Текст книги "Лиля Брик. Жизнь"

Автор книги: Василий Катанян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

«Я помню морковь драгоценную эту… >>

Осенью 1918 года все трое переехали в Москву и поначалу жили в коммуналке в Полуэктовом переулке. Из– за холода снесли все теплые вещи в одну комнату: ее было легче отопить – одну.

Но в Петрограде остались незаконченные дела в типографиях, и Маяковскому пришлось туда вернуться. От поездки сохранились дневниковые строки в записной книжке под названием «Дневник для Личика». Скорый поезд плелся в то время сутки! Первая запись в дневнике сделана во втором часу дня, вскоре после отъезда.

ДНЕВНИК ДЛЯ ЛИЧИКА

1 час 28 минут. Думаю только о Лилике. Все время слышу «глазки болят». Люблю страшно. Скучаю. Вернулся б с удовольствием. Оти «глазки болят» – результат голода. Через восемь лет в поэме «Хорошо» он напишет: «Карие глазища сжала голода опухоль».>

3 часа 9 м. Детка, еду, целую, люблю. Раз десять хотелось вернуться, но почему-то казалось глупым. Если б не надо заработать, не уехал бы ни за что.

3 ч. 21 м. «Глазки болят». Милая.

3 ч. 50 м. Пью чай и люблю.

4 ч. 30 м. Тоскую без Личика.

5 ч. 40 м. Думаю только о Киське.

6 ч. 30 м. Кисик, люблю.

6 ч. 36 м. Лилек, люблю тебя, люблю нежно, думаю о тебе все время, а пишу о тебе только тогда, когда тоска о тебе страшная, пишу для того, что если бы ты захотела, то убедилась бы, что и в отсутствии твоем у меня нет никого, кроме тебя, любимой.

7 ч. 5 м. Детка, тоскую о тебе.

7 ч. 25 м. Темно, боюсь, нельзя будет писать, думаю только о Кисе.

9 ч. 45 м. Люблю при фонарике Лику. Спокойной. Сплю.

< Следующий день. Поезд подходит к Петрограду.>

7 ч. 45 м. Доброе утро. Люблю Кису. Продрал глаза.

9 ч. 6 м. Думаю только о Кисе.

9 ч. 40 м. Люблю детку Лику.

10 ч. 40 м. Дорогой Кисит.

11 ч. 45 м. Лилек, думаю только о тебе и люблю ужасно.

12 ч. Лисик.

12 ч. 30 м. Подъезжаю с тоской по Кисе, рвусь к тебе, любящий Кисю Щенок.

<Первая запись в Петрограде.>

1 ч. 10 м. На извозчике люблю только Кисю.

3 ч. Люблю Кисю в отделе. < Отдел изобразительных искусств Народного комиссариата просвещения, где последнее время работал Маяковский.>

4 ч. 50 м. В столовой тоже только Кися.

5 ч. 45 м. После обеда на сладкое тоже Кися.

6 ч. 35 м. Пришел домой. Грустно без Киси страшно.

7 ч. 15 м. Сижу дома и хочу к Кисе.

10 ч. 15 м. У Стани думаю о Кисе. <Станислав Гурвиц – инженер, художник, приятель Маяковского.>

11 ч. 30 м. Ложусь. Покойночи, детик.

<Следующий день, 9-е число.>

9 ч. 30 м. Доброе утро, Лиска.

10 ч. 35 м. Люблю Кисю до чая.

12 ч. Люблю Лисика.

12 ч. 45 м. Люблю Кисю у Шкловика. < Виктор Шкловский – литературовед, друг Маяковского и Бриков. >

2 ч. Люблю Кисю на Исаакиевской площади.

6 ч. 30 м. Кися.

7 ч. 15 м. «Глазки болят».

7 ч. 17 м. Играю на биллиарде, чтоб Кисе шоколад.

9 ч. 35 м. Люблю Кисю.

10 ч. 30 м. Люблю.

12 ч. 20 м. Люблю.

