Текст книги "Лиля Брик. Жизнь"

Автор книги: Василий Катанян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Маяковский. Роман

С 1915 года, с тех пор как в ее квартирке на улице Жуковского в Петрограде появился Маяковский, жизнь Лили Юрьевны оказалась навеки связанной с литературой. Судьба подарила ей встречи с выдающимися литераторами нашего века, – правда, зачастую это была не судьба, а неотразимое обаяние ее незаурядной личности. Маяковский привел в дом своих друзей-литераторов – Пастернака, Шкловского, Каменского, Хлебникова, Бурлюка. ЛЮ рассказывала: «Бурлюк пришел к нам, поздоровался и сказал: «Встаньте, пожалуйста, под лампу, так, повернитесь», – и остался очень доволен осмотром».

Она увлекалась Пастернаком – и поэтом, и личностью. Она любила слушать, как он музицировал и «блестяще читал блестящие стихи, часто непонятные и таинственные». Но и в этом доме Борис Леонидович не впервые столкнулся с некоторым непониманием его высоко-изобразительной поэзии. И Лиля Юрьевна не была здесь исключением, хотя множество его стихов она всю жизнь помнила наизусть. Позднее их всех связывал ЛЕФ. Маяковский был первый, кому Пастернак прочел стихи, составившие «Сестру мою – жизнь». «Я услышал от него вдесятеро больше, чем рассчитывал когда-либо от кого– либо услышать», – вспоминал Пастернак в марте 1919 года. В том же году он собственноручно переписал для Лили «Сестру мою – жизнь», несколько стихотворений Спекторского и подарил ей с надписью:

«Этот экземпляр, который себя так позорно вел, написан для Лили Брик, с лучшими чувствами к ней, devotedly <преданно> Б.Пастернаком».

На вопрос: «Кто и как именно позорно себя вел?» – ЛЮ, усмехнувшись, ответила, что это была лирическая petite histoire <небольшая история>, и перевела разговор. Его рукопись она, конечно, бережно хранила всю жизнь.

Впоследствии Пастернак разошелся с Маяковским, однако это не повлияло на их отношения с ЛЮ. Он ее звал Лиля, она его – Боря.

Вообще поэтами ее поколения были Фет и Тютчев – до появления символистов. Если же брать наш век, то сначала Блок, которым она увлекалась долго. Хлебникова она считала гениальным еще в те времена, когда он был изгоем. Она вспоминала, что «у Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рваные, вместо подушки наволочка, набитая рукописями. Когда уезжал в другой город, наволочку оставлял где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но большинство рукописей все-таки пропало. Читать свои вещи он совсем не мог, ему становилось нестерпимо скучно, он замолкал на полуслове, говоря «и так далее». Я никогда не слышала от него ни одного пустого слова, он никогда не врал и не кривлялся, и я была убеждена в его гениальности.

Пришел он к нам как-то зимой в летнем пальто, синий от холода. Я тут же повела его покупать шубу. Он долго примерял, выбрал фасонистую, на вате. Я дала ему три рубля на шапку и пошла по своим делам. Вместо шапки он купил, конечно, цветных бумажных салфеток в польском магазине (очень уж понравились) и принес мне в подарок».

Это очень характерно для Лили Юрьевны: приютить, поддержать, накормить. Я всегда вспоминаю строку Цветаевой: «Розового платья никто не подарил», – мол, все восторгались, а не помогли.

К Брикам ходило много литературной братии и художников, которым впоследствии суждено было прославиться. Они были дружны и с Горьким, бывали у него, а он приходил к ним играть в карты.

