Текст книги "А до Берлина было так далеко"

Автор книги: Василий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Я с надеждой смотрел на Константина Ефимовича. Бывший буденновец, герой гражданской войны, талантливый командир, в котором были и решительность, и воля, и знания. Я был уверен, что генерал Куликов сделает все возможное, чтобы вывести дивизию из вражеского кольца.

В тот день я беседовал с генералом Куликовым и не знал, что говорю с ним в последний раз. Машина, на которой он отправился в штаб генерала Лопатина, въехала в село, занятое фашистами. Шофер и сам Куликов поняли это, когда повернуть назад было уже поздно, и сделали попытку проскочить. До 50 гитлеровцев, находившихся в селе, устроили настоящую охоту на штабную эмку. Куликов отстреливался из пистолета, был несколько раз ранен, и машина проскочила бы, если бы фашисты не открыли огонь по автомобильным скатам. Они изрешетили покрышки, и машина" остановилась. В бессознательном состоянии, истекающий кровью Куликов был пленен. Шофера фашисты расстреляли на месте. После войны я узнал от друзей, что Куликов находился в лагере для военнопленных на территории Франции, вел себя как подобает настоящему советскому патриоту, достойно и непреклонно. Ни истязания, ни щедрые посулы не сломили его воли. Вспоминая теперь комдива 196-й, хочу сказать: за несколько месяцев совместной службы многому научился у него. Попадая в сложные переплеты на дорогах войны, я часто спрашивал себя: "А как бы в подобной; ситуации поступил генерал Куликов?" И это было хорошим ориентиром, помогало находить верные решения...

Между тем часы шли, а комдив все не возвращался, молчал и штаб генерала Лопатина. Надо было что-то делать, не сидеть же в такой обстановке сложа руки и ждать у моря погоды.

Группа бойцов, пробирающаяся к своим, принесла обнадеживающую новость. Будто бы в районе села Исковцы, что в десяти километрах севернее Будницы, обороняется наша танковая дивизия. Машины у танкистов целы, но нет горючего. Они превратили танки в неподвижные огневые точки, заняли круговую оборону в не подпускают фашистов на пушечный выстрел. "Было бы здорово соединиться с танкистами, достать горючее – отбить его у противника – в сообща навалиться на фрицев", – подумалось мне.

Но танковая дивизия в Исковцах была из области мифов. Разведка, высланная нами, доложила, что никаких танков там не было и нет, да и откуда им взяться! Желаемое мы тогда нередко выдавали за действительное. Жизнь же неумолимо возвращала нас к реальностям. А реальность настоятельно повелевала действовать, пробиваться, пока не поздно.

Да, трудно некоторые командиры приспосабливались к условиям войны, мешал груз мирных привычек.

Посоветовавшись со старшим батальонным комиссаром Чечельняцким, майором Карташовым и полковником Самсоненко, решила предпринять новую попытку прорваться в районе Савинцев. Расчет сделали на внезапность атаки и на то, что все наличные силы собираются в кулак. Начальнику строевого отделения штаба капитану Д. Т. Курбатову приказываю поставить в строй всех писарей, чертежников, шифровальщиков, подчистить всю "писарскую элиту" и тылы. Отменный служака, понимающий толк в штабном делопроизводстве, ходячая энциклопедия всех "входящих и исходящих", Курбатов смотрят на меня осуждающе, но только спрашивает: "А как же без писарей?" Отвечаю: "Снявши голову, по волосам не плачут. Вы сделаете то, что надо, если немедленно, сейчас же уничтожите все лишние бумаги. О спасении штаба, о спасении дивизии надо думать, товарищ капитан!"

