сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
В лаборатории эфир и метиловый спирт вскипали, точно их грели газовые горелки, и некоторые органические препараты, обычно твердые и кристаллические, превращались в тесто.
Только новый химик совершенно не чувствовал жары. Он ходил в суконном костюме, таком же темном, как его лицо, носил воротничок, галстук, руки его были сухими, как прокаленный песок, он делал свое дело легко и просто, не говорил о поездке на реку.
Во время обеденного перерыва к нему подошел Кругляк.
— Николай Николаевич, — сказал он, — после работы зайдите ко мне, начнем с вами на пару одно замечательное дело. — Он осторожно свел пальцем пот со лба, тряхнул рукой и, посмотрев на пол, сказал: — Если дальше так пойдет, до чего же это дойдет?
Он был очень доволен, — только что из цеха приходил мастер и принес Кругляку несколько десятков пропитанных жиром стержней. Смеясь, мотая головой, издавая носом, горлом и губами десятки звуков, он смотрел, как Кругляк сравнивал стержни с хартмутовскими образцами.
— Вышло, вышло! — радостно и удивленно говорил мастер.
Наклонившись к Кругляку, он шепотом, точно предостерегал его, сказал:
— Товарищ Кругляк! Вы знаете всю подлость нашего производства.
И Кругляк, смутившись, спросил:
— Что, жарко?
— Мне не жарко, — ответил мастер.
И они принялись вновь рассматривать стержни чертежного карандаша, воинственно потрясая ими, точно дротиками.
Вскоре мастер ушел в цех, а Кругляк, крепко сжимая стержни, прошелся по лаборатории, говоря лаборантам и рабочим:
— Ну, ребята, чертим! Ставлю в получку два литра.
Он прошел мимо Оли Колесниченко: она сидела за аналитическими весами, вся розовая и потная от жары, и была так хороша в своем синем сарафане, что Кругляк даже не произнес своей обычной фразы, а только вытаращил на нее глаза и махнул рукой.
Потом он спросил у Нюры:
— Ну, как футболист?
— В Одессу вчера уехал, — сказала Нюра, и они оба рассмеялись.
— Пойду к главинжу, пусть скушает компот, — сказал вслух Кругляк. — Мы не сумеем выпускать чертежный карандаш? Конечно, конечно, разве мы что-нибудь умеем! — и, потрясая дротиками, он пошел в контору.
После работы индус зашел в кабинет Кругляка.
— Слушайте, Николай Николаевич, — сказал Кругляк, — вы уже две недели работаете, а я вас еще ни о чем не спросил. Скажите, где вы жили в последнее время?
— Южный Китай, — ответил новый химик.
— А, интересно! — крикнул Кругляк. — Вы здесь очень скучаете, наверно?
Новый химик кивнул головой: да, он скучает. И так как ему нравится этот молодой, веселый инженер, который никого не боялся и не жалел себя в работе, индус, ломая фразы и выворачивая наизнанку слова, начал рассказывать Кругляку разные вещи. Он рассказал ему про свою родину и про страшный остров, куда англичане ссылают революционеров. Это совсем маленький островок: там нет тюрьмы, люди бродят по болоту, отравленному лихорадкой. Раз в год, на Рождество, солдаты, живущие в казарме на высоком берегу, сгоняют оставшихся в живых к коменданту, к он им выдает килограмм сахару и пачку чаю. Потом их опять гонят в болота до следующего Рождества. Это очень трудная жизнь. Коменданты сменяются на острове раз в два года, и за каждый год они получают пять лет отпуска в Великобританию, на полном колониальном жалованье. На этом острове жили два товарища нового химика, его друзья. Да, он скучает, ему хочется быть с ними.
Он говорил громко, гортанным голосом, кривил рот, глаза его стали широкими и совершенно черными. Он вдруг поставил каблуки на сиденье стула и как-то очень ловко и быстро сложил ноги, выставив вперед колени. Казалось, что проповедник, сидя на циновке, обращается к народу, потрясая сухим, деревянным кулачком.
Потом они некоторое время молчали.
— Послушайте, — тихо сказал Кругляк, — послушайте! Я хочу вам сказать одну вещь. — Индус слушал, вытянув шею. — Теперь, когда обжиг налажен, — продолжал Кругляк, — давайте запустим вместе работу по внедрению сибирского графита.
Индус молчал. Кругляк оживился, задвигался на стуле.