«И вдруг я узнаю, – рассказывала впоследствии ЛЮ, – что из его дома пополз слух, будто бы Володя заразил сифилисом одну девушку и шантажирует ее родителей. Нам рассказал об этом Шкловский. Я взяла Шкловского и тут же поехала к Горькому. Витю оставила в гостиной, а сама прошла в кабинет. Горький сидел за столом, перед ним – стакан молока и белый хлеб – это в девятнадцатом-то голодном году! «Так и так, мол, откуда вы взяли, Алексей Максимович, что Володя кого-то заразил?» – «Я этого не говорил». Тогда я открыла дверь в гостиную и позвала: «Витя! Повтори, что ты мне рассказал». Тот повторил, что да, говорил, в присутствии такого-то. Горький был приперт к стене и не простил нам этого никогда. Он сказал, что «такой-то» действительно это говорил со слов одного врача. Я попросила связать меня с этим «та– ким-то» и с врачом. Я бы их всех вывела на чистую воду! Но Горький никого из них «не мог найти». Недели через две я послала ему записку, и он на обороте написал, что этот «такой-то» уехал и он не может ничем помочь». Типичная злая сплетня.

Я тут же поговорила с этой девушкой (Сонка Шемардина), и та сказала, что не было ничего подобного. Она мне рассказала, что знает, что пустил этот слух один литератор из ревности к Маяковскому, поскольку она в свое время ушла от него к поэту. Горький сплетню с удовольствием подхватил и пустил дальше, ибо теперь он ревновал к литературной славе Маяковского, которого широко печатали. Горький очень сложный человек. И опасный. Знаменитый художник отнюдь не всегда бывает образцом нравственности».

Я держу в руках листок из моего архива. На обороте записки Лили Юрьевны – ответ, написанный характерным мелким почерком классика: «Я не могу еще узнать ни имени, ни адреса доктора, ибо лицо, которое могло бы сообщить мне это, выбыло на Украину».

«Конечно, не было никакого врача в природе, – продолжала Лиля. – Я рассказала эту историю Луначарскому и просила передать Горькому, что он не бит Маяковским только из-за своей старости и болезни».

Когда же в Берлине два писателя встретились в кафе «Ландграф», где чествовали Горького, Маяковский встал и, выкрикнув в зал: «Такого писателя в литературе не существует, он мертв!» – демонстративно ушел.

* *

Всю жизнь Маяковский считался с замечаниями ЛЮ, все читал ей первой, потом ей и Брику, затем уже всем остальным. Однажды, в первые дни их знакомства, в комнате, наполненной людьми, они сели на подоконник, и штора скрыла их от присутствующих, он – такой загорелый и красивый – гладил ее ноги и просил о свидании, которое и состоялось на следующий день у него в гостинице «Пале-Рояль». Когда же он прочел ей «Лиличке, вместо письма», там было:

Вспомни,

за этим окном впервые ноги твои исступленно гладил.

ЛЮ заметила, что «ноги» – это было в быту, а тут поэзия, что нельзя же подавать себя, как есть в действительности. Словом, ей не нравится. «Он и сам это ощущал, – говорила она, – поскольку был очень целомудрен в проявлении своих чувств», – и тогда появилось:

Вспомни – за этим окном впервые руки твои исступленно гладил.

Это любовное стихотворение кончалось щемящей, безнадежной строфой:

Слов моих сухие листья ли, заставят остановиться, жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.

Вся его любовная лирика пронизана мучительным горем ухода любимой женщины. Для него это было невыносимо… Но Лиля тогда вовсе не «уходила» от него, не бросала. Она скорее была непостоянна, своенравна и действительно могла уйти в любой момент, ускользнув, мерцая, как драгоценность. Отсюда во многом и трагизм его стихов.

За «Облаком» последовала гиперлюбовная поэма «Флейта-позвоночник». Каждая вновь написанная глава торжественно читалась Лиле. Она приходила к нему в комнату, уставленную цветами и угощением, купленными на деньги Брика, которые тот ему выплачивал построчно, добавляя и свой выигрыш на бильярде. У Елисеева покупался кровавый ростбиф, соус тартар и камамбер. У «Де Гурме» – пьяные вишни и миндальные пирожные в огромном количестве. Цветы от Эйлерса. Фрукты вымыты в двух кипяченых водах. Начищены башмаки. Повязан самый красивый галстук.

ЛЮ впоследствии говорила, что поэма прекрасная, но ей непонятно, почему он продолжал ревновать и мучиться, когда ему уже ответили взаимностью?

Версты улиц взмахами шагов мну.