Хоть Курбатов подчищал тылы скрепя сердце, но наскреб порядком. За счет нестроевой команды мы довели численность стрелковых рот до 30-40 человек. А это кое-что значило. Не густо, конечно, но атаку можно было начинать, что мы и сделали утром. Наши бойцы понимали, что терять им уже нечего, и я редко видел у них такую непреклонную решимость, такое внутреннее ожесточение. В первых рядах атакующих шли роты полка майора Якова Борисовича Группана. Этого интеллигентного человека, внешне мало походившего на строевого офицера, я полюбил, проникся к нему искренней симпатией. Группан был долгое время начальником штаба полка и отлично знал свое дело. Он снабжал командира достоверными данными об обстановке, о противнике, знал все, что в полку происходит. Командир полка за таким начштаба жил как за каменной стеной. И тем не менее, когда командир полка выбыл из строя, я сомневался, справится ли Группан с его обязанностями (речь шла о назначении Якова Борисовича комполка). Свои сомнения я высказал генералу Куликову. Хорошо, что тот не принял их, и назначение Группана состоялось. Я еще раз убедился, что командиру полка вовсе не обязательно иметь зычный голос и вид, вызывающий если не страх, то, во всяком случае, робость у подчиненных. Ничего такого у Якова Борисовича не было. Он говорил тихо и спокойно, никогда не повышал голоса и скорее просил, чем приказывал. И тем не менее подчиненные слушались его беспрекословно. Брал Группан знанием дела, уважением к людям, умом. А это, как оказалось, значило немало. Ко всему прочему он был человеком большого личного мужества.

Свой КП во время атаки он менял несколько раз, следуя фактически в цепи атакующих, под неприятельским огнем. Видя, что командир в их боевых порядках, солдаты, преодолевая яростное сопротивление фашистов, ворвались в Савинцы и снова овладели мостом. Не вина майора Группана и его полка, что большего они сделать не могли. В небе появились немецкие самолеты и в который раз стали бомбить село, или, точнее, то, что от него осталось. Факелами вспыхнули уцелевшие хаты, черный дым стлался по земле, слезились глаза, затруднялось дыхание.

Грохот бомбежки слился с артиллерийской канонадой, с гулом танков: фашисты подтянули к Савинцам механизированные и танковые подразделения. Пришлось нам вновь вернуться на исходные позиции. Не полезли дальше и фашисты, они были уверены, что мы и так не уйдем, что теперь мы обречены.

– Что делать будем, комдив? – спросил меня комиссар Чечельницкий, который редко бывал на дивизионном КП, а большей частью находился в подразделениях, среди личного состава. Сказывалась привычка, выработанная еще в годы гражданской войны, в партизанском отряде. С введением института военных комиссаров Чечельницкий нес прямую ответственность за боевые действия соединения наравне с командиром. Но он не особенно охотно вникал в командирские функции, считая, что для этого есть комдив, которому всецело доверял. Подписывать боевые приказы он считал делом формальным и обычно делал это постфактум, хотя и получал за такой формализм довольно жесткие разносы со стороны члена Военного совета армии. Но в этом вопросе Дмитрий Степанович был неисправим. Когда мы связывались с ним для согласования сути приказа, он обычно говорил: "Действуйте – всецело одобряю".

Слово "комдив", обращенное ко мне, прозвучало непривычно. По положению начальник штаба является первым заместителем командира дивизии, с его выбытием из строя автоматически принимает на себя командование. Это по положению. Но ведь имеется психологический барьер, который переступить не так-то просто. Ты привык, что есть человек, который вместе с комиссаром принимает на себя всю полноту ответственности и которому принадлежит последнее слово. Теперь же оглядываться не на кого, твое решение оказывается окончательным, ты являешься последней инстанцией.

Все наши попытки прорваться через вражеское кольцо окончились неудачно. Противник был начеку и, как только мы начинали атаку, перебрасывал к месту предполагаемого прорыва подвижные, механизированные подразделения, танки и создавал многократное превосходство в людях, а главное – в технике. В воздухе появилась авиация гитлеровцев. В таких условиях продолжать лихорадочные попытки пробиться в открытом бою означало погубить остатки дивизии, и на "военном совете", так комиссар Чечельницкий назвал совещание троих Чечельницкий, я и Самсоненко, – было решено укрыться в лесу в районе села Пирятин, дать людям отдохнуть, собраться с силами, организовать интенсивную разведку и найти во вражеском кольце брешь. Комиссар был уверен, что нет у фашистов силенок, чтобы всюду плотно держать кольцо окружения. "Мы непременно отыщем слабинку и проскочим. Не надо только сломя голову бросаться на противника. С умом надо действовать. Вот в чем собака зарыта", – говорил он.

