Текст книги "Лиля Брик. Жизнь"

Автор книги: Василий Катанян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Что за бабушкины нравы?

В 1923 году, после «Про это», их жизнь в какой-то степени успокоилась. К весне относится письмо, написанное Лилей Юрьевной, в котором она делает попытку наладить жизнь с любимым человеком, отказавшись от новшеств и экспериментов, подсознательно, видимо, понимая, что никуда не уйти от простого уюта и домашнего тепла. Все это читается между строк в письме, написанном тогда весной:

«Володенька,

как ни глупо писать, но разговаривать мы с тобой пока не умеем: жить нам с тобой так, как жили до сих пор – нельзя. Ни за что не буду! Жить надо вместе; ездить – вместе. Или же – расстаться – в последний раз и навсегда.

Чего же я хочу? Мы должны остаться сейчас в Москве; заняться квартирой. Неужели не хочешь пожить по– человечески и со мной?! А уже исходя из общей жизни – все остальное. Если что-нибудь останется от денег, можно поехать летом вместе, на месяц; визу как-нибудь получим; тогда и об Америке похлопочешь.

Начинать делать это все нужно немедленно, если, конечно, хочешь. Мне – очень хочется. Кажется – и весело и интересно. Ты мог бы мне сейчас нравиться, могла бы любить тебя, если бы был со мной и для меня. Если бы, независимо от того, где были и что делали днем, мы могли бы вечером или ночью вместе рядом полежать в чистой удобной постели; в комнате с чистым воздухом; после теплой ванны!

Разве не верно? Тебе кажется – опять мудрю, капризничаю. Обдумай серьезно, по-взрослому. Я долго думала и для себя – решила. Хотелось бы, чтобы ты моему желанию и решению был рад, а не просто подчинился! Целую.

Твоя Лиля».

Кто знает, как реагировал Маяковский на письмо? Можно лишь предполагать, что всей душой откликнулся на ее предложение «пожить по-человечески и со мной». Но как понять фразу «независимо от того, где были и что делали днем»? Видимо, она не хотела терять свою независимость окончательно, и это предложение «пожить по– человечески и со мной» отнюдь не безоговорочно и заставляет вспомнить его терзания:

Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я не знаю, где ты и с кем.

Да, после недавно пережитого стресса в своей комнате на Лубянке, когда все вроде бы наладилось, когда она была покорена поэмой «Про это», – отношения все же срывались в зыбкость и неуловимость. Среди обширного круга людей, с которыми они постоянно общались, не переводились поклонники, которые настойчиво ее добивались. Она была озарена любовью знаменитого поэта, хороша собой, сексапильна, знала секреты обольщения, умела остроумно разговаривать, восхитительно одевалась, была умна, знаменита и независима. Еще до встречи с Анной Ахматовой, но уже женатый на Анне Евгеньевне, искусствовед Николай Николаевич Пунин в двадцатом году увлекся Лилей Юрьевной.

Его дневник от 3 июня:

«Виделись, была у меня, был у нее. Много говорила о своих днях после моего отъезда. Когда так любит девочка, еще не забывшая географию, или когда так любит женщина, беспомощная и прижавшаяся к жизни, – тяжело и страшно, но когда Л.Б., которая много знает о любви, крепкая и вымеренная, балованная, гордая и выдержанная, так любит – хорошо. Но к соглашению мы не пришли. Вечером я вернулся от нее из «Астории», где нельзя было говорить, и позвонил; в комнате она была уже одна, и я сказал ей, что для меня она интересна только физически и что, если она согласна так понимать меня, будем видеться, другого я не хочу и не могу; если же не согласна, прошу ее сделать так, чтобы не видеться. «Не будем видеться». – Она попрощалась и повесила трубку».

Только физически? Без романа? Нет, такое ее не интересовало.

