Текст книги "Том 4. Драматические поэмы. Драмы. Сцены"
Автор книги: Велимир Хлебников
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)
Сцены
Комментарии*
В зале. Папа глубоко сидит в креслах, положив ногу на ногу. Вера перебирает цветы.
Папа. Вот это я понимаю! Это так! Это ты Софье Николаевне? не правда ли, голубушка?
Вера(упрямо). Не только ей, а и себе.
Папа. Но и ей?
Вера. И ей тоже.
Папа. Вот это мило. Она больная, и ты ей принесешь. Ты ведь сама понесешь?
Вера. Не знаю…
Папа. Сама?
Вера (жалующимся и тихим <голосом>). Как же я понесу?
Папа. Ну, голубушка моя, уж понеси. Неловко будет.
Вера. Если я не могу…
Папа. Ну уж, как же так – нельзя, голубушка.
Вера. А если я не могу?
Папа (вспыливая). Ах, Вера, Вера, – такой простой вопрос, и ты этого не хочешь сделать!
Вера(тихо, но упрямо). Взяли бы и снесли… вот и всё.
Папа. Ах, Вера, подумай, что ты говоришь? подумай только, что ты говоришь! Ну…
Вера. А если я не хочу…
Папа. Как «не хочу»?! (Устало). Ах, Вера, Вера… (Замолкает).
Вера выходит с букетом в коридор. Водворяется молчание. Слышно, как в соседней комнате Папа вздыхает, потом перебирает газету. В коридоре слышны чьи-то тоскливые шаги. Потом они замолкают. Встает С<офья Николаевна> и, тоже грустно и тоскливо, поет: «Бедная, бедная я, черные очи сгубили меня».
Мама (обращаясь к Папе). Ну, пойду я…
Папа(досадливо). Куда?
Мама. Тебе за «Хозяином».
Папа (досадливо, <нрзб.> морщась). Да полно, пожалуйста, перестань, пожалуйста! Как ты не понимаешь…
Мама. А, ну тогда, когда хотите! как хотите!
Разворачивает белый с голубым горошком лоскуток ситцу и примеряет его. Потом встает и уходит. Слышно, как она проходит в коридор.
Мама. Верочка! может быть, сделаешь? сделай, пожалуйста!
Вера. Ну, мама…
Мама. Ну ради меня… ну я прошу тебя: сделай… ну в последний раз.
Вера. Ну…
Мама. Ну больше не буду, ну не буду. (После некоторого молчания). Снесешь букет? ради меня! в последний раз, больше не буду…
<1904>
<Утренняя заря>*
<Утренняя заря.> Ах, мне пора выйти, так как кончается ночь и небо не имеет зори.
Князь. Исполни свой девий долг, сияя зорей просыпающимся [рано на рассвете.]
Образ месяца. Ах, девушка, девушка… Забыл я про службу месяца и про ворог-день.
С<естра> Владимира. Вот я лягу и рассыплю волосы. Позднее же уйду в светлицу. А и мужьям прилично пировать до полдня!
Щука. Не имеем мы облика человечьего, а умеем говорить по-человечьи. Отче Водяной! Вот ты принес на себе озеро, а и меня с ним. А и слышно: едет Ярыня на белом коне… Но грозит мне рыбак частой сетью. Привет Владимиру: он славен и в рыбах.
Птицы, цапли. Привет тебе, князюшко Владимир, ты славен и в зверях.
Рыбак. Красное Солнышко… С<лышим> мы – попа сюда… Позволь мне поднести улов.
Дует ветер, и озеро синеет [и рябит] по телу. Едет рыбак за сетью; подымает сети и, вынув судачков и лещей, кладет их в зипун, подобный году, полному прекрасных дней, и, кланяясь, подносит, белец волосами, Владимиру.
Не погнушайся, князь… отведай свежей рыбки. Над нами милостив Водяной. Но и он за княжьим столом? Батюшка-Водяной!
Водяной. Хо-хо-хо, дед, ты не забыл, как тебя тянули в воду?
Рыбак. Не забыл, батюшка, не забыл, властилец. А и вот тебе соболя.
Князь Владимир. Отведай, дед, брага здесь, мед.
Дед. А в старину и не так пивали… А и озеро не простое: его оставил конь Святогора, ступая.
Водяной. Славный дед! Он в первый раз пришел на озеро, когда пришла моя Негея. Она любила слушать песни чернокудря рыбака. Теперь он, как озеро зимой. Негея тоже уж не та.
