сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
— Вот он, настоящий хозяйственник. Думаешь про шахту свою? — отдуваясь, спросил у него Морозов.
— Я отца своего, аптекаря, вспомнил. Жили мы в знаменитом местечке Талалаевке; он вот ни с кем не дружил; придет из больницы, ходит по комнате и поет: «Выхожу один я на дорогу…» И я сейчас только понял — он был несчастный человек.
— Вот что: шутки шутками, — решительно сказал Морозов. — Как у вас насчет дальнейшего веселья?
— Брось! — поморщился Васильев. — Люди три года не видались…
Но Морозов замотал головой.
— Ну нет, брат… Ты личность интеллектуальная, халдей среди халдеев, а я человек простой. Пойдем в ресторан, Гольдберг, а? Мы с тобой командировочные: это наша прямая обязанность. Одевайся, живо!
— Ну тебя! Не пойду, — сказал Гольдберг.
Морозов надел шубу и, распахнув ее, вытянув немного шею, начал наматывать кашне.
— Что ж, аскеты, мне одному идти или пойдет за компанию кто-нибудь? Нет? Ну, ладно! — и он пошел к двери.
— Давайте ложиться, уже второй час, — предложил Ефремов.
Он составил стулья, положил на них чертежную доску, постелил поверх старую солдатскую шинель, ловко заложив рукава под борты, а поверх шинели — два кожаных пальто: свое и Васильева.
— Гольдберг, ты пальто не жалеешь?
Гольдберг махнул рукой.
— Двухспальная, зефир, — сказал Ефремов, засовывая в наволочку летние брюки и рубахи.
Товарищи начали тыкать кулаками в постель и хвалить Ефремова.
— А Володька Морозов свихнется, я уверен, — проговорил Васильев.
— Ты б уж молчал! — покачав головой, сказал Ефремов. И ничего он не свихнется. Что ж, ему псалмы, что ли, петь? Ведь ты их тоже не поешь.
Они начали раздеваться. Ефремов босыми ногами, точно шагая по мокрому, подошел к стене и выключил свет. Было слышно, как шуршат одеяла и поскрипывают кровати.
— Папирос не хватило, вот беда! — сказал Гольдберг.
— Я на утро оставил три штуки, — сказал Ефремов, — а сейчас можешь мою докурить, я ничем таким не болен.
Гольдберг потянулся к меркнувшему огоньку. Он затянулся и крякнул:
— Ну что ж, спать так спать!
А через минуту они оживленно и горячо заговорили о множестве вещей: о тяжелой промышленности, женитьбе, науке, дефицитных материалах, коллективизации, и разговор был живой, «плотный», точно они продолжали спор, начатый вчера.
— Ефремов спит… Ты спишь, Ефремов? — вдруг сказал Гольдберг.
— Спит давно. Он похрапывал, когда мы про научную работу говорили… А ты, конечно, не прав: познание мира, я уверен, что через сто лет будет главнейшей целью человечества, эту мысль нужно уже сейчас иметь.
— И правильно делаем! — сердито сказал Гольдберг. — Познание — не самоцель, а средство борьбы с природой.
— Ты бесперспективный чудак… Через сто лет мы вплотную займемся астрономией, астробиологией и астрогеологией, может быть.
— Состоится разведка недр луны на предмет добычи полезных ископаемых… Вдруг она вся оловянная, твои внуки будут кушать персиковый компот из этих лунных банок.
— Чепухист ты! Мы создадим картину мира: страсть познания — она тогда будет сильней инстинктов питания и размножения.
— Познание познанием, а питание и размножение… Постой, постой, что это с ним.
Ефремов сдавленно закричал, потом быстро залопотал тоненьким, смешным голосом.
— Это с ним часто. А когда спросишь, он упрется: «Нет, ничего не снилось, ничего не помню…»
Когда они проснулись, Ефремова не было: он уехал на завод, а на стуле возле Гольдберга в полутьме зимнего утра белели две папиросы, сунутые мундштуками в коробочку спичек.
III
Ефремов часто виделся с Екатериной Георгиевной; они обычно встречались на улице и шли вместе в театр или гуляли. В один из выходных дней они пошли в Музей западной живописи.
Екатерина Георгиевна восхищалась Гогеном и каждый раз обращалась за сочувствием к Ефремову, а тот стеснялся сказать, что картины ему не нравятся и непонятны.
Картин было много, и, рассматривая их, он с беспокойством думал, что не испытывает радости волнения, не становится умней и лучше, глядя на все эти портреты и пейзажи.