<Следующий день, 10-е. Возвращение в Москву.>

8 ч. 10 м. Доброе утро, детик любимый.

10 ч. 45 м. Люблю Лику в международном <вагоне>.

1 ч. Люблю Кисю в обществе комиссара.

Люблю Кисю в 3 ч. 45 минут.

8 ч. Еду к тебе. Рад ужасно. Детка.

10 ч. Скоро Кися.

<Последние записи 11-гочисла.>

7 ч. 35 м. Кисик.

9 ч. 35 м. Поезд подходит к Кисе, или, как говорит спутник, к Москве.

Да, для него был один свет в окошке и один человек, который олицетворял Москву. Если не весь мир…

Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович уже не скрывали своей связи, и всем было ясно, как он ее боготворил и как она верховодила. Она не хотела иметь детей ни раньше от Брика, ни теперь от него. Позднее она говорила: «Обрекать человека на те мучения, которые мы постоянно испытываем? Ведь если бы у меня был сын, то он наверняка загремел бы в 37-м, а если бы уцелел, то его убили бы на войне». Но вообще она чужих детей любила, была с ними ласкова и щедра. Правда, лишь после того, как их вынимали из колыбели и они были сухими и улыбались, перестав мочить пеленки и пускать слюни.

Жизнь была трудна, и хотя Маяковский и Брик работали интенсивно и Лиля служила в «Окнах РОСТА», раскрашивая по трафарету агитплакаты, денег из-за дороговизны не хватало. Не было овощей, фруктов, Лиля заболела авитаминозом и начала опухать. Маяковский выбивался из сил и страдал. Примитивные овощи стали сокровищем:

Телефон

взбесился шалый,

в ухо

грянул обухом:

карие

глазища

сжала

голода

опухоль.

Врач наболтал – чтоб глаза глазели, нужна теплота, нужна зелень.

Не домой,

не на суп, а к любимой

в гости,

две

морковинки

несу

за зеленый хвостик.

Я

много дарил

конфект да букетов,

но

больше

всех

дорогих даров

я помню

морковь драгоценную эту

и полполена

березовых дров.

С одеждой тоже была проблема – Лиля сшила себе платье из узбекской набойки с пуговицами из ракушек, а пальто из портьеры с бахромой, и выглядела в них элегантно.

В 1921 году им удалось получить две комнаты в общей квартире в Водопьяном переулке, возле почтамта. В одной, столовой, стояла кровать Лили за ширмой, и надпись гласила: «На кровать никому садиться не разрешается». Во второй комнате, кабинете, жил Осип Максимович. У Маяковского была комната тоже в коммуналке, неподалеку, на Лубянке. Там он работал.

Кстати, путешествуя вместе, Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович занимали разные комнаты и никогда не ночевали в одной постели. Она говорила: «Володя такой большой, что удобнее индивидуальный гроб, чем двуспальная кровать». Гадать о том, что было и чего не было в их спальне, – дело неблагородное и малопристойное. И он и она были не склонны обсуждать с посторонними свою интимную жизнь. Следует уважать их чувства и нам.

Жить стало немного легче. Маяковского много печатали, мужчины неплохо зарабатывали, и можно было покупать необходимую еду. В связи с этим Лиля завела медицинские весы, чтобы не толстеть и сохранять фигуру, – она всю жизнь следила за своим весом. Мама присылала ей красивые мелочи из Лондона, где она работала в АРКОСе (All Russian Cooperative Society Ltd.), – сумку, перчатки, духи.

Отношения с Маяковским были ровными, он не был так ревнив и категоричен, и их жизнь на даче в Пушкине 1920–1921 годов ЛЮ вспоминала как самую спокойную и мирную. По воскресеньям приезжало много гостей. Аннушка всегда готовила котлеты. Если гостей было мало, давали две котлеты, если много – по одной. Маяковский и Лиля много гуляли, собирали грибы. Грибов в те годы было много, и они составляли большое подспорье в еде. Во время прогулок поэт был неразговорчив, думая о своем или сочиняя. Лиля сначала обижалась, потом поняла его. Он часто ездил в Москву по делам, и не было случая, чтобы он вернулся без цветов для нее. Если он уезжал, когда она еще спала, всегда оставлял записки с рисунком щеночка.