Р<ыбак.> Вкусны меды, холимые во славу Владимиру, но еще вкусней вечер, распиваемый зорями и зеленым юношей с ними <вместе>.
Владимир. Пейте, други мои, что призадумались?
Дружина.
Не белый лебедь бьет крылом волну…
Веселыня! Ярыня!
О, Веселыня!
Инок.
Опомнитесь! Опомнитесь, близко царствие Бога.
Погаснет пусть бесчестья Веселыня.
Владимир, князь полей родимых,
Зачем поругана святыня?
Водяной. А и не ведаю, почему поругана святыня. Хоть я и бог, а и не знаю, чем худо пить зеленое вино. А и не худо о боге судить богу.
<1907–1908>
Хочу я*
Долирь. Небини скинули, глянь, черно-синие тайилища и в плясьменах под дуду смехунно высотовую дерзача свершают красотинный ход до зари. Утриня с востоковатыми устами улыбенеет некаменно и властно простирает над землей вселенновую руку. Зоричи-небичи, благословен<ия> зоричи сыпятся с неба милебой неба с соннеющей землей – небовые красно-багряные цветы. О, небатая тонеба меня в нея! Небак, миреющий взором и златоволнач волосежом, стройнивец плечами и прямивец станом, берет днерокотную свирель. Утроч сквозь волны белизн и чернизн правит челн. Повсюду утрири. Утро.
Я. Милеба небского могача и небской силебы с земнатой хилебой не предвещает мне добренеющих зело дел. Зловый дождь, дождь зла, вижу, ожидает меня. Имея ум гибкий, как у божества, так как лишь точка божества я, как и всё живое, я нашел бы выход достойный и точный в удаче.
Ручьиня. Ощупывающий меня взором! Видун будь, надменник, этих глаз: некогда были громадны, как мир, будучи прошлым и будущим вселенной, и вселенничами были детские взоричи, будучи памятью у одного и надеждой у другого. И все были божичами. А ныне я меньше стрекозы, и лишь рыбаки пугаются моего тощего тела.
Мстить, мстить! О, мстенеющий замысел! Самоубийствоватые крылья слепи из дней прожитых и путиной небеснатой и чистой, желамец навин и жалимец всех, лети, лети! и, подобно щиту останавливая в себе и мешкотствуя полету вселенничей, ом<ст>еней бессрочно, – новый вид бессрочия, – брызга бессмертных хлябей, и делай то, что тебе подскажет нужда. Самотствуя, но инотствуя, станешь путиной, где безумствуют косяки страстеногих кобылиц, но, неся службу иной можбе, будешь волен пасть в пасть земных долин.
Всесущиня. Можебная страна велика, и кто узнал рубежи?
<1907–1908>
Происшествие в помещичьей усадьбе среднего достатка*
Владыка сада. Горе! Вокруг темно. Хмурые хмары все заволокли и несть солнца. О, позовите, о, пусть придет сюда верный холоп!
Верный холоп. Здесь я, склонив седую голову раба, покорный.
Владыка. Вот. Узкой громадой встало Неприятное, и нет уже в просвете, откуда падает свет, Мудрой Надежды. Слушен будь мне, раб, и, слушая, устреми косое око за дворец. Где мощные сады и где зелень? И как пройдет легкою стопой Дщерь? Облетели цветы, ниспали листья, и как осмелюсь сказать Дщери «услади душу дыханием трав и песнопением листвы»? Источены ходами зеленые блистающие ткани, обнажена нагота сада. На место листа на каждой ветке – желтый изогнутотелый длинный жук. Ныне созови простых подростков и дщерей, дабы легкими и проворными руками сняли прилежно с дерева и кущ ненасытную алчбу. Подобные трепету пламени, пусть носятся то здесь, то там красные подростки, собиратели гнуса, насыпая жужжащей и ворошащейся грудой подолы и освобождая от полона живые деревья. Другие же, с могучими и мощными руками, пусть роют рвы и, наполняя живым током жучьих тел, упорно гонят к общей гибели, где их ждут вепри с седой щетиной и окровавленными клыками. Так волит воля моя, всегда равная себе.
Верный холоп. Исполню, всегда верный, твои повеления. Ты же выслушай мой совет. Отверзни ведунный слух к жизнеточцам. Пойми их в себе, как они видят себя. Мудрую забаву таит в себе мой совет.
Владыка. Холоп послушный, не изменивший мне! И в этот раз, как и раньше, исполню твой совет. Итак, вслушаюсь в голоса сознания моего.
