Текст книги "Дикое поле"
Автор книги: Василий Веденеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
– Ноет, к погоде, наверное. – Он осторожно погладил шрам и неожиданно предложил: – Слушай, а если их это… Ну, как баранов!
Крепкие кулаки казака стукнулись друг о друга костяшками пальцев. Сухоборец засмеялся:
– Столкнуть лбами? Фасих и так ненавидит Гуссейна, и тот не остается в долгу. Но на открытую вражду они не пойдут, сейчас это им невыгодно. Вот если удастся свалить Мура да, тогда они сцепятся друг с другом.
– И кто кого придушит?
– Не знаю, я не бабка-угадка?
– Я так понимаю, – рассудил Куприян, – нам пока выгодно, чтобы Мурад остался султаном, поскольку он за Азов воевать не хочет.
– Ему просто некогда, – уточнил Важен – Его занимает Багдад.
– Пусть так. Но если у зловредной бабы Кезем основные помощники Фасих и Гуссейн, то пусть лучше грызут друг друга, чем помогают гречанке.
– У тебя все слишком просто, – усмехнулся Сухоборец. – Не станут они драться! Оба в опале, только и ждут, как бывернуться к власти. За нее они и будут бороды драть. Впрочем, Фасих-бей евнух, у него бороды нет.
– А все равно, – упрямо мотнул головой Куприян. – Пусть не сейчас, пусть потом режутся! Каждый станет к себе султанскую печать тянуть и другого лягать. До войны ли тут? Кто из них больше опасен, если станет великим визирем? Давай поглядим на них, как на простых людей: что за человек Фасих, что за человек Гуссейн? Отсюда многое можно понять.
Бажен задумался Должность великого визиря действительно оспаривают люди очень разные Хотя бы в том, что у Гуссейна большой гарем и множество детей, а Фасих лишен мужского достоинства и потому не имеет семьи. Но в этом ли дело?
У каждого из них свои слабости, свои симпатии и антипатии, но их объединяет то, что они оба – богатые турецкие царедворцы, до мозга костей убежденные в том, что единственный путь процветания империи – победоносная война. Предел их мечтаний – господство над миром. Они презирают любое проявление миролюбия, считая его лишь откровенным признаком слабости, и готовы напасть на кого угодно, немедленно начать войну, если она принесет новые земли, рабов и много дани. А если жертва ослаблена предыдущими войнами, неурожайными годами или внутренними распрями, тем лучше – надо тут же вцепиться ей в горло!
Конечно, можно попробовать купить у них мир. Но государевой казны не хватит, чтобы удовлетворить алчность турецких вельмож: придется чуть ли не ежедневно давать и сундук золота А у хана Гирея тоже руки загребущие. В конце концов, наденешь на себя ярмо жутких долгов, но войны все равно не избежишь. Получается, что никакой разницы между Фасихом и Гуссейном нет!
Однако война не начинается внезапно: турецкая армия – это сотни тысяч людей и лошадей, десятки кораблей. В один-два дня всего не подготовить. Людям нужны одежда и обувь, кораблям – паруса, галерам – весла, лошадям – седла и уздечки. Нужно отлить новые пушки и сделать к ним лафеты, а многочисленные обозы потребуют тысячи повозок. Осада Багдада истощила арсеналы Порты, и если империя задумает начать новую большую войну, неизбежно придется восполнить запасы. А война вдали от своих берегов всегда создает дополнительные трудности.
Кто лучше всех знает о приготовлениях к войне? Ремесленники. Они шьют одежду и паруса, седла и уздечки, куют сабли и пики. Стоит побывать в кварталах оружейников и суконщиков, заглянуть к шорникам и на верфи.
– Нрав Гуссейна или Фасиха большого значения не имеет, – нарушил затянувшееся молчание Бажен. – Любой из них опасен. А вот стукнуть их лбами… Погоди, я сейчас.
Сухоборец встал и быстро вышел из комнаты. Вскоре он вернулся и показал казаку железную клетку, в которой металась здоровенная крыса. Грызун злобно скалился, скреб когтями по прутьям. Он не знал, что, попав сегодня вечером в западню, стал еще одним маленьким звеном в длинной цепи различных событий, решавших судьбы войны и мира. Ему просто хотелось тяпнуть за палец державшего клетку человека и вырваться на свободу.
