Текст книги "Том 2. Стихотворения 1917-1922"

Автор книги: Велимир Хлебников

Другие редакции и варианты

«Свобода приходит нагая…»

 
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты.
Мы, воины, строго ударим
Рукой по веселым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь и там!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца
Самодержавном народе.
 

19 апреля 1917

 
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею вместе шагая,
Беседуем с небом на ты.
Мы, воины, смело ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем!
Всегда, навсегда, здесь и там!
Свободу неси нищетам!
Пусть девы споют у оконца,
Меж песен о древнем походе,
О верноподданном Солнца
Самоуправном народе.
 

19 апреля 1917, 1921-1922

«Вчера я молвил: Гуля! гуля!..»

 
Вчера я молвил: «Гуля! гуля!»
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
И ящер-зеленак на стуле
Целует жалом ноготь крали.
Но в черных чоботах «оно».
И два прекрасных богоеда
Ширяли крыльями небес.
Они трубили: «Мы – победа,
Но нас бичами гонит бес».
И надо мной склонился дедер,
Покрытый перьями гробов,
И с мышеловкою у бедер
И с мышью судеб меж зубов.
Смотрю: извилистая трость
И старые синеющие зины,
Но белая, как лебедь, кость
Вертляво зетит из корзины.
Я вскрикнул: «Горе! Мышелов!
Зачем судьбу устами держишь?»
Но он ответил: «Судьболов
Я и меры чисел самодержец».
Но клюв звезды хвостатой
Клевал меня в ладонь.
О, жестокан, мечтою ратуй,
Где звездной шкурой блещет конь.
И войны крыльями черпали мой стакан
Среди рядов берез.
И менямолки: «Жестокан!
Не будь, не будь убийцей грез!»
Кружась волшебною жемжуркой,
Они кричали: «Веле! Веле!»
Венчали бабочку и турку
И все заметно порыжели.
Верхом на мареве убийца войн,
Судья зараз, чумных зараз,
Ударил костью в синий таз.
Но ты червонною сорочкой
Гордися, стиснув удила,
Тебя так плаха родила,
И ты чернеешь взоров точкой.
Сверкнув летучей заревницей,
Копытом упирался в зень.
Со скрипкой чум приходит день
И в горло соловья кокует.
И то, где ты, созвездие, лишь пенка,
В него уперлися два зенка.
А сей в одежде ясных парч
Держал мой череп, точно харч.
И мавы в лиственных одеждах,
Чьи зебри мяса лишены,
И с пляской юноши на веждах
Гордились обликом жены.
Как рыбы в сетях, – в паутинах
Зелено-черных волосов,
На лапах шествуя утиных,
Запели про страну усов.
 

1917

Сон

 
Вчера я молвил: «гулля! гулля!»
И войны прилетели и клевали
Из рук моих зерно.
И надо мной склонился дедерь,
Обвитый перьями гробов,
И с мышеловкою у бедер
И с мышью судеб у зубов.
Крива извилистая трость
И злы седеющие зины.
Но белая, как лебедь, кость
Глазами зетит из корзины.
Я молвил: «Горе! Мышелов!
Зачем судьбу устами держишь?»
Но он ответил: «Судьболов
Я и мерой чисел ломодержец».
И мавы в битвенных одеждах,
Чьи руки кожи лишены,
И с пляской конницы на веждах
Проходят с именем жены.
Кружась шуршащею жемжуркой,
Оне кричали: «веле! веле!» –
И, к солнцу прилепив окурок,
Оне, как призраки, летели.
Но я червонною сорочкой
Гордился, стиснув удила.
Война в сорочке родила.
Мой мертвый взор чернеет точкой.
 

1917

Союзу молодежи!

 
Русские мальчики, львами
Три года охранявшие народный улей,
Знайте, я любовался вами,
Когда вы затыкали дыры труда
Или бросались туда,
Где голая львиная грудь
Заслон от свистящей пули.
Всюду веселы и молоды,
Белокурые, засыпая на пушках,
Вы искали холода и голода,
Забыв про постели и о подушках.
Юные, вы походили на моряка
Среди ядер свирепо-свинцовых:
Он дыру на котле,
Вместо чугунных втул,
Локтем своего тела смело заткнул.
– Русские мальчики, львами
Три года охранявшие русский народный улей,
Знайте: я любовался вами.
 