Голос сознания Владыки. Всюду видны доказательства послушания холопа. Носящиеся по воздуху Сельские Работницы проворно очищают сады от гнуса. Вон на длани одной из них, изгибая тело, доверчиво ползут три червя. Она летит свободно и беспражно к гибели, они же свободно идут по ладони в противную сторону. И кто из них раньше достигнет цели: они до края ладони или она до гибели? Но не ведом им путь ее, и им ведом лишь свой путь на ладони.
Голос понимания. Этот из мечущих свои петли червей носит..
<1909>
«Ты, Смеющиеся Очи…»*
– Ты, Смеющиеся Очи, медом детей накорми, а ты, Печальная Усмешка, смотри надзор. Кормилицы! Мало того, вливать избранный мед в эти детские слабые рты, корни разумных древес, забот и поступков, но и в рассудке храните только высокое и то, что красиво. Юное – зеркало старших. Когда-то о вас так заботились крылатые няни. А это кто? А, трутень! Бесполезный сударь!
Трутень. А, несчастные! Здравствуйте, почтенные девы-няни. Скажите мне, вкусен ли хоть мед? Или вы в нем смыслите столько <же>, сколько новорожденные в на<строениях> <их>. Прощайте, холодные барышни, до скорой смерти.
– Какой нахал! Ах, какой нахал!
– Намедни шайка этих сорванцов напала на работницу и мед отбила, что день-деньской от звездочки до вечера сбирали те в лесу черемух снежнолистных.
– Когда же наша госпожа окончит с ними шуры-муры? А пора! Уж отцветает…
– У нас короткая расправа с этими.
– А мне их жалко. Счастливчики на месяц. Они ведь рано умирают. Они ведь так же входят в строй родимой жизни, как и мы. Я отдала недавно взятку сама летавшему по полю трутню.
– Переверни дитя. Вот так. Заснуло? Жалко? Сестры! Мы маемся день целый. Там возьмешь, здесь возьмешь, там шмель вспугнет, здесь мухи досадные взяли цветок, там щурка или пчелоед. Всюду опасности, чуть что – беда какая-нибудь случится. А тут… Нет, уж я не понимаю вашей доброты. Извините!
<1911>
«Управда! Ты русский!..»*
– Управда! Ты русский! Твоя кровь могущественна в белой пустыне, среди дубрав, между семью морями. Страна, в которой ранами и сечами своего дяди ты вознесен править народом, вдовицей век оплакивает, когда среди могущества и чести был жив ее покойный муж. Да, Рима нет. Померк сей образ светлый. И мужа недруги на жизнь зарятся вдовы. Лишь мечом можно обороняться от врагов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бежать? в отчизну предков, где дуб, сосна, Перун? И на могиле дедов от венчанного внука принести жертвовозношение?
Нет! Молнию держит еще рука русского.
– Стыдись, ты кто? Забыл ли ты, как ночью я шептала, как нужно править [народом]? Взглядом и бичом смиряй его, бабра заставь, как кошку, ластиться у ног, мурлыкать, песню петь, как будто бы с лежанки спрыгнул домашний кот. Сильный покорен только сильному; с бабрицей будь более, чем она, бабрица, с народом будь более, чем он, народ. Советам моим следуй, и снова ложе брачное повторим среди укрощенных взглядом повелителя зверей.
Они собрались: тридцать тысяч. Вели полководцу жечь, колоть глаза, изрубить их, и тигр взвоет от ярости, но покорится, почувствовав сильнейшего; рубить их прикажи, – святош, беснующихся, законников и всю ту масть цветов бабровых, которая зовется мятежом. Сожги те зданья, где они, осироти весь город, – тогда почувствуют. Сегодня придут лукавые вельможи, усмешкой язвя и вспоминая то время, когда я пела и плясала им.
Я их заставлю благословлять мой след, целовать мои ноги за то, что оставляю власть и не лишаю жизни их, свидетелей доцарственной судьбы, и, великолепная, я усмирю их новой вспышкой красот и дерзости. Если я знала их поцелуи, как плясунья и певица, они узнают тут меня как их повелительницу. Ударом бича усмиряй толпу, казни и отымай, дари и даруй, – вот мудрость. Твой воевода усмирил остготов, – ужели он не сумеет победить полчища неумных тройкобежцев?!
– Убийства, смерти, казни! Без них нельзя вести людей? Как стройно все в законах и как законов плащ багрянцем казней окружает жизнь…
Нет, видно, ветхо племя, и передать другим мудрость веков прошедших – вот все, что ему осталось. А мы, разве мы не упадок? Я получужестранец на престоле, от племени другого дар дряхлеющей стране, а ты – и дочь, и мать веселья, – чета ужель времен могущества?
Ты права: пусть укротится царственный мятеж. Итак, меч против поднявших меч. Меч и горе, и слезы тех, и вечный плач уже неутешных вдов и матерей! Что делать: законы не везде всё предусмотрели и иногда их покрывает кровь. Пусть воин завоюет власть, почет и уваженье.
Законоизмышлять – это то же, что установлять теченье звезд, и лишь народ, как море бурное, теченье звезд согласных нарушает.
Еще ни одно лицо красивое зеркалом так не было искажено, обезображено, как законодателя предначертания страной.
Что ж, меч рассудит, кто был прав.
Царства старинного доспехи не по плечу изнеженным потомкам.
1912
Мудрость в силке
Утро в лесу*
Славка. Беботеу-вевять!
Вьюрок. Тьерти-едигреди!
Овсянка. Кри-ти-ти-ти, тип!
Дубровник. Вьор-вэр-виру, сьек, сьек, сьек!
Дятел. Тпрань, тпрань, тпрань, а-ань!
Пеночка зеленая. Прынь, пцирэб, пцирэб! Пцирэб сэ, сэ, сэ!
Славка. Беботэу-вевять!
Лесное божество (с распущенными волнистыми волосами, с голубыми глазами, прижимает ребенка).
Но знаю я, пока живу,
Что есть «уа», что есть «ау».
(Покрывает поцелуями голову ребенка).
Славка. Беботэу вевять!
<1913>
Шабаш*
А<старта>.
Еще упруга эта кожа
И войско морщин не пришло,
Еще слыву княгиней ложа,
Венчая прелестью чело.
Налей! налей, жених случайный,
Морской прибой в мои стаканы.
Нет, не покинул поздней тайной
Стыдливый череп черт обманы.
Но перст могильный указует
Кусты на кладбище цветов.
Для дщери снов, для дщери сует
Могильный череп уж готов.
Подруги.
Мы, грешницы, под соснами
Подъемлем к небу чаши,
Твердим устами косными,
Что наши годы – наши.
Ручей стезей зеленою
Задумчиво бежит.
И отрок, опаленный
Волшебницей, лежит.
О<трок>.
Сквозь невод волн для взоров вкось.
Как снег, сверкает тела ось.
Бойся ты, глазунья, ей,
Табуна моих страстей!
Всё потопчут и сомнут,
Лишь глаза твои уснут.
Как снег весной, вы поголовно
Сдаетесь, девы, поцелую.
Ах, сердце ваше не виновно:
Ведь вьются кудри врассыпную.
Но я до смерти не пойму,
Зачем мы люди, почему?
Но всё ж волнует нас чуть-чуть
Льна за горошком снег иль грудь.
И утро пусть приходит, пусть!
На смену тайн греховных мигу:
Я знаю, помню наизусть
Тобой рассыпанную книгу.
И не втуне и не всуе
Кротко жили поцелуи.
Тебе довольно «ах» да «ох»
Рождать одним своим видением.
Душиста ты, как дикий лох,
И быть с тобою – сновидение.
Лицо даете нам вы даром,
А персь и плечи свои нет.
Свирепым было б то ударом,
Будь вы свободны от тенет.
Ужель из кубка вам досыта
Так трудно страстью насладиться?
И, чтоб зимою было жито,
Греховный сноп связала жница.
Где вместе с «вместе» слилось «врозь»
И где так нежны шелк и дым,
Туда стремиться вкривь насквозь
Глазам пристойно молодым.
Чтоб, всё поняв и вглубь и вдоль,
Решить: ничто удел есть воль.
Ну, улыбнись, скорее, ну!
Ведь на тебя опять взгляну.
Лицо поставив набекрень,
Двумя руками скрывши груди,
Вы стали чутки; страшна тень:
Быть может, бес, а может, люди.
И быть раскрытыми навеки
Боялись кротости опеки.
Из уст соседей «ах» да «ох»
Ты исторгаешь, как свирель,
Прекрасна ты, как дикий лох,
Бурун закрыл младую мель.
Я только страсти имена
Твержу, покорный как ягненок.
Ты хочешь жертвы? возьми, на, –
Стою я, согнут, бел и тонок.
А<старта>. Полны цветов земные логи –
Цветам полевым я завидую.
Я вам молилась, великие боги.
И что ж? неслыханной обидою
Ответили мне; я одинока,
Напрасно страсть кипит Востока.
