велимир Хлебников
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
«На лыжу времени…»*
На лыжу времени
Ступило Эль:
Ленин, и Либкнехт, и Люксембург,
И много соседей по воле,
Где бодро шагали народов шаги
На лыжах по рыхлым снегам.
То всенародная лыжа! для тысячей толп.
Над ней летели:
Лебедь, лелека, лелюк и ласточка,
Лели, любимые людом,
В воздухе синем не падая.
Эль – это ласты моржа государства,
Крыл ширина для государственной мысли, чтоб в небе не падать.
Лужей широкой свободы сделался ливень царей:
В ссоре с Эль были цари и утонули.
Гэ преклонилось пред ним вместе с Эр,
Два звука пред ним опустили знамена.
Эль не знают цари.
Веревка судов государственных
Лямкой широкой Советов
На груди бурлака мирового
Замкнулась, чтоб грудь не давило.
Ливень отвесный царей
Лужей великою стал.
Всем там есть место: убийце, раклу и мазурику,
Пахарю, деве ночной городов, вору, священнику, татю.
Все управляют собой, всё стало широким,
И время Эль, как облако, повисло
над богослужением себе.
Все стали царями легко и лениво.
Там, где цари шагали по мели,
Боясь утонуть,
Бодро несется, парус развеяв,
Ладья всенародная.
Пловец – государство не боится пучины морской
На ладье всенародной,
Как знамя его развевается Эль!
Лопух и лист, лежанка, лапа и ладонь –
Это широкие плоские вещи.
Крыла простыня птице позволяет летать.
А бабочка имя имеет – ляпун.
Эль – это власть, что несется на лыжах
Над снегом людей.
Крыльев широкая ширь летуньи,
Отвесная нить высоты, ставшая ширью –
Это великое Эль.
Эль подымает свой парус белым листом, поперечным копью бури дикой.
И о широкую лямку труда
Оперлося время, влача
Волги суда, чтоб полегчало.
Эль – это лыжа: не падай, дикарь!
Эль – это тяжести лужа широкая, ей поперечная площадь.
Эль – это лодка широкая: моряк, не тони!
<1920>, 1921
Город будущего*
Здесь площади из горниц, в один слой,
Стеклянною страницею повисли,
Здесь камню сказано «долой»,
Когда пришли за властью мысли.
Прямоугольники, чурбаны из стекла,
Шары, углов, полей полет,
Прозрачные курганы, где легла
Толпа прозрачно-чистых сот,
Раскаты улиц странного чурбана
И лбы стены из белого бревна –
Мы входим в город Солнцестана,
Где только мера и длина.
Где небо пролито из синего кувшина,
Из рук русалки темной площади,
И алошарая вершина
Светла венком стеклянной проседи,
Ученым глазом в ночь иди!
Ее на небо устремленный глаз
В чернила ночи ярко пролит.
Сорвать покровы напоказ
Дворец для толп упорно волит,
Чтоб созерцать ряды созвездий
И углублять закон возмездий.
Где одинокая игла
На страже улицы угла,
Стеклянный путь покоя над покоем
Был зорким стражем тишины,
Со стен цветным прозрачным роем
Смотрели старцы-вещуны.
В потоке золотого, куполе,
Они смотрели, мудрецы,
Искали правду, пытали, глупо ли
С сынами сеть ведут отцы.
И шуму всего человечества
Внимало спокойное жречество.
Но книгой черных плоскостей
Разрежет город синеву,
И станет больше и синей
Пустотный ночи круг.
Над глубиной прозрачных улиц
В стекле тяжелом, в глубине
Священных лиц ряды тянулись
С огнем небес наедине.
Разрушив жизни грубый кокон,
Толпа прозрачно-светлых окон
Под шаровыми куполами
Былых видений табуны,
Былых времен расскажет сны.
В высоком и отвесном храме
Здесь рода смертного отцы
Взошли на купола концы,
Но лица их своим окном,
Как невод, не задержит свет<а>,
На черном вырезе хором
Стоит толпа людей завета.
Железные поля, что ходят на колесах
И возят мешок толп, бросая общей кучей,
Дворец стеклянный, прямей, чем старца посох,
Свою бросает ось, один на черных тучах.
Ремнями приводными живые ходят горницы,
Светелка за светелкою, серебряный набат,
Узнавшие неволю веселые затворницы,
Как нити голубые стеклянных гладких хат.
