Текст книги "А до Берлина было так далеко"

Автор книги: Василий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Вспомнилось, как года через два после голодовки хлеб уничтожил огромный, с куриное яйцо величиной, град, и семья еле дотянула до нового урожая.

И вот теперь, видя, как советские люди уничтожают свое богатство, я буквально страдал от горя и ненависти...

От артиллеристов мы пошли в штаб 893-го стрелкового полка. Дежурный по штабу доложил, что командир полка беседует с истребителями танков, и проводил на ближайшую поляну, где мы невольно оказались очевидцами такой сцены. Майор Кузнецов стоял в окружении красноармейцев. Беседовали о предстоящем бое.

– Снова танки на нас попрут, товарищ майор? – спросил командира полка красноармеец лет двадцати с веснушчатым лицом.

– Снова попрут, – вздохнул майор. – Уж очень фашисты долго топчутся на нашем направлении! А это, по всему видно, не входит в их расчет.

– И откуда у них столько этих самых коробок на гусеницах?

– Наклепали они действительно много. Но ведь с каждой подожженной нами машиной их у гитлеровцев становится все меньше. Значит, надо их выжигать!

– Да долго ли продержишься с бутылкой против танка? Бой-то не на равных.

– И какой же выход? Пропустить немецкие танки к Днепру, а самим в окопы спрятаться? – спросил Кузнецов красноармейца.

А тот обиженно ответил:

– А я ничего подобного, товарищ майор, и не предлагаю. Конечно, встретим фашиста как положено. Только обидно: он на тебя броней и гусеницами, а ты с гранатой да с бутылочкой.

– Почему с гранатой да с бутылочкой? Нашему полку придан противотанковый артиллерийский дивизион. Двенадцать стволов. Если каждое орудие подобьет хотя бы один танк, и то двенадцать машин. А артиллеристы стрелять умеют. Так что лазаря петь заранее не рекомендую. На победу надо настраиваться.

– Это верно, товарищ майор. Мои товарищи Володя Токарев и Сережа Петушков точно так же считали. Но оба погибли под гусеницами фашистских танков. А какие были ребята! Золото. Мстить за них я буду проклятым фашистам! В истребители добровольно записался. Но хорошо, чтоб и артиллерия по ним била, и наши танки чтоб давили немчуру.

Мы чувствовали, что и майор Кузнецов, и красноармейцы настраивались в душе на худшее. Они понимали, что ни им, ни их товарищам назад пути нет, понимали, что, вполне возможно, придется навсегда остаться на этом поле, как полегли уже Володя Токарев, Сережа Петушков и многие, многие другие сыны великой России. Конечно, и командир полка, и его собеседник надеялись, что и на этот раз вражеская пуля пролетит мимо, но война есть война.

Да что и говорить, не знали они еще, как, впрочем, и мы в штабе дивизии, что 196-я стрелковая, а еще точнее, 893-й полк оказались на самом острие главного удара вермахта здесь, на Юго-Западном направлении советско-германского фронта.

Если мы возьмем схему Киевской оборонительной операции, то увидим, что стрелы немецкого наступления с конца июля – начала августа резко повернули на юг. Встретив упорное сопротивление защитников украинской столицы, убедившись, что взять с ходу Киев им не под силу, гитлеровское командование повернуло танковую группу Клейста в направлении Умань, Подвысокое с задачей отрезать отход на восток войскам 6-й и 12-й армий, ведущим тяжелые оборонительные бои. Наша дивизия и оказалась стечением обстоятельств на пути танков и мотопехоты Клейста.

Утро 29 июля 1941 года навсегда осталось в моей памяти. Было оно тихим, ясным. Даже не слышно было крика петухов и лая собак в соседних селах Нехворощ и Пешки. Их жители с домашним скарбом и гуртами скота ушли подальше от войны.