Летом 1923 года ЛЮ, Маяковский и Брик полетели в Германию. Это был один из первых полетов «Люфтганзы», и Лиля захотела узнать, каково летать. Ей очень понравилось, и когда авиаполеты вошли в наш быт, она предпочла самолеты поездам. Первые три недели они провели под Геттингеном, а потом отправились на север страны, на остров Нордерней, где отдыхали весь август вместе с Виктором Шкловским, который был тогда в эмиграции в Германии. Из Лондона к ним приехала мать Лили Юрьевны. Они часами лежали на пляже, покупали у рыбаков свежекопченую рыбу, совершали морские прогулки на небольших пароходиках, и Маяковский был совсем послушный – никаких карт и застолий.

В середине сентября Маяковский уехал в Москву, а Лиля с Осей остались в Берлине – у Брика были там лекции, а Лиля ходила по музеям, магазинам и знакомым.

В 1924 году она много путешествовала – с февраля до мая жила в Париже, Лондоне и Берлине. В Париже, по ее словам, они с Эльзой совсем «искутились», даже завели записную книжку свиданий и развлечений. Очень ей понравился художник Фернан Леже, который водил сестер на дешевые танцульки. Лиля привезла с собою из Москвы платья знаменитой портнихи Ламановой, и они с Эльзой демонстрировали их как заправские манекенщицы на двух вечерах, которые устраивала газета «Се суар». Платья были отделаны русской вышивкой, ручными вологодскими кружевами, а кушаки украшены кистями. К платьям прилагались шляпы. Таким образом, имя Ламановой впервые узнали во Франции, о ней и о русской современной моде много писали в газетах.

Она хотела поехать в Испанию, но не дали визу. Она поехала в Лондон, где ее мать хворала и просила ее приехать. В письмах она жалуется, что скучает, что ей надоело в Париже, а теперь в Лондоне. В апреле в Берлине был Маяковский, и Лиля поехала к нему, оттуда они в мае вернулись домой. Все это время Лиля не переставала в письмах интересоваться Краснощековым, который еще был в заключении…

В начале романа с Маяковским они условились: когда их любовь охладеет, они скажут об этом друг другу. И вот весной 1925 года ЛЮ написала Маяковскому, что не испытывает к нему прежних чувств: «Мне кажется, что и ты уже любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь».

Увы. Это ей только так казалось. Он продолжал любить ее, может быть, и не так бешено, но продолжал. ЛЮ была натура решительная и крайне самостоятельная. Настаивать он не смел, иначе это привело бы к полному разрыву. Маяковский это понимал. Понимал, что и ее, и его сердцу не прикажешь, и страдал.

Летом они жили в Пушкине. Лиля увлеклась шитьем платьев из ситцевых русских платков, отделывая их красивыми пуговицами, которые привезла из-за границы. Она их носила сама и дарила приятельницам. Ламанова, встретив Лилю в Пушкине в таком платье, пришла в восторг, Лиля привела ее на дачу, сняла с себя платье и подарила ей. Все очень смеялись.

Осенью Маяковский уехал с выступлениями в Париж. Оттуда он пишет Лиле ревнивое письмо, она же отвечает: «Что делать? Не могу бросить А.М., пока он в тюрьме. Стыдно! Стыдно, как никогда в жизни».

«Ты пишешь про стыдно, – отвечает он. – Неужели это все, что связывает тебя с ним, и единственное, что мешает быть со мной? Не верю! Делай как хочешь, ничто никогда и никак моей любви к тебе не изменит».

Романы Лили Юрьевны! Те, которые были, и те, о которых она и не помышляла, а ей все равно приписывали (как недавно, вдруг, с Асафом Мессерером), порождали массу слухов и домыслов; они передавались из уст в уста и, помноженные на зависть, злобу, ханжество, оседали на страницах воспоминаний. Жена мне недавно прочитала, что даже в далекой Японии писали: «Если эта женщина вызывала к себе такую любовь, ненависть и зависть – она не зря прожила свою жизнь».

Если ЛЮ нравился человек и она хотела завести с ним роман – особого труда для нее это не представляло. Она была максималистка, и в достижении цели ничто не могло остановить ее. И не останавливало.

«Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают, – говорила она. – И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить, куда вздумается. Ну а остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».

В годы ее жизни с поэтом о ней говорили больше, чем о какой-либо другой женщине, и ее личная жизнь интересовала людей, которые к ней не имели никакого отношения. Это осталось и ныне.

Известно, как трудно разрушить «свято сбереженную сплетню» – слух тянется, тянется, подобно золотой цепочке Александрин, якобы найденной в постели Пушкина. Однажды придуманное тщетно пытаться опровергнуть фактическими справками, сопоставлениями дат или ссылками на свидетельства даже самих «действующих лиц». Пустое! Как судачили, так и будут судачить, печатать в журналах, а теперь и комментировать по телевидению. Про Лику Мизинову и Чехова, Ахматову и Блока, Мандельштама и Марию Петровых.

Если уж роман намечался, то семейное положение «объекта» или его отношения с другими женщинами не служили для ЛЮ преградой – куда там! Она всегда добивалась успеха. Лишь раз произошла осечка – это был Всеволод Пудовкин. Он не желал перейти границ дружеских отношений, что сильно задело Лилю Юрьевну. Из самолюбия, чтобы удержаться и не позвонить ему утром, она приняла веронал, но перехватила, и ее еле-еле привели в чувство лишь к вечеру. Маяковский был в отъезде. Когда же она рассказала ему об этом, «он как-то дернулся и вышел из комнаты», – писала ЛЮ.

Нетрудно представить, какое страдание причинило ему это откровение. Вероятно, он подумал: «Вот пред тобой мое сердце, полное любви, открытое тебе… Вот пред тобой я, готовый для тебя на все… Зачем же ты…»

Не поймать меня на дряни,

На прохожей паре чувств,

Я ж навек любовью ранен,

Еле-еле волочусь.

После их серьезного расставания, когда ЛЮ написала ему в записке, что «не испытывает к нему прежних чувств…», Маяковский в 1925 году едет в командировку в Америку и Мексику… Его письма с палубы парохода, из Мехико и Нью-Йорка опять полны любви, ласки и тысяч поцелуев, он пишет, как скучает, и умоляет не уходить от него.

И получает в ответ такие слова: «Я тебя люблю и скучаю. Твоя Киса» или «Волосит, я соскучилась. Очень прошу приехать в Италию. Люблю, целую. Твоя Лиля».

В Нью-Йорке Маяковский познакомился с Элли Джонс, эмигранткой из России. Это было на вечеринке. «Маяковский спросил: «Не сходите ли вы со мной в магазин? Мне нужно купить подарки для жены», – вспоминала она. – Вот так прямо заявив, что женат, он, тем не менее, стал настаивать, чтобы я дала ему свой номер телефона».

Роман был недолгим и грустным, но в результате у Элли родилась в 1926 году дочь Элен-Патриция. Элли Джонс однажды видела Лилю в России в 21-м году на Рижском вокзале, когда ее провожал Маяковский, и ее поразили «холодные, жестокие глаза этой женщины». И во время романа с поэтом Элли Джонс безошибочно почувствовала, что ЛЮ станет препятствием на их пути – Маяковский много рассказывал о ней и о Брике, который напечатал две его первые поэмы, – он всегда помнил про это.

«Попросите «человека, которого любите», чтобы она запретила Вам жечь свечу с обоих концов!» – писала Элли ему в Москву. Увы!

«Маяковский мне тут же рассказал о своем романе и, позже, что у него родилась дочь, – говорила ЛЮ спустя много лет. – Он получал от Элли Джонс письма, но просил не распространяться среди знакомых ни о ней, ни о дочери. Хотя, думаю, при нашей перлюстрации об этом было известно тем, кто за нами следил. Но после его смерти про это как-то начали говорить, среди друзей стало известно, что у него есть дочь в Америке. Поэтому я удивилась, когда Асеев в поэме «Маяковский начинается» вдруг написал:

Только ходит слабенькая версийка,

Слухов пыль дорожную крутя,

Будто где-то в дальней-дальней Мексике От него затеряно дитя.