И, озаряя дол,
Верхушкой гордой цвел
Высокий горниц ствол,
Окутанный зарницей,
Стоит высот цевницей.
Отвесная хором нить,
Верхушкой сюда падай,
Я буду вечно помнить,
Стеной прозрачной радуй.
О, ветер города, размерно двигай
Здесь неводом ячеек и сетей,
А здесь страниц стеклянной книгой,
Здесь иглами осей,
Здесь лесом строгих плоскостей.
Дворцы – страницы, дворцы – книги,
Стеклянные развернутые книги,
Весь город – лист зеркальных окон,
Свирель в руке суровой рока.
И лямкою на шее бурлака
Влача устало небеса,
Ты мечешь в даль стеклянный дол,
Разрез страниц стеклянного объема
Широкой книгой открывал.
А здесь на вал окутал вал
Прозрачного холста,
Над полом громоздил устало пол,
Здесь речи лил сквозь львиные уста
И рос, как множество зеркального излома.
1920
«О, город тучеед! Костер оков…»*
О, город тучеед! Костер оков
Несущий вперед, с орлиным клювом!
Где громче тысячи быков
Стеклянных хат ревела глотка.
Ведром небесное пространство ты ловишь безустанно.
Черпал ночные бури в жел^зоневод хат,
Жилой стеклянный парус, плющем обвитый улиц,
Как бочка полая широк.
Стеклянный дол, стеклянные утесы, где вился улиц хмель.
Еще угрюм, еще неловок
Весь город мчался, как суда,
Где нависали облака
На медленных глазах веревок.
Как раньше шло растение на посохе зеленой краски,
Весь город тою же тропинкой шел, – из белой зелени растение, –
Желая быть травой стеклянной.
Ночей прибой ловил глазами в рыбацкий невод.
И не обманули никого его прозрачные глаза,
Когда сквозь них блестело солнце.
Старик железных стекломяс
Икрой железною завяз
Среди реки раскрытых книг –
Упруг, упорен и велик.
Старик стеклянного тулупа,
Чьи волосы – халупа над халупой,
Своих кудрей раскинув улей,
Где полдень заблудился пулей,
Надувши жилы на руке,
Бросал железосети
В ночную глубину,
Где тысячи очей,
Упрямым рыбаком,
За комом сетей ком.
Паук мостов опутал улицы,
Бросал лучи упорных ниток.
Ты – город мыслящих печей
И город звукоедов,
Где бревна грохота,
Крыши нежных свистов,
И ужин из зари и шума бабочкиных крыл
На отмели морского побережья,
Где камни – время.
1920, 1921
«Он, город, синим оком горд…»*
Он, город, синим оком горд
И красотой железа сила.
В лицо небеснейшей из морд
Жевал железные удила.
Он, город, синими глазами
Скосил скулы жестокой надписи
И черным зеркалом заране
Он завывал деревням: нас спаси!
Жестокий, мрачный и опальный,
Широкой бритвой горло режь.
Из всей небесной готовальни
Ты вынул битву и мятеж.
Он, пастух красивых денег,
Созыватель сизых гуль,
Заплетал в веселый веник
Громкий вой железных пуль.
И синими глазами падали
Уходит в мертвую тоску.
Кукушка ласковая, надо ли
Часам тоски пробить ку-ку?
И вечно слаб к тебе, о водка,
Воспет убийством в зеркалах,
Могучим камнем подбородка
Он опирался на кулак.
Когда чернел высокий глянец
Его таинственных зеркал,
Он улыбался, самозванец,
И жертву новую искал.
Крутят колеса, крутят колеса,
Город понесся, город понесся.
Дома пробегали худыми кривляками,
Кланялись старым знакомым,
Могила и свадьба сошлися собаками
На площади, видны хоромам.
1920, 1922
«Москвы колымага…»*
Москвы колымага,
В ней два имаго.
Голгофа
Мариенгофа.
Город
Распорот.
Воскресение
Есенина.
Господи, отелись
В шубе из лис.
Апрель 1920
Праздник труда*
Алое плавало, алое
На копьях у толпы.
Это труд проходит, балуя
Шагом взмах своей пяты.
Труднеделя! Труднеделя!
Кожа лоснится рубах.
О рабочих, не рабах! –
Льется песня, в самом деле,
И, могучая раскатом,
Песня падает, пока
Озаряемый закатом
Отбивает трепака.
Лишь приемы откололи
Сапогами впереди,
Как опять востоком воли
Песня вспыхнула в груди.