Осенью 1921 года ЛЮ была в Риге, куда она поехала но делам издания футуристических книг. У Маяковского были бесконечные трудности с изданием его поэм в Госиздате, и главной заботой ЛЮ было разыскать издателей, которые взялись бы напечатать книги поэта для экспорта в Россию. В те годы такие вещи практиковались.

ЛЮ делала все, что было в ее силах, связавшись с латвийскими издателями и типографиями (о чем свидетельствуют ее письма в Москву), дело уже было «на мази», но в последний момент сорвалось – то ли издатель передумал, то ли возникли трудности с пересылкой. Кроме того, закончив дела, она хотела съездить в Лондон, повидать мать. Между РСФСР и Великобританией дипломатических отношений еще не было, а в Латвии ЛЮ надеялась получить визу в Лондон. Но и здесь ничего не вышло.

Письма ЛЮ и Маяковского Рига – Москва полны не только деловых хлопот:

«Волосеночек мой! Спасибо за ласковое письмецо и за то, что думал обо мне в день моего рождения.

Напиши честно – тебе не легче живется иногда без меня? Ты никогда не бываешь рад, что я уехала? – Никто не мучает! Не капризничает! Не треплет твои и без того трепатые нервочки!

Люблю тебя, Щенит!! Ты мой? Тебе больше никто не нужен?

Я совсем твоя, родной мой детик! Всего целую.

Лиля».

«Дорогой ослепительный и милый лисеныш!

<…>

«Честно» тебе сообщаю, что ни на одну секунду не чувствовал я себя без тебя лучше чем с тобой.

Ни одной секунды я не радовался что ты уехала а ежедневно ужаснейше горюю об этом.

К сожалению никто не капризничает. Ради христа приезжай поскорее и покапризничай.

Нервочки у меня трепатые только от того что наши паршивые кисы разъехались.

Я твой весь.

Мне никто, никто, никто кроме тебя не нужен.

Целую тебя всю, весь твой <Щен> Целую Целую Целую Целую Целую».

Иногда в разлуке Маяковский вел себя не так, как хотелось бы Лиле (ему же не было и тридцати!), но Лиля воспринимала эти мимолетные влюбленности как плохое поведение маленького мальчика.

Напишет же он вскоре в поэме «Люблю»:

Пришла – деловито за рыком, за ростом,

взглянув,

разглядела просто мальчика.

Она так была в себе уверена, что не принимала его вольности всерьез. Про свои небольшие флирты он рассказывал ей, когда они кончались. Но даже если он и не говорил о них, она всегда все знала! «Мне известны со всеми подробностями все твои лирические делишки», – написала она ему однажды. Так было и на сей раз в Риге:

«Володик, Юлия Григорьевна Льенар рассказала мне о том, как ты напиваешься до рвоты и как ты влюблен в младшую Гинзбург, как ты пристаешь к ней, как ходишь и ездишь с ней в нежных позах по улицам. Ты знаешь, как я к этому отношусь.

Через две недели я буду в Москве и сделаю по отношению к тебе вид, что я ни о чем не знаю. Но требую: чтобы все, что мне может не понравиться, было абсолютно ликвидировано.

Чтобы не было ни единого телефонного звонка и т. п. Если все это не будет исполнено до самой мелкой мелочи – мне придется расстаться с тобой, что мне совсем не хочется, оттого что я тебя люблю. Хорошо же ты выполняешь условия: «не напиваться» и «ждать». Я до сих пор выполнила и то, и другое. Дальше – видно будет. Ужасная сволочь эта Юлия Григорьевна! Злая баба!

Я совсем не хотела знать правду и ни о чем ее не спрашивала!