"Вот в чем собака зарыта" – любимая присказка комиссара. Он придавал ей десятки оттенков: иронию, сарказм, шутливость, решительность, неопределенность, одобрение, несогласие... Теперь в этих его вроде, примелькавшихся словах слышалась уверенность, что все будет хорошо. И мы верили комиссару. Ему невозможно "было не верить. Нам всем было известно, что Чечельницкий прошел гражданскую войну, дважды попадал в лапы белых, но его находчивость, самообладание, а главное – идейная убежденность позволили целым и невредимым выходить из петли, которая вот-вот должна была затянуться на его шее. Первый раз, раненный в бою, он оказался в руках деникинцев. Комиссар сумел убедить часовых, охранявших его, – украинского хлопца с Полтавщины и бородатого мужика из-под Курска – перебежать к красным.

Второй раз, уже будучи командиром партизанского отряда, действовавшего в тылу белополяков, он с небольшой группой бойцов отправился в разведку и напоролся в белорусской деревне со странным названием Рыжуха на вражескую засаду. Белополяков было до взвода, партизан – десять человек. Чечельницкий повел своих бойцов в решительную атаку и отбился от врагов. "Штыком и гранатой пробились ребята", как в песне о Железняке", – говорил Чечельницкий, вспоминая этот эпизод своей партизанской жизни. Он очень любил песню о Железняке и частенько в минуты досуга негромко напевал ее своим приятным баском...

И опять мы о капитаном Труновым в дороге. Бежит эмка по проселку, по полям, мимо рощиц. Мы едем в направлении большого лесного массива, который, судя по топографической карте, начинался сразу же за селом Пирятин. Мы уверены, что там мы найдем приют и пристанище, что лес укроет нас от вражеских глаз.

Но противник будто читал наши мысли. Подступы к лесу надежно контролировала его авиация. Едва мы выехали из села Грибенковское, находившегося в двух-трех километрах от Пирятина, как над нами появился "юнкерс" и стал поливать машину из пулеметов. Хорошо, что немец оказался неважным стрелком и эмка не пострадала. Однако рисковать дальше мы не решились и после получасового "отдыха" в кювете, дождавшись, когда "юнкерс" улетит, повернули обратно. Было ясно, что в дневное время в пирятинский лес нам не попасть.

На КП телефон не умолкал. Беспрерывно звонили из частей и спрашивали одно и то же: что делать? Всегда спокойного, невозмутимого Самсоненко я не узнал. Оставшись за комдива, он отбивался от наседавших на него командиров полков, говорил им, что с минуты на минуту ясность будет внесена и части получат определенные указания, но время шло, а ясности не было.

– Как будто гора с плеч, – обрадовался Иосиф Иосифович, увидев меня.

Но радость его была короткой. Он сам же мне посоветовал "слетать" к Варенникову и Лопатину и выяснить обстановку.

Конечно, можно было бы послать к полковнику Варенникову майора Карташова, вроде ни к чему оставлять дивизию в такой момент без командира, но Самсоненко и Чечельницкий настояли, чтобы поехал я, а не Карташов.

Перед отъездом мы решили отвести дивизию с реки Оржица, сосредоточиться в перелесках западнее села Круподеренцы, где и готовиться к маршу, направление которого части получат дополнительно.

Основные заботы по отводу частей легли на полковника Самсоненко. Мы договорились с ним, что отвод будет проведен по возможности незаметно для противника, для обозначения переднего края, или, как он сам сказал, для камуфляжа (Самсоненко всегда оставался артиллеристом), будет оставлено минимальное количество людей, по отделению от полка. "Пусть поводят фашистов за нос".