– Ты чего? – Куприян недоуменно поглядел на Сухоборца. – Зачем тебе эта тварь?
– Брить будем, – без тени улыбки сказал Бажен.
– Брить?
– Ну да. Накинем на лапы и шею петли, вытащим из клетки и растянем на доске. Побреем и пошлем Гуссейн-паше вместе с подметным письмом. Лучшего способа разъярить его просто нет: для турка самое страшное оскорбление – получить бритую крысу. Тащи веревки!..
Часа через два, когда уже совсем стемнело, из калитки дома Бажена неслышной тенью выскользнул оборванец. Под мышкой он держал сверток темного тряпья. Внутри свертка что-то сдавленно попискивало и скреблось.
– Тихо ты, Кезем! – Оборванец шлепнул тяжелой ладонью по свертку. – Терпи, недолго осталось.
Свободно ориентируясь в лабиринте узких улочек, он вскоре добрался до усадьбы Гуссейн-паши и постучал в ворота. Как только за ними раздались тяжелые шаги привратника, оборванец забросил свой сверток через ограду и пустился наутек.
* * *
Гуссейн-паша беседовал со своим старшим сыном Сулейманом, когда до их слуха донеслись истошные крики привратника, топот многих ног и резкий стук калитки.
– Что там? – недовольно нахмурился паша. – Неужто воры?
– Я узнаю? – немедленно предложил сын.
– Да, и побыстрее возвращайся.
Юноша выбежал из комнаты, и вскоре во дворе стало тихо. Вернулся он явно смущенным, пряча глаза.
– Мелкое происшествие, недостойное вашего внимания, – поклонился отцу Сулейман.
– Да? – подозрительно прищурился паша. – А почему ты так изменился в лице? Что ты хочешь скрыть от меня? Отвечай!
– Прошу вас, отец, не настаивайте.
– Вот как? Тогда я сам…
Гуссейн подошел к двери, хлопнул в ладоши и приказал появившемуся слуге объяснить, что случилось. Бледный слуга молча протянул ему какой-то предмет, замотанный в темное тряпье.
– Разверни, – брезгливо поморщился паша.
Дрожащей рукой слуга откинул тряпки, и Гуссейн увидел железную клетку, в которой испуганно металась большая обритая крыса. К кольцу на верху клетки было привязано запечатанное письмо.
– О! – Паша отшатнулся, словно получил сильный толчок в грудь. Его бледное лицо потемнело от гнева, а глаза налились кровью. Перекосив от злости рот, он закричал: – Сулейман! Дай письмо!
Нетерпеливо выхватив его из рук сына, он сломал печать и быстро пробежал глазами по строчкам. Потом яростно скомкал лист и швырнул на угли, ярко рдевшие в круглой железной жаровне – Гуссейн любил тепло.
Бумага съежилась, словно готовясь выпрыгнуть на пол, но тут же ярко вспыхнула. Через минуту от письма остался только ломкий черный пепел да струйка синеватого дыма, поплывшего к потолку.
– Эту гадость утопи в выгребной яме! – Паша кивнул на клетку с крысой, и слуга немедленно исчез.
Тяжело дыша и массируя рукой левую сторону груди, Гуссейн начал расхаживать из угла в угол, бормоча сквозь зубы страшные проклятия всему роду обидчика, призывая на его голову небесные и земные кары, самые ужасные болезни и несчастья. Сулейман притих в углу, боясь неосторожным словом вызвать новый приступ гнева. Но паша сам приказал ему подойти.
– Ты видел? – взяв сына под руку, почти простонал он.
– Да, отец.
– Завтра об этом узнает весь Стамбул.
– Нет, отец. Слуги будут молчать.
– Хорошо! Найди способ заткнуть им рот.
– Я сделаю все, как вы хотите. Но скажите, отец, зачем вы сожгли письмо?
Гуссейн засопел и так сжал челюсти, что на скулах вздулись желваки. Лицо исказила гримаса гнева, зубы заскрипели. Ярость готова была вновь прорваться наружу, однако паша сумел совладать с собой: незачем подавать сыну дурной пример. Гнев – плохой советчик! К тому же вспыльчивый человек мало чего сможет добиться в жизни. Он никогда не будет пользоваться благорасположением других людей, даже если воскресит мертвого. Пусть юноша учится обуздывать страсти.