И ему делалось неловко оттого, что картины знаменитых художников были ему безразличны, а женщина, ходившая с ним по залам, вероятно, полная слабостей и несовершенств, восхищала, радовала и волновала его тысячами мелочей — легким скрипом туфель на высоких, тонких каблуках, шуршанием платья, тем, что покраснела и смутилась, когда сказала: «Вот Констебль», а стоящая рядом горбатая завитая старуха с лорнеткой насмешливо поправила: «Это Мане, а не Констебль, гражданка».
В этом маленьком путешествии по залам музея он умудрился проявить заботу, уберег ее от пятившегося от картины молодого человека, уговаривал отдохнуть, спуститься на первый этаж в буфет.
— Петр Корнеевич, — сказала Екатерина Георгиевна, — вы сегодня необычайно галантны.
Он посмотрел на нее и закашлялся.
В одном из залов Ефремов остановился перед картиной Ван-Гога «Прогулка заключенных». По каменному двору, под высокими стенами ходили по кругу оборванные, заросшие бородами люди… Ефремов смотрел на клочок неба, на арестантов, на камень, на решетки, снова поглядел на клочок неба. Он отошел на два шага, потом снова приблизился. Ему было интересно смотреть… «Ходят, ходят, ходят», — подумал он. Потом он представил себе, как этих людей заводят в камеры и они с удовольствием вспоминают свою короткую прогулку по двору… Этот, худой, умрет через год, а тот, плечистый, дождется срока, но на свободе по ночам ему будут сниться эти стены, двор, кусочек неба…
Он стоял перед картиной и думал, грустно покачивая головой.
Когда они вышли из музея, Ефремов сказал своей спутнице:
— Знаете, такой вот Ван-Гог: очень действует сильно.
— Куда же теперь идти? — спросила она. — По домам?
— Рано, — сказал Ефремов, — а я себе отпуск дал на весь день…
И правда: было еще совсем светло. Быстрые, освещенные солнцем облака шли по небу. Весна уже была в воздухе, и даже ярко-белый, только что выпавший снег на карнизах и крышах домов глядел весенним, веселым.
Они пошли в сторону Пречистенских ворот, мимо забора, окружавшего храм Христа Спасителя, и свернули на Пречистенский бульвар. Ефремову было хорошо рядом с Екатериной Георгиевной, приятно было держать ее руку, поглядывать на ее лицо. Ему нравились ее ухо, щека, чуть-чуть обозначенный второй подбородок. Она говорила с ним насмешливо и снисходительно, но Ефремов не обижался, понимая, что это происходит от неловкости — вот они встречаются в четвертый раз, а он даже не знает, замужем ли она.
Оки подошли к памятнику Гоголя. Бронзовые волосы писателя были покрыты снегом.
— Точно намылили перед бритьем головы, — сказал Ефремов.
— Вот здесь мы прощались с вами в день знакомства, и вы сказали: «Нетрудящийся да не ест…»
— Это сказали уже до меня, — пробормотал Ефремов и подумал: «Все запомнила… значит… Ну и хорошо!… Ей-богу, женюсь!»
— Ох, боже мой, как вы покраснели!
— Может быть, в кино зайдем, Арбатское?
— Далее уши красные, — участливо и деловито сказала она.
— Или — в «Прагу»: пообедаем, а потом — в кино?
— А вы помните, как мы прощались осенью? Вы показали пальцем в небо и сказали, что наверху звезды. Помните?
Внезапный страх охватил Ефремова. Ясно — пришла минута другого, решающего разговора; женщина первой начала его и смеется, понимая неловкость и страх Ефремова. Он растерянно посмотрел на ее лицо — оно было милым и желанным, и Ефремову вдруг сделалось ясно: если этот разговор не состоится сегодня, сейчас, то все пойдет по-другому. А ведь он так мечтал о ней! Так часто на работе, в цехе, дома ночью, вдруг вспомнит ее глаза, шею, белые, красивые руки… Васильев повалится на кровать и заржет лошадиным голосом.
— Вы знаете, зачем я с вами хожу вообще? — спросил он, и казалось, вся Арбатская площадь ахнула, затаившись, смотрела на него.
— Что, что? — весело сказала Екатерина Георгиевна, поглядела на Ефремова и вдруг перестала улыбаться.
— Вы вообще знаете, зачем я хожу вообще? — снова резко переспросил он и не заметил нелепости своего вопроса.
— Право ж, зайдем в кино, — сказала она.
Все это со стороны должно было казаться смешным и странным, но для Ефремова не слова были важны: совершалось важнейшее событие в его жизни, он чувствовал это.
— Вы знаете? Вот и знайте! А я вот тоже знаю! — громко говорил он, крепко держа ее за руку и глядя ей в лицо.