КП 26-й армии находился в селе Байковщизне, примерно в 20 километрах. Туда мы добрались без происшествий. В чисто прибранной хате было тихо и спокойно, не чувствовалось ни суеты, ни нервозности. Это подействовало на нас успокаивающе. Подумалось даже, что наши дела не так уж плохи, раз командование армии спокойно. Но это было не так. Генерал Костенко и полковник Варенников отлично видели всю трагичность обстановки, и только выдержка и личное мужество испытанных солдат помогали им сохранить самообладание. В хате было три комнаты. В приоткрытую дверь я увидел генерала Костенко, он сосредоточенно склонился над картой. В другой комнате, куда я вошел, за столом сидел полковник Варенников и что-то быстро писал. Увидев меня, он поздоровался. На его почерневшем от бессонных ночей и тревог лице появилась усталая улыбка.

– Ну, рассказывай, как ваши дела. Куликов не возвратился?

Я доложил о наших неудавшихся попытках прорвать кольцо, о своем решении сосредоточить подразделения дивизии под Круподеренцами, о том, что генерал Куликов не появлялся и потому я временно вступил в должность командира дивизии.

– Хорошо, что заехал. Вот приказ командарма о прорыве вражеского кольца. Поезжай к Лопатину. На месте разберетесь в деталях, он поставит дивизии задачу. А меня извини – спешу.

Варенников распрощался и не вышел, а выбежал из хаты. Я за ним. Неожиданно вспыхнувшая где-то перестрелка задержала нас. Откуда и кто стрелял, было непонятно, пули свистели рядом, впивались в стену хаты, обдавали нас кусочками извести. Варенников позвал адъютанта и спросил: "В чем дело, откуда стрельба?" Тот доложил, что село с двух сторон атакует противник. "Передайте командиру бронедивизиона и кавалеристам: контратаковать вместе со стрелками, отбросить фашистов, восстановить положение".

Достаточно несколько минут понаблюдать за человеком под огнем, и становится ясно, на что он годится. Ни один мускул на лице Варенникова во время неожиданного обстрела не дрогнул, воля у полковника была поистине железной.

Адъютант у Варенникова оказался проворным малым, и через каких-либо пять десять минут мимо нас на предельной скорости пронеслись броневики, промчалась конница, и вскоре звуки боя стихли: немцы были отброшены от села. Дорога на КП 6-го стрелкового корпуса была свободна, и можно было отправляться в путь к генералу Лопатину.

Штаб Лопатина расположился в том же селе, только на другом его конце, в здании школы. Учебные доски, парты, плакаты, книжные шкафы – все здесь было на месте, отсутствовали только дети. Странно почувствовал я себя в школе – не слышно ребячьих голосов.

В комнате генерала Лопатина разговаривали, причем на довольно высоких нотах, Я узнал голос генерала, который кого-то в сердцах отчитывал. "Вы знаете, что за такое безобразие полагается", – гневно говорил он. "Так ведь налетели, как коршуны, и давай крошить", – оправдывался чей-то виноватый голос.

Как я позже узнал, это был командир автороты. Его машины застряли на мосту и задержали отходившую колонну корпуса. Пробки еще не успели рассосаться, как налетели "юнкерсы", сбросили бомбы, появились потери. У Лопатина были основания распекать командира. Вскоре он вылетел из комнаты, красный и потный. К моему удивлению, Антон Иванович Лопатин встретил меня совершенно остывшим, разговаривал ровно и спокойно. "Русская душа у него, быстро отходит", подумалось мне.