<1917>, 1922

Из «Великого четверга»

 
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад,
На пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал
Очарованный гад
И послушно скакал
В кольцах ревности,
И гада покорного свисты и корчи,
И свисты, и скок, и шипение
Кого заставляли всё зорче и зорче
Терновники солнц понимать точно пение,
Кто череп, рожденный отцом,
Буравчиком спокойно пробуравил
И в скважину, как колос, вставил
Душистую ветку Млечного Пути
– Колосом черных лугов,
В чьем черепе – точно в стакане – была
Росистая ветка полночного Бога,
– Вселенной солому от зноя богов
Кто косо на брови поставил,
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты!..
Так я кричу,
Крик за криком,
И на моем застывающем крике
Ворон совьет гнездо,
А на руке, протянутой к звездам,
Проползет улитка столетий.
 

7 декабря 1917, 1918

«Ты же, чей разум стекал…»

 
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад, на пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал
Очарованный гад
И послушно скакал
В кольцах ревности,
И змея плененного
Пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли всё зорче и зорче
Шиповники солнц понимать точно пение,
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты.
 

7 декабря 1917, <1919>

 
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад,
На пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал очарованный гад
И послушно скакал в кольцах ревности,
И змея плененного пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли всё зорче и зорче
Шиповники солнц понимать точно пение,
В том черепе, точно в стакане,
Жила росистая ветка Млечного Пути,
А звезды несут вдохновенные дани,
Крылатый, лети!
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты!
Так я кричу, каменея.
И на руке, протянутой к звездам,
Проползет улитка столетий.
 

7 декабря 1917, 1919

Улитка столетий

 
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад,
На пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал
Очарованный гад
И послушно скакал в кольцах ревности,
И змея плененного пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли всё зорче и зорче
Шиповники солнц понимать точно пение,
В чьем черепе, точно стакане,
Жила
Росистая ветка Млечного Пути,
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю – Ты!
Так я кричу, и на моем каменеющем крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо, и вырастут ворона дети,
А на руке, протянутой к звездам,
– Проползет улитка столетий.
 

7 декабря 1917, 1920

 
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад,
На пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал
Очарованный гад
И послушно скакал
В кольцах ревности,
И змея плененного пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли всё зорче и зорче
Шиповники солнц понимать точно пение,
Кто череп, рожденный отцом,
Буравчиком спокойно пробуравил
И в скважину надменно вставил
Душистую ветку Млечного Пути,
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты.
Так я кричу, и на моем каменеющем крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо, и вырастут ворона дети,
А на руке, протянутой к звездам,
Проползет улитка столетий.
 

7 декабря 1917, 30 ноября 1920

Баку

 
Ты же, чей разум
Стекал, как седой водопад,
На пастушеский быт
Первой древности,
Кого числам покорно
Внимал и скакал
Очарованный гад
В кольцах ревности,
И змея плененного
Пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение
Кого заставляли
Всё зорче и зорче
Шиповники солнц
Понимать точно пение,
Кто череп, рожденный отцом,
Буравчиком спокойно пробуравил
И в скважину надменно вставил
Душистым концом
Росистую ветку Млечного Пути,
Как колос созвездий в стакан,
В чьем черепе, точно в стакане,
Жила душистая ветка Млечного Пути,
А звезды несут вдохновенные дани, –
Крылатый, лети!
О, колос жемчужной росы!
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты!
Так я кричу,
И на моем каменеющем крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо
И вырастут ворона дети,
А на руке, протянутой к звездам,
Проползет улитка столетий.
 

7 декабря 1917, 1921

 
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад,
На пастушеский быт первой древности,
Кого числам внимал
И послушно скакал
Очарованный гад
В кольцах ревности,
И змея плененного пляска и корчи,
И кольца, и свист, и шипение,
Кого заставляли всё зорче и зорче
Шиповники солнц понимать точно пение,
Кто череп, рожденный отцом,
Буравчиком спокойно продырявил
И в скважину холодно вставил
Росистый колос Млечного Пути,
Могущий, лети!
Я, носящий весь земной шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты!
Так я кричу, и на моем
Каменеющем крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо,
И вырастут ворона дети,
А на руке, протянутой к звездам,
Проползет улитка столетий.
 