— Тише, тише! Вы посмотрите: ведь кругом люди и все смотрят, — быстро сказала она и сжала его руку. Перчатка ее была порвана, и он почувствовал мягкость ее кожи, увидел ее растерянное, точно виноватое лицо, и ему показалось, что они стоят одни в глубокой, торжественной тишине.
В кино Ефремов, миновав длинную очередь, протянул в окошечко деньги. Никто не запротестовал: всем было ясно, что Екатерина Георгиевна не могла ждать.
Они сидели рядом, их плечи касались, и она не отодвигалась от него. Иногда она поворачивала к нему лицо: оно было сказочным, изумительным в мерцающем свете; он сидел неподвижно, боясь громко вздохнуть или пошевелиться, и смотрел на экран: картина казалась ему какой-то запутанной, не нужной никому чепухой.
Когда зажегся свет, Ефремов сказал:
— Пойдемте ко мне.
— К вам? — Она нахмурилась и удивленно посмотрела.
— Я вас хочу познакомить с Васильевым.
— Зачем же знакомиться?
— Ну как же, с Васильевым? Я хочу, чтобы он вас видел.
— Ах, какой вы чудак! Вы знаете: мне только в детстве люди казались такими.
— Какими?
— Ну, вот такими: серьезными, живущими всерьез… Что же, пойдем.
Видно, ей, самостоятельной, сильной женщине, нравилось слушаться этого человека.
Когда они пришли, Васильев сидел за столом и писал.
— Здравствуйте! — сказала Екатерина Георгиевна. — Мы вам мешаем?
— Что вы, что вы! Я давно уже прошу Ефремова познакомить меня!
Он пододвинул стул, чтобы ей было удобней снять боты, повесил пальто на вешалку, быстро задал ей несколько веселых вопросов.
«Да, вот он у меня какой!» — подумал Ефремов. Он гордился Васильевым, и ему хотелось, чтобы Екатерина Георгиевна восхищалась его товарищем, но еще больше он гордился ею, и, когда она начала рассматривать портреты, он посмотрел на Васильева: «Ну как? Что?»
Васильев возбужденно глянул на него, развел руками: «Тут уж ничего не скажешь», — и пригладил волосы.
— Вы знаете, товарищи, есть ужасно хочется; я ведь с утра не ела, — сказала Екатерина Георгиевна.
— А водку вы пьете? — спросил Васильев.
— Сейчас с удовольствием выпью рюмку; я совсем продрогла.
— Ого! Я думал, вы откажетесь.
— Почему это?
— Ну как же! Женщины, приходя в мужской дом, всегда говорят, что не пьют. Должно быть, боятся голову потерять.
— Нет, зачем? Я не потеряю головы.
— Что же, Ефремов, кто пойдет?
— Я! — сказал Ефремов, надевая пальто.
На мгновение Васильеву стало неловко оттого, что он остался с этой красивой, сразу понравившейся ему женщиной. Он подошел к столу и заглянул в открытую книгу.
— Вы где работаете? — вдруг спросил он.
— В Наркомтяжпроме.
— В каком качестве?
— Я старший экономист. Сказать, в каком отделе и сколько получаю?
— Нет, это уже детали. Вы замужем?
— Вы, очевидно, большой оригинал. Не все ли вам равно, замужем ли?
— Да, знаете, я не терплю разговоров о погоде. Мне интересно знать про вас, почему же не спросить?
Он пожал плечами и стал перелистывать книгу, чувствуя, как быстро бьется его сердце; ему хотелось, чтобы она сразу же поняла, какой он хороший, умный, тонкий.
— Вы меня простите, — сказал он, — у меня, должно быть, неврастения, я ведь сейчас делаю диссертацию и одновременно руковожу большой работой в Институте: у меня ведь восемь младших научных сотрудников. Работы тьма!
«Ох, зачем я это все? — подумал он. — Решит, что хвастаюсь».
Он спросил:
— Вообще говоря, я круглый дурак, правда? Вы так думаете?
Она рассмеялась. А он уже не мог остановиться и говорил чепуху, говорил быстро, возбужденно, не понимая, почему это с ним происходит, и чувствуя, что не имеет силы остановиться.
Ему хотелось казаться лучше обычного, а он никогда в жизни не был таким пошляком и глупцом, как сейчас.
«Вот тебе облагораживающее влияние женщины!» — думал он, со страхом слушая то, что сам говорил. Он рассказал об очень лестном для себя разговоре с академиком Бахом; сказал, что Ефремов — ограниченный человек, жестикулировал и неестественно хохотал, а она внимательно слушала, изредка поглядывая на него.
Когда Ефремов, держа в руках свертки, вошел в комнату, Екатерина Георгиевна сразу оживилась, стала помогать разворачивать покупки.
— Батюшки! — сказала она. — Вы, видно, роту солдат собрались кормить!