Прочитав доставленный приказ командарма, Лопатин нахмурился и сказал: "Поздно". Что он имел в виду, нетрудно было предположить. Как я понял, генерал-лейтенант Костенко приказывал собрать силы корпуса в кулак и ударить по противнику. А как их соберешь, когда нет устойчивой связи, когда снабжение войск нарушено, нет боеприпасов, горючего, да и вообще время уже безнадежно упущено. После войны, знакомясь с архивными документами, я понял, что это надо было сделать максимум 16 сентября, когда кольцо только что сомкнулось и противник не успел подтянуть резервы. Теперь же усилия целесообразнее направить не на попытки собрать корпус, а на то, чтобы попытаться найти в кольце окружения слабину и выскакивать из котла подивизионно. Каждый час промедления работал на противника.

– В направлении села Денисовка и далее на город Лубны пробивается 116-я стрелковая дивизия. Свяжитесь с ее командованием и вместе пробивайтесь, сказал Антон Иванович, показывая наш предстоящий путь на карте. – До вашего подхода командир 116-й организует переправу. Так что вы придете на готовенькое.

Лопатин улыбнулся. В характере генерала было много такого, что располагало к нему: внимательность к собеседнику, рассудительность, умение прямо смотреть правде в глаза. Именно Лопатин, ничего не скрывая, ввел меня в обстановку, сложившуюся на Юго-Западном фронте. Оказалось, что 26-я армия была отрезана от трех других армий, находившихся в кольце, не было у нее и связи со штабом фронта.

– Но ничего, мы еще повоюем. Надо верить в успех. Без веры – какая же это жизнь?! Ложись да гроб заказывай.

Здесь хочу я сделать небольшое отступление. Через год с небольшим, зимой сорок второго, на Северо-Западном фронте под Демьянском мне снова посчастливилось встретиться с Антоном Ивановичем. Он командовал тогда 34-й армией, я же принял 182-ю стрелковую дивизию, которая входила в ее состав. Когда, прибыв в штаб армии, зашел на доклад к командарму, генерал Лопатин сразу узнал меня и, как показалось, обрадовался старому сослуживцу.

– Я думал, какой это Шатилов, уж не тот ли майор, с которым из окружения за Днепром выбирались? Оказывается, тот. Жив, стало быть, Василий Митрофанович! Очень хорошо. Теперь вместе еще повоюем. Если с человеком в трудном переплете побывал, он тебе вроде за брата.

...От генерала Лопатина мой путь через Байковщизну лежал в Круподеренцы, куда, как уже говорилось, Самсоненко должен был отвести дивизию. В Байковщизне мы с шофером и двумя сопровождающими автоматчиками попали в ситуацию, аналогичную той, в которой оказался генерал Куликов. В те дни в расположение наших войск часто просачивались вражеские разведподразделения. Должно быть, одно из этих подразделений просочилось в Байковщизну. Гитлеровцы, по всей вероятности, пронюхали, что здесь находится КП 26-й армии, и решили во что бы то ни стало захватить или уничтожить ее руководящий состав. Час назад конники и бронедивизион выбили фашистов из села, но остатки этого подразделения рассыпались в его окрестностях. И вот когда наша машина на большой скорости влетела в село (я приказал шоферу ехать с ветерком, не зевать, на тот случай, если немцы перережут дорогу), человек пятнадцать гитлеровцев выскочили из кустов и давай поливать из автоматов. Шофер нажимал на газ, мы же, схватив автоматы, открыли ответную стрельбу. Разумеется, не моя и не автоматчиков заслуга, что нам удалось проскочить и не попасть в лапы фашистов. Тут уж помог случай и... пыль. Дорога в тот день просохла, и наша эмка, летевшая на большой скорости, поднимала облака пыли. "Вроде дымовой завесы", – заметил водитель, еще не веря, что так удачно проскочили.

В балке, поросшей кустарником, которая начиналась километрах в трех от села, мы перевели дух. Убедившись, что погони нет, остановились, вылезли из машины, закурили. Кузов был изрешечен пулями, но эмка по-прежнему бегала резво, и у меня в душе к ней возникло чувство благодарности, будто это был человек, а не автомобиль.

– Мазилы! – смеясь говорил автоматчикам шофер Казаков.