Я Колю спросила:

С чего вы взяли, что дитя в Мексике? Как оно туда попало? Или это вам понадобилось для рифмы?

Но он, «слухов пыль дорожную крутя», не мог сказать мне ничего путного, кроме невнятной версии, которую потом повторили издатели Профферы, приехав в Москву».

Известные американские слависты Профферы были у ЛЮ в семидесятых годах. Они путали Элли Джонс с Элли Вульф, фотографом в Мехико, которая делала фотографии поэта и у которой Маяковский занял 500 долларов и «уехал, так и не отдав денег».

Такого не могло быть! – грозно сказала Лиля Юрьевна. Конечно, в архиве (уже после смерти ЛЮ) нашлась расписка Элли Вульф, где она пишет, что полностью получила долг от Владимира Маяковского. Очередная «свято сбереженная сплетня» свила в один клубок двух Элли, долг, дочь, Мексику – и все неверно.

Лиля Юрьевна делала несколько попыток найти Элли и девочку, пользуясь обратными адресами на конвертах от миссис Джонс Маяковскому в Москву и в его записной книжке, «хотя зачем мне это нужно – не понимаю», говорила она. Но тем не менее, обращаясь за помощью к Давиду Бурлюку, который был знаком с Элли, просила его сделать это осторожно, вдруг тайна рождения скрывается от девочки. Бурлюк ответил: миссис Джонс переехала, а куда – неизвестно. Ничего не могла выяснить Эльза, когда была в США. Безрезультатными оказались и поиски, предпринятые Романом Якобсоном, который жил в Америке.

«Дочь могла выйти замуж, взять фамилию мужа, следов не найти, – говорила Лиля Юрьевна. – Но вполне может статься, что она вдруг и объявится когда-нибудь».

Как в воду смотрела. В восьмидесятых годах в Москву прилетела Элен-Патриция с сыном Роджером, тридцатисемилетним внуком Маяковского.

Патриция говорила, что мать боялась писать на адрес Маяковского, чтобы письма не попали в руки Лили Юрьевны и та их не перехватила бы, и писала на адрес сестры Маяковского Ольги. Но это оказалось не так. Письма шли на Лубянку в его рабочую комнату или в Гендриков переулок, и Маяковский их все читал ЛЮ, у него от нее не было тайн. И показывал фотографии. Разбирая архив, ЛЮ все эти письма и фото положила в один большой конверт с надписью «Элли Джонс и дочь Володи. Для ЦГАЛИ». Сегодня это все там и хранится.

Но вернемся в далекие двадцатые. Пока Маяковский был в Америке и Мексике, Лиля поехала в Италию на курорт Сальсомаджоре подлечиться после операции в московской клинике. Там у нее вскоре кончились деньги, и Маяковский выслал ей из США доллары. Но они не дошли, и она одолжила телеграфом червонцы у верного друга Льва Гринкруга из Москвы. Они мечтали с Маяковским встретиться в Италии, посмотреть Рим и Венецию, но Лиля, как ни хлопотала, не могла добиться ему в Риме визы. В Америке в визе ему отказали. Их письма и телеграммы полны слов любви и желания поскорее увидеться.

На обратном пути из Америки Маяковский ждал Лилю в Берлине. Она ехала из Сальсомаджоре. Он приготовил ей комнату все в том же «Курфюрстенотеле», где останавливались всегда. Поставлены цветы в корзинах и вазах на столах и на полу плюс целое дерево цветущей камелии. Разложены мексиканские подарки: деревянные игрушки, крохотные лапоточки ювелирной работы. Птичка, склеенная из настоящих ярких перьев, пестрый коврик, коробка гаванских цветных сигарет всех цветов.