Куда я денусь этот ад тая!

Какому небесному Гофману выдумалась ты, проклятая?!

Ревность, видимо, нужна была Маяковскому как объект для описания, для выражения своих чувств по отношению к героине, в которой он не был уверен никогда, даже в разгар романа. Когда она после любовного свидания с поэтом возвращалась к себе в квартирку, где жил и Брик, с которым у ЛЮ «все было кончено», его терзала неуверенность и ревность. Впрочем, ревновать он продолжал почти всю жизнь, но не к Брику, а к остальным.

И вскоре «Флейта-позвоночник» встала на некрашеную полку в квартире на Жуковской.

Как-то, гуляя вдоль Невы, поэт прочел Лиле свою поэму «Дон Жуан». «Опять про любовь, – заметила она. – Как не надоело?» Тогда он вынул из кармана рукопись и, разорвав, пустил клочки по ветру… «Правда, поэма не безвозвратно погибла. Некоторые куски оттуда я время от времени слышала в других его сочинениях», – вспоминала ЛЮ.

Но, увы, лишь некоторые!

«Новый, 16-й год мы встретили очень весело, – писала ЛЮ. – Из-за тесноты елку повесили под потолок и украсили вырезанными из бумаги желтой кофтой и облаком в штанах. Все были ряженые – Каменский раскрасил себе один ус и нарисовал на шеке птичку, Володя сделал себе рубашку из собственной афиши, я была в белом парике маркизы – словом, никто не был нормальным».

В 1918 году поэт снял комнату на Жуковской, на том же этаже. Там стояла большая тахта и огромное зеркало в резной раме, которое ему одолжили знакомые.

В этой комнате Лиля затеяла учиться классическим танцам – не с тем, чтобы танцевать на сцене, а чтобы лучше разбираться в искусстве балета и вообще чтобы быть грациознее. «Ведь играют же люди на рояле для себя, а не в концерте», – говорила она. Купила пачку, туфли, пригласила знакомую балерину, бывшую дягилевскую танцовщицу Доринскую. Уроки она брала ежедневно, пока не уехала в Москву.

В этой же комнате проходили и их свидания с поэтом.

Мы нежности открыли школу,

Широкий завели диван,

Где все полулюбовь и полу Обман, —

написал экспромт Михаил Кузмин, с которым они тогда нружили.

«Только в 1918 году, проверив свое чувство к поэту, и могла с уверенностью сказать Брику о своей любви к Маяковскому. Поскольку я уже не была женой Осипа Максимовича, когда связала свою жизнь с Маяковским, го ни о каком «menage a trois» <любовь втроем> не могло быть и речи, и наша любовь не могла омрачить ни наших отношений, ни дружбы Маяковского и Брика. Мы все решили никогда не расставаться и прожили всю жизнь близкими друзьями, тесно связанными общими интересами, вкусами, делами».

С начала знакомства и до последнего дня Маяковский считал Лилю Юрьевну и Осипа Максимовича своей семьей. Но, в сущности, это было в достаточной мере драматично.

«Трагедия двух людей из «треугольника», которых Маяковский называл своей семьей, заключалась в том, что Лиля Юрьевна любила Брика, но он не любил ее. А Владимир Владимирович любил Лилю, которая не могла любить никого, кроме Осипа Максимовича. Всю жизнь она любила человека, физически равнодушного к ней», – писала моя мать Галина Дмитриевна, будучи долго знакомой с ними и близко их наблюдая.

Не понимая, как соединить эту ее любовь со всей остальной ее жизнью, их приятельница Рита Райт спросила: «А если бы Ося женился, вы бы огорчились?» Лиля потемнела, как туча: «Этого не может быть! И никогда про это не говорите». Но когда появилась Евгения Гавриловна, Ося посветлел, помолодел, и Лиля за то, что Осе хорошо, приняла Женю и полюбила ее. И тогда я поняла, КАК она любит Осипа Максимовича».

Женя – Евгения Гавриловна Соколова, жена кинорежиссера Виталия Жемчужного, – была типичной русской красавицей, круглолицей блондинкой. Добрая и отзывчивая. Работала она в библиотеке, а потом стала лит– секретарем Осипа Брика.

Правда, нечто вроде ревности, скорее досады, иногда проскальзывало в словах ЛЮ. «Я не понимаю, о чем они могут говорить часами?» – как-то заметила она. В другой раз: «Неужели он не видит, что она не элегантна?» Для него же это не имело никакого значения.

Брик прожил с Евгенией Гавриловной до конца своих дней, двадцать лет. Все трое были в прекрасных отношениях друг с другом, и Лиля Юрьевна всю жизнь после смерти Брика поддерживала Евгению Гавриловну материально. Осип Брик умер от разрыва сердца, поднимаясь домой по лестнице. Это было в 1945 году.

Поскольку Осип Максимович жил всегда там, где Лиля, то Женя жила отдельно, но это не мешало их жизни с Бриком. Они вдвоем всюду ходили – в театры, в гости, вдвоем работали, вдвоем ездили отдыхать. Она почти ежедневно бывала у него, и поздно вечером он всегда провожал ее домой.

Лиля была главнокомандующим и всем отлично управляла. Я ни разу не видел, чтобы кто-либо из ее родных, с кем она в данный момент делила (скажем так) отрезок жизненного пути, когда-нибудь, Боже упаси, проявил неудовольствие. Все подчинялись неписаному правилу «Лиля всегда права». И Ося шел провожать Женю домой, благо она жила неподалеку. По стране Женя всегда ездила с Осипом, но за рубеж – никогда. За границу с ним всегда ездила Лиля.

«Вот пойди и разберись», – как-то сказала мне их любимая домработница Аннушка, которая прослужила у них более двадцати лет.

Брик был небольшого роста, на лице его часто играла насмешливо-ироничная улыбка, он хорошо знал цену людям. Если человек был ему неинтересен, он посреди разговора вставал и уходил к себе. Про некоторых гостей, которых в доме бывало много, он говорил: «Зря потраченные время и деньги». Он был энциклопедически образован, и, когда говорил, вокруг замолкали. Будучи студентом, я, например, не стеснялся спрашивать его о чем– то непонятном в прочитанном мною, и он всегда объяснял неясное коротко и доступно. Он научил меня читать Пастернака, и с тех пор многие его стихи я помню наи– tycTb, хотя поначалу не все и не так понимал. Стихи объяснять трудно, но Брик это делать умел.

Интересы его были разносторонни. Увлекался шахматами, фотографией, хорошо разбирался в живописи. Превосходно знал историю. Помимо многочисленных статей, написал несколько пьес, четыре из которых были поставлены в московских театрах; по двум его либретто написаны оперы, поставленные в Ленинграде; по его сценариям сняты фильмы, в том числе знаменитый «Потомок Чингисхана» Всеволода Пудовкина. Как-то, отвечая ма вопрос, что он больше всего любит в жизни, Брик ответил: рыться в книгах, думать и говорить о проблемах искусства, прийти человеку неожиданно на помощь. Он был заядлым библиофилом, непрестанно читал; собранная им библиотека насчитывала около четырех тысяч томов. Библиография написанного им, опубликованная в книге Анатолия Валюженича, составляет почти пятьсот наименований. Это много.

С Маяковским, фактически вторым мужем его жены, он был очень дружен, достаточно прочесть изданную полную переписку Лили Брик и Владимира Маяковского, где почти в каждом письме – о нем. Или такая подробность – Брик расставлял знаки препинания в стихах поэта, который просто не обращал на пунктуацию никакого внимания. Владимир Владимирович часто обращался к нему за различными советами.

Когда люди, подобно Аннушке, не могут чего-нибудь понять, то возникают слухи. Тому пример – «треугольник». Жизнь этих трех людей – Лили, Оси и Володи – из-за необычности их союза и необычности их самих интересовала серьезных литературоведов, но в еще большей мере – обывателей, у которых этот непонятный для них союз вызывал злобное неприятие, основанное на мещанской морали. Ведь сплетничать про Петю и Катю, которые никому не известны, неинтересно. А вот когда громкие имена… Сколько желтых туманных страниц читали мы и про Есенина с Дункан, и про Ахматову с Луниным, и про Панаеву с Некрасовым.

Да, втроем. Втроем они жили во всех квартирах в Москве, на даче в Пушкине. Одно время снимали домик в Сокольниках и жили там зимой, ибо в Москве была теснотища. У поэта была небольшая комната в коммуналке на Лубянской площади, куда он мог уединяться для работы. Да, втроем с 26-го по 30-й – последние четыре года – Маяковский и Брики жили в крохотной квартирке в Гендриковом переулке на Таганке. Втроем и всегда втроем.

В те годы обручальные кольца для Лили являлись признаком буржуазности, с которой воевал Маяковский. Поэтому они обменялись перстнями-печатками. (На одном вечере, получив записку: «Маяковский! Вам кольцо не к лицу!» – он ответил, что потому и носит его на пальце, а не в ноздре…) На ее перстне он выгравировал инициалы Л Ю Б. По кругу они читались, как ЛЮБЛЮ– ЛЮБЛЮ. Эти три буквы поэт будет ставить как посвящения, художники – вписывать в орнаменты на его книгах. На огромном перстне Маяковского она заказала сделать его инициалы по-латыни: WM.

«Рушится тысячелетнее Прежде»

«Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция», – писал Маяковский в автобиографии.

Революцию он предвидел, вся его жизнь была открыта ей навстречу, он жаждал ее, в своих стихах призывал ее:

Выньте, гулящие, руки из брюк – берите камень,

нож или бомбу, а если у которого нету рук – пришел чтоб и бился лбом бы!

или

Граждане!

Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».

Сегодня пересматривается миров основа.

Сегодня

до последней пуговицы в одежде

жизнь переделаем снова.

Сохранился дневник Михаила Кузмина, в котором он писал на следующий день после большевистского перево– рога, то есть 8 ноября: «Чудеса совершаются, все занято большевиками… Пили чай. Потом пошли к Брикам. Тепло и хорошо. Маяковский читал стихи».

Именно так – тепло и хорошо…

О.М.Брик сдержанно отнесся и к пришедшим к власти большевикам, и к провозглашенной им политике в области культуры и народного просвещения. «Культурная программа большевиков невозможна… – писал он. – Если предоставить им свободно хозяйничать в этой области, то получится нечто, ничего общего с культурой не имеющее…» Но вскоре поняв, что плетью обуха не перешибешь, смирился.

Лилю не удивляли и не шокировали взгляды Маяков– i кого, она их разделяла и не считала, что он тогда стано– иился на горло собственной песни. Позиция поэта органично вытекала из его произведений, которые она, как известно, очень любила. Революцию он ждал, призывал и – обрел. И до конца дней воспевал. Это гораздо позднее, когда изменилось время, а с ним изменилась и она, и ее взгляды, ее отношение к его политической поэзии стало не столь однозначным, как прежде.

Первое расставание

Вспоминая Маяковского в те далекие петроградские годы, ЛЮ писала: «Совсем он был тогда еще щенок, да и внешностью ужасно походил на щенка: огромные лапы и голова – и по улицам носился, задрав хвост, и лаял зря, на кого попало, и страшно вилял хвостом, когда провинится. Мы его так и прозвали – Щеном». Он и в письмах к ней, и в телеграммах подписывался Щеном, и подобранного им щеночка назвал Щен.

В 1918 году они расстались почти на пять месяцев – он уехал по делам в Москву, и письма его были полны желанием скорее увидеться и жалобами на одиночество. Лиля собралась приехать к нему в Москву, но повредила колено. Он ревновал даже к письмам, которые она писала матери, Эльзе или другу семьи Леве Гринкругу. Она же хотела быть независимой, и ее угнетало и сердило, что он так болезненно реагирует на ее письма другим. Она писала по настроению, если особых дел не было, но ему хотелось получать от нее весточки каждый день.

Вот они, сохраненные им в конвертах, запечатанных ее личной печаткой, на которой изображена киска.

Апрель 1918-го. «Милый Щененок, я не забыла тебя. Ужасно скучаю по тебе и хочу тебя видеть. Я больна: каждый день 38 температура; – легкие испортились. Очень хорошая погода, и я много гуляю…

У меня есть новые, очень красивые вещи. Свою комнату оклеила обоями – черными с золотом; на двери красная штофная портьера. Звучит все это роскошно, да и в действительности очень красиво.

Настроение из-за здоровья отвратительное. Для веселья купила красных чулок и надеваю их, когда никто не видит – очень весело!.. Если будешь здоров и будет желание – приезжай погостить. Жить будешь у нас.

Ужасно люблю получать от тебя письма и ужасно люблю тебя. Кольца твоего не снимаю и фотографию повесила в рамке.

Пиши мне и приезжай…

Обнимаю тебя, Володенька, детонька моя, и целую. Лиля».

Маяковский:

«Пиши же, Лиленок…Мне в достаточной степени отвратительно. Скучаю. Болею. Злюсь.

Целую и обнимаю тебя и Оську. Твой Володя. Пиши, детенок!»

И опять: «Больше всего на свете хочется к тебе. Если уедешь куда, не видясь со мной, – будешь плохая.

Пиши, детонька.

Будь здоров, милый мой Лучик. Целую тебя, милый, добрый, хороший. Твой Володя».

Из Питера она пишет: «Милый мой, милый Щененок! Целую тебя за книжки. «Человека» я уже помню наизусть. Оська тоже читает его с утра до вечера.

Ты мне сегодня всю ночь снился: что ты живешь с какой-то женщиной, что она тебя ужасно ревнует и ты поишься ей про меня рассказать. Как тебе не стыдно, Нолоденька?

Я все время больна, у меня жар; хочу даже доктора шать.

Как твое здоровье? Отчего ты не пишешь мне? Напиши и дай Леве – он отправит через артель.

Изданы книжки удивительно хорошо…

Я очень по тебе скучаю. Не забывай меня. Лиля».

В Москве Маяковский снова сблизился с Бурлюком, он и издали «Футуристическую газету» (вышел один номер), выступал он и на поэтических вечерах в Политехническом, в «Питтореске» – кафе поэтов. Он пытался издать на деньги, занятые у друзей, «Облако» без цензурных изъятий и поэму «Человек». Затея удалась, и Маяковский гут же послал книжки Лиле.

Он увлекся кинематографом.

«На лето хотелось бы сняться с тобой в кино. Сделал бы для тебя сценарий, – писал он. – Этот план я разопью по приезде. Почему-то уверен в твоем согласии. Не болей. Пиши. Люблю тебя, солнышко мое милое и теплое. Целую Оську. Обнимаю тебя до хруста костей. Твой Володя».

«Милый Володенька, пожалуйста, детка, напиши сценарий для нас с тобой и постарайся устроить так, чтобы через неделю или две можно было его разыграть. <Вот это темпы!> Ужасно хочется сняться с тобой в одной картине. Ужасно мне тебя жалко, что ты болен. Мое здоровье сейчас лучше – прибавилась на пять фунтов. Хочу тебя видеть. Целую. Твоя Лиля».

В мае она приехала в Москву, и они снялись в картине «Закованная фильмой» фирмы «Гомон». На экране оживала история художника, который ищет настоящей любви. Он видит сердца женщин – в одном деньги, в другом – наряды, в третьем – кастрюльки. Наконец он влюбляется в балерину из фильма «Сердце экрана». Он так неистово аплодирует ей, что она сходит к нему в зал. (Художника играл Маяковский, балерину – Лиля Брик.)