Его никогда не покидало хорошее настроение, ко всему на свете он относился с улыбкой. Легко, во всяком случае, несравненно легче на войне, чем другим, человеку с таким характером.

– Чему радуешься, весельчак? – не выдержал я. – Моли бога, что так обошлось.

– Я, товарищ майор, безбожник, атеист, так сказать. А что они мазилы – так это точно. Пятнадцать человек пуляют из автоматов, сыплют свинцом, как горохом, а мы уходим у них из-под носа.

Переделка, в которой мы только что побывали, была вскоре забыта, заслонена навалившимися заботами. Вернувшись на КП дивизии, ознакомил с содержанием боевого приказа командира корпуса комиссара и начальника артиллерии, после чего начали подготовку марта к Денисовке на соединение со 116-й дивизией.

Опасность, которая в те дни постоянно сопровождала нас, подготовила людей. Дисциплина была безупречная, красноармейцы и командиры безропотно и стойко переносили все тяготы боевой обстановки. Сборы, как говорится, были недолгими. Только-только сгустились сумерки, подразделения снялись с места и взяли направление на Денисовку. Шли всю ночь, делая лишь короткие привалы. Были приняты самые строгие меры предосторожности. Впереди колонны следовал разведбатальон, авто– и гужевой транспорт сосредоточили в хвосте, замыкал шествие артиллерийский сборный дивизион – ему была поставлена задача прикрывать дивизию от танков противника, если они появятся с тыла (фашистов можно было ждать отовсюду!).

И танки появились, они атаковали именно в хвост нашей колонны. Случилось это примерно в пяти километрах от Денисовки, как только забрезжил рассвет.

– Танки! – Тревожное сообщение пролетело по цепи.

Я и комиссар Чечельницкий ехали в середине колонны и напрасно шарили окулярами биноклей по широкому полю, еще прикрытому серым полумраком. Только тогда, когда полковник Самсоненко, с карьера остановивший возле нас своего взмыленного коня, сказал: "Атакуют в хвост", я, повернувшись на 180 градусов, увидел па горизонте медленно наползающие черные коробки.

Комиссар Чечельницкий остался в колонне, а я, вскочив на коня, вместе с Самсоненко поскакал к пушкарям, на которых была вся надежда.

Артиллеристы батареи старшего лейтенанта Е. И. Кузнецова, к которым мы прискакали, изготовились к стрельбе и по команде Самсоненко, когда танки подошли метров на 150, сделали пять-шесть выстрелов. По всей видимости, немцы не хотели ввязываться в незапланированный ими бой, они шли для усиления охраны переправ через Оржицу и считали, что мы и так от них не уйдем. Поэтому, когда от прямых попаданий артснарядов два танка встали как вкопанные, остальные поспешили уйти. Они свернули в сторону, и вскоре гул двигателей и лязг гусениц машин стихли.

Когда мы вернулись на свое место, Чечельницкого таи не было. Капитан Трупов доложил, что комиссар поскакал в голову колонны, где, по его словам, появились немецкие танки и наши бойцы вынуждены были принять бой. Артиллерия, как известно, шла в хвосте колонны, и пришлось отбиваться гранатами и бутылками с горючей смесью. Старший батальонный комиссар Дмитрий Степанович Чечельницкий не очень-то заботился о личной безопасности, шел всегда туда, где было особенно трудно. "Я же агитатор, а агитатор действует прежде всего личным примером. Смелого пуля боится, смелого штык не берет", – говорил комиссар и поступал, как говорил. Удачливый был человек, наш комиссар, песня, слова из которой он любил повторять, была написана как про него. Он был словно заговоренный, его не брали ни пуля, ни снаряд, ни мина. Но в то утро, как мне доложил старший политрук Качанов, случилась беда: фашистский снаряд, разорвавшийся рядом с Чечельницким, оборвал его жизнь.

Эта весть острой болью наполнила сердца. Я, как пьяный, качался в седле, пораженный гибелью комиссара. Вывел меня из этого состояния старший политрук Качанов, которого, читатель это помнит, я близко узнал на острове Королевиц под Черкассами.