Не огорчайся! Если ты все-таки любишь меня, то сделай все так, как я велю, и забудем.

Целую тебя.

Лиля».

Владимир Владимирович отвечал:

«…Конечно я не буду хвастаться, что живу как затворник. Хожу и в гости и в театры, и гуляю и провожаю. Но у меня нет никакого романа, нет и не было.

Никакие мои отношения не выходят из пределов балдежа. Что же касается до Гинзбургов – и до младших и до старших, то они неплохой народ, но так как я нашел биллиардную, то в последнее время видеться с ними не приходится совсем.

К «компании» же Юл. Гр. я не принадлежал никогда, обозвав ее сволочью в первый же день нашего знакомства, в сем убеждении и пребываю. Избегал ее всегда и всячески.

Приедешь, увидишь все сама – ненравящееся выведешь.

Ну целую тебя, миленькая и дорогая детонька, я твой

Щен».

И все же, судя по тону их переписки Рига – Москва, этот период их отношений был счастливым – вопреки тому, что у обоих в это время были любовные приключения: Маяковский увлекался Зинаидой Гинзбург, а у Лили в Риге была любовная связь с Михаилом Альтером, работником Наркоминдела.

В Риге Лиля написала и опубликовала в газете «Новый путь» большую статью о футуристах и Маяковском и устроила ему приглашение для выступлений. Она вернулась в Москву и в марте снова поехала в Ригу вместе с Маяковским на его выступление. Они прожили девять дней в отеле «Бельвю». К этому времени была закончена его поэма «Люблю» – самая светлая и радостная из его поэм.

Вернувшись в Москву летом 1922 года, они снова сняли дачу в Пушкине. Рядом с ними поселился Александр Кра– снощеков. Он недавно вернулся из Америки, куда бежал после неудачи революции 1905 года, был назначен Лениным президентом Дальневосточной республики, но теперь работал в Москве председателем промбанка и заместителем наркомфина. С женой он жил раздельно и отдыхал в Пушкине со своими детьми – Луэллой и Женей. Краснощеков влюбился в Лилю, но она поначалу отшучивалась. Он был влюблен всерьез, и Маяковский все мрачнел и мрачнел. Вскоре, однако, Лиля ответила на чувство Александра Михайловича, и у них начался роман. Брик был хладнокровен, как всегда. Близкие иногда видели Маяковского бурным, Лилю в слезах, но никогда никто не видел, чтобы Брик потерял контроль над собой.

Когда ЛЮ в 1922 году наконец дали визу в Лондон, где работала ее мама, туда приехала Эльза из Парижа, и вечерами они с ней ходили танцевать в дансинги – это было тогда модно. Маяковский, узнав про это, страшно помрачнел, понимая, что не танцуют же они «шерочка с машерочкой». Действительно, Альф – белокурый молодой человек, лондонец, служащий переводчиком в АРКОСе, – так усердно учил их танцевать модный фокстрот, что вскоре Лиля ответила взаимностью на его любовное признание.

Из Лондона она писала своей приятельнице Рите Райт, что ходит по музеям, в театры и дансинги, что снова влюбилась в Кранаха и Тициана. Что счастлива своей независимостью и тем, что «здесь нет никаких футуристов». До Маяковского дошла эта фраза (хотя она просила ее скрыть), он расстроился и сказал: «Да, она рада освободиться от меня». Но это было несправедливо, Лиля написала эту фразу «ради красного словца» – только что она занималась в Риге футуристическими изданиями (и еще будет ими заниматься) и дальше будет дружить с футуристами.