7 декабря 1917, 1921-1922

Воля всем!

 
Вихрем бессмертным, вихрем единым
Все за свободой – туда!
Люди с крылом лебединым
Знамя проносят труда.
Всех силачей того мира
Смело зовем мы на бой,
Знаем, слабеет секира
У торговавших божбой.
Жгучи свободы глаза,
Пламя в сравнении – холод!
Пусть на земле образа!
Новых построит их голод…
Мира ушедшего стоны и корчи
Нам, вдохновенным, страшны ли?
Вещие души к грядущему зорче
Самой божественной были.
Мчимтесь дружиною к солнцу и песням,
Мчимтесь и мчимтесь – вперед!
Если погибнем – воскреснем,
Каждый потом оживет!
Двинемтесь в путь очарованный,
Мерным внимая шагам!
Если же боги закованы,
Волю дадим и богам!
 

1918, 1921

«Я видел…»

 
Я видел
Выдел
Вёсен
В осень,
Зная
Зной
Синей
Сони.
А ты пяты
На мячике созвездия
Полет бросаешь,
В изгиб
Из губ
Свернув
Свой локоть
Белого излома.
Весной улики бога.
Путь
Петь.
Сосни,
Летая,
Сосне
Латая
Очи голубые
Узлами
Северных бровей
И голубей.
В стае
Сто их.
 

<1918>

«Бросают в воздух стоны…»

 
Бросают в воздух стоны
Разумные уста.
Луга цветов, затоны,
Белеет край холста.
Дивчины три пытали:
Чи парень я, чи нет?
А голуби летали,
Ведь им не много лет.
Близкой осени бирючи
На плетне сидят грачи.
 

1919

Горные чары

 
Я верю их вою и хвоям,
Где стелется тихо столетье сосны
И каждый умножен и нежен,
Как баловень бога живого.
Я вижу широкую вежу
И бусами звуки я нежу.
Падун улетает по дань.
И вы, точно ветка весны.
Летя по утиной реке паутиной,
Ночная усадьба судьбы.
Вилось одеянье волос,
Одетое детскою тенью.
И каждый – путь солнца,
Летевший в меня,
Чтоб солнце на солнце менять.
И вы – одеяние ивы.
Но ведом ночным небосводом
И за руку зорями зорко ведом,
Вхожу в одинокую хижу.
Уколы соседнего колоса,
Глаголы соседнего голоса.
Вы север, вы вестник себя!
Свирели даны, и звенели
Из юного камня изъяны.
 

1919

«Сумасшедший араб…»

 
Сумасшедший араб,
С глазами сапога под черной щеткой,
Забытый прекрасным писателем Пушкиным
В записанном сне,
Летит по дороге с добычей,
Пронес над собой Ярославну
С глазами бездны голубой и девичьей
В стеклянном призраке
И станом туго-голубым.
Хрю! – громко хрюкнул в ухо толп.
Дальше на площадь летит.
 

1919

«В зареве кладбищ, заводских гудках…»

 
В зареве кладбищ, заводских гудках,
Ревевших всю ночь,
Искали Господа смерти.
«Верую» пели пушки и площади.
Хлещет извозчик коня
– Гроб поперек его дрог.
Господь мостовой большими глазами
Вчерашнею кровью написан.
Глядит с мостовой.
Образ восстанья камнями булыжными
Явлен народу среди тополей.
На самовар его
Не расколешь.
  Утро, толпы. Люди идут
  Подымать крышки суровых гробов,
  Узнавая знакомых.
– Мамо! скажи!
Чи это страшный суд?
– Нет, это сломалась гребенка у деточки,
И запутались волосы.
Кладбищем денег
Выстрелов веник
Улицы мел.
В мать сырую землю заступ стучит.
Дикий священник,
В кудрях свинцовых,
Сел на свинцовый ковер.
Ветер дел
Дул в дол
Голода дел,
Ветер свинцовый.
Это смех смерти воистину.
Пел пуль пол.
Пуля цыганкой у табора
Пляшет и скачет у ног.
Как два ружейные ствола,
Глаза того, кто пел:
«До основанья, а затем».
Как сжатая обойма – рука.
 

<1919>, 1921

Слово о Эль

 
Когда судов широкий вес
Был пролит на груди,
Мы говорили: видишь, лямка
На шее бурлака.
Когда камней бесился бег,
Листом в долину упадая,
Мы говорили – то лавина.
Когда плеск волн, удар в моржа
Мы говорили – это ласты.
Когда зимой снега хранили
Шаги ночные зверолова,
Мы говорили – это лыжи.
Когда волна лелеет челн
И носит ношу человека,
Мы говорили – это лодка.
Когда широкое копыто
В болотной топи держит лося,
Мы говорили – это лапа.
И про широкие рога
Мы говорили – лось и лань.
Через осипший пароход
Я увидал кривую лопасть:
Она толкала тяжесть вод,
И луч воды забыл, где пропасть
Когда доска на груди воина
Ловила копья и стрелу,
Мы говорили – это латы.
Когда цветов широкий лист
Облавой ловит лёт луча,
Мы говорим – протяжный лист.
Когда умножены листы,
Мы говорили – это лес.
Когда у ласточек протяжное перо
Блеснет, как лужа ливня синего,
И птица льется лужей ноши,
И лег на лист летуньи вес,
Мы говорим – она летает,
Блистая глазом самозванки.
Когда лежу я на лежанке,
На ложе лога, на лугу,
Я сам из тела сделал лодку,
И лень на тело упадает.
Ленивец, лодырь или лодка, кто я?
И здесь и там пролита лень,
Когда в ладонь сливались пальцы.
Когда не движет легот листья,
Мы говорили – слабый ветер.
Когда вода – широкий камень,
Широкий пол из снега,
Мы говорили – это лед.
Лед – белый лист воды.
Мы воду пьем из ложки.
Кто не лежит во время бега
Звериным телом, но стоит,
Ему названье дали – люд.
Он одинок, он выскочка зверей,
Его хребет стоит, как тополь,
А не лежит хребтом зверей.
Прямостоячее двуногое,
Тебя назвали через люд.
Где лужей пролилися пальцы,
Мы говорили – то ладонь.
Когда мы лёгки, мы летим.
Когда с людьми мы, люди, лёгки,
– Любим, любимые людьми.
Эль – это легкие Лели,
Точек возвышенный ливень,
Эль – это луч весовой,
Воткнутый в площадь ладьи.
Нить ливня и лужа.
Эль – путь точки с высоты,
Остановленный широкой
Плоскостью.
В любви сокрыт приказ
Любить людей,
И люди – те, кого любить должны мы.
Матери ливнем любимец –
Лужа дитя.
Если шириною площади остановлена точка – это Эль.
Сила движения, уменьшенная
Площадью приложения, – это Эль.
Таков силовой прибор,
Скрытый за Эль.
 