Не спрашивая, она нашла тарелки, вилки, ножи, рюмки, бывшие в самых необычных местах. Васильев видел, как она поглядывала на Ефремова и как приятно было им вместе накрывать на стол.
«Какой огурчик!» — думал он, глядя на товарища, и сердился, точно тот нарочно учинил против него несправедливость. Весь вечер он сидел мрачный, зевая и все больше сердясь, так как ни Ефремов, ни Екатерина Георгиевна не замечали его дурного настроения.
После ужина Ефремов позвонил директору завода и попросил прислать машину, но оказалось, что машина была в ремонте.
— Зачем это все? Пойдемте пешком, — предложила Екатерина Георгиевна.
— Васильев, давай походим, — проговорил Ефремов.
И Васильеву показалось, что в голосе товарища была
тревога.
«Вот пойду, назло», — подумал он, но сказал:
— Мне работать нужно, иди один.
Когда Екатерина Георгиевна вышла в коридор, а Ефремов задержался, надевая пальто, Васильев сердитым шепотом сказал ему:
— Избранник! Петенька Ефремов — лучезарный избранник! — и захохотал.
— Ты что это, обалдел? — спросил Ефремов и показал ему кулак.
Они вышли на улицу.
— Пойдемте переулками, — сказала Екатерина Георгиевна.
— Да, да, обязательно переулками, — поспешно согласился он.
Несколько минут они шли молча. Внезапно она остановилась и взяла Ефремова за руку.
— Мне и хорошо, и грустно сегодня. Я не верю, чтобы могло быть так хорошо, долго не может быть так.
— Может, может, может! — страстно говорил он и, сам не понимая, что делает, с чувством тревоги, стыда, радости обнял ее и начал целовать ее холодные щеки, виски, глаза, неловко повернулся и ударил ее в подбородок, но даже не заметил этого. А она обняла его за шею и поцеловала в губы.
Несколько мгновений они стояли молча, задохнувшись, смущенные.
— Здесь хорошо, — негромко сказала она.
Облака, отягощенные снегом, шли низко, над крышами: серый круг железной, зимней луны повисал над землей и вновь исчезал за облаками, и тогда они казались матово-белыми, светящимися изнутри. Тени бежали по крышам, стенам и окнам домиков — стекла то вспыхивали, то угасали, мостовая вдруг темнела и точно покрывалась золой.
— Вот здесь осталась старая Москва, — сказала Екатерина Георгиевна, не глядя на своего спутника. — Все эти Приарбатские, Ржевские, Кокоринские, Молчановки, Серебряный — путаница, тишина, домики в четыре окна… Я шла вечером с одним сослуживцем-старичком, и он все вздыхал: вот здесь церковь была, где я венчался, а сейчас тут трамвайные рельсы, а вот здесь, на площади, где провода, были окна моего лучшего друга, а сейчас там воздух.
— Вот уж! — сказал Ефремов, и собственный голос показался ему незнакомым. — Вот уж! А я иначе думаю: там моя бабка умирала на тряпье, а сейчас этот дом снесли и школу поставили; тут, в подвале, гвоздильный завод, где мой отец работал по двенадцать часов в сутки, а сейчас на этом месте скверик, где девушки с летчиками гуляют. Ну и очень хорошо! Какой-то странный был Васильев сегодня! Он не понравился, наверное?
Он говорил громко, как будто ничего не произошло. Когда они подошли к дверям ее дома, он спросил:
— Я зайду посидеть?
— Не поздно ли?
— Нет, не поздно, совсем нет.
— Мне тоже не хочется отпускать вас: вдруг уже не увижу. — Она открыла дверь своим ключом и шепотом сказала: — Соседи уже спят.
Они взялись за руки и прошли на цыпочках по полутемному коридору. На стене висел велосипед, поблескивая никелированными частями.
«Скоро лето», — подумал Ефремов.
В комнате стояли две кровати, обе одинаково застеленные белыми покрывалами; над одной висела маленькая полка с книгами. На столе лежали газеты, папки дел и раскрытый портфель.
— Это кровать дочки, она сейчас гостит у моей сестры, — объяснила Екатерина Георгиевна.
— Как ее зовут?
— Лена. Она еще ходит в детский сад. — Она подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: — Слушай, что это такое? Почему это, ты не знаешь?
Он смотрел на нее и чувствовал, как неловкость вдруг исчезла. Он был счастлив хорошим, веселым счастьем здорового человека и при ярком белом свете электричества сказал ей просто, без труда, как самому себе:
— Я тебя люблю, понимаешь? И дочку твою любить буду, и у нас с тобой будут дети. Ты не должна думать, что это так, шуточки. Это, может быть, навсегда.