Еще будучи в Риге, кроме подробных отчетов об издательских делах, она, зная продовольственные трудности в Москве, слала продуктовые посылки Маяковскому,

Ьрику, домработнице Аннушке, Леве и Рите. Овсяную кашу и рецепт, как ее готовить, чай, сахар, консервы. В Лондоне покупала им материю и подкладку на костюм, а Аннушке на юбку. Была очень заботлива, подбирала подходящие цвета и размеры и возмущалась, что «дорогие зверики» не пишут – получили ли? Она переписываюсь с Краснощековым конфиденциально, через Риту. В сентябре 1923 года Краснощеков был арестован по обвинению в злоупотреблении служебным положением. Когда Краснощеков сидел в тюрьме и Лиля была уже в Москве, она навещала его в тюремной больнице (вспышка туберкулеза) – такие еще были вегетарианские времена. Она взяла в семью его четырнадцатилетнюю дочь Луэл– лу, которая жила у нее, пока он был в заключении, и с которой она была близка до конца своей жизни.

Пока Лиля была в Лондоне, Маяковский и Брик собрались отдохнуть на немецком курорте Бад-Киссинген, но не получили вовремя визу. Получив ее с опозданием, они отправились в Берлин, куда из Лондона приехали к ним Лиля и Эльза.

Лиля мечтала показать Маяковскому город, музеи, походить по театрам. Но он вызвал ее досаду тем, что никуда не хотел ходить, не выходя из номера, играл в карты с русскими знакомыми, которых тогда в Берлине была уйма, и, по ее словам, спускался лишь в цветочный магазин, который находился внизу отеля «Курфюрстен– дам», где они все жили. Там он покупал уйму цветов прямо с вазами, и посыльный относил их наверх Лиле. В Германии была инфляция, марка ничего не стоила, и они с русскими червонцами (которые тогда были конвертируемыми) оказались богачами. Брик читал доклады на немецком, лекции в Академии нового искусства, они с Лилей многое видели и рассказывали Маяковскому. Эльза, возмущенная бесконечными картами Маяковского, съехала из отеля.

Лилю возмущали и карты, и обильные, долгие обеды в ресторанах с компаниями. Но не все было так просто: следует учесть, что они приехали из голодной страны, что Маяковский был крупный мужчина с хорошим аппетитом, что карты всю жизнь давали ему разрядку, что он не знал языка, и из-за этого многие «мероприятия», куда его заманивала Лиля, казались ему неинтересными (например, театры) и т. д. Кроме того, каждый день он писал, или выступал, или имел дела с издателями, встречался с Эренбургом и Шкловским, от которых узнавал о московских новостях, был занят с Лисицким проектом издания «Для Голоса» и ездил на неделю в Париж для деловых переговоров с Дягилевым. Что же удивительного, что отдыхал он за покером или съедая пять порций компота в ресторане, а не сидя в театре, где он не понимал ни полслова?

Про все это

Любовь Маяковского и Лили Юрьевны была не простой, она не раз достигала кризисных рубежей. В годы, когда революция ломала и пересматривала все на свете, казалось, что и человеческие отношения должны найти новую форму, новые взаимосвязи. И что любовь, верность, ревность тоже в известной степени претерпят изменения, и отношения людей в чем-то станут другими. Но вот в чем? Здесь много наломали дров, и подчас ломали эти дрова люди незаурядные. Можно вспомнить и Александру Коллонтай, и Ларису Рейснер… Авангард нес новую идеологию и недвусмысленно заявлял о своих намерениях переустроить не только жизнь нового общества, но и каждого человека в частности. А Лиля Юрьевна и Владимир Владимирович исповедовали именно эту идеологию.

В 1922 году, по возвращении из Берлина, в их отношениях наступил кризис, и причин этому было немало. Одна из них – поведение Маяковского в Берлине. «Длинный состоялся у нас разговор, молодой, тяжкий, – писала ЛЮ. – Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли – к любви, к искусству, к революции. Ничего не интересует. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. Тонем в быту. Маяковский ничего настоящего уже не напишет. Такие разговоры часто бывали у нас в последнее время, но ни к чему не приводили».

Короче говоря, ее теория – чтобы творить, нужно испытывать мучения, лишения, нужно преодолевать трудности. Благополучие губит художника.

6 февраля 1923 года ЛЮ писала, в частности, Эльзе и Париж: «Мне в такой степени опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр., что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как он дошел до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Если же нет – нет, Бог с ним!»