Когда журчать ко мне дерзает
Мн<ой> опьяненная волна,
Меня одно всегда терзает
Виденье страшного челна.
<1913>
Ночь в Галиции*
Русалка.
С досок старого досчаника
Я смотрю на травы дна,
В кресла белого песчаника
Я усядуся одна.
Оран, оран дикой костью
Край, куда идешь <ты ныне>?
Ворон, ворон, чуешь гостью?
Мой, погибнешь, господине!
Витязь.
Этот холод окаянный,
Дикий вой русалки пьяной,
Всюду вой и суматоха,
Оставаться стало плохо.
(Уходит).
Песня ведьм.
Ла-ла сов! ли-ли соб!
Жун-жан – соб леле.
Соб леле! ла, ла, соб.
Жун-жан! жун-жан!
Русалки (держат в руке учебник Сахарова и поют по нему).
Иа ио цолк.
Цио иа паццо!
Пиц пацо! пиц пацо!
Ио иа цолк!
Дынза, дынза, дынза!
Между вишен и черешен
Наш мелькает образ грешен.
Иногда глаза проколет
Нам рыбачья острога,
А ручей несет и холит,
И несет сквозь берега.
Пускай к пню тому прильнула
Туша белая овцы
И к свирели протянула
Обнаженные резцы.
Руахадо, рындо, рындо.
Шоно, шоно, шоно.
Пинцо, пинцо, пинцо.
Пац, пац, пац!
Похороны опришками товарища:
«Гож нож» – то клич боевой,
Теперь ты не живой.
Суровы легинй.
А лица их в тени.
Русалка.
Кого несет их шайка?
Соседка, отгадай-ка.
Русалки.
Ио, иа, цолк,
Ио, иа, цолк.
Пиц, пац, пацу,
Пиц, пац, паца.
Ио иа цолк, ио иа цолк,
Копоцамо, миногамо, пинцо, пинцо, пинцо!
Ведьмы (вытягиваются в косяк, как журавли, и улетают).
Шагадам, магадам, выгадам.
Чух, чух, чух.
Чух.
Разговаривающие галичанки.
Вон гуцул сюда идет
В своей черной безрукавке.
Он живет
На горах с высокой Мавкой.
Люди видели намедни,
Темной ночью на заре,
Это верно и не бредни,
Там, на камне-дикаре.
Узнай же! Мава черноброва,
Но мертвый уж, как лук в руках:
Гадюку держите сурово
И рыбья песня на устах.
А сзади кожи нет у ней,
Она шиповника красней,
Шагами хищными сильна,
С дугою властных глаз она,
И ими смотрится в упор,
А за ремнем у ней топор.
Улыбки нету откровеннее,
Да, ты ужасно, привидение.
<1913>
Лицо чернеет грубое…*
I. Лицо чернеет грубое, вся в белой простыне. О, Черная Жена, скажи мне, кто в хижине живет? Ручья звенит недальний гром, подходит волкодав.
II. О, Белый Господин! Седой Отец с Старухою здесь в хижине живут. Скинь обувь с ноги пыльной и в хижину войди. Вереном зовут сына, Вереною же дочь. Я, нянька, служу им уж скоро двадцать лет.
I. Сухой удав набитый, простой дубовый стол. Над ружьями Толстой и Врубель рядом с ним. В истоках Нила хижина. Не шутка ли странная?
Сосет старуха трубку, как будто сладко чмокая.
II. Когда раздастся голос иль если шелест змей сольется с ворчаньем неба – Верена то вернулась, запомни, господин.
Но слышишь шаги быстрые, взволнованную речь?
III. С кувшином шла я по лесу, шагая через хворост. Вдруг глаз блеснул за деревом, как будто человека, но все же не его. Сквозь дерево блистал он, как черный мрака луч. Рука же волосатая ствол с судорогой держала и ногтем скребла круглым застывшую смолу. И тень как будто звездная бродила по пятам, рукой порой маша, и все же глаза два, два добрых черных глаза сквозь сумрак проникали. Была то обезьяна.
Лесные ходят люди по тропам вечеров. Но зла нам не приносят. На чашку опрокинутую лицо у них походит: синеет беловатое, морщинами узорное. Глаза же их печальные – ты, верно, то заметила. Как будто много сказок теснится меж ресниц. А руки у них синие, широкие и длинные.