— В самом деле, вы только подумайте: это красота! Он залегает в Восточной Сибири. Явно кристаллический. Как вы смотрите на это дело? Мы быстро составим рецептурку, провернем через цех и поднесем нашему оппортунисту на практике гросс карандашей из советского графита. А? Ведь это будет мировой номер! — Он перегнулся чрез стол и дернул индуса за рукав. — А? Николай Николаевич! — весело крикнул он. — Вы знаете, что мы сделали за полтора года? Прошли от Киева до Варшавы, уверяю вас. Когда я пришел на фабрику, — вы мне, конечно, не поверите, — глину привозили из Германии! Факт! Если чего не хватает, главный инженер пишет директору рапорт: «Через десять дней останавливается производство» — и сидит, страшно доволен: отогнал от себя зайца! Достали — хорошо! Не достали — тоже хорошо! Виргинский можжевельник? А ольха, липа вас не устраивает, а? Вот, пожалуйста, попробуйте, товарищи, рецептурка — химические карандаши на ленинградском метил-виолете. Пишут? Слава богу! Потом мы взялись за всю эту экзотику. Южноамериканские смолы и камеди? Это была работа! Мастера кричали, как новорожденные, день и ночь, технорук копал под лабораторию целый радиус метро. В конце концов Охтенский завод дает прекрасные искусственные смолы. Теперь мы внедрим сибирский графит, а? Зачем нам цейлонский?
Он поднялся и побежал вдоль стены своего кабинета, тыча пальцами в схемы технологического процесса.
— Подождите, осенью мы выгоним аравийскую камедь. Знаете, какая имеется мысль? Заменить ее просто пшеничной мукой. — И Кругляк расхохотался.
Потом он подошел к новому химику вплотную и, заглянув ему в глаза, сказал:
— Вы сами видите наш карандаш, это не сахар, но пусть, как говорили мои предки, я не дождусь видеть своих детей в социалистическом раю, если через три года советский карандаш не будет смеяться над немецким. — Он наклонился и горячим шепотом сказал в ухо индусу: — Слушайте, я ведь вижу: вы самый замечательный парень! Давайте поднимать это дело вместе.
О чем думал новый химик? Он поставил ноги на пол, он серьезно кивнул головой.
Кругляк снял с гвоздя полотенце, вытер лицо, и полотенце потемнело от влаги, точно он вытирался после умывания.
— Знаете что? — сказал он. — Давайте поедем в Парк культуры, доедем до Бородинского моста, сядем на речной трамвай, получится очень здорово. Правда, я условился встретиться в семь часов с одной Людмилочкой, но революция от этого не пострадает. Я ей завтра позвоню, что меня вызвали в Наркомлегпром.
Когда они вышли из проходной будки, Кругляк взял нового химика под руку.
Прохожие оглядывались на них, и Кругляку это нравилось. Он, смеясь, говорил:
— Люди думают, что вы так загорели на Воробьевке. — Он предложил пообедать в парке и начал жаловаться на свой аппетит. — Мне всегда хочется кушать, — говорил он. — Утром я не завтракаю, а вечером не ужинаю, — лень возиться, холостяк! Приходится съедать три обеда на фабрике-кухне. Митницкая и Колесниченко обедают дома, я пользуюсь их карточками. Три супа, три вторых, три киселя — можно жить. — Он толкнул своего спутника в бок и сказал: — Смотрите, смотрите, что за фигура! Вот это ноги! Прямо на сельскохозяйственную выставку. — Потом он стал высчитывать свой бюджет: — Три обеда обходятся восемь рублей в день, вот вам уже двести сорок; папиросы — тридцать; бритье — пятнадцать, я дома не люблю; папаше — он живет у старшей сестры — шестьдесят. Сколько? Уже триста сорок пять. А получаю я четыреста семьдесят пять. Заем, союз, — на мою молодость остается рублей восемьдесят. Ну, конечно, премии. Примерно три месячных жалованья в год. Но все это расходится неизвестно куда. Вот второй год хочу себе сшить настоящий костюм, и ничего не получается.
Подходя к Бородинскому мосту, они увидели толпу, собравшуюся у края тротуара. Оказалось, что заблудилась девочка. Перед ней на корточках сидел милиционер и, стараясь говорить женским голосом, спрашивал, как фамилия ее мамы.
— Ой, не могу видеть, когда дети плачут! — сказал Кругляк.
Какая— то девушка в белом платье, поднимаясь на цыпочки, старалась заглянуть через плечи стоявших.
— Что случилось? — спрашивала она. — Молодой, старый? Трамваем переехало?
— П-а-п-а-л-а-м! — крикнул Кругляк и махнул рукой.