– Василий Митрофанович, – голос Качанова был тих, в нем я уловил и искреннее горе, и растерянность (подчиненные уважали и любили Чечельницкого), – что будем делать дальше?..

– Придется теперь вам комиссарить, Василий Павлович. Что поделаешь? Начинайте работать. Вывести дивизию из окружения, спасти людей, по возможности технику – вот наша теперь политика, вот наша партийная работа. Думаю, что надо собрать на первом же привале коммунистов, напомнить им о главном: о строжайшей дисциплине и организованности. Сейчас растерянность страшнее гитлеровцев.

Война войной, окружение окружением, а жизнь в дивизии шла своим чередом. Надо было снова накормить людей, дать им отдохнуть, и как только колонна вползла в денисовский лес, от походных кухонь потянуло ароматным дымком и почти каждый куст приютил уставших, живущих на пределе человеческих сил бойцов.

Штабным же командирам, как и прежде, было не до отдыха. Требовалось выяснить, где противник попытается найти переправы, связаться со 116-й стрелковой дивизией и договориться о совместных действиях. Оставив за себя Самсоненко – хорошо, когда на войне рядом в тобой надежный товарищ! – я поехал в Денисовку, в штаб 116-й. Нерадостной была та поездка. Оказалось, что уже двое суток 16-я стрелковая дивизия тщетно пытается форсировать Оржицу, зацепиться за ее восточный берег. Увидев село, объятое пожаром – горели дома, колхозные постройки, вишневые сады, – я понял, дела у наших соседей далеко не блестящи, гитлеровцы основательно заперли их и постараются не выпустить из Денисовки. Командир дивизии подполковник Буянов, как мне показалось, потерял присутствие духа.

– Нечего уже выводить. Фашисты расколошматили нас, от дивизии осталось не больше батальона и ни одного орудия. Будем, конечно, пытаться выйти, но лучше это сделать мелкими группами. И вам советую так же поступить. Объединяться сейчас бессмысленно.

В рассуждениях Буянова определенно был здравый смысл. Распрощавшись с комдивом и пожелав ему успеха, я поспешил к своим. Надо было доложить командиру корпуса, что обстановка круто изменилась и потому взаимодействие со 116-й дивизией невозможно. КП генерала находился в селе Оржица.

– Раз так случилось, ведите дивизию сюда. Попробуем вместе прорваться. Мы тут создаем группу прорыва, в нее входит воздушно-десантная бригада. Подключайтесь в эту группу. Вы создадите в месте прорыва вроде коридора, пропустите других, а затем по этому коридору пройдете и сами, – распорядился Антон Иванович Лопатин.

Итак, мы снова испытываем свое изменчивое счастье. Полковник Самсоненко в те дни мне не раз предлагал разбиться на мелкие группы и попытаться лесными тропками и по ночам выходить к фронту.

– Это же наверняка. Это же лучше. Главное – людей сохраним. А пойдем скопом – нарвемся на фашиста, и он оставит от дивизии мокрое место.

Но доводы моего боевого товарища и друга не убеждали. Я верил, что, действуя совместно, мы скоро пробьемся сквозь вражеское кольцо. Если же пойдем отдельными группами, то фашисты непременно по отдельности их и уничтожат.

Наступил день, еще один день во вражеском тылу. Мы стремились использовать его, чтобы подальше уйти в глубь леса, который тянулся примерно на 15 километров. Я стал замечать, что некоторыми бойцами начинает овладевать какое-то безразличие, они стали делать все механически: надо идти – шли, привал – останавливались. Такое безразличие вызывалось крайней степенью усталости. Что мы могли поделать с ними? Ровным счетом ничего! Вспыхнет бой и безразличие сдует как ветром. А в этот день, как и в прошлый, люди устало меряли шагами бесконечную дорогу.