Утреннюю тишину нарушил рев фашистского "мессера". На небольшой высоте он начал кружиться над позициями полка Кузнецова, а затем улетел. Минут через двадцать в небе показалась группа "юнкерсов". Они начали обрабатывать наши позиции методично и последовательно. Пропахав бомбами один квадрат, они принимались за другой. На смену первой группе бомбардировщиков шла вторая. И так продолжалось весь день. Казалось, не осталось в поле, где заняли оборону наши люди, ни одного живого человека. И мы с тревогой ждали доклада майора Кузнецова о потерях полка и не сразу поверили, когда услышали по телефону, что убито 15, а ранено 34 человека. Мы ожидали гораздо худшего, предполагали, что от такой никогда не испытанной дивизией бомбежки погибло, по крайней мере, вдвое-втрое больше.

– Уши заложило, ничего не слышу, – пожаловался Кузнецов.

О том, что командир полка действительно оглох, я понял по тому, что он в трубку телефона не говорил, а кричал.

– Держись, Николай Ксенофонтович. Это увертюра, главная музыка впереди, сказал я Кузнецову. – Завтра с утра полезут, а на ночь передышку дадут. Так что пока залечивайте раны.

– Понимаю. Это уж как полагается.

Читатель знает, что в ту пору фашисты воевали по твердо заведенному порядку: днем – бой, ночью – сон.

Как мы и ожидали, немецкая атака последовала на рассвете 30 июля. Вместе с генералом Куликовым мы находились на НП дивизии. Генерал долго молча рассматривал в бинокль окрестности, затем также молча передал мне его и жестом показал – дескать, смотри. Я поднес к глазам бинокль и увидел сквозь облака пыли на дороге, идущей от села Пешки к Нехворощу, нескончаемую колонну вражеских танков.

Генерал Куликов не потерял самообладания, остался, как обычно, невозмутимым и спокойным.

– Противника не считают. Его бьют. Так, кажется, говорил Суворов. Будем драться. Предупредите, Василий Митрофанович, Кузнецова и Кондитерова. Пусть встречают фашистов.

Тотчас же соединился с тем и другим. Они уже заметали фашистские танки и были готовы, как сказал Кондитеров, по-русски угостить гитлеровцев.

Я передал трубку генералу Куликову.

– Вы видите, сколько танков! Всех не подожжете. Об этом и думать нечего. Не подобьете – пропускайте. Далеко не уйдут. Ваша задача: отсечь пехоту от танков. Чтоб ни один фашист не проник через передний край. Ни один! Это прошу усвоить. Приказываю усвоить! И передать всем командирам и красноармейцам.

В минуты, когда враг атакует тебя и ты видишь, что у него больше сил, много значит выдержка, способность подавить смятение и страх перед надвигающейся опасностью и заставить себя действовать рассудительно и спокойно. Люди по-разному ведут себя в бою. Одних опасность подавляет, и они безвольно идут навстречу уготованной судьбе, становятся ее рабами. Другие стараются казаться активными, но активность у них чисто внешняя, она идет от внутренней подавленности и неспособности руководить своими поступками. Подобное состояние у человека бывает, как правило, не от природной трусости, хотя случается и такое. В основном это результат неопытности, необстрелянности. Наша дивизия сравнительно мало участвовала в боях, и вполне объяснимо, что некоторые красноармейцы и даже командиры, как говорится, кланялись каждой просвистевшей пуле. Нужно было время, чтобы личный состав научился правильно вести себя под неприятельским огнем. Бывалый солдат по звуку точно определит место, куда приземлятся снаряд или мина, ближе или дальше, и мгновенно найдет укрытие, если снаряд летит "в самую точку".

Забегая вперед, скажу, что за войну я мало встречал людей, которые бы с первого боя вели себя под огнем как уже обстрелянные солдаты. Но именно к таким людям относился командир противотанкового дивизиона А. Г. Кондитеров. Не думаю, что ему был неведом страх. Людей, не дорожащих жизнью, наверное, на свете не существует. Но Алексей Георгиевич Кондитеров умел управлять своими чувствами и поступками. В час опасности мысль его работала четко, действовал он хладнокровно.