1920

Эль

 
Когда судов широкий вес
Был пролит на груди,
Мы говорили: это лямка
На шее бурлака.
Когда камней усталый бег
Листом в долину упадает,
Мы говорили: то лавина.
Когда плеск волн, удар в моржа,
Мы говорили: это ласты.
Когда зимой снега хранили
Пути ночные зверолова,
Мы говорили: это лыжи.
Когда волна лелеет челн
И носит ношу человека,
Мы говорили: это лодка,
Ладьи широкая опора.
Когда ложится тяжесть вод
На ласты парохода,
Мы говорили: это лопасть.
Когда броня на груди воина
Ловила копья на лету,
Мы говорили: это латы.
Когда растение листом
Остановило тяжесть ветра,
Мы говорили: это лист,
Небес удару поперечный.
Когда умножены листы,
Мы говорили: это лес.
А время листьев роста – лето.
Когда у ласточки широкое крыло
Блестит, как ложе шелка синего,
Мы говорим: она летает.
Широкий лист крыла летуньи
Ее спасает от паденья,
Как лодка, лыжи и ладья спасает человека.
Крыло – небесная лежанка,
И птица ленится, летая.
Как лужа ливня,
По площади широкой пролит
Летуньи вес, спасенной от провала.
Когда лежу я на лежанке,
На ложе лога, на лугу,
Я сам из тела сделал лодку.
И бабочка-ляпунья
Крылом широким помавает,
Путь силы поперечной
Доверив площади широкой.
Лопух и лопасть и листы –
Везде путь силы
Переходит в ширь.
Ладонь широка, как ладья,
А лапа служит точно лыжа,
И храбро ступает лапой лось по болоту.
Когда труд пролит в ширину,
Мы говорили: это лень.
И лень из неба льется ливнем.
Мы говорим: ленивец, лодырь –
Он высь труда
Ленивой ширью заменил
И не утонет от усталости.
А легкий тот, чей вес
Был пролит по площади широкой.
И белый лист воды – прозрачный лед.
В широкой ложке держится вода.
Широким камнем льда расширилась вода, –
Мы говорили: это лед.
И лужей льется площадью широкой
Отвесный ливня путь.
Мы воду пьем из ложки
И отдыхаем на широком ложе.
Мы любим, Я широким сделав,
И те, кто любят, – это люди.
Точки отвесной удар
В ширь поперечную – это старинное Эль.
Ляля и лели – легкие боги из облака лени.
Эль – это воля высот
Стать шириной,
Парить, – широкое не тонет
И не проваливается в снегу и на болоте,
Ни в воздухе, ни в море, ни в снегу.
На широкую площадь
Направленный путь –
Эля душа мировая –
Путь силовой, свою высоту
Променявший на поперечную площадь.
Эль – это луч весовой,
Он оперся на площадь широкую.
Так великан высоты
Великаном становится шири.
Эль мировое такое.
За собой
Эль ведет полководцем
Слова.
 

1920, 1922

«Паук мостов опутал книгу…»

 
Паук мостов опутал книгу,
Страницы стеклосетей,
Стеклянные утесы.
Жилым листом
Висит железоневод,
Как сети в устье Волги,
И ловит воздух
И небес прибой.
О город – повесть!
О посох высоты!
Где раньше шло растение,
Ступенями времени стертыми,
Проходит город тою же тропой.
Из сети хат стеклянный парус,
Еще угрюм, еще неловок,
И город мчался, как суда,
Где нависали облака
На медленных глазах бечовок.
 

1920

«И он мешок железосетей…»

 
И он мешок железосетей
Рукой упорной тянет ввысь,
И полон холода столетий
Его икры железной низ.
Старик стеклянного тулупа,
Чьи волосы халупа и халупа,
Казалось, неводом завяз
Он, город стекломяс.
 

1920

«Он, город, старой правдой горд…»

 
Он, город, старой правдой горд
И красотой обмана сила,
И, сделав смотр мятежных орд,
Жевал железные удила.
Всегда жестокий и печальный,
Широкой бритвой горло режь.
Из всей небесной готовальни
Ты взял малиновый мятеж.
Он, город, что оглоблю бога
Сейчас сломал о поворот,
Как тополь встал, чуть-чуть тревога
Ему кривила умный рот.
Он синими глазами падали
Обвил холодную щеку.
Кукушка ласковая, надо ли
Часам тоски пробить ку-ку?
Свой конский череп человеча,
Его опутав умной гривой,
Глаза белилами калеча,
Он, меловой, зажег огниво.
Когда был пролит черный глянец
Его таинственных зеркал,
Он удалялся, самозванец,
И жертву новую искал.
И если черное ведро
С ним, господином, неразлучно,
Его знакомое бедро
Чуть-чуть жирно, немного тучно.
И, проклинаемый не нами
Под шорох ласковых страниц,
Рассказ ночных зеркал о маме
Широкой тенью лился ниц.
И вечно слаб к тебе, о водка,
Воспет убийством в зеркалах,
Суровым камнем подбородка
Он опирался на кулак.
Он, город, синими глазами
Одел скулы холодной надписи
И черным зеркалом заране
Он завывал деревне: нас спаси!
И полубог и забулдыга,
С улыбкою убийцы-пьяницы,
Его развернутая книга
Навеки проклятой останется.
 

<1920>

«Труднеделя! Труднеделя!..»