Лиля тогда курила. Здесь же и американские новинки, которые так поражали в то время, – например, маленький складной электроутюг для путешествий. Не его ли Маяковский покупал для Лили вместе с Элли Джонс? Лиля приготовила ему иранского инкрустированного бронзой одногорбого верблюжонка, который с тех пор всегда стоял у него на столе.

Подходит поезд с юга. В окне улыбается Лиля. От волнения он роняет трость. Она в новой беличьей куртке с огромной искусственной розой в петлице. Он в твидовом пиджаке, с замшевым невиданным галстуком, нарядный и сияющий.

Оба с нетерпением ждали этой встречи, оба скучали друг без друга, и оба были рады, что снова вместе. Вместе? В каком-то смысле – да.

Они не могли наговориться, Лиля надела фиолетовое платье и закурила фиолетовую мексиканскую сигарету. Он смотрел на нее с восторгом. Она была счастлива от подарков, от его внимания. Они спустились ужинать, казалось, что все вернулось на круги своя, но она решила, что если Маяковский сделает попытку сближения, то она тут же с ним расстанется. Понимая это, он вел себя крайне ласково, но тактично, не давая ей никаких поводов для недовольства.

Все это описано ею в автобиографической повести, которую она бросила писать в сороковых годах.

Время шло, но боль не проходила: он по-прежнему любил ЛЮ, хотел видеть ее, быть с ней. И утро начиналось у него с Пушкина:

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я…

Квартирка в Гендриковом переулке

«В 1926 году Маяковский получил комнату в Гендриковом, оттуда выселили нэпманов, там была чудовищная грязь, потолки оклеены бумагой, под которой шуршали клопы… Несколько дней Маяковский, Брик, художник Левин и Незнамов ночевали там на чемоданах – боялись, что кто-нибудь туда вселится. Потом был ремонт, перестройка, выкроили даже ванную. Получилась квартирка принципиальная по своей простоте. Три каюты – Маяковского, Брика и моя и одна кают-компания, столовая. Маяковский был счастлив этой квартирой, наконец-то мы были у себя», – рассказывала ЛЮ.

Сохранилось заявление Маяковского: «Председателю Жилтоварищества д. 13/15 по Гендрикову переулку.

Прошу прописать в моей квартире тт. Л.Ю.Брик и О.М.Брик. В.Маяковский».

Лиля Юрьевна писала: «Как много в горке стояло посуды! Я покупала ее так: «Дайте, пожалуйста, три дюжины самых дешевых стаканов». Или «тарелок». Ведь к нам ходило так много людей! В столовой каждую неделю было собрание редколлегии журнала «ЛЕФ», а с 27-го года «Нового ЛЕФа», ставили стеклянный бочонок с крюшоном, я делала бутерброды».

Лиля Юрьевна, формально не числясь в сотрудниках, принимала деятельное участие в создании журнала. Тем более что заседания редколлегии проходили у нее дома. Иногда даже в письмах из-за границы она интересовалась делами, напоминала Брику, что надо написать статью, а Маяковскому – дать стихи, иначе, мол, номер не сверстать. Она писала Владимиру Владимировичу (главному редактору), кто что написал и что обязательно нужно для следующего номера. Она звонила Дзиге Вертову, Шкловскому или Пастернаку, заказывала им материал, а в случае аврала правила корректуру.

«Что за ерунда с ЛЕФом? Вышел ли номер с первой частью? Не нужно ли, чтобы я чего-нибудь сделал?» – спрашивал Маяковский из Парижа. Из Мексики он послал ей несколько стихотворений с просьбой, чтобы она «Открытие Америки» отдала в ЛЕФ, а другие туда-то и туда-то. Он знал, что это будет сделано точно, ибо Лиля была человеком обязательным и пунктуальным. Авторы знали, что ЛЮ часто просматривала материалы, и Василий Каменский говорил, что «с волнением ждет ее мнения, которое всегда было беспристрастным, и не было случая, чтобы она ошиблась в оценке».

Итак, поскольку комнатки в Гендриковом были маленькие, мебель пришлось делать по заказу в Мосдреве.