По своей должности я не обязан был находиться во время боя в подразделениях, да и считал, и считаю, что присутствие старшего начальника не всегда помогает командиру, а чаще сковывает его действия, вольно или невольно заставляет действовать с оглядкой. Но сейчас был исключительный случай. Успех боя зависел от артиллеристов противотанкового дивизиона. И я попросил у комдива разрешения отправиться к Кондитерову. Получив "добро", прошел на КП дивизиона, благо он располагался рядом.

Увидев меня, капитан Кондитеров начал было докладывать, но я попросил его заниматься своим делом. Капитан в правой руке держал бинокль, продолжая напряженно следить за продвижением танковой колонны, а левая была поднята над головой. Взмах ее означал сигнал к открытию огня. Телефонист, находившийся рядом, не спускал глаз с поднятой руки капитана.

Вражеская колонна тем временем подходила все ближе и ближе. Вот до нее осталось 500, 400, 300 метров... Вот уже простым глазом можно было рассмотреть жерла орудий, черные кресты на бортах машин. Грохот и скрежет нарастали. По всем правилам нужно было открывать огонь. Но рука командира дивизиона все еще была поднята над головой, и орудия молчали. Меня охватило беспокойство, не упускает ли командир дивизиона нужный момент. Но капитан отлично знал свое дело, выждал, когда до головного танка осталось не более сотни метров, и энергично взмахнул рукой.

– Огонь!

Дружно ударили орудия, и через мгновение бушующий огонь охватил головную машину. Запылал и четвертый в колонне танк. Для начала неплохо. Даже очень неплохо! Благодаря этому успеху на дороге образовалась пробка, и вражеским танкам потребовалось какое-то время для того, чтобы преодолеть замешательство и развернуться для боя. Умный тактик, капитан Кондитеров навязал противнику свою волю, создал благоприятную для дивизиона ситуацию. Воспользовавшись замешательством фашистов, артиллеристы подбили еще три боевые машины. Но большего пока сделать не успели. Надо отдать немецким танкистам должное: они довольно быстро рассредоточились и, ведя огонь на ходу, пошли па штурм высоты. Я попробовал подсчитать количество атаковавших машин, но быстро сбился со счета: во всяком случае их было не менее 50, по всей вероятности, мы столкнулись с походной колонной, которая не ожидала встретить здесь сопротивления. Фашисты решили, что вчерашняя бомбежка сделала свое дело и обеспечила безопасность марша. Но просчитались...

Артиллеристы работали на пределе. Рука Кондитерова энергично рубила воздух, но, чем ближе танки подходили к переднему краю, тем реже снаряды ложились в цель: не так-то просто подбить идущую на скорости боевую машину.

Подводило и волнение: когда в 50 метрах от тебя танк, нервы не выдерживают, появляются ошибки в прицеле, и снаряд чаще летит мимо. Бой разгорался, все меньше я меньше у капитана Кондитерова оставалось людей и орудий.

Огневые позиции артиллеристов напоминали островок, взрывающийся фонтанами пылающей, кипящей земли; фашистские танкисты определили, где находится основное препятствие, и сосредоточили по нему огонь своих пушек. Вскоре из двадцати орудий в строю осталось девять, затем восемь, семь. Почти все артиллеристы были ранены, многие убиты, кончались и снаряды.

А танки между тем уже утюжили окопы полка майора Кузнецова. Но как раз здесь их и ждал сюрприз. Семь машин одна за другой загорелись, как факелы. Это было делом рук наших истребителей танков. Фашистские танкисты пытались сбить пламя, резко бросали машины то влево, то вправо, то вперед, но огонь не сдавался, и стальные чудовища беспомощно останавливались. Экипажи пытались спастись бегством, но их настигали меткие пули красноармейцев. Это привело фашистов в смятение. Танки попятились, укрылись в овражках, кустарнике, пшенице и оттуда вновь открыли огонь по высоте.

В мокрых от пота гимнастерках, с черными от копоти и грязи лицами артиллеристы капитана Кондитерова укрылись в окопах, до тех пор пока не прекратился обстрел. Но как только танки врага пошли в новую атаку, они опять заняли свои места, и опять рука командира дивизиона рубила воздух, и опять осипшим голосом, тонущим в грохоте выстрелов, отдавал он одну и ту же команду:

– Огонь! Огонь!

И вновь фашисты недосчитались многих боевых машин. Четыре подожгли истребители танков, шесть подбили артиллеристы, а три подорвались на минных полях. Чертова дюжина! Остальные танки обошли высоту и устремились по направлению к Корсуни.

С идущей за танками гитлеровской пехотой завязали бой подразделения полка майора Кузнецова. С НП было хорошо видно, как цепи фашистов приближались к нашим окопам, как, встреченные ружейно-пулеметным огнем, они на глазах редели и откатывались назад, как затем шестиствольные минометы врага обрабатывали наш передний край, а затем все повторялось сначала в той же последовательности.

Штабу дивизии было небезопасно оставаться дольше в районе села Нехворощ, и полковник Варенников, внимательно следивший за ходом боя, приказал перевести его в село Киченцы, что раскинулось в пяти километрах восточнее Нехвороща.

Отдавая от имени комдива указания частям, я задержался на НП и уходил последним.

– Товарищ майор, – услышал я негромкий голос связиста, совсем молодого паренька. – Можно свертываться?.. Вопрос связиста вернул меня к действительности.

– Действуйте, товарищ красноармеец!

Связист проворно отключил телефон, закинул сумку па плечо и, волоча за собой провод, выскочил наружу. Я же, складывая в планшет бумаги, замешкался, и это мне чуть-чуть не стоило жизни.

– Хенде хох! – услышал я оклик, не пройдя и десятка шагов от НП.

Первой мыслью было, что кто-то глупо шутит. Повернул голову и обомлел. Рядом стояли три немецких солдата со вскинутыми для стрельбы автоматами. Что делать? Положение – хуже не придумаешь. Попытаться достать из кобуры пистолет и отстреливаться? Это исключено. Это верная смерть. Фашисты сделают из тебя решето. Но не сдаваться же в плен? Кошу глазами и, к счастью, вижу, что стою возле блиндажа. Прыгаю в него и на лету сбрасываю накинутую па плечи шинель. Тут же слышу треск автоматов. По траншее, идущей от блиндажа, что есть духу выбегаю в лощину, которая петляет за высотой. Это уже спасение. Немного отдышавшись и придя в себя, осматриваюсь, нет ли поблизости гитлеровцев. Больше вроде не видно. Как же эти трое оказались в тылу полка майора Кузнецова? Значит, где-то просочились, значит, надо быть готовым ко всяким неожиданностям и усилить охрану штаба дивизии. А что предпримут эти трое фашистов? Из-за укрытия наблюдаю за ними.

Постояв немного и о чем-то поговорив, они направились к месту, где валялась моя шинель. Вероятно, гитлеровцы посчитали, что я убит, и не особенно спешили. Но вот они подняли простреленную шинель и убедились в своей оплошности. Меня уже спрятали от вражеских глаз лощина в высокая пшеница. Метрах в 200 от НП, в условленном месте, должен был находиться мой верховой конь. Но его не было. Как потом выяснилось, при отходе товарищи из штаба подумали, что я уже в Киченцах, отправили коновода и лошадей к месту нового КП.

В это время я заметил, что по соседней лощине, которая не простреливалась противником, мчится эмка. Это была машина заместителя начальника политотдела дивизии старшего батальонного комиссара Федора Яковлевича Сурмилова. Он находился в полку майора Керженевского и, пробираясь на КП дивизии, едва не оказался в расположении противника. Его спасло хладнокровие шофера, в прошлом московского таксиста. Этот отчаянный и смелый парень умел выходить целым и невредимым из любой передряги.

– Начштадив, это вы?! – обрадовался Сурмилов. – Садитесь быстрее, а то можем угодить к немцам!

Выбравшись из лощины, машина покатила по проселку. Вскоре мы были на новом КП. Здесь также грохотали разрывы снарядов и мин, посвистывали пули.

Место для КП было выбрано не совсем удачно. Рядом подняла к небу крылья ветряная мельница. Прекрасный ориентир для фашистских артиллеристов! Отругав своих помощников, я приказал перенести КП метров на восемьсот в сторону от мельницы. Связисты через каких-нибудь полчаса установили связь, и штаб опять держал в своих руках нити управления боем.

С переднего края поступали тревожные вести. Погиб противотанковый дивизион капитана Кондитерова. Были выведены из строя все орудия. Большинство артиллеристов погибли, оставшиеся получили ранения. Тяжело ранило самого Кондитерова. Двое бойцов положили потерявшего сознание командира на плащ-палатку и под огнем вынесли в медсанбат. С того дня я потерял из виду этого замечательного командира. Только после войны узнал, что он жив, установил с ним связь, переписывался. Оказывается, Алексей Георгиевич Кондитеров после этого боя долго пролежал в госпитале, затем снова попал на фронт, снова отличился. К концу войны он командовал артиллерией 91-й гвардейской стрелковой дивизии.

Однако возвращаюсь к событиям 29 июля 1941 года.

В полку Кузнецова осталось не более половины личного состава. Противник же, хотя и понес в течение дня немалые потери, сохранил значительное превосходство в силах. Гитлеровское командование перебросило на наш участок свежую 57-ю пехотную дивизию. Его авиация почти беспрерывно обрабатывала наши позиции. В этих условиях пытаться удерживать занятый рубеж было бессмысленно. Это привело бы к дальнейшим большим потерям в живой силе и технике. Посоветовавшись со своими ближайшими помощниками, командир дивизии принял решение отвести части километров на двадцать юго-восточнее, на новый рубеж Мельники, Киченцы, Браваки. Получив указание генерала, я тотчас же связался с полковником Варенниковым.

– Своей властью я этого решить не могу. Доложу командарму, – ответил начальник армейского штаба и попросил не отходить от телефона.

Через минуту я вновь услышал в трубке его басок: "Отводите. Командарм санкционировал".

И опять – в который раз! – мы оставляли окопы и огневые позиции, отстаивая которые так много пролили солдатской крови. Оставляли под прикрытием уже по августовски темной ночи. Главным силам дивизии удалось незаметно оторваться от противника. Гитлеровцы готовились к новому штурму весьма тщательно, усиленно бомбили и обстреливали наш участок обороны в течение всего дня, но атак не предпринимали. И это было нам весьма на руку.

Через сутки мы заняли новый рубеж обороны. Люди выбились из сил, буквально валились с ног от изнурительных боев и переходов. Надо было дать им отдохнуть, выспаться. Необходимо было срочно пополнить подразделения людьми, подвезти боеприпасы. Но на все это времени не было. Враг напирал, и надо было зарываться в землю.

В те трудные дни коммунисты, от парторга роты до комиссара дивизии, были всегда вместе с бойцами, делили с ними все горести и радости. Я тогда почти не видел на командном пункте старшего батальонного комиссара Дмитрия Степановича Чечельницкого. Комиссар дивизии безошибочно определял, какой части или подразделению приходится наиболее туго, и отправлялся туда. Его появление среди бойцов производило всегда благоприятное действие: приободряло, вселяло веру в свои силы. Чечельницкий хорошо знал пути к солдатскому сердцу, был прекрасным оратором. Я не раз был свидетелем, как он беседовал с солдатами. Комиссар умел раскрыть смысл событий, происходящих на фронте.

Он был истинным эрудитом. На память цитировал Маркса и Ленина, Плеханова и Руссо, речь его всегда к месту была расцвечена литературными образами. Он хорошо знал Толстого и Чехова, Шекспира и Гомера, Горького и Маяковского. "Мне бы на кафедре студентам лекции читать, а я всю жизнь солдатскую лямку тяну. Нет, что ни говори, судьба – несправедливая, своевольная дамочка", – говаривал Дмитрий Степанович.

Но что-то не было заметно, чтобы он обижался на свою жизнь: всегда бодр, в хорошем расположении духа. Неудачи, которые обрушились на Красную Армию, он рассматривал как временные, преходящие. "В гражданскую положеньице наше, скажу вам, было куда хуже. Ведь за горло нас держали антанты и колчаки всякие. Ни хлеба, ни сапог, ни патронов. И ничего, выжили. Мы живучие, большевики. И не только выжили, но и всех врагов побили-поколотили. Так будет и в этой войне. Обидно, конечно, что отдали фашистам столько земли. Вернем. И в Берлине будем. Помяните мое слово!" Забегая вперед, честно скажу, в апреле – мае сорок пятого, когда 150-я стрелковая дивизия, которой я в ту пору командовал, штурмовала рейхстаг, вспоминал не раз слова нашего комиссара. "Помяните мое слово!" – звучал у меня в ушах его голос, голос патриота-коммуниста.

Внимательно следил за тем, чтобы политработники были ближе к красноармейцам и командирам, постоянно оказывали на них партийное влияние, поддерживали высокий моральный дух, и бригадный комиссар Дмитрий Емельянович Колесников, член Военного совета нашей армии. Сколько прошло с той поры лет, а я и теперь хорошо помню этого необыкновенного человека! Чем необыкновенного? Прежде всего, железной волей. Бригадный комиссар Колесников никогда не колебался. Если уж что-нибудь решал, то отстаивал свое решение перед любым начальством. Это был человек дела. Когда что-нибудь обещал, то непременно выполнял. Никогда ни перед кем не заискивал. По моим наблюдениям, его побаивался даже сам генерал-лейтенант Костенко, хотя они были давними друзьями, вместе воевали в 1-й Конной армии Буденного.

– Где комдив? – спросил меня Колесников, неожиданно нагрянувший на КП дивизии, едва мы успели перебраться от ветряной мельницы на новое, более безопасное место.

Генерал-майор Куликов полчаса назад пожаловался на боли в сердце и уехал показаться врачам в медсанбат, оставив меня за себя. Об этом я и доложил члену Военного совета.

Колесников, человек проницательный, очевидно, понял, что дело тут не только и не столько в давнем недомогании комдива. Тяжелые потери, которые понесла дивизия в бою у Пешек и Нехвороща, продолжающееся отступление сильно подействовали на комдива. Он страшно переживал, считал, что в этом есть и его вина. И, тонкий психолог, Колесников правильно решил, что необходимо его вмешательство, необходимо ободрить комдива, подчеркнуть, что никакой вины за Куликовым командование армии не видит, что он может работать спокойно.

Мы нашли вскоре медсанбат, и Колесников, очевидно, сказал моему командиру все это. Я заметил, как Куликов повеселел.

– Ваша дивизия сражалась превосходно. Она на несколько дней задержала продвижение фашистской танковой группы к Днепру. Военный совет благодарит весь личный состав дивизии за мужество, стойкость. Передайте это красноармейцам и командирам. Передайте также, чтобы готовились к наступлению. Шабаш. Довольно отходить, освобождать свою землю будем...

Сказав это и пожав нам руки, бригадный комиссар Колесников сел в машину, и она запылила по проселку.

Вновь наступаем

Подпрыгивая на колдобинах и пыля, штабная эмка мчалась по проселку. Несусветная тряска не портила моего настроения: оно было под стать ясному августовскому дню, залитому солнцем, пропитанному теплом. Только что в штабе 6-го стрелкового корпуса, в который входила наша дивизия, я получил приказ на наступление. Приказ получил из рук начальника оперативного отдела полковника Катаева, ибо начальник штаба полковник Еремин, к моему огорчению, находился в отъезде. С Николаем Владимировичем Ереминым меня сдружила совместная учеба в академии имени Фрунзе. Еремин был старше всех пас и по возрасту, и по званию, носил в петлицах ромб. Поскольку по каким-то неизвестным нам причинам ему долгое время не присваивали нового звания, то мы в обиходе по-дружески называли его бригадным. К этому мы, да и сам Еремин, так привыкли, что когда он получил полковника, все равно иначе как "бригадный" его никто не называл. И вот когда 196-ю стрелковую дивизию влили в 6-й стрелковый корпус, Еремин, узнав, что ее начальником штаба является какой-то майор Шатилов, позвонил ко мне и сказал:

– Говорит бригадный. Случаем, не ты ли, Вася, есть тот самый Шатилов?

Я сразу узнал знакомый, с хрипотцой голос Еремина.

– Конечно, я, дорогой ты мой товарищ бригадный. Какими судьбами ты объявился? Рассказывай.

– Я некоторым образом есть твое начальство. Трепещи и бойся. Вот приедешь в мое хозяйство, тогда и потолкуем, вспомним свое московское житье-бытье.

Заместитель Еремина, начальник оперотдела Катаев, вручая мне приказ, не скрывал своего хорошего настроения.

– Наступать будем, товарищ майор. Хватит отходить на "заранее подготовленные позиции". Пора и честь знать! В пакете приказ командующего армией. Там все сказано– что и как. Между прочим, идея наступления принадлежит Семену Михайловичу Буденному. Это понимать надо...

Полковник при этих словах поднял вверх указательный палец и тихонько пропел: "Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ".

– Не получится, как в прошлый раз: начнем и тут же на попятную? скептически спросил я.

– Ни в коем случае! Наступать будет вся армия. Ставка перебрасывает к нам большие резервы. А потом, кто поведет войско в наступление? "Буденный, наш братишка, с нами весь народ", – опять пропел полковник и уже другим тоном добавил: – Так что голов не вешать и смотреть вперед!

Хорошее настроение начальника оперотдела корпуса передалось и мне. От него я выскочил, даже забыв попрощаться: так неожиданна была новость, неожиданна, несмотря на то что член Военного совета армии Дмитрий Емельянович Колесников сказал мне об этом еще несколько дней назад. В глубине души я надеялся, что главные силы Красной Армии еще не развернуты, находятся на пути к фронту и настает уже время, когда они вступят в сражение и мы погоним проклятого врага с родной земли. От одной этой мысли радостно становилось на сердце.

Большак, на который выскочила наша машина, был забит войсками. Шли стрелковые подразделения, громыхали военные повозки, натужно урчали тягачи, таща за собой орудия. Завидев легковушку, нам по возможности освобождали путь.

Командира дивизии я нашел в оперативном отделении. Генерал Куликов тоже был в приподнятом настроении; ему, как и всем нам, а может, и больше, надоело отступать. Его душа конармейца гражданской войны жаждала активных действий, рукопашных схваток, стремительных и дерзких атак. И конечно, теперь, в канун большого наступления, он был буквально на седьмом небе и мысленно торопил развитие событий.

– Нуте-с, какие новости привез наш уважаемый начштадив? – спросил весело генерал Куликов, раскрывая привезенный мною пакет.

Потом он молча пробежал глазами извлеченный из пакета приказ и передал его мне, чтоб я ознакомился с его содержанием, а затем довел приказ до офицеров оперотделения.

Основное содержание приказа сводилось к следующему. 6-йстрелковый корпус во взаимодействии с 5-м кавалерийским корпусом атакует и уничтожает противостоящего противника, захватывает плацдарм на южном берегу реки Рось, затем овладевает городом и железнодорожным узлом Корсунь. Наша 196-я стрелковая дивизия, наступая на главном направлении, должна была выбить противника из Корсуни и, развивая успех, захватить плацдарм на южном берегу Роси в районе населенных пунктов Листвино, Черепины. Дивизии придавалась танковая рота. Этого было мало, очень мало, но в те времена танкового голода мы безмерно радовались тому, что и у нас появилась танковая броня, пусть и тоненькая, но броня!

– Через час соберите командиров частей. Ознакомим их с нашим решением и боевым приказом по дивизии. Эти документы подготовьте и доложите мне, распорядился генерал.

Мы немедленно приступили к делу. Через час, когда командиры полков и начальники служб были собраны, генерал Куликов поздравил их с началом большого наступления, познакомил с задачей дивизии, поставил задачи каждой части.

В первом эшелоне действовали 893-й и 863-й стрелковые полки. Их поддерживали 725-й пушечный и 739-й гаубичный артиллерийские. Они составляли ударный кулак, который должен был сокрушить вражескую оборону. 884-й стрелковый полк наступал во втором эшелоне и составлял наш резерв.

Война, хотя мы сражались всего лишь второй месяц, уже многому нас научила. И прежде всего научила осмотрительности, научила думать. Очертя голову, без подготовки бросаться на противника – самому остаться без головы. Это мы поняли и усвоили. И вот теперь, перед наступлением, Генерал Куликов вновь и вновь предупреждал офицеров частей, чтобы они тщательнейшим образом следили за маскировкой. "Обнаружат фашисты, что мы готовимся наступать, тогда считай все насмарку. Сосредоточиваться на исходный рубеж для атаки только ночью. Чтоб ни одного огонька от папирос. Чтоб ложки и котелки не гремели, а автомобильные фары были потушены. Сам буду проверять, в случае демаскировки виновные будут строго наказаны", – говорил генерал Куликов, а он, это хорошо знали командиры полков, не бросал слов на ветер.

Совещание было предельно кратким: война и этому нас научила. Она как ножом отрезала ненужные, пустопорожние разговоры. Как много драгоценнейшего времени в мирные дни, думал я, мы тратили попусту, на выяснение ясных вопросов, доказывали с полнейшей серьезностью, что дважды два четыре, а вовсе не пять. Теперь, в пору военной страды, было ясно, что время, затраченное на эти совещания, потеряно для боевой подготовки.

К вечеру 6 августа части дивизии заняли исходный рубеж для атаки. Меры предосторожности дали возможность сосредоточиться незаметно для противника, что во многом предопределило внезапность и успех первого удара.

Накануне мы получили телеграмму от Маршала Советского Союза С. М. Буденного. Семен Михайлович поздравил бойцов с началом наступления, пожелал нам боевых успехов. Напутствие маршала подняло настроение красноармейцев и командиров. Я в который раз убедился в том, что значит доброе слово, сказанное перед боем.

С вечера оперативная группа собралась на НП, который находился на опушке леса южнее села Паташино. Отсюда в бинокль просматривалась вся полоса наступления дивизии, и это облегчало задачу управления боем.

Атака была назначена на 5 часов 40 минут утра 7 августа 1941 года. С 5 часов утра в течение сорока минут проводилась артподготовка.

Я неожиданно заметил, что перед боем всегда бывает как-то не по себе, нервничаешь, думаешь, что чего-то не учел, что-то упустил. Но вот артиллеристы начинают свою "увертюру" – и все сомнения и тревоги уступают место спокойной уверенности. Так было и на этот раз. Хотя пушечный арсенал дивизии заметно поредел и нам пришлось собрать орудия в кулак, поставить их на основных направлениях, все же артиллерийская подготовка получилась довольно мощной. Подчиненные полковника Самсоненко сделали свое дело. Слово теперь было за пехотой.

В утреннем небе загорелись три зеленые ракеты – сигнал к атаке, и сразу поле огласилось криками "Ура!", "За Родину!". После грохота артиллерии эти возгласы казались слабыми, но с каждой минутой их мощь усиливалась в вскоре заглушила трескотню пулеметов и автоматов.

Гитлеровцы, не ожидавшие пашей атаки, опомнились лишь тогда, когда до их траншей оставалось не более 50 метров. Довольно нестройно заговорили автоматы и пулеметы. Наши артиллеристы, по-видимому, подавили значительную часть огневых точек фашистов.