— Нет, серьезно: что случилось? — спросила девушка.
— Ничего особенного! Я хочу с вами познакомиться, — сказал он и расхохотался.
Девушка тоже рассмеялась, покачала головой и ушла.
— Типичная валдайская девственница, — сказал Кругляк, и они пошли к пристани садиться на речной трамвай.
Они ехали на катере мимо окутанного дымом завода, проехали мимо домиков Потылихи, и только когда вода сделалась темной от отражавшихся в ней высоких деревьев на Ленинских горах, стало немного прохладней и почувствовалась сырость воды и свежесть воздуха,
— Дыши, дыши! — говорил себе Кругляк. — Делай га, га! — Он радовался, вертелся, подбегал к борту. — А мне казалось, что лучшего места, чем наша фабрика, нет на свете, — говорил он.
Новому химику тоже понравилась местность, мимо которой они проезжали. Ему нравилась многоликость этого города, этот хаос маленьких домишек, садиков, нелепых переулков, из которого проступали площади и широкие проспекты новой столицы. Город лежал как глыба камня, которая постепенно освобождала скрытую в ней статую. И теперь, глядя на рабочих, строивших каменную набережную, он думал, что вся эта огромная страна высвобождает из-под строительных лесов свою величественную, мускулистую фигуру.
И еще, глядя на реку, он думал о других берегах, низких и болотистых, в которых бежала желтая и горячая, как живое существо, вода.
Выйдя на берег, они стали в очередь за морсом. Кругляк, смеясь и хлопая Николая Николаевича по плечу, выпил подряд пять стаканов. Стоявшие за ним начали сердиться, и какой-то военный, державший под руку девицу с таким серьезным видом, точно девица была отлита из стекла, крикнул:
— Послушайте, вы что хотите — мировой рекорд устанавливать? Люди пить хотят.
— Je ne comprends pas, — сказал Кругляк. — Я американский турист, — и все стоявшие возле будки рассмеялись.
Кругляк нашел, что парк с прошлого года стал чем-то хуже, а Николаю Николаевичу все очень понравилось, правда — не было американских гор.
Индуса, однако, смущало, что Кругляк все время заговаривал с незнакомыми женщинами. С одной малорослой девушкой в очень длинном голубом платье и в белом берете, стоявшем над челкой под углом в сорок пять градусов, он даже ходил под руку и, прощаясь, записал ей на бумажку номер телефона и подарил карандаш с красной головкой.
Когда они выходили из парка, Кругляк торжественно поклялся, что больше не будет ездить на фабрику в выходные дни и что восемнадцатого утром приедет в парк прыгать с парашютной вышки.
— Я бы сейчас тоже мог прыгнуть, — сказал он, — но после трех обедов это опасно. Первый прыжок нужно делать натощак.
VI
Наутро начались работы по замене цейлонского графита. Нюра пошла с бумажками к заведующим цехами, техноруку, коммерческому директору. Рамонов тащил в цех глину и нужную аппаратуру. Кругляк, опередив главбуха, выпросил у Квочина легковую машину, и Петров, «тот, который заикается», поехал в Институт прикладной минералогии за графитом.
Главбух кричал, что не привезет денег и фабрика останется без зарплаты, а Кругляк, с интересом поглядывая на него, говорил по телефону:
— Это ты, Сокольский? Да, да — Кругляк. Я только что послал к вам лаборанта. Вот, вот! Карандашей? Я послал, он передаст. Конечно, и два чертежных. Куда? На Игарку? Здорово! Зайди под выходной, обещал Крюков зайти, я его встретил в Наркомтяже. Ничего, женился, где-то в Горьком. Ну-ну, приходи, со своей закуской только. Так смотри же, не меньше чем пятьдесят кило. — Он повесил трубку и сказал главбуху: — Слушайте: единственный человек на фабрике, с которым я боюсь ссориться, — это вы. Но что делать?
И пока главбух собирался ему ответить, он ушел в цех.
— Нет свободной шаровой мельницы? — говорил он мастеру. — А это что? Нуждается в ремонте? Каком? Ну, это пустяки!
И он пошел к главному механику.
— На полчаса слесаря, — убеждал Кругляк механика, — что, в плановом порядке? Хорошее дело, ждать две недели! Тут работы на двадцать минут. — И, зная упрямство Нониуса, Кругляк сказал: — Я слыхал, вы уходите в отпуск? Ну, знаете, будь я директором, я бы вас не отпустил.
— Почему? — подозрительно спросил главный механик.