ЛЮ ездила в мастерские, выбирала фасон бюро и полок, вносила в них поправки, приглашала столяра, он все обмерял, и они колдовали, чтобы мебель была рациональная и удобная. Занималась всем она, с мужчинами только советовалась, и они почти всегда соглашались с ее вкусом и предложениями. В комнате Маяковского она предложила сделать в шкафу откидную полку для бритья. Книги разместить было негде, и тогда она придумала поставить два старых шкафа на лестничную площадку, хранить там книги, заперев их большим висячим замком, – там была другая квартира и ходили люди – не ровен час…

Лиля Юрьевна любила новый дом, наладила быт. Аннушка вовремя подавала обед, Маяковский и Брик всегда имели свежестираные рубашки, ее стараниями они были ухожены – она терпеть не могла разгильдяйство, богемность, небритых и расхристанных мужчин. Авторитет ее был непререкаем, все домашние ее слушались и ходили по струнке.

Даже те, кто не прочел ни одного стихотворения Маяковского, кроме школьного «Стихи о советском паспорте», до сих пор интересуются, кто давал деньги на жизнь и почему Осип Максимович тоже садился за стол. Не надо забывать, что ЛЮ была возлюбленной Маяковского, что в некоторых документах он называл ее своей женой – какие счеты могли быть между ними? И Осип Максимович все годы работал, а значит, и зарабатывал – деньги были общие. На первых порах денег было больше у Брика, потом у Маяковского стало больше гонораров. В деньгах они никогда не считались, об этом нет ни одного упоминания ни в письмах, ни в мемуарах.

Наталья Брюханенко, о которой речь впереди, однажды рассказала: «Как-то я была у Маяковского в Гендриковом переулке. Лиля сидела в столовой.

Володя, дай мне денег на варенье, – сказала она.

Сколько?

Двести рублей.

Пожалуйста. – Он вынул из кармана деньги и положил перед ней.

Двести рублей на варенье! Это сумма, равная нескольким студенческим стипендиям, выданная только на варенье так просто и спокойно, поразила меня. Я не сообразила, что это ведь на целый год, и сколько народу бывало у них в гостях, и как сам Маяковский любил варенье!»

Народу бывало много всегда. Все трое притягивали к себе людей, это был «литературный салон», выражаясь языком прошлого или настоящего. Но в двадцатые годы, в борьбе за новый быт и новые отношения, слово «салон» презирали, и это был просто «дом Бриков и Маяковского», где собирался литературно-артистический люд, где поэты читали только что написанные стихи, где хозяйкой салона (хотя очень уж не подходит это слово для тесно набитой комнатушки) была ЛЮ, а главной фигурой, разумеется, Маяковский. Но так продолжалось и после Маяковского, до конца дней ЛЮ. Видимо, личность ее притягивала тех, кто занимался искусством и стремился к новому в литературе, в живописи или в музыке, даже в науке. Круг ее интересов был широк, но больше всего она любила поэзию, отлично ее знала и разбиралась в ней отлично. Она была для Маяковского абсолютным авторитетом, и он говорил:

«– Лиля всегда права.

Даже если она утверждает, что шкаф стоит на потолке? – спрашивал Асеев.

Конечно. Ведь с позиции нашего второго этажа шкаф на третьем этаже действительно стоит на потолке».

Недаром одну из книг он надписал: «Лилиньке, автору стихов моих. Володя».

В воспоминаниях художника Нюрнберга есть примечательные строки: «Это была женщина самоуверенная и эгоцентричная. Маяковский, что меня удивляло, охотно ей подчинялся, особенно ее воле, ее вкусу и мере вещей. Это была женщина с очень крепкой организованной волей. И вся эта воля приносила, мне кажется, пользу творческой жизни поэта. Конечно, она не была Белинским, но она делала замечания часто по существу. Я был свидетелем, когда она делала ему замечания и он соглашался».