– Оно могло попасть в чужие руки, – почти спокойно ответил паша. – А нам это совсем ни к чему. Теперь ты должен вооружиться терпением и настойчивостью, стать осторожным и предусмотрительным. Отбери надежных людей, пусть они превратятся в незримые тени Фасих-бея и каждый день докладывают: где он был, с кем и о чем говорил. Покупай его слуг, их родных и знакомых, лезь во все щели, подсматривай и подслушивай. Я хочу все знать об этом кастрате!
Глава 7
Сначала Бухвостов не на шутку рассердился, когда узнал, что в Крыму украли не старого знатного мурзу, а мальчишку. Пусть он родовит и сын известного ханского вельможи, но какой от него прок? Что он может знать о замыслах хана Гирея и турок, если по молодости лет проводил время на охотах и в пирах? Где были глаза питомцев отца Зосимы, или какая татарская ведьма напустила в них туману, заставив все на свете перепутать? И как быть теперь – ведь не пошлешь снова казаков к Крым утащить еще одного мурзу? По два раза кряду такое не удается!
Однако виду, что расстроен, Никита Авдеевич не подал. Только крякнул с досады и затворился в горнице, велев себя никому не беспокоить. Некоторое время он еще ворчал себе под нос что-то о сопляках, которым нельзя доверить серьезного дела, и старых дурнях, которые их пестуют, но гнев быстро осел на дно души, уступив место надежде: что Господь ни сделает, все к лучшему. И не дано смертному заранее ухватить слабой своей мыслью глубину провидения, отдавшего в руки лихих казачков не старого Алтын-каргу, а его наследника.
Надо как следует раскинуть мозгами и повернуть все к государевой выгоде. Вести идут быстро – гонцы летят сломя голову, не зная сна и отдыха, поспевая лишь сменить лошадей, а татарчонка будут везти долго, есть время подготовиться к встрече. Главное, молодого мурзу привезли в Азов, а там уже проще…
День догорал, начало смеркаться, по углам горницы легли серые тени. Под образами в красном углу яркой точкой редел огонек неугасимой лампады, бросая желтоватые блики на золоченые ризы старинных икон. Поглядев на них, Никита Авдеевич вдруг радостно рассмеялся, бухнулся перед образами на колени и осенил себя крестным знамением: надоумил Господь! Дал бы теперь сил и разума свершить все, как задумано!
Зря он гневался на питомцев отца Зосимы, зря ругал их последними словами, – напротив, они, сами того не ведая, сделали ему неоценимый подарок! С Божьей помощью Бухвостов будет мудрым, аки змий, хитрым, как лиса, и терпеливым, как девка-кружевница, которая день за днем, не разгибая спины, плетет замысловатые узоры Так и он, не жалея сил и времени, будет измышлять все новые и новые хитрости, связывая узелок с узелком. Все одно – молодому мурзе от него теперь некуда деться! Даже если старый Алтын-карга узнает, где содержат сына, и начнет переговоры о выкупе, согласиться на них или отказаться вправе только сам Никита Авдеевич. А он своего не упустит!
Конечно, многие воспротивятся его замыслу, начнут спорить и отказываться, но он их уломает. В конце концов, можно и власть употребить, а там уж как в пословице: только в горку тяжело, а под горку санки сами катятся. Ничего, уговорим, улестим, где силой, а где щедрыми посулами.
Так, а кого же позвать поглядеть на татарчонка и поговорить с ним для первого раза? Человек тут нужен смышленый, доверенный, которому потом придется в это дело по уши влезть и не отступаться. Пожалуй, лучше всех подойдет Макар Яровитов. Смекалкой его Бог не обидел, отваги ему тоже не занимать, проверен много раз в опасности и язык за зубами держит крепко, даже сильно во хмелю. Бывало, этот боярский сын вылезал невредимым из страшных передряг, словно мать его в детстве заговорила. Такой быстро поймет, что от него требуется, и пойдет хоть к черту в зубы. Вот его и позовем…
После весточки от Паршина минула почти неделя, пока довезли до Москвы пленника. Стоя у открытого окна своего терема, Никита Авдеевич увидел медленно въезжавших во двор запыленных казаков. Среди них, привязанный к седлу, устало покачивался на лошади стройный молодой человек в богатой, но грязной татарской одежде.
– Антипа! – не оборачиваясь, крикнул Бухвостов. Услышал скачущую походку горбуна и приказал: – Пошли за Яровитовым. Пусть немедля будет здесь. А магометанина отправьте на задний двор.
– Пытошную готовить? – шмыгнул носом шут
– Баню вели истопить, – криво усмехнулся Никита Авдеевич. – Да кликни Павлина Тархова, он лучше всех гостей попарит.
– Во-о-на, баню, – протянул Антипа. – По мне, так я бы его сразу к Пахому, в пытошную.
– Делай, что велят! – Бухвостов для острастки притопнул каблуком. – Может, еще и будет по тебе. Шевелись!
Горбун убежал. Дьяк еще немного постоял у окна, наблюдая, как пленника сняли с коня и поволокли через сад к другим воротам, за которыми скрывалась тайная резиденция Никиты Авдеевича. Вот у ворот появилась огромная фигура похожего на медведя стрельца Павлина Тархова, одетого в долгополый лазоревый кафтан. Павлин легко вскинул татарчонка на плечо, протиснулся в щель между приоткрывшихся створок, и ворота немедленно захлопнулись. Все! Теперь Рифат выйдет оттуда только по слову Бухвостова.
Никита Авдеевич облегчённо вздохнул и пошел вниз: чваниться ни к чему – надо приветить казачков, молвить им ласковое слово, наградить за службу подарками. Заодно расспросить: каковы дела в Азове, спокойно ли в Диком поле, какие новости доходят из Крыма и Турции? Пусть станичники на славу угостятся и отдохнут с дороги, а там и в обратный путь.
Яровитов не заставил себя ждать. Когда Бухвостов подошел к воротам своей тайной резиденции, Макар уже нетерпеливо прохаживался там, сбивая головки одуванчиков кончиком длинной плети. Из-за сдвинутой на затылок шапки на его лоб падали русые кудри, глаза озорно блестели.
– Доброго здоровья, Никита Авдеевич, – поклонился он дьяку. – Никак, привезли?
– Привезли, – важно кивнул Бухвостов.
Он стукнул тяжелым кулаком в ворота. Караульные стрельцы впустили его и Макара.
– Сейчас давить не надо, пусть созреет, – шагая по деревянным мосткам к дому, предупредил дьяк. – Отец у него в молодости отчаянный был. Если и у сынка кровь горячая, как бы промашки не вышло.
– Ну да, – засмеялся Яровитов. – Сын в отца, отец во пса, а вместе в бешеную собаку! Одно слово – ордынцы.
– А по мне, хоть бы и пес, лишь бы яйца нес, – в тон ему ответил Никита Авдеевич, пряча в бороде лукавую усмешку.
– Ой ли? – покачал головой Макар. – Как бы нам не опростоволоситься. Можно ли татарину верить?
– Увидим, – поднимаясь на крыльцо, буркнул дьяк. – Не зря говорят: корова черная, да молоко у ней белое! Вот и попробуем мурзу выдоить.
Они прошли через сени и оказались в длинной сумрачной комнате. В углу сидел на лавке пленник; его обритая голова успела обрасти короткими темно-русыми волосами. Левый рукав халата был разорван, сапоги покрыты коркой грязи. Напротив него, за столом, сидел Павлин Тархов и разглядывал красную шапку, отороченную мехом степной лисы. Зеленые камушки, вставленные вместо глаз хищницы, загадочно мерцали.
Павлин встал, степенно поклонился дьяку и Яровитову, потом прошел за спину татарина и замер. Рядом с огромным стрельцом сидевший на лавке рослый Рифат оказался заморышем. Никита Авдеевич не спеша уселся за стол, указал Макару устроиться рядом и, как бы невзначай, обронил:
– Поесть-то ему дали?
– Не хочет, – пробасил стрелец.
– Э-э, – сокрушенно покачал головой дьяк, – Ты чего же от нашего хлебушка отказываешься? Не дело!
Рифат молчал и не поднимал головы. Однако по тому, как чуть дрогнули его пальцы, как напряглись плечи, Бухвостов понял: татарчонок знает русский язык. Но захочет ли он в этом признаться? Ну, не захочет и не надо!