 
Труднеделя! Труднеделя!
Кожа лоснится рубах,
Слышна песня в самом деле
О рабочих и рабах.
Громовым своим раскатом
Песня падает, пока
Озаряемый закатом
Отбивает трепака.
Трубачи идут в поход,
Трубят трубам в рыжий рот.
Алое плавает, алое
На копьях с высоты.
Это труд проходит, балуя
Шагом взмах своей пяты.
Идет за ячейкой ячейка,
Чтобы уметь.
Гори, как медная копейка,
Зевом изогнутая медь.
Городские очи радуя
Огневым письмом полотен,
То подымаясь, то падая,
Труд проходит, беззаботен.
 

20 апреля 1920

«Как жестоки и свирепы…»

 
Как жестоки и свирепы
Скакуны степных долин.
Кругом вытянулись цепи,
Меж зеленых – алый блин.
 
 
Как сегодня ярки вещи,
Красным золотом блеснув,
Знамя вьется и трепещет,
Славит небо и весну.
 
 
Густо-синие глаза,
Чуть пушисты подбородки.
Эй, ребятушки, назад!
Ряды сделались коротки.
 
 
Трубачи пошли в поход,
Трубят трубам в рыжий рот.
И как дочь могучей меди
Меж богов и меж людей,
Песни звучные соседи
Вьются в небо лебедей.
 
 
Веселым чародеям
Свободная дорога.
Трубач сверкает змеем
Изогнутого рога.
 
 
Алый волос расплескала,
Точно дева, площадь города
Люди боя и закала
На конях красивых бороды
 
 
Золото красное птицами
Носится взад и вперед.
Огненных крыл вереницами
Был успокоен народ.
 

<1920>

«Ледяною вести, деляною грусти…»

 
Ледяною вести, деляною грусти
Ее вечеровый озор.
Увидев созвездье, опустим
Мы, люди, задумчивый взор.
Ни звонкое крыл махесо,
Ни звездное лиц сиесо.
Они голубой Тихославль,
Они в никогда улетавль,
Они улетят в Никогдавль.
Несутся ночерней сияной,
Промчались шумящей веяной.
В созвездиях босы,
Что умерло ты,
Грезурные косы,
Грезурные рты.
Усталые крылья мечтога,
Река голубого летога.
Нетурные зовы, нетурное имя
Они, пролетевшие мимо.
Летурные снами своими,
Дорогами облачных сдвигов
Промчались, как синий Темнигов.
Незурное младугой пение,
Они голубой окопад.
И синей в ресницах лазурью,
Даруя дневному нетеж,
Летите к земному вразурью
Усталые старой незурью,
Вы только летелей летеж.
Вечернего воздуха дайны
И ветер задумчивой тайны.
 

1920

 
Леляною ночи, леляною грусти
Ее вечеровый озор.
Увидев созвездье, опустим
Мы, люди, задумчивый взор.
Ни шумное крыл махесо,
Ни звездное лиц сиесо.
Они голубой Тихославль,
Они в никогда улетавль,
Они улетят в Никогдавль.
Несутся ночерней сияной,
Промчались шумящей веяной
По озеру синих инее.
В созвездиях босы,
Что умерла ты,
Нетурные косы,
Грезурные рты.
Река голубого летога,
Усталые крылья мечтога.
Нетурные зовы, нетурное имя!
Они, пролетевшие мимо,
Летурные снами своими.
Летели, как синий Темнигов,
Вечернего воздуха дайны
И ветер задумчивой тайны.
Летите к земному вразурью
Усталые старой незурью,
Даруя дневному нетеж.
Они голубой окопад.
Нездешнее младугой пение.
 

1920

«Усталые крылья мечтога…»

 
Усталые крылья мечтога,
Река голубого летога.
Нетурные зовы, нетурное имя,
Они, пролетевшие мимо,
Летурные снами своими,
Дорогами облачных сдвигов
Промчались, как синий Темнигов.
Незурное младугой пение,
И в черные солнца скрипение,
Они голубой Тихославль,
Они в никуда улетавль,
Они улетят в Никогдавль.
 

1920, 192!

«И если в „Харьковские птицы“…»

 
И если в «Харьковские птицы»,
Кажется, Сушкина
Засох соловьиный дол
И первый гром журавлей,
А осень висит запятой,
Ныне я иду к той,
Чье греческое и странное руно
Приглашает меня пить
«Египетских ночей» Пушкина
Холодное вино
Из кубка «черной сволочи»,
Из кубка «нежной сволочи».
 

1920, 1921