Вместе с Самсоненко и Карташовым мы стояли на лесной просеке, пропуская монотонно, неторопливо текущую колонну. Присматривались к лицам командиров и красноармейцев, узнавали многих – и теплее становилось на душе.

Вот по обочине идут двое. До нас донеслись обрывки их разговора. Это майор Керженевский и его жена военврач 3 ранга Вера Петровна.

– Я просил тебя, Вера, умолял уехать с ранеными. Не послушалась. Теперь вот мучаешься.

– Разве я могла уехать? Я же и дня без тебя не проживу, изведусь: ты на фронте, под огнем, а я – в безопасности.

Такая нежность слышалась в ее словах, что щемящей тоской наполнилось сердце, тоской о близких мне людях. Я позавидовал Степану Семеновичу, что он идет рядом с любимым человеком в этот тревожный день. Война не в силах изменить человеческую природу, сделать сердце каменным и невосприимчивым к радостям земным. На войне, встречаясь лицом к лицу со смертью, люди ни на минуту не перестают думать о любимых. По себе знаю, что какой-либо пустячок, малюсенькая деталь, напоминающая о женах, невестах, подругах, окрашивались в новый прекрасный цвет, приобретали значительность, становились необычайно дорогими. Только этим и можно, на мой взгляд, объяснить популярность у фронтовиков песни о синем платочке.

Когда на фронте, в обстановке страшной беды, мы вдруг встречали счастливую от любви женщину, то она была для нас все равно что солнце, проглянувшее сквозь черную тучу, и мы очень завидовали ее избраннику.

Еще в лагерях под Днепропетровском я часто видел Керженевского и Веру Петровну. Вечерами, когда в летнем клубе демонстрировался кинофильм, давался концерт или читалась лекция, они непременно появлялись вместе – высокий Керженевский и русоволосая, еще совсем юная женщина в ладно сидевшей гимнастерке.

Мне рассказывали сослуживцы, что во время советско-финляндского военного конфликта дивизион, которым командовал Керженевский, в бою с превосходящими силами противника был разбит. Вера Петровна, служившая в санчасти полка, была в том бою в дивизионе мужа и получила тяжелое ранение. Керженевский положил на плечи находившуюся в бессознательном состоянии Веру Петровну и более 30 километров по лютому морозу добирался в медсанбат. Там ей сделали операцию. Вера Петровна быстро поправилась, встала снова в строй, и этот случай еще больше укрепил их любовь. В Днепропетровске Вера Петровна была уже военврачом 3 ранга, работала в санчасти и в свободное время бывала у мужа в полку. Пушкари ее полюбили и считали своим человеком.

С завистью глядя вслед Керженевским, я еще не знал тогда, что вижу их в последний раз. Во время прорыва их настигнет фашистский снаряд, и они навсегда, неразлучные, останутся лежать в степи под Лубнами.

Кольцо окружения прорвано!

С утра над Оржицей появились немецкие самолеты. Они летели на небольшой высоте, оставляя за собой шлейф густого темно-зеленого дыма. Нарисовав кольцо, которое хорошо проецировалось на фоне чистого неба, самолеты скрылись.

– Понятно? – спросил меня Самсоненко, с которым мы наблюдали за манипуляциями немецких летчиков. – Выходит, они в большом котле сделали маленький для нашей армии. Персональный, так сказать. Предупреждают, что наше дело табак, чтоб мы, значит, сдавались.

Догадка Иосифа Иосифовича подтвердилась. Вскоре пожаловала новая группа самолетов. Они сбросили не бомбы, а листовки. На искаженном русском языке в листовке предлагалось "русь золдатам" прекратить сопротивление и "штык в земля". Командование вермахта обещало "соблюдать жизнь" и отпустить сдавшихся в плен по домам. "В противном разе смерть". В листовке сообщалось, что Красная Армия разбита и перестала существовать. Москва, Петроград, Киев пали и потому выхода у русских солдат нет. К тому же 26-я большевистская армия окружена и ее окончательный разгром – дело "пара дней".