Трубачи идут в поход,
Трубят трубам в медный рот!
Веселым чародеям
Широкая дорога.
Трубач, обвитый змеем
Изогнутого рога.
Это синие гусары
На заснувшие ножи
Золотые лили чары
Полевых колосьев ржи.
Городские очи радуя
Огневым письмом полотен,
То подымаясь, то падая,
Труд проходит, беззаботен.
И на площади пологой
Гулко шли рогоголовцы
– Битвенным богом.
Желтый околыш, знакомый тревогам,
И на затылках, наголо стриженных,
Раньше униженных, –
Черные овцы,
Лица закрыли,
Кудри струили.
Суровые ноги в зеленых обмотках.
Ищут бойцы за свободу – знакомых;
В каждой винтовке – ветка черемухи –
Боевой привет красотке.
Как жестоки и свирепы
Скакуны степных долин!
Оцепили площадь цепи,
На макушках – алый блин!
Как сегодня ярки вещи!
Золотым огнем блеснув,
Знамя падает и плещет,
Славит ветер и весну.
Это идут трубачи,
С ног окованные в трубы.
Это идут усачи,
В красоте суровой грубы.
И, как дочь могучей меди,
Меж богов и меж людей
Звуки, облаку соседи,
Рвутся в небо лебедей!
Веселым чародеям
Свободная дорога,
Трубач сверкает змеем
Изогнутого рога.
Алый волос расплескала,
Точно дева, площадь города.
И военного закала
Черны ветреные бороды.
Золото с красными птицами
Носится взад и вперед.
Огненных крыл вереницами
Был успокоен народ.
20 апреля 1920, 1921-1922
«О, единица!..»*
О, единица!
Подслушай говор звезд
И крикни мой завет.
«Вот моя охота, – лапу положив,
Она прекрасна, моя дичь!»
Все бросятся отнять твою добычу
И тоже скажут – мой завет.
И ты, Аттила без меча,
Всех победив,
Их сделал данниками звезд
И завоевал для неба
Великий рычагами я.
1920
«Помимо закона тяготения…»*
Помимо закона тяготения
Найти общий строй времени
Яровчатых солнечных гусель,
Основную мелкую ячейку времени и всю сеть.
Люди! утопим вражду
В солнечном свете!
В плаще мнимых звезд пусть ходят – я жду –
Смелых замыслов дети,
Смелых разумов сын.
1920
«Люди! Над нашим окном…»*
Люди! Над нашим окном
В завтрашний день
Повесим ковер кумачовый,
Где были бы имена Платона и Пугачева.
Пророки, певцы и провидцы!
Глазами великих озер
Будем смотреть на ковер,
Чтоб большинству не ошибиться!
<1920>, 1922
«Как снег серебровое темя…»*
I
Как снег серебровое темя,
Огнями глаза зажжены,
А рядом великое немя
Мирами могатой волны.
Игрою небес небесничие
Промчатся среди голубее,
И кроткое льется величие
Потоком вечерних инее.
Веокие перья и очи,
Качается солнечный глаз,
Перо серебреющей ночи,
На ветке качается час.
Они голубой Тихославль,
Они золотой Ярославль,
Окутаны вещею трустью,
Летят к доразумному устью.
Потоком синеющих сонз
Над миром печали и стонз,
Одеты легчайшей веяной,
Пролиты как тучи руно,
Промчались нездешней сияной,
Как неба быть синим могно.
Крыла белоснежного махари,
Земли голубые всегдавцы,
Дахари света, земли иногдавцы,
Полета усталого знахари.
II
На длинной нити девы имя
Ресницей черною одето,
Как снежный глаз, плывет за ними
Из полумглы и полусвета.
Но снежным ветром не забыта
В потопе востока всегдава.
Летуры инесного быта,
Всегдаве небес иногдава.
Когда же идет темногда
И небо нечаянной дайной
Очертится черною тайной,
Исполнено черной межбы
За вихрями белой нежбы,
Раскинув ночное прахно,
И дышит в чужое духно,
Как призрак безвестный и странный,
Промчавшись вечерней виданой.
III
Усталые крылья мечтога,
Река голубого летога.
Нетурные зовы, нетурное имя!
Они, пролетевшие мимо,
Летурные снами своими.
Дорогами облачных сдвигов
Промчались, как синий Темнигов.
Незурное младугой пение,
Они голубой окопад.
Но синей в ресницах грезурью
Давая дневному нетеж,
Летите к земному вразурью,
Безбурному ночи грезурью.
Они в голубое летеж.
Крылатые белой незурью
Вечернего воздуха дайны
И ветер задумчивой тайны.
IV
Леляною вести, леляною грусти
Ее вечеровый озор.
Увидев созвездье, опустим
Мы, люди, задумчивый взор.
Ни шумное крыл махесо,
Ни звездное лиц сиесо,
Ничто нас тревожить не может.
Они голубой Тихославль,
Они в никогда улетавль,
Они полетят в Никогдавль.
Несутся вечерней сияной,
Нездешнею дикой шуманой,
Шумящей и звездной веяной,
В созвездиях босы,
Где умерло ты,
Грезурные косы,
Грезурные рты.
8 июля 1920, 1921
«Летели незурные дымы…»*
Летели незурные дымы,
Они молодой вероглавль,
Всегда голубой тучеплавль.
Толпа синеглазых нощер
Сквозь белые дня лиеса
Несется, несется толпой в инеса
И мчится, как птица,
Лилица заоких тихес
На зовы поспешных идее.
Радуний прекрасных радеж,
В ресницах пел черный нетеж
Ищерами древнего часа
И темени вился сетеж.
Бегурное племя, вразурные сни,
Враждебноокие, широкие дни.
Ударом серебряных виц
И глагою черных ресниц
Летели в мечтоги зовели.
Незурные лица. Умчурное племя.
Смеется оно.
И ветер, лелея воздушную лею,
Толпу чернобелых блещер,
Вервонцам доверит былое…
<1920>, 1921
«Я верю…»*
Я верю:
Где роем звезд расстрел небес,
Как грудь последнего Романова,
Бродяга дум и друг повес
Перекует созвездье заново!
И точно кольца обручальные
Последних королей и плахи
Носитесь в воздухе, печальные
Раклы, безумцы и галахи…
Цари, ваша песенка спета!
Помолвлено лобное место.
И таинство воинства это
– В багровом слетает невеста.
Пришедший! раною болея,
Срывая с зарева засов,
Хватай за ус созвездье Водолея,
Бей по плечу созвездье Псов!
Ты разорвал времен русло,
Чтобы летали пехотинцы,
И точно солнце, что взошло,
Всему созвездью дав весло,
Ты королей пленил в зверинцы,
Назвав правительством число.
В день смерти зим и раннею весной
Нам руку подали венгерцы.
Свой замок цен, рабочий, строй
Из камней ударов сердца.
Пусть небо ходит ходуном
От тяжкой поступи твоей:
Скрепи созвездие бревном
И дол решеткою осей.
И пусть пространство Лобачевского
Летит с знамен ночного Невского!
Проклятьем души окровавить
Тому, что жмет, гнетет и давит!
И он сидит, король последыш,
За четкою железною решеткой,
Оравы обезьян соседыш
И яда дум испивши водки.
Это шествуют творяне,
Заменивши Дэ на Тэ!
Ладомира соборяне
С трудомиром на щите!
1920, 1921-1922
«Стеклянный шест покоя над покоем…»*
Стеклянный шест покоя над покоем
Вдруг побледнел и вдруг померк.
И поле битв, где людоед лежит на людоеде,
Слагая сказку улиц птиц,
Снимая шкуру с бешеных волчиц,
Мешая белену с волной лесных криниц,
Чуме священной молится Восток.
Ты вся – столетий решето,
И твой прекрасный сын – никто.
И более холма кумир
С улыбкой смотрит на цветок,
И шеи жен под тяжестью секир…
Всё помнит огненный Восток.
1920
Азия*
Всегда рабыня, но с родиной царей
На смуглой груди
И с государственной печатью
Взамен серьги у уха,
То девушка с мечом, не знавшая зачатья,
То повитуха мятежей – старуха,
Ты поворачиваешь страницы книги той,
Где почерк был нажим руки морей,
Чернилами сверкали ночью люди,
Расстрел царей был гневным знаком восклицанья,
Победа войск служила запятой,
А полем – многоточия,
Чье бешенство не робко,
Народный гнев воочию,
И трещины столетий – скобкой.
1920, 1921
«О, Азия! тобой себя я мучу…»*
О, Азия! тобой себя я мучу.
Как девы брови я постигаю тучу.
Как шею нежного здоровья –
Твои ночные вечеровья.
Где тот, кто день иной предрек?
О, если б волосами синих рек
Мне Азия покрыла бы колени,
И дева прошептала таинственные пени.
И, тихая, счастливая, рыдала,
Концом косы глаза суша.
Она любила, она страдала –
Вселенной смутная душа.
И вновь прошли бы снова чувства
И зазвенел бы в сердце бой:
И Махавиры, и Заратустры,
И Саваджи, объятого борьбой.
Умерших их я был бы современник,
Творил ответы и вопросы.
А ты бы грудой светлых денег
Мне на ноги рассыпала бы косы.
– Учитель, – мне шепча, –
Не правда ли, сегодня
Мы будем сообща
Искать путей свободней?
1920, 1921
Единая книга*
Я видел, что черные Веды,
Коран и Евангелие
И в шелковых досках
Книги монголов
Сами из праха степей,
Из кизяка благовонного,
Как это делают
Калмычки каждое утро,
Сложили костер
И сами легли на него,
Белые вдовы,
В облаке дыма закрыты,
Чтобы ускорить приход
Книги единой.
Эту единую книгу
Скоро вы, скоро прочтете.
Белым блещут моря
В мертвых ребрах китов.
Священное пение, дикий, но правильный голос.
А синие реки – закладки,
Где читает читатель,
Где остановка читающих глаз.
Это реки великие –
Волга, где Разину ночью поют
И зажигают на лодках огни,
Желтый Нил, где молятся солнцу,
Янтцекиянг, где жижа густая людей,
И Сена, где продаются темноглазые жены,
И Дунай, где ночами блестят
Белые люди на волнах, на лодках
В белых рубахах,
Темза, где серая скука и здания – боги для толп,
Хмурая Обь, где бога секут по вечерам
И пляшут перед медведем с железным кольцом на белой шее,
Раньше чем съесть целым племенем,
И Миссисипи, где люди одели штанами звездное небо
И носят лоскут его на палках.
Род человеческий – книги читатель,
И на обложке надпись творца,
Имя мое, письмена голубые.
Да, ты небрежно читаешь.
Больше внимания!
Слишком рассеян и смотришь лентяем.
Точно урок Закона Божьего,
Эти снежные горные цепи и большие моря,
Эту единую книгу
Скоро ты, скоро прочтешь.
В этих страницах прыгает кит,
И орел, огибая страницу угла,
Садится на волны морские,
Чтоб отдохнуть на постели орлана.
<1920>. 1921
«И если в „Харьковские птицы“…»*
И если в «Харьковские птицы»,
Кажется, Сушкина
Засох соловьиный дол,
И первый гром журавлей,
А осень висит запятой,
Ныне я иду к той,
Чье холодное и странное руно
Зовет меня испить
«Египетских ночей» Пушкина
Холодное вино.
1920, 1922
«И ночь прошла, соседи не заметили…»*
И ночь прошла, соседи не заметили
Поляну,
Там, где кусты свидетели
Ночной любви без страха
И боя слов: «чудовище», «постой», «невеня» и «ахаха».
Приходит день, и незнакомки нет,
Той горожанки, чья улыбка детская
И косы пролиты речонкой за плечо,
И галаха,
У кого через обувь смотрит палец ноги.
Под веткой березовой скомканы
Одежды черные и светские
И сапоги.
И видя беспорядок, бойко
Над ними закричала сойка.
Он был босой, он был оборван,
Когда блестел на ветках иней,
Его глаза по-волчьи зеленели,
Ему кричали дети «вор, вон!»,
А ей в письме писали
«Милой Бэле»
И называли неприступною богиней.
В нее все влюблялись,
Из – за нее стрелялись.
А он, осенних дач скиталец,
Уж он один ревнивей Святополка.
И жести голубой глаза жестоки,
А на кусте лоскут трепещет шелка,
Наверное, востока.
<1920>. 1921
117
«Батог рыбачий…»*
[Батог рыбачий
В синем небе]
«Сёла – пала»
Поют земле и жизни судьбы.
А там мерцает
Широкой ржи людей холодной иржище,
И дремлют голубцы.
Тишь… здесь боятся худого глаза!
На жалобный стол
Собралися тени.
На сёмины и ёмины
Уходят поколенья,
И на току развеяно зерно.
Где вы, отцов осйлки,
Метавшие желанья жернова?
Гук – Пук!
Цепов удары рока.
О, свирен – мертвых душ кладбище!
Где ваши игры и жарты?
Когда двадцатовке
Или семнадцатовке чепуре
Шепталось в полутемках: «ты?»