Самая большая комната в квартире была всего четырнадцать метров, и непонятно, как в нее набивалось огромное количество народу в дни, когда поэт читал новые стихи. Правда, круг людей, которые посещали их квартиру, постоянно менялся в силу всевозможных дел, связывавших хозяев с нужными людьми. Сегодня искусствовед Николай Пунин, завтра журналист Михаил Кольцов или кинорежиссер Борис Барнет, американский писатель Синклер или актеры японского традиционного театра «Кабу– ки»… А просто хорошие приятели, портнихи, врачи, родные или приезжие?

Лиля была гостеприимна, и дом, как говорится, открытый. Среди посетителей за самоваром можно было время от времени увидеть и Якова Агранова, заместителя шефа ОГПУ, других известных чекистов, к примеру, Эльберта по кличке Сноб. Они были знакомыми Маяковского и попали в дом через него. С Я.М.Горожаниным, видным чекистом, привлекательным и культурным человеком, как вспоминал мой отец, Маяковский познакомился в Харькове и даже работал с ним над сценарием «Инженер д’Арси». Он и познакомил поэта со многими чекистами, которые стали бывать у них в гостях, ездили на дачу.

С Фаней и Зорей Воловичами, советскими резидентами в Париже, Маяковский познакомился там, и они тоже бывали у него в доме. В свое время Фаня была арестована в Париже в связи с громким делом о таинственном исчезновении белого генерала Кутепова. Зоря сумел выкрасть ее из тюремной больницы, и они снова появились в Москве. Все эти жизни оборвались в период репрессий, кроме Эльберта, который погиб во время войны.

О.М.Брик в 1920–1921 годах работал в юридическом отделе МЧК, но был уволен за нерадивую работу и происхождение – сын коммерсанта-ювелира.

Бенедикт Сарнов вспоминал, как он был в гостях у Лили Юрьевны в семидесятых годах, когда все уже стало известно про это учреждение на Лубянке, и она сказала: «Подумать только! А мы-то тогда считали работников ГПУ святыми людьми!»

Можно быть уверенными, что, часто бывая в доме Бриков и занимая различные посты в известном ведомстве, люди эти наблюдали и за хозяевами, и за их многочисленными визитерами, были в курсе их дел и разговоров и передавали информацию о настроениях интеллигенции, бывавшей в доме, куда надо. Об этом нетрудно догадаться. Мои родители встречали их там и понимали, в чем дело. Моя мать вспоминала, как однажды (она печатала архив Маяковского в его комнате) Агранов вошел и встал за ее спиной. Она как бы невзначай накрыла текст листом бумаги. Он насмешливо спросил ее: неужели она думает, что в этом доме есть что-нибудь такое, что он не прочел бы, если бы захотел?

Имя Агранова возникает время от времени, когда пытаются объяснить смерть поэта. Современная эпоха гласности, отменив, к сожалению, проверку фактов при публикации, допускает случаи и нелепые, и антиисторические. Я читал, что поэта застрелил Агранов, но ловко скрылся. Или еще – вдруг сообщили в печати, что предсмертное письмо Маяковского написала лично Лиля Юрьевна, что это ее рука и она сочинила именно то, что ей было выгодно. Агранов же, подыгрывая ей, мол, держал письмо в сейфе, показывая копию.

Недавно была устроена графологическая экспертиза, опиравшаяся на последние достижения науки, которая указала на несостоятельность вздорной версии и доказала подлинность почерка поэта. Кроме того, горе-версификаторы не приняли во внимание тот факт, что Л.Брик в это время была в Лондоне. Ну и что? Чушь тиражировалась долго.

Так же долго мусолили «роман» Лили Брик с Яковом Аграновым. Он и его жена Валя с дочкой Норочкой находились в хороших отношениях со всеми тремя хозяевами и бывали у них частыми гостями. Вообще, как известно, Лиля Юрьевна своих романов не скрывала, не скрыла бы и этот, учитывая высокое положение Агранова. Но об этой ее связи в те годы никогда не было речи с ее стороны. «Я не слышала, чтобы наши имена тогда как-то связывали, – говорила она. – Почему это появилось позже, когда Агранова расстреляли? Не могу объяснить. Но вообще стоило мне приветливо поговорить с мужчиной или, наоборот, отринуть его, как тут же появлялось сочинение на тему «Лиля Брик и NN» и шло по городу, обрастая подробностями».