Ее возмутили выступления поэта в Политехническом музее по возвращении из Берлина. Между чтением стихов он говорил о том, чего не видел, о чем ему рассказывали Лиля и Ося. Она выкрикивала с места, как ей казалось, справедливые, а в сущности, обидные замечания, он сбивался, публика шумела, и в антракте администрация еле– еле уговорила ее не возвращаться в зал. На второе выступление она не пошла, и дома после долгого, тяжелого и серьезного разговора, который они вели уже не первый раз, Лиля предложила расстаться на два месяца, не видеться, чтобы обдумать, как жить дальше, как вести себя друг с другом.

Правда, была и еще причина – роман Лили Юрьевны с Краснощековым, который вызывал ревность Владимира Владимировича. Но она была за новый тип отношений, в котором не должно быть места ревности, отстаивала свободу поведения. Ненавидящая условности и привычки ЛЮ считала: можно любить кого угодно, когда и где угодно, но без уз!

И вот этот поиск новых отношений между мужчиной и женщиной, этот эксперимент в виде двухмесячной разлуки (в сущности, на одной улице – Мясницкой), который затеяла ЛЮ и на который, страдая, пошел Маяковский, это была лишь одна из граней поведения женщины новой эпохи, которая вызывает интерес к Лиле Брик до сих пор. С поисками новых взаимоотношений органически переплетались поиски новых реалий быта, противопоставленных мещанству. ЛЮ считала, что они тонут в мещанстве, что передовое, завоеванное революцией уступает место шелковым абажурам, слоникам и бесконечным чаепитиям. Под чаепитием подразумевалось пустое времяпрепровождение, болтовня, карты…

С высоты сегодняшнего дня видно, что Маяковский согласился на эксперимент с двухмесячной разлукой под влиянием ЛЮ, всецело ей веря и подчиняясь, подавленный ее угрозой уйти. Результатом явилась поэма «Про это», одна из вершин любовной лирики нашего века, художественный документ эпохи. Но каких мук это стоило поэту! Недаром в первой главе он сравнивает себя с узником Редингской тюрьмы, в которой томился Оскар Уайльд.

Это был 1922–1923 год. Она поставила условием – встреча ровно через два месяца, 28 февраля 1923 года. Поэт жил в своей комнате на Лубянке и, обливаясь слезами, писал «Про это». Два месяца провел он в своей добровольной тюрьме, просидев добросовестно, ничего себе не разрешая и ни в чем себя не обманывая. Ходил под Лилиными окнами. Передавал через домработницу Аннушку записочки («записочную рябь»), письма и рисуночки. «Он присылал мне цветы и птиц в клетках – таких же узников, как он. Большого клеста, который ел мясо, гадил, как лошадь, и прогрызал клетку за клеткой. Но я ухаживала за ним из суеверного чувства – если погибнет птица, случится что-нибудь плохое с Володей». Когда они помирились, она выпустила птиц на волю.

Он написал про все это – поэму о любви, о быте, вернее о бытии. О том, о чем приказал себе думать эти два месяца, о том, о чем Лиля велела ему задуматься. Впереди была цель – кончить поэму, встретиться, жить вместе, по-новому. Он писал день и ночь, писал болью, разлукой, острым отвращением к обывательщине, благодушию и мещанству, к себе – как ему казалось, – во всем этом погрязшему. Поэма явилась выходом из сложного морально-психологического кризиса: работа над стихами и над собой сливалась воедино. Маяковский писал, снедаемый мрачными мыслями, ревностью, сомнением, отчаянием, но исполненный решимости во всем разобраться и все одолеть.

Чем понятнее стихи, тем они не поэтичнее – поэма сложна. Читая ее, нужно знать другое произведение поэта.

Например, «Про это» перекликается с поэмой «Чело– пек», написанной семь лет назад. Поэтому и заглавие одной из глав «Человек из-за семи лет». Уже там Маяковский начал войну с пошлостью, с обывательщиной, ставшей темой «Про это», – писала ЛЮ.