И рук просили
Рубахи-разини.
Какая ночь,
Какая стыдь!
Наружу выдь,
И сельский пах
Сменяет звездный,
И землепах
Немеет грезный…
И снега шума
По небу скачет,
По небу пляшет,
И льется дума, и льется дума
На эту площадь.
Звездные нароты,
Звездная прутня
Дух стерегут.
А в хате уютно.
Живые очи – это божницы ресницы,
Это красный кут.
Жаровни звездной щели,
Мерцающие нити –
Таинственные цели
Людских событий.
И человек миркует,
И человек раится,
Чуть-чуть тоскует,
Чуть-чуть таится.
Ждать ли ему теплой копейки,
Набежавшей ручою весенней,
Или повесить<ся?>
Одеться – обуться.
На цапях тучи висели
Ежа и одежа.
На доно.
<1920>
Ночной бал*
Девы подковою топали
О поле, о поле, о поле!
Тяжкие билися тополи.
Звездный насыпан курган.
Ночь – это глаз у цыган!
Колымага темноты,
Звучно стукали коты!
Ниже тучи опахала
Бал у хаты колыхала,
Тешась в тучах, тишина.
И сохою не пахала
Поля молодца рука.
Но над вышитой сорочкой
Снова выросли окопы,
Через мглу короткой ночки
Глаз надвинулись потопы.
Это – бревна, не перина,
Это – кудри, не овчина…
Кто-то нежный и звериный.
– Ты дичишься? что причина?
Аль не я рукой одною
Удержу на пашне тройку?
Аль не я спалил весною
Так, со зла, шабра постройку?
Чтобы ветра серебро
Покрывало милой плечи,
Кто всадил нож под ребро
Во глухом лесу, далече?
Кровью теплой замарал
Свои руки, деньги шаря.
Он спросонок заорал
С диким ужасом на харе.
И теперь красоткой первой
Ты проходишь меж парней.
Я один горюю стервой
На задворках, на гумне.
Каркнет ворон на юру.
Всё за то, пока в бору
Роса пала над покойником,
Я стоял лесным разбойником.
Всё задаром! Даром голос вьется скобкой,
Даром в поле зеленя,
Точно спичка о коробку,
Не зажжешься о меня.
Смотришь тихо и лениво,
Тихо смотришь на кистень.
Где же искра? Знать, огниво
Недовольно на кремень.
<1920>, 1922
«Воет судьба улюлю!..»*
Воет судьба улюлю!
Это слез милосердия дождь.
Это сто непреклонных Малют,
А за ними возвышенный вождь.
Пали оленем высочества,
Выросли красные дочиста,
Множеством усиков вылезли.
Собаки вчерашнего выли зло,
Черные псы пробегали дорогой.
Носится взы, ветер тревоги.
Тело «вчера» кушали раки.
Это сразились «вперед» и «назад».
А песни летели железо лизать.
И стяг руки усталой выпал зла
И первая гадюка выползла
На позолоченный пригорок.
1920, 1921
«Мощные, свежие донага!..»*
Мощные, свежие донага!
Прочь из столетия онаго!
Куда, точно зуб Плеве взрывом Созонова
Или Каляева, не знаю, не помню,
Вонзилось занозой все человечество.
В черные доски зеркального хлева,
Точно желтым зубом Плеве,
Щепкою белой нечисти
Въелося в дерево времени все человечество.
Выстрелом порван чугунным
Воин верный знати,
Он на прощание плюнул
В лица живым
Зубом своим.
Захохотал! Нате!
Пора, уж пора!
Прочь от былого!
Приходит пора
Солнцелова!
Идемте, идемте в веков камнеломню!
Срывать незабудки грядущих столетий.
Мы небопёки – зачем же половы?
Не надо гнилого, не надо соломы.
Желтые прочь старые зубы.
Мы ведь пшеницы грядущего сеятели.
Мы голубые проводим окопы.
(Но бьют, точно плети,
Зубы умершего деятеля.)
Эй! Настежь сердец камнеломни!
Мы времякопы, время – наша удаль!
А не холопы сгнивших веков,
А не носители затхлых оков.
Мы нищи и кротки, вдохновений Продуголь,
На рынках торгуем незабудками
И сумасшедших напевов нашими дудками,
И по всем векам, под всеми курганами,
Бродим слепыми цыганами,
Палкой стучать, слепые глаза подымая
К гневному небу Мамая!
1920, 1921-1922