Поколение за поколением – от школьников до академиков – считают своим долгом всенародно решать, кого следовало любить Маяковскому, а кого нет. Это дало Лиле Юрьевне основание заметить: «Конечно, Володе хорошо было бы жениться на нашей домработнице Аннушке, подобно тому, как вся Россия хотела, чтобы Пушкин женился на Арине Родионовне. Тогда меня, думаю, оставили бы в покое».

Зато когда сочинение на тему «Лиля Брик и NN» имело под собой почву, ЛЮ никогда этого не отрицала. Она не стыдилась своих романов.

Лев Кулешов был талантливым кинорежиссером-но– ватором. В двадцатых годах он был в моде и его картины пользовались успехом. Те, кто интересуется советским кино, знают о «школе Кулешова». После войны я учился у него в институте, работал ассистентом на картине. Человек он был жесткий, нетерпимый, ироничный. Увлекался охотой, машинами, фотографией, собаками. Внешне он был эффектен, одевался на американский лад и обладал голливудской красотой.

Он примыкал к журналу «ЛЕФ», давно бывал в их доме. В 26-м году на даче в Пушкине он вдруг объяснился в любви Лиле, слова его упали на подготовленную почву – она давно на него поглядывала, – и роман их моментально вспыхнул. Он посвящал ей остроумные мадригалы на «папирусе», сделал ее красивый фотопортрет, золотую брошку по своему эскизу с изображением льва… Они вдвоем затеяли писать сценарий, который не удалось поставить.

Связь эта доставляла много горечи Маяковскому, вопреки утверждению Лили, что он любит ее много меньше и очень мучиться не будет. Нет, он мучился. Страдала и Александра Хохлова, жена Кулешова, известная киноактриса. ЛЮ говорила, что «Шуру остановили на пороге самоубийства, буквально поймали за руку. Из-за чего?»

Она пожимала плечами, считая, что жены тех, кому она отвечала благосклонностью, не имели права ревновать. «Что за бабушкины нравы?» Ее раздражала столь трагическая реакция оставленной жены, она хотела по– прежнему с ней дружить, вместе проводить время, «пить чай», чтобы не было никаких неприятностей. Так и на этот раз. Когда же роман кончился, все вернулось на круги своя – и проводили время вместе, и ходили в гости, и дружили всю оставшуюся жизнь. «Так разве я была не права?» – спрашивала ЛЮ.

В это время у Маяковского был роман с высокой красивой блондинкой Натальей Брюханенко. Знакомые ее звали Юноной. Она была редактором в Госиздате. Владимир Владимирович свою связь с ней не скрывал, имея серьезные намерения. Все могло кончиться семейным союзом. И что же? Когда они с Наташей были месяц в Крыму, он получил письмо от Лили, которая отсоветовала ему жениться. Она писала: «Пожалуйста, не женись всерьез, а то меня все уверяют, что ты страшно влюблен и обязательно женишься». Он послушался, и брак не состоялся, хотя окружающие и сама Наташа в этом не сомневались. Но они продолжали встречаться.

В 1926 году ЛЮ поступила работать в «ОЗЕТ» (Общество земледельцев евреев трудящихся). Вскоре начались съемки фильма «Евреи на земле», которые проводил режиссер Абрам Роом. Он пригласил ЛЮ работать у него ассистентом, и она поехала в Крым, где снимались еврейские земледельческие колонии. «Она была очень энергичной и заинтересованной, – говорил А.Роом, – тормошила Шкловского, который тянул со сценарием, выбивала откуда-то пленку. Я хотел пригласить ее работать на следующую картину, но она чем-то была занята, и мне было жаль».