– Голодный сидишь? – перейдя на татарский, участливо спросил дьяк. – Отвечай!
Молодой мурза молчал. Никита Авдеевич мигнул Павлину, тот сграбастал Рифата и, как котенка, поднял над лавкой.
– Прикажешь на дыбу? – Стрелец встряхнул пленника.
– Пусти! – дернулся татарин.
Он поднял голову, и дьяк увидел его лицо – юное, красивое, но какое-то безжизненно-бледное, с потухшими глазами.
– Ну вот, а прикидывался немым, – улыбнулся Макар.
– Отпусти, – махнул рукой Бухвостов, и стрелец бросил Рифата на лавку. Тот хотел вскочить, но огромная ладонь прижала его, не позволив подняться. Татарин побледнел еще больше и задышал судорожно и часто, как вытащенная на берег рыба.
– Я не слышу, не слышу, – сдавленно просипел он. – Твои люди сильно били меня. Ударили в ухо, я ничего не слышу!
– Врешь, слышишь, – подскочил к нему дьяк, ловя ускользающий взгляд пленника. – Как про дыбу заговорили, враз услышал! Огня хочешь?
– Отец выкуп даст, – дернулся Рифат, но стрелец держал крепко. – Сколько тебе нужно?
– Много, – засмеялся Никита Авдеевич. Пленник, наконец, открыл рот! – Хватит ли у него богатства, чтоб расплатиться со мной?
– Иляс-мурза очень богат, он ничего не пожалеет. Пошли к нему своего человека, я напишу отцу.
– Хорошо, хорошо, – поощрительно улыбнулся Бухвостов. – Значит, орда не будет воевать, если мурза дает выкуп за тебя? Если война, то какой же выкуп?
– Я слышал, что будет поход, – почти простонал подавленный татарин – Но отец все сделает для меня.
– Какой поход? – гнул свое дьяк. – Куда пойдет орда?
– Под Азов. – Рифат понял, что проговорился, и зло заскрипел зубами.
Бухвостов и Яровитов многозначительно переглянулись: крымчаки не двинут конницу под Азов без ведома турецкого султана. Да и не способна одна орда, без помощи турок, взять крепость. Вернее всего, они пойдут туда вместе. Но только ли под Азов, не хлынут ли степняки и янычары на Русь?
– Когда пойдут? – снова подступился к пленнику Никита Авдеевич. Но татарин снова замкнулся, и дьяк вернулся к столу. Тяжело сел и подпер голову рукой.
– Не хочешь по-хорошему? – вкрадчиво спросил Макар. – Как же тогда переговоры о выкупе?
– Деньги будут, – презрительно скривил губы успевший немного оправиться Рифат. – Посылай гонца к мурзе.
– А если не пошлем?
– Алтын-карга великий воин, – гордо выпрямился татарин. – Он заставит тебя вернуть сына.
– Ага, – зевнув, согласился Бухвостов. – Пугала баба лешего в лесу, да сама в болоте и утопла. Чего ты перед нами хорохоришься? Ты же болдырь! Всякому известно, что сына татарина и русской презирают в орде и кличут болдырем!
– Ты!.. – Рифат хотел броситься на него, однако стрелец оказался проворнее. Он поймал татарина за руки, вывернул их назад и уперся ему коленом в спину, грозя сломать хребет. Пленник взвыл от боли, глаза его яростно сверкнули.
– Вот-вот, ожил, молодец, – равнодушно глядя на него, отметил дьяк. – Не нравится правда-то, обидно слушать?
– Ты мне за все заплатишь, – брызгал слюной Рифат. Он даже не заметил, что давно говорит с Бухвостовым на русском языке.
– Дурак! – лениво процедил Никита Авдеевич. – Ты еще не знаешь, какова может быть моя плата. Могу расплатиться огнем и кнутом, могу – дыбой и каленым железом, могу – колодкой на шею и голодом. Но могу и по-другому.
Молодой мурза обмяк и теперь понуро сидел, обхватив руками голову, словно хотел заткнуть уши и больше не слышать, что говорит этот дородный пожилой русский. О Аллах, уж лучше бы они начали его пытать и предали смерти, чем заставляют сносить оскорбления.
– Знаешь, сколько татарских вельмож отложилось от орды и стало верно служить великому государю? – продолжал Бухвостов. – Со времен Мамая мурзы переходят к нам. Даже царь Борис Годунов был потомком татарского мурзы. Что тебе орда? Рано или поздно ей придет погибель, а Русь была и будет стоять! Охота пресмыкаться перед ханом и турками? Ты же больше чем наполовину русский, чего тебе за магометанскую веру держаться? Пять раз намаз совершать, вина не пить, закон шариата соблюдать. Скажешь, зато можно иметь четыре жены? Ну и что? Отец твой с одной живет. Мы и тебе тут славную невесту найдем, а девок дворовых и так сколько хочешь, гуляй гоголем, пока сила есть. Вот давай и поговорим о другой моей плате: за все заплачу тебе сохранением жизни и почетом. Свободу дам, а государь за службу деревеньку пожалует.
Рифат смотрел на него со смешанным чувством недоверия и страха: никак не мог уловить, куда клонит хитрый русский. То он пугает огнем и дыбой, а то заводит речь о мурзах, перебежавших из орды на Москву, и обещает женить. Зачем его украли? Зачем везли через море и через всю огромную страну на далекий север? Дома отец и мать хотели найти ему русскую жену, а здесь того же хочет важный бородатый урус? Зачем, что ему от него на самом деле надо? Узнать, куда и когда пойдет в поход орда? И кто тот человек, что сидит рядом с пожилым урусом? Он значительно моложе, и у него лицо бывалого воина. В этом Рифат не мог ошибиться. Но почему второй урус почти все время молчит?
– Чего тебе от меня нужно? – прошептал сбитый с толку татарин. – Я же предложил тебе выкуп!
– У вас там все одно междоусобица, – словно не слыша его, говорил дьяк. – Ногайская орда к себе тянет, Белгородская – к себе, а Каменецкая давно на хана волком смотрит. Только и ждут, чтобы отложиться от Гирея. А если ты вернешься, людишки Азис-мурзы тебя прирежут! Не любит он твоего отца, да и тебе веры не будет. Вот и выбирай, что лучше.
– Чего тебе нужно? – выкрикнул Рифат.
– Заплатить за все хочу, – добродушно ответил Никита Авдеевич. – Свободой и хорошей женой, почетом и богатством.
– Ты считаешь меня дураком? – криво усмехнулся пленник.
– Нет, не считаю. Крестись, и все будет, как я обещал.
– Никогда! Лучше смерть!
– Ну, лучше, так лучше, – спокойно согласился дьяк. – В поруб его!
Павлин вмиг скрутил татарина и поволок к дверям. Вот его тяжелые шаги раздались уже в коридоре, бухнула дверь. Никита Авдеевич встал и подошел к оконцу. Стрелец волок пленника к земляной яме, внутри которой был осиновый сруб, как в глубоком колодце. Сверху яму закрывала тяжелая крышка из бревен. Это и был поруб.
Откуда ни возьмись, вывернулся горбун Антипа и начал корчить зверские рожи, дразня татарина. То показывал ему сложенную «свиным ухом» полу кафтана, то высовывал язык, то пальцами подтягивал к вискам глаза, изображая степняка.
– Уйди, шайтан! – хрипел Рифат. – Убью!
– Сам раньше сдохнешь, – прыгал вокруг Антипа. – Посиди-ка у хозяина в порубе, свиное рыло!
– Я тебя зарежу, – уже из ямы глухо донесся голос молодого мурзы.
Но тут опустили крышку, и стало тихо. Караульный стрелец уселся на край сруба и принялся старательно вырезать ложку из липовой чурки.
– Пусть остынет маленько. – Никита Авдеевич обернулся к Макару: – Давать только воду и хлеб.
– Созреет ли? – с сомнением спросил Яровитов. Бухвостов помолчал, собираясь с мыслями, потом тихо
сказал:
– Боюсь загадывать. Если мы удержим сына и перетянем его на свою сторону, Алтын-карга может отложиться от хана и уйти под нашу руку! А это не одна сотня сабель уйдет от Гирея.
– Уж не надеешься ли ты, Никита Авдеевич, всю орду растащить?
– Эк, хватил! Ослабить ее – и то дело. Но нам дороже другое: не надо, чтобы Иляс-мурза от Гирея уходил!
– Как так? – не понял Макар.
– Просто, — развел руками Бухвостов. – Через сынка хочу родителя заарканить! Старый мурза много знает, о лучшем соглядатае в Крыму и мечтать нечего.
– Ну, – только и смог вымолвить пораженный Яровитов.
– А ты не нукай, лучше готовься в дорогу. К Алтын-карге тебе ехать…
* * *
Рифат просидел в порубе трое суток, показавшихся ему томительно долгими неделями. Пленнику давали только воду и хлеб, но он понял, что убивать его не собираются: зачем лишать жизни узника, за которого можно взять деньги? По мнению Рифата, пожилой урус просто набивал цену.
Сидеть в земляной яме оказалось несладко: холод пробирал до костей, давила на уши гробовая тишина, изредка нарушаемая непонятными шорохами и слабым потрескиванием, угнетала темнота, и временами возникало ощущение, что ты навсегда ослеп и больше не увидишь солнца. Повернуться было нельзя – со всех сторон плотно пригнанные друг к другу толстые бревна: ни сесть, ни лечь, даже спать приходилось почти стоя. А под ногами хлюпала противная жирная грязь. Тонкие сапоги быстро раскисли, и вскоре Рифат месил грязь босиком. Он быстро потерял счет времени и даже не пытался определить, сколько уже находится в темном бревенчатом погребе. Крышка открывалась нерегулярно, и смутный квадратик света наверху был не больше детской ладошки. Что там, на воле: день, утро, вечер? Молодой мурза отвязывал от веревки кувшин с водой и хлеб, жадно ел, потом привязывал пустой кувшин и дергал за веревку. Глухо бухала крышка, и опять тишина.
Первая же попытка оставить у себя кувшин, чтобы использовать черепки для подкопа была пресечена сторожами очень просто: ему не давали воды до тех пор, пока он не вернул посуду. Тогда Рифат попробовал разгребать земляной пол руками, но наткнулся на камни, в кровь исцарапал руки и отказался от мысли о побеге. Да и куда бежать?
Завладевшая им поначалу мысль о смерти постепенно отступила. Одно дело умереть в бою, когда кровь буйно ударяет, в голову и ярость слепит глаза, – короткий взмах чужой сабли или посвист стрелы, и ты уже в раю. Под пыткой тоже проще умереть – там поддержат ненависть к врагам и упрямство. Но совсем по-другому смерть виделась здесь, в темной холодной яме, где тебя никто не видит и не слышит, сколько бы ты ни надрывался в отчаянном крике. Рифат уже пробовал кричать, но ничего не добился: то ли его не слышали, то ли не обращали внимания на вопли пленника. Разве почетна смерть в деревянной ловушке? Несмываемый позор падет на весь древний род Иляс-мурзы, если его сын сдохнет в грязи, среди собственных нечистот, добровольно отказавшись от жизни. Нет, уж лучше слушать уговоры пожилого уруса и полной грудью вдыхать свежий воздух, чем заживо гнить в огромном и страшном подземельном гробу.
Временами узник проваливался в забытье, которое нельзя было назвать сном. Он садился на корточки, утыкался носом в колени, но тут же вздрагивал и поднимал голову: ему чудились чьи-то голоса, ржание коней, плеск волн и разбойный казачий посвист. Убедившись, что все это только плод его воспаленного воображение, он снова пытался заснуть, чтобы через несколько минут опять вздрогнуть и уставиться расширенными глазами в черную темноту поруба.
Страшила неизвестность, сердце томительно сжималось от жалости к самому себе, на глаза наворачивались слезы и горячими солеными каплями падали на грязные руки. Самое ужасное – он вряд ли сможет отомстить обидчикам. Голыми руками ничего не сделаешь, а где взять оружие? Разве справиться без сабли с похожим на медведя урусом, который, как сказочный богатырь, играючи поднимает человека одной рукой? Да он просто раздавит его, как букашку, или переломает все ребра ударом могучего кулака.
Потом начала наваливаться апатия – ничего больше не хотелось, и только где-то на самом дне души еще теплилась надежда, что отец все-таки найдет его и поможет выбраться на волю. Но вскоре и этот слабый огонек, хоть как-то поддерживавший его, совсем потух, оставив лишь горький пепел разочарований. Как старый мурза отыщет сына?
Пытаясь вспомнить, что с ним произошло, Рифат с ужасом обнаружил, что не может связно восстановить все события трагической ночи. Он вошел в комнату, где ждала новая русская рабыня, увидел очень красивую девушку, сделал шаг к ней, и тут раздался жуткий треск. Кажется, разлетелась на части решетка окна, а потом словно пушечное ядро ударило в голову, бросив в мрак беспамятства. Потом духота, топот копыт и неясные голоса, а окончательно он пришел в себя уже в море. Хлопал парус, полуголые гребцы налегали на весла, помогая ветру гнать ладью к неизвестным берегам. Над морем раскинулся темный полог ночи с яркими точками звезд, но была ли эта ночь еще той, в которую с ним приключилось несчастье? Тогда, качаясь на волнах, он понял, что ему придется испить до дна горькую чашу плена.
Он успокаивался мыслью, что русские не имеют невольничьих рынков и не торгуют рабами, – это Рифат знал точно. Значит, его украли ради выкупа, и он скоро будет дома. Но все случилось иначе: его увозили все дальше и дальше. Сначала в Азов, где с ним говорил казачий есаул, расспрашивавший о намерениях хана Гирея. А откуда Рифату знать, что замышляет хан? Молодой мурза только смеялся в ответ на все вопросы – тогда в нем еще жила надежда и оставались силы быть гордым.
Из разговоров караульных казаков Рифат узнал, что его скоро повезут еще дальше, и сердце тревожно заныло. Но кто будет спрашивать у пленника, чего он хочет и чего не хочет? Наследника Алтын-карги привязали к седлу и погнали коня на север. Вот куда, в конце концов, привела дальняя дорога: в тайную подземную тюрьму пожилого уруса. Выйдет он когда-нибудь отсюда, или его сгноят здесь заживо?
Неожиданно наверху загремела сдвинутая тяжелая крышка, и вниз упал толстый канат с широкой петлей на конце. Неужели узника решили поднять на поверхность? Мелькнула мысль: а не накинуть ли эту петлю на шею, и пусть тянут, – но руки сами вцепились в канат и пропустили его под мышками. К тому же петля оказалась не скользящей, а закрепленной намертво. Когда голова Рифата показалась над краем поруба, молодой мурза вскрикнул и зажмурился: солнечный свет больно резанул по глазам.
– Ба, уже успел ворогушу нажить, – увидев обметанные лихорадкой губы Рифата, засмеялся похожий на медведя русский. Легко прихватив пленника, он вскинул его на плечо и понес к приземистому деревянному домику, из трубы которого валил едкий дым.
Там молодого мурзу приняли два крепких мужика. Они были почти голые, если не считать набедренных повязок из холстины и болтавшихся на жилистых шеях нательных крестов. Под присмотром стрельца мужики быстро раздели Рифата, подхватили под руки и повели в жарко натопленную мыльню. Татарин не сопротивлялся. Банщики уложили его вниз животом на широкую, гладко оструганную деревянную лавку, окатили теплой водой из ушата и поддали пару.
Рифату показалось, что его легкие сейчас лопнут от нестерпимого жара. Белый, впитавший запахи трав пар шипящей струей ударил в низкий потолок и мягким облаком начал оседать вниз. Молодой мурза хотел вскочить, но сильные руки прижали его к лавке, и по спине начали быстро бить вениками, охаживая то ноги, то плечи, то промёрзшие насквозь в порубе бока.
– Ух!.. Наддай!.. Еще немного! – азартно выкрикивали банщики.
Перевернув пленника, они принялись за его грудь. Как ни странно, Рифат почувствовал сладкую истому, будто его чудесным образом возвращали к жизни, изгоняя из тела даже само воспоминание о мрачном и сыром подземелье. Дышать стало несравненно легче, мышцы вновь наполнялись упругой силой, а застилавший мозги туман начал понемногу рассеиваться.
Еще раз окатив татарина водой, мужики подняли его и вывели в предбанник. Усадили на лавку и принялись растирать жесткой холстиной. Рядом, лукаво усмехаясь, мерно прохаживался огромный стрелец. Его голова почти касалась потолка. Он зачерпнул деревянным резным ковшом из стоявшей в углу кадки желтоватой жидкости и протянул ковш Рифату.