Но балерина скучает без экрана, и после разных приключений звезды кино – Чаплин, Мэри Пикфорд, Аста Нильсен – завлекают ее из реального мира снова на пленку. В уголке плаката художник с трудом разбирает название фантастической киностраны, где живет та, которую он потерял, – «Любландия». Художник бросается на поиски киностраны…

Поиски должны были сниматься во второй серии, но она не состоялась. Да и первая – «Закованная фильмой» – вскоре сгорела, от нее остались лишь фотографии и большой плакат, где нарисована тоскующая Лиля, опутанная пленкой… К счастью, Маяковский, возвращаясь со студии, приносил Лиле Юрьевне срезки от монтажа, чтобы показать ей, что и как получилось. Обычно эти срезки безжалостно выкидывают, но ЛЮ их сохранила – она с первых дней знакомства с ним понимала, с кем имеет дело. Из них удалось смонтировать один-два эпизода картины, минуту-другую.

К работе в кинематографе ЛЮ обращалась неоднократно – то как актриса, то как сценарист, то как режиссер. Тут интересна одна история, связанная с литератором Алексеем Крученых.

Один из первых русских футуристов Алексей Крученых всю жизнь до смерти в шестьдесят восьмом году был поносим советской властью и умер в нищете. ЛЮ знала его очень давно и всегда признавала, всегда любила этого талантливого чудака, этого «героя практических никчемностей». Ей импонировало стремление Крученых к царству «чистых», освобожденных от предметности, звуков. Она видела в них параллели с супрематизмом Малевича и поисками Ильязда, особенно в его «Рассказах», где целые страницы были подобны рассыпанному типографскому набору. В день своего рождения Крученых всегда бывал приглашен в семью московских литераторов Либединских в Лаврушенский переулок, а ЛЮ устраивала праздничный обед в его честь на другой день и торжественно его потчевала. Крученых читал стихи, все разговаривали, вспоминали… Однажды он рассказал:

«Вот вышла книжка Ашукина «Живое слово». Там только два советских поэта использованы – я и Михалков. У меня взято живое слово «заумь». У Михалкова афоризм: «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь». Правда, у меня интереснее?»

Они часто говорили по телефону и время от времени встречались, но ни он, ни она не дожили до «крученыховского бума» в литературоведении, до выхода бесчисленных статей и фундаментальных исследований о нем.

Так вот, увидев в шестидесятых годах смонтированный из обрезков эпизод «Закованной фильмой» и вспомнив то далекое время и ЛЮ на экране, он написал стихотворение. Историки литературы, внимание:

Лилическое отступление

…Волшебница кукол, повелительница вздохов, Чаровательница взоров, врагам анчарная Лилиада, Лейся, лелеемая песня, сквозь камни,

Упорно, подземно, глухо, до удушья…

В судорогах наворочены глыбы кинодрам,

Руины романов, пласты сновидений…

Ваше Лиличество, сердце экрана!

Взгляни на крепчайшей дружбы пирамиду.

Я задрожу и вспомню до косточки Золотоногую приму-балерину В криках плакатов, в цветах аншлагов – Великолепного идола!

Итак, вернувшись в 1918 году весной обратно в Питер после съемок «Закованной фильмой», они сняли за городом, в Левашове, три комнаты. Приехав туда, Елена Юльевна, мать Лили, все поняла. Поняла, что добропорядочный брак дочери распался, что она связала свою жизнь с Маяковским, который недавно еще ухаживал за ее младшей дочерью и которого она гнала от нее как человека чуждого им круга. А как ведет себя в таком случае Брик? Он спокоен. Она же была в шоке. Через несколько дней, сопровождая двадцатидвухлетнюю Эльзу во Францию к ее мужу офицеру Триоле, Елена Юльевна была в таком состоянии, что не захотела ни с кем из них попрощаться.

Когда Лиля Юрьевна при Брике сошлась с Маяковским, родные Владимира Владимировича тяжело переживали ситуацию, которую не в состоянии были ни понять, ни принять. Но время сделало свое дело – семейные отношения наладились и, в общем, продолжались еще лет десять после смерти поэта. Затем его мать и сестры отринули от себя Лилю Юрьевну. А старшая сестра Людмила Владимировна до конца своих дней была злейшим ее врагом.

Родные же Брика всегда очень любили ЛЮ, дружили с ней и все дальнейшие ее отношения с их сыном приняли как данность. Она обожала мать Осипа Максимовича, всех его родных и помогала им до конца их дней.