«Современная литература все более развивается по принципу: «кто может – тот поймет, а кто не может – гаму и объяснять нечего», – пишет Нина Берберова в книге «Курсив мой». – Пруст доступен не всякому, одна из книг Джойса требует несколько месяцев напряженного внимания, а другая – том комментариев».

Не так ли и с «Про это»? Многоплановая ассоциативная поэзия, где личное часто переплетается с общечеловеческим и есть вещи, доступные не всем и не сразу.

Однажды, не в силах совладать с тоской по любимой, Маяковский позвонил из своего заключения Лиле, и она разрешила писать ей, «когда очень уж нужно». И он не удержался:

«…Людей измерять буду по отношению ко мне за эти два месяца. Мозг говорит мне, что делать такое с человеком нельзя. При всех условиях моей жизни, если б такое случилось с Лиличкой, я б прекратил это в тот же день».

«…Ты одна моя мысль, как любил я тебя семь лет назад, так люблю и сию секунду, что б ты ни захотела, что б ты ни велела, я сделаю сейчас же, сделаю с восторгом. Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват…»

Она сердилась на себя и на него, что не соблюдают условий, но не в силах была не отвечать.

«Волосик! Щеник! Больше всего на свете люблю тебя. Потом – птичтов. Мы будем жить вместе, если ты этого захочешь. Твоя Лиля».

Все письма Владимира Владимировича тех дней то обвиняют, то просят прощения. Они сбивчивы, непонятны. Непонятны нам, сегодняшним. Но не им двоим – тогда.

28 февраля кончался срок их разлуки, они решили уехать в Ленинград. «Приехав на вокзал, я не нашла его на перроне. Он ждал на ступеньках вагона. Как только поезд тронулся, Володя, прислонившись к двери, прочел мне поэму «Про это». Прочел и облегченно расплакался. Не раз в эти два месяца я мучила себя упреками за то, что Володя страдает в одиночестве, а я живу обыкновенной жизнью, вижусь с людьми, хожу куда-то. Но поэма не была бы написана, если б я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит громко, но тогда это было именно так», – писала Лиля Юрьевна.

По ее просьбе моя мать, разбирая в 1930 году архив поэта, перепечатала дневник, к ней обращенный. «Он вел его, работая над «Про это», – писала она, – день за днем описывая свои мысли и чувства: это очень интимно, адресовано только Лиле, и она его никому не показывала. Его видело всего несколько человек. Это документ необычайной важности. Письмо-дневник написано на той же сероватой, большого формата бумаге, на которой написана и вся поэма. Оно писалось каждый день, пока он работал, и из этого дневника выросло не только «Про это», но и некоторые последующие стихи.

Когда, разложив перед собою этот дневник и рукопись поэмы, я читала их параллельно – у меня было ощущение, будто я совершаю святотатство, заглядываю в такие глубины творческого процесса, куда другие не допускаются.

Письмо-дневник является также необычайной силы человеческим документом, отражающим тяжелое душевное состояние поэта во время этой работы. Некоторые страницы закапаны слезами. Другие страницы написаны тем же сумасшедшим почерком, каким написана и предсмертная записка. У меня было впечатление, что он несколько раз был близок к самоубийству во время написания поэмы.

Когда происходила передача архива в музей, дневник этот был затребован Асеевым, членом комиссии по литературному наследию Маяковского, который знал о нем. Но ЛЮ отказалась отдать его, сказав, что это лично ей адресовано. («Лилик, я ведь пишу обо всем об этом не для себя, а для тебя».) Поэтому она имеет право его не отдавать. И дневник этот еще при жизни она положила на закрытое хранение в архив. Но многие страницы оттуда она включила в свои «Воспоминания». Однако не все. Там есть места очень личные, которые она не хотела предавать огласке. Это отчаянные, трагические строки и, перепечатывая их, я еле сдерживала слезы».