Вдруг голос я услышала: он тихим был и строгим; звучало в нем невнятное, как будто бы «сестра», а может быть, «Верена». Из ловчей ямы вынула высокое копье и с ним одна я двинулась сквозь сумрак и траву. И пепел падал вечера на плечи и на руки, но более никто уж в лесу не проходил. Но сумрак падал грубо, как черная метель.
I. Ответь мне, синеглазая: не он ли путешествует в зверинце по местечкам с косматым королем, сдавив рукой решетку холодную и круглую, и прячется в углах?
III. Ты прав, пришелец странный: то он, кто шел опасливо и прятался в лесу. Но стон донесся из лесу, циновка же вздрогнула, как сердце от удара. Так люди наклоняются, спасаясь от чужого бешенства, как свечка наклонилась и язычки смешала с синим. Ты помнишь рой пчелиный? Верен его нашел; из сот свечу слепили, пчелиных диких сот {молчит).
Верена слышу голос, Верен сюда вернулся. Мне кажется, сегодня столпилось много судеб у дверей этой хижины, у старого порога, где я грустила часто, закутанная в волос, ресницами подруга Медведице высокой.
IV. Узнай же, что сегодня со мною было небо. Упал я в путик ночью, но там копья уж не было. Но кто пришелец странный с жестокими глазами? Узнай, что я не робок и смелым быть могу.
I. Зачем такие речи? Немного добродушия, и скоро я уйду. Поужинай и мыслящую печку дровами затопи. Ты станешь веселее.
IV. Ну вот что, чужеземец, поймаем обезьяну, – здесь бродит вечерами. В зверинце лучше ей.
Пришелец убивает Верена.
<1914-1915>
Призраки*
Хоровод
1-ый.
Я конский череп, я на липе.
Вот белены напиток – выпей.
2-ой.
Я в щеголя одежде: воздух,
Ничто, ничто, но тень на звездах.
3-ий.
Бег крови я, текут чернила,
Меня чернильница пленила.
4-ый.
Я только в зеркале живу,
Когда сверкает наяву.
5-ый.
Кто я? Любовной лютни зой,
И мой стакан блестит слезой.
6-ой.
Я оценил всё за пятак
И осужден иметь пятак.
7-ой.
Я про судьбу твержу, как дятел,
Мне говорят: «Давно ты спятил».
8-ой.
Давно просил: мне туловища нет ли?
Давно я пел про плаху и про петли.
9-ый.
Священных чисел ясный кнезь,
Себя в тростник <з>асую: грезь!
10-ый.
Мой дух за морем носят две при,
Меня на суше рвали вепри.
11-ый.
Я золотистее загара,
Струй ядовитее угара.
12-ый.
Я сапожком одел чуму
И в путь иду искать куму.
13-ый.
В моей ладони горстка
Равно смертельного напёрстка.
14-ый.
А я вам дам знакомый облик
На той сухой и бурой вобле.
15-ый.
И я, забыв свой образ облый,
Живу на даче внутри воблы.
16-ый.
Чешуей блестя плотвы,
Я воскликнула: тут вы!
17-ый.
Я с перьями в шлеме число,
Я парус ищу и весло.
18-ый.
Гнусавлю я, прыгаю, квакаю.
Кажусь я ненужной ломакою.
19-ый.
[Я смотрю на всех пилой,
Я немного плохой и гнилой.]
20-ый.
А я в лукошке, где тухлые яйца,
О, зрители, меня ловите глазами зайца,
21-ый.
Скоро меня под решетку и в замок.
Я дикое бешенство самок.
22-ой.
[Хоть без телес, мы люди – люд
Морозных слюд.]
23-ий.
Мы вреды, мы бреды
Ужасной победы.
24-ый.
А я, а я простуда
И к вам пришел оттуда.
25-ый.
Я изнуренная веками кляча.
Зачем я – я, скажите, для ча?
26-ой.
Людским челном в объятьях смерча
К вам прихожу, ваш сон поперча!
27-ой.
Икотою древней велик,
На всё я отвечу вам: ик!
28-ой.
[Я ха-ха-ха и хи-хи-хи,
А изредка проще, простое апчхи!]
29-ый.
[Я как жаба приятна,
Иногда не понятна.]
30-ый.
Я к вам ползу в припляске корч,
Одетый язвами из порч.
31-ый.
[Ночи сумрак наши шлемы.
Все мы немы.]
32-ой.
Мы храп и хрип,
Шелест, шум и сип.
33-ий.
Храпеть, хрипеть,
Урчать, ворчать,
Рыдать, стонать,
<Свистеть>, шипеть.
О! А! А! О!
Убегают.
<1916>