— Кроме шуток! Ведь ваш отдел — сердце фабрики, а вы — мозг своего отдела, — сказал Кругляк и прижал руки к груди.
И главный механик выписал наряд.
Новый химик перешел работать в цех.
Он любил составлять рецептуры в заваленном ящиками и мешками цеховом складе сырья. Здесь воздух был душный и теплый. Чего только не было на этом складе и чем только не пахнул здесь воздух! Парафин, воск, саломас, глина, тальк, метил-виолет, сухие лаки, наполнители, милори, каолин. Но здесь уже не было нравившихся ему смол и камедей: все это было загнано Кругляком в коробочки с образцами.
Вся левая стена склада была заставлена маленькими пузатенькими бочонками с английскими надписями. Новый химик сразу узнал эти бочонки. Он видел, как их наполнили графитом, как их грузили на платформы, как громадный кран осторожно переносил их над зеленой, как трава, водой и опускал в трюм желтопузого парохода. И какое-то несказанное удовольствие испытывал он, сидя над открытым бочонком и пропуская меж пальцев тяжелую струю графитного порошка. Графит был теплый и такой мягкий, что, казалось, облизывал руку ласковым языком. Стоило его потереть меж пальцев, и пальцы становились стального цвета, блестели, как зеркало, делались скользкими и гладкими.
И в свободные от работы минуты он запускал руку по локоть в бочонок с графитом, перебирал его, пока пальцы не касались шершавого дерева. Зачем он это делал? Он и сам не знал.
Часто в цех приходил Кругляк и говорил:
— Ну как? — и, не дожидаясь ответа, сам отвечал: — Все в порядке, я уже видел. Скоро пустим шихту на фильтр-пресса. — Он волновался, подозрительно нюхая графит, сердито говорил: — Ой, помол, помол!
В выходной день он так и не поехал прыгать натощак с парашютной вышки, а просидел до вечера в лаборатории, составляя длинные письма тресту Уралграфиткорунд и заводу. Он просил улучшить размол графита, чтобы «по крайней мере восемьдесят процентов проходило через шелковое сито с десятью тысячами отверстий на квадратный сантиметр».
Действительно, сибирский графит был очень крупный, легко можно было рассмотреть отдельные листочки, из которых он состоял.
Патрикеев, щупая графит, пожимал плечами, делал круглые глаза и, переглядываясь с мастерами, смеялся так, точно у него во рту была деревянная коробочка, в которой прыгал камешек. На Кругляка он смотрел дружелюбно и снисходительно, покачивая головой и улыбаясь.
— Под вашу личную ответственность, милейший Борис Абрамович, — говорил он, — под вашу личную ответственность на нас двигается с Урала сто тонн этой прелести.
Кругляк велел остановить на десять минут шаровую мельницу и, опечатав отверстие барабана фабричной печатью, сказал новому химику:
— Днем он смеется, но откуда я знаю, что он делает ночью?
Работавшие в цехе чувствовали какое-то напряжение, глядя на размеренно вращающийся барабан с болтавшимися вокруг сургучной печати ленточками. А новый химик все больше времени проводил на складе; там он поставил себе маленький столик и занимался ситовым анализом различных образцов графита. На складе, кроме него, был только один человек: рабочий, весовщик Горшечкин, шестидесятилетний лобастый старик, с большой головой, большим носом, большим беззубым ртом, большими ушами. Горшечкин был самым веселым человеком на фабрике, говорил он только рифмами. Когда на склад входил рабочий и, вытирая пот, жаловался:
— Ох, Горшечкин, и жарко! — тот подмигивал и отвечал:
— А мне не жалко.
Когда девушка-работница, смеясь, сказала ему:
— Что ты, товарищ Горшечкин, в таких валенках ходишь? Некрасиво! — он ответил ей:
— Некрасиво, зато спасибо.
С новым химиком он говорил много и охотно, рассказывая ему массу всяких историй, и каждый раз, когда индус, уходя с фабрики, церемонно пожимая ему руку, четко выговаривал:
— Товарищ Горшечкин, прощайте! — Горшечкин, радостно, улыбаясь во всю ширь лица, отвечал:
— Не стращайте!
Иногда новый химик приходил в лабораторию, его встречали шумно, точно он приезжал издалека.
Особенно почему-то радовались оба Петрова. А Нюра начинала волноваться и снова мыть только что вымытые стаканы, колбы и воронки, от растерянности бросала в раковину недокуренную папиросу. И он привык, сам того не замечая, к фабрике, к желтолицему Квочину, к секретарю ячейки Кожину, каждый день шепотом, точно у больного, спрашивающего:
