Текст книги "Забайкальцы. Книга 1"
Автор книги: Василий Балябин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Всю осень прожила Настя на заимке. Два раза приезжал к ней Семен. Выждав, когда Настя останется одна, он подходил к ней, просил, умолял ее вернуться домой. Пополневшая, раздавшаяся в ширину, Настя всякий раз выпроваживала его обратно. В последний раз она пригрозила Семену, что если он еще будет надоедать ей, то не увидит ее больше и на заимке.
А ночью, по-прежнему таясь от других, приходил к ней Егор. И радостны были их встречи, быстро летели ночные часы. Оба давали своим чувствам полную волю, стараясь заглушить тревогу, что росла в душе каждого от сознания скорой разлуки. Егор даже похудел в эту осень, под глазами темнели круги, днем на работе одолевала его дремота. От постоянного недосыпания чувствовал он в теле непомерную тяжесть и при каждой остановке на работе – перекур или короткий отдых – валился с ног, ткнувшись головой куда попало, и мгновенно засыпал. А когда кончилась страда, началась скирдовка, отсыпался Егор в телеге, пока ехали они за снопами от гумна до пашни.
А время неутомимо летело вперед. Вот уж и осень прошла, снегом покрылись поля, елани и сопки, незаметно подкралась зима.
Приказ о призыве в армию Егор получил за два дня до рождества. На заимке закончили молотьбу. На гладком как зеркало ледяном току второй день грохотала веялка. За вчерашний день Ермоха с Егором и трое поденщиков навеяли более ста мешков пшеницы. Сегодня Егор с поденщиками продолжал работу на веялке, а Ермоха, один на пяти лошадях, увез в село первую партию пшеницы.
Вернулся он на заимку к полудню. В это время работники обедали в зимовье, сидя на нарах, поджав под себя по-монгольски ноги. Настя из ведерного чугуна подливала им в чашки жирные, вкусно пахнувшие щи. Покончив со щами, принялись за гречневую кашу с молоком, в это время и появился Ермоха. Он не распряг лошадей, привязал их к пряслу и поспешил в зимовье.
Ермоха стряхнул с шапки куржак, оборвал с бороды и усов ледяные сосульки, заговорил, обращаясь к Егору:
– Новости привез, тебя, Егорша, касаемо. На службу, брат, требуют, такое дело.
Меняясь в лице, Настя тихо охнула, чуть не выронив ухват, опустилась на лавку. Егор, крякнув, взял из рук Ермохи исписанную чернильным карандашом бумажку, внимательно осмотрел ее, передал сидящему рядом белобрысому парню:
– Читай, Спирька.
Спиридон отложил в сторону ложку, вытер ладонью губы и медленно, с остановками начал чтение. Вот что он прочитал:
«Поселковому атаману, село Антоновка Заиграевской станицы.
Сим прошу уведомить казака нашей станицы Егора Матвеевича Ушакова в том, что ему, как и всем казакам 1911 года срока службы, надлежит явиться 27 декабря сего года в станицу, при полной боевой готовности, для отправки в полк.
Основание: приказ войскового наказного атамана от 9 декабря 1910 года за № 145, § 1 и отношение атамана Заозерской станицы от 16 декабря с. г., № 1184.
Поселковый атаман приказный Болдин неграмотен, приложил печать.
Писарь, мл., урядник Титов».
– Та-ак, – хмуря брови, Егор взял у Спиридона бумажку, бережно сложив ее вчетверо, положил в нагрудный карман гимнастерки и, взглянув в куть, встретился с затосковавшим взглядом Насти. – Ничего-о, – глухо проговорил он, слезая с нар, стараясь не глядеть на Настю. – Служить так служить.
Только теперь Егор заметил в руках Ермохи бутылку, из которой он угостил поденщиков, а потом с полным стаканом водки подошел к Насте.
– Выпьем, Настасья Федоровна, раз такое дело, пожелаем Егору удачи на службе. Жалко мне его, ведь он мне вроде как сын.
Настя пригубила из стакана, передала Егору. Ермоха чокнулся с ним, закусил калачом и на вопрос Егора, что ему делать, ответил:
– Запрягай большого Соловка в кошевку, ехать надо к хозяину, чего же больше-то? Я, однако, тоже с тобой командируюсь, а то как бы он тебя не обжулил при расчете, он ведь мастак на эти штуки. Так што вместе поедем, пусть Шакал на меня полюбуется. Ему на меня на пьяного-то смотреть шибко приятственно, все равно что волку на железные вилы. Пусть позлится, вражина, а я ему ишо парочку слов кругленьких сказану, давно у меня на него зуб горит.
Егор оделся, пошел запрягать. Следом за ним, накинув на плечи шубейку, вышла Настя.
Охмелевший Ермоха тешил работников разговором. А тем того и надо. Угостившись даровой водкой, довольные, что сегодня их никто не торопит с выходом на работу, сидели они на нарах, курили и, посмеиваясь, охотно слушали расходившегося гулевана. И только когда рыжий Никита взялся за полушубок, вспомнил Ермоха о деле.
– Вы, ребята, сколько навеяли, уберите в амбар, и хватит на сегодня. Ты, Микита, розвальни приготовь, облучок привяжи тот, что лежит около стайки, сена в него набей побольше, чтобы сидеть мягко и привалиться спиной было на што. За старшего будешь здесь, Микита, пока я не протрезвлюсь. А это ишо не скоро будет. Мне, брат, ежели шлея я под хвост попала – баста. Пока не нагуляюсь – не работник.
Никита пробовал отнекиваться от старшинства:
– Сроду мне не приходилось заниматься такими делами. Назначь вон из молодых кого-нибудь.
– Не, и не думай даже. У тебя и вид-то прямо-таки генеральский, у нас командир полка был вот как капля воды на тебя похожий, борода такая же, во всю грудь, рыжая, как лисий хвост. Ты теперь, наверно, в годовые запряжешься к Шакалу, наместо Егора?
– Придется, куда денешься.
– Подряжайся, Микита, мужик ты на работе способный, вместе потянем эту лямку.
Давно не гулял, братцы, года полтора рюмки в роте не было. Ну а теперь-то уж нагуля-юсь. Провожу Егора до станицы и все святки гулять буду назло Шакалу.
Што во саночках беганушко бежит.
А на саночках лежанушко лежит.
Под гору конь разбегается,
О калину расшибается.
На калинушке соловушко сидит,
Горьку ягоду калинушку клюет.
А в счет работы, Микита, значит, так: веять можно погодить, пусть пшеница полежит в ворохах, наших рук она все равно не минует, сено пока возить да солому надо заметать в ометы, а то как ударит пурга, забьет ее снегом, нам же и достанется мучиться с ней. Мы к вечеру-то вернемся, а утре отсюда и в Верхние Ключи.
Што не ласточка тропу тропила…
* * *
С заимки выехали задолго до свету. На дворе стоял крепкий мороз, на темной синеве небес холодно мерцали звезды, жгучим сиверком тянуло навстречу, а заснеженные елани и сопки словно застыли в ночном безмолвии. Пара лошадей – рыжий двухаршинный мерин в кореню и гнедая кобылица-нежеребь на пристяжке– легко мчали кошеву с тремя седоками. Оседланный, с походным вьюком Егоров Гнедко бежал сбоку, привязанный к оглобле. Кучерил Ермоха. Час тому назад, когда Настя кормила их блинами со сметаной, Ермоха опохмелился полным стаканом водки, а бутылку сорокаградусной прихватил с собой.
– Посошок на дорожку, – сказал он, запихивая бутылку за пазуху. В дороге, после того как выехали с заимки, Ермоха еще разок приложился к бутылке и теперь, не чувствуя обжигающего лицо мороза, весело покрикивал на лошадей, мурлыкал себе под нос:
Што не ласточка тропу тропила…
Егор с Настей, одетые поверх полушубков в козьи дохи, сидели рядом. Егор укутал ей ноги потником, обнимая за плечи, заглядывал в лицо.
– Наточка, вот она, разлука-то наша, подходит.
В ответ Настя лишь глубоко вздохнула.
– Ну ничего, Настюша, бог даст, отслужу и заберу тебя навовсе к себе. И никакие шакалы, ни горбачи, ни судьи не отберут тебя от меня. К черту их всех! То, что нельзя жить невенчанными, – врут. Вот в Новотроицкой станице одна ушла от мужа, так же как ты от Сеньки, сошлась с другим, и живут припеваючи в Нерчинском городе, уж двоих ребятишек нажили. Так же и мы сойдемся и будем жить. Только ты не убивайся шибко-то, наберись терпенья и жди.
– Я-то дожду. Только ты не забудь меня. Ведь четыре года – не шуточное дело, много воды утечет за это время. А вдруг встретится тебе другая, полюбишь ее?
– Што ты, Наточка! Как у тебя язык-то повернулся сказать такое. Да разве я могу забыть тебя, сменять на другую? Не-ет, и не думай даже. Любовь наша навечно, я на слово крепкий.
Когда над темными лесистыми сопками занялась заря, наши путники отмахали уже добрую половину пути. Малоезженая проселочная дорога вышла на широкий, хорошо укатанный тракт, и кони прибавили ходу.
– Голубчики мои-и!.. – грозя кнутом, покрикивал на лошадей Ермоха. Он, чем дальше ехали, тем больше хмелел, так как не один раз уже потянул из бутылки, а при подъеме на последний хребет допил остатки. Под конец он опьянел настолько, что Егору пришлось самому браться за вожжи. Старик не возражал, лишь пролепетал еле внятно:
– Егорушка, я, брат, кажись, лишку хватил.
Што не ласточка тропу тропила…
Приткнувшись головой в задок кошевки, Ермоха уснул.
Егор укрыл его ноги полой дохи.
В Верхние Ключи приехали, когда солнце стало «в обогрев». Над поселком курилась туманная изморозь, густо дымили трубы. Но, несмотря на мороз, в улицах по-праздничному многолюдно. То тут, то там видно новобранцев в их дубленых полушубках с серой оторочкой на груди и карманах и в мерлушковых папахах с желтым верхом. В толпе, идущей навстречу, множество пьяных, и все они, шагая в обнимку, тянут довольно стройно:
Последний нонешний дене-о-очек
Гуля-аю с ва-ами я, друзья…
Разбуженный песней, Ермоха приподнял голову, осоловело посмотрел вокруг и, может быть, впервые за всю жизнь изменил своей «Ласточке», подхватил служивскую:
Ата-ман стучит в око-о-ошко,
Гото-о-вьте сына своего-о-о,
Каза-а-ачий сын давно гото-овый,
И ко-онь об-седланный сто-оит.
Платоновна с раннего утра поджидала Егора. По случаю праздника и проводов Егора дома был и Михаил. Он первый увидел в улице пароконную подводу, узнал брата.
– Приехал! Егор наш приехал! – радостно воскликнул он и как был, в рубашке, без шапки, выбежал во двор открывать ворота.
В окно Платоновна увидела, что Егор приехал не один, и вот все в сопровождении Михаила вошли в избу – впереди проспавшийся Ермоха.
– Здравствуй, хозяюшка! С праздником! – приветствовал он Платоновну, снимая шапку и охлопывая ею куржак с бороды.
Отвечая на приветствие, Платоновна внимательно присматривалась к незнакомой молодой гостье. Когда Егор, сбросив с себя доху, помог Насте снять верхнюю одежду, перед глазами Платоновны предстала статная молодица с высокой грудью и жгучими карими глазами под тонкими полудужьями черных бровей. Разрумяненное морозом лицо ее полыхало вишневым цветом. Очень к лицу Насте была ее одежда: и белый батистовый платок, стянутый узлом на затылке, и голубая, с кружевным воротником кофта; полнеющий стан обтянула широкая сборчатая юбка из черного сатина. На ногах у нее мастерски сшитые унты из гураньих лап.
«Красавица писаная», – подумала про себя Платоновна, сердцем почуяв в приезжей женщине любушку Егора.
Ермоха поспешил в ограду распрягать лошадей, занести в избу запасенные им для проводов Егора продукты. Вместе с Ермохой вышла и Настя. Михаила Платоновна спровадила к соседям, договориться с ними насчет совместной гулянки. На некоторое время Егор остался в избе вдвоем с матерью. Платоновна сразу же спросила про Настю. Егор хотя и ждал этого вопроса, однако смутился, на лице его пятнами выступил румянец.
– Молодуха-то? Это хозяйская невестка… была. Но видишь, мама, дело-то какое… – Егор еще более смутился, покраснел. – Пожениться мы с ней хотим после службы. Ну, словом, невеста моя.
– Невеста? Так она что же, овдовела?
– Да нет, не овдовела, но оно видишь как получилось: они ее обманом взяли за урода. Она его не любит, ушла от него, а у меня с нею любовь, вот уж год.
Ужас отобразился на лице Платоновны. Всплеснув руками, она обессиленно опустилась на скамью. Егор, переминаясь с ноги на ногу, с виноватым видом стоял перед нею. Не смея взглянуть на мать, он видел лишь опущенные на колени ее большие, огрубевшие от работы руки.
– Как же это случилось-то? – Голос Платоновны обиженно дрожал. – Чужую жену от живого мужа! Господи боже, и от людей стыд, и грех перед богом. Да и венчать-то вас никто не будет. Што ты, сынок мой милый, опомнись!
– Эх, мама, не то ты говоришь! – Егор, приосмелев, поднял голову, встретился взглядом с полными слез глазами матери. – Ты успокойся только, я тебе все расскажу. Вот отслужу – и все улажу. Кабы ты знала, мама, что это за человек! В сиротстве выросла, как я же, а уж девушка-то, всем взяла: и лицом – сама видела, какая красавица, – и умница, и характером по мне. Не противься, мама, потому што мне, окромя ее, никакую другую не надо, будь это хоть сама принцесса. Она, мама, и тебе-то поглянется.
Разговор оборвался на полуслове; в сенях послышались шаги.
В избу вошла Настя с четвертной бутылью спирта в руках, следом за нею Ермоха занес целую баранью тушу. По встревоженному виду Платоновны Настя догадалась, что разговор шел про нее, поняла, что матери не нравится поступок сына, и от стыда была готова прова литься сквозь землю. Хорошо, что в это время заговорил Ермоха, выручил вывел из неловкого положения.
– Принимай, Платоновна, продухту, – гудел старик, укладывая барана на скамью. – Настасья Федоровна, помогай, печь растапливай, где у вас топор? Изрубить надо мясо-то, а там у меня ишо сало курдючное фунтов пять лежит в санях, сейчас занесу. Варите, жарьте на двенадцать персонтий. Гульнем как следует, проводим нашего казака не хуже других.
Проводы казаков, как всегда, знаменовались в селе развеселыми гулянками. В компании, где гуляли Ушаковы, из восьми хозяйств набралось более двадцати человек. Для начала собрались в просторном, пятистенном доме Сафрона Анциферова. От Сафрона вся компания с песнями отправилась к Усачеву, от Усачева – к Игнату Козырю, от Козыря – к Платоновне.
Баранина и спирт, привезенные Ермохой, пригодились, Ермоха, впервые за многие годы гуляющий наравне с другими, то и дело запевал «Ласточку». Он успел уже перезнакомиться со всеми, приобрел себе новых друзей. К вечеру, когда веселая компания завалилась к Демиду Голобокову, гулеваны так понабрались, что еле держались на ногах, от пьяных голосов их гудела изба. Ермоха, сидя в обнимку с Сафроном, заплетающимся языком молол ему всякий вздор.
– Ишо и на свадьбе гульнем у Егора.
– Угу, – мотал головой Сафрон.
– Во-он она, невеста-то Егоркова, рядом с ним сидит, – с пьяной откровенностью хрипел Ермоха в заволосатевшее ухо Сафрона. – Отберем ее у Сеньки – и никаких гвоздей.
Опьяневший Сафрон, услыхав про гвозди, по-своему понял Ермоху.
– Да я же, сват, сам знаю холодную ковку, веди мне любого дикаря, в момент подкую.
В это время сидевший рядом Игнат Козырь запел:
Ох, да не вечор-то ли заря-а…
Сафрон вскинул косматой головой, подхватил басом:
Заря в око-о-ошечко зашла-а-а.
Да ли зашла-а-а.
Егор ни на минуту не отходил от Насти, утешал ее, зная, как тяжело переживает она предстоящую разлуку. С тяжелым сердцем смотрела на них Платоновна, из головы ее не выходил разговор с Егором о его несуразной любви к замужней женщине.
«Вуем ты взяла, молодуха, – думала она, глаз не сводя с Насти, – будь бы ты девушка или хотя бы вдова, лучше бы и не надо. Ну, а так уж не-ет, не подойдет».
И утешала себя надеждой, что все это произошло по молодости, по глупости. А пока служит Егор, повзрослеет, глядишь, образумится.
На следующий день, как ни старался атаман пораньше выпроводить служивых, это ему не удалось: прощанье казаков с родными – с обычными в этих случаях причитаниями, благословением и выпив кой – затянулось. Солнце подходило к полудню, когда по улицам села двинулись наконец толпы провожающих и среди них – казаки с оседланными конями в поводу.
Егор шел, окруженный толпой соседей и родственников. Гнедка его вел в поводу Ермоха. Правой рукой Егор прижимал к себе Настю, левой поддерживал плачущую мать, с другой стороны Платоновну вел под руку Михаил. Кто-то из них запел:
Часы последние доходя-а-ат,
Конец гулянью моему-у-у…
И все дружно подхватили:
Ча-а-асы последние-е-е дойдут,
Ме-е-еня в ка-за-аки за-а-а-берут.
На окраине, у старой березы, народу собралось, как на ярмарке. Разношерстная толпа эта все прибывала, густела. Со всего села собрались сюда и стар и млад. Тут и новобранцы в форменных полушубках, при шашках, и пожилые казаки, женщины, старики, молодежь, ребятишки, тут же в толпе и кони служивых. Все сбилось в кучу, перемешалось, гудит немолкнущий людской говор, пьяные выкрики, плач и причитания женщин, песни, переливчатые трели гармошки – все это слилось в один сплошной хаос звуков, из которого, как всплески воды во взволнованной непогодой реке, вырываются отдельные фразы, обрывки песен.
Ата-аман стучит в око-ошко-о…
– Кум Сафрон?
– Ванюша-а, кровинушка моя-а!..
– Господа старики!
– Дай мне сказать!
– Пятого провожаю, это как?
– Я и говорю ему: служи, Петька, служи, сукин сын, как мы служили, верой и правдой.
Среди толпы вертелся верхом на коне поселковый атаман Тимоха Кривой. По случаю провода казаков атаман в казачьем полушубке, в папахе с кокардой и при шашке.
– Воспода, внимание! – осипшим от пьянки и крика голосом хрипел атаман, размахивая зажатой в руке нагайкой. – Кончайте скорее за ради господа бога. Дядя Сафрон, выезжай хоть ты для начала со своим гвардейцем. Давайте, ребятушки, давайте! Платоновна, ну што ты, ей-богу, ведь не на каторгу мы их посылаем, все служили. Демид Прокопыч, давай пристраивайся вон за Сафроном. Это што же за беда такая, надо бы уже в станице быть подобру-то, а мы все ишо около березы канителимся. Сроду так не бывало, истинный бог.
Наконец вереница подвод с казаками и провожатыми тронулась. Почти все служивые ехали до станицы вместе с родными в санях и кошевках, оседланные кони их бежали рядом, привязанные к оглоблям. Егор, простившись наконец с матерью, с братом, с Ермохой и придерживая рукой шашку, кинулся догонять свою подводу, где сидела Настя, решившая проводить его до станицы. Припозднившись на прощании с родными, казаки заторопились, гнали лошадей, стараясь наверстать упущенное. Обгоняя один другого, цепляясь санями, с шумом, гамом, с веселой руганью устремились вперед.
– Гони-и-и!
– Давай, дава-а-ай!
– Куда тебя… черт несет?
– А ну, прибавь!
– Дай ходу-у-у!
Егор, стоя на одном колене, левой рукой держался за плечо Насти, правой, сорвав с головы папаху, долго махал ею, прощаясь с родными. Расстояние между ними все увеличивалось, быстро удалялось село, вот уже и толпа сельчан слилась в сплошное темное пятно. Только старуха береза долго еще маячила, возвышаясь над затуманенной темной массой села, но, все дальше и дальше отдаляясь, скрылась из виду и она.
Часть вторая
Глава I
С унылым однообразием потянулись дни, первые дни военной службы Егора. Каждый день как две капли воды походил на предыдущий: утром побудка в шесть часов, уборка на конюшне, то есть водопой, чистка лошадей, затем завтрак, строевые занятия, обед, короткий отдых, занятия по устной словесности, уборка, ужин, поверка – и так каждый день.
Прошла всего одна неделя службы, а Егору она показалась за год, и он с ужасом думал, что впереди еще долгих четыре года. Больше всего его томила тоска по дому, по Насте. Вечерами после поверки, когда казарма погружалась в полумрак и по ней медленно прохаживался одинокий дежурный, Егор, лежа на койке, все думал и думал об одном и том же: как теперь там Настя, скоро ли придет от нее письмо? Вспоминались минувшее лето, встречи с Настей, а чаще всего сенокос, когда они дни и ночи находились вместе. Эх, какое же это было золотое времечко, и он только теперь оценил его по-настоящему.
Командиром четвертой сотни, в которой пришлось служить Егору, был есаул Токмаков. Казаки не любили Токмакова и за жестокость прозвали его Зубаткой.
Служба в сотне, да еще при таком командире, казалась Егору в десять раз хуже его батрачества. Единственной радостью его в первую неделю службы было то, что он повстречал в сотне Степана Швалова. Встретились они в конюшне, на утренней уборке лошадей. Егор чистил своего Гнедка, когда услыхал знакомый голос. Проворно работая скребницей, Швалов разговаривал с чернявым казаком из второго взвода.
– Степан, ты? – радостно воскликнул Егор.
Швалов обернулся, в полутемной конюшне сразу не угадал говорившего, и только когда молодой казак подошел ближе, узнал Егора.
– Ушаков! Здорово, браток!
– Здравствуй, Степан, здравствуй!
– Супротивник мой бывший заявился?
– Как же я тебя до сегодня не видел?
– Я только вчера с губы[21]21
Губа – гауптвахта.
[Закрыть]. Ладно, сейчас-то некогда, вечером поговорим.
После вечерней поверки Егор долго сидел на койке Степана. Казарма тускло освещена висячей лампой, в конце коридора маячит силуэт дневального. Умаявшиеся за день, спят казаки, только Степан тихонько разговаривает с Егором.
– Чего же ты схитрил тогда, помнишь? Сначала сказал мне про Настю, а отобрать ее не дал, убежал от нас.
– Эх, Степан! – Егор глубоко вздохнул и поведал Швалову, как он сам влюбился в Настю с первой встречи и как любит ее теперь.
С этой поры Егор подружился со Степаном, и вечерами подолгу разговаривали они, сидя на койке Степана. Многое узнал Егор от своего друга о порядках, существующих в сотне, о жестокости их командира.
– Это такая сволочь, что хуже уж и быть некуда, – рассказывал Степан про Токмакова. – Казаков он и за людей не считает, замучил всю сотню, на занятиях до того гоняет, что люди с ног валятся. В него уж и стреляли, и кирпичом его навернул в прошлом году Индчжугов, а ему неймется. Летось дневальным я был на конюшне, его черт пригнал ко мне. Вижу, злой, глаза так и горят, придраться не к чему было, а все же нашел причину. «Как фамилия?» – спрашивает. «Швалов, говорю, ваше благородие». – «Покажи своего коня». Я подвожу ему своего Ваську, он платочком провел по нему и, должно быть, запачкал платок. «Это што такое!» – заорал он да как ахнет меня по морде. Едва устоял я на ногах, а обозлился! Так меня и затрясло. Развернулся, хотел дать ему сдачи, да Митька Устюгов помешал, поймал меня за руку, удержал. А он, гад, понял, что дело неладно, сразу подался из конюшни и мне десять нарядов влепил вне очереди. Но я ему, подлюге, припомню эту оплеуху, не будь я Степка, Ванькин сын. Так вот мы и мучаемся с Зубаткой. У нас теперь в наряды очередные почти не ходят, все внеочередники отдуваются, какие проштрафились в чем-нибудь. Он, подлюга, к чему-нибудь да придерется: то честь ему отдал неправильно, то пояс затянул слабо, то ответил не так. Ты остерегайся его, при встрече с ним встань как положено, во фронт, не доходя четыре шага.
– А как их угадаешь? Ведь мерить не будешь.
– Приноровиться надо, а ежели станешь хоть на шаг меньше или больше, сразу наряд схватишь. То же самое честь отдавать, чтоб по всем правилам. Вот в третьей сотне командир – это действительно, не то што наш, собака. Есаул Метелица там, хороший командир, с казаками обходится по-человечески. И вот как оно получается: на занятиях он не гоняет людей, а сотня самая лучшая в полку, на смотрах, на маневрах все призы за третьей сотней остаются.
Еще будучи подростком, Егор знал о тягостях военной службы из рассказов старых казаков, но в действительности она оказалась гораздо тяжелей, чем он предполагал. Особенно трудно приходилось молодым казакам в первый год их службы. На учении, на строевых занятиях их гоняли больше, чем старых, – учить надо молодых, «серых», как их обычно называли старые казаки. В наряды, дневалить в конюшне, в казарме, в караулы опять-таки молодых назначали чаще, нежели старых, – молодые пусть привыкают. А отдавать честь молодые обязаны были не только офицерам, вахмистру и урядникам, но и рядовым старым казакам последнего года службы. Кроме того, среди старых казаков считалось развлечением одурачить молодых, посмеяться, сыграть с ними злую шутку, что испытал Егор на себе на третий же день после зачисления в сотню. Это было сразу же после обеда. Егор только что прилег на койку, когда дневальный начал выкрикивать по списку молодых.
– Живо, живо, серяки! – торопил дневальный. – Пойдете в вахмистерку ложки получать.
Егор вскочил с койки, одернул гимнастерку.
– Господин старый казак, дозвольте спросить.
– Ну!
– При шашке идтить?
– На черта тебе шашка, с кашей воевать? Так пойдете.
Молодых – в сотне их набралось восемнадцать человек – дневальный выстроил двумя шеренгами, у дверей казармы пояснил:
– Вахмистерку знаете? Как выйдете за ворота, тут и есть направо. Твоя как фамилия, ты, чернявый?
– Аргунов, Усть-Уровской станицы.
– Ну, так ты, Аргунов, будешь за старшего. Выйди из строя! Так. Взвод, нале-оп, правое плечо вперед, направление на вахмистерку, шаго-ом арш! Веди их, Аргунов!
Все дружно, с левой ноги топнули, пошли к воротам. Часовой, узнав от Аргунова, куда направлялись серяки, улыбнулся в рыжие усы и пропустил их беспрепятственно.
Приткнувшись одним боком к ограде казармы, вахмистерка представляла собой небольшую избу с трехступенчатым крыльцом в улицу.
Из нее навстречу молодым вышел черноусый казак в шинели, накинутой на плечи.
– Куда это, серяки, – ложки получать?
Аргунов приложил руку к папахе.
– Так точно, господин старый казак.
__ Идите получайте! Все-то не лезьте, по одному. Иди сначала ты, старшой, а вы садитесь пока вон на скамейку, там ить не скоро: надо расписаться, то да се.
В вахмистерке находились человек восемь казаков и урядник Чугуевский. На столе перед ним лежали какие-то бумаги и здоровенная деревянная ложка. Аргунов подошел ближе, козырнул.
– Разрешите получить ложки.
Чугуевский внимательно осмотрел молодого казака, карие глаза его сощурились в улыбке.
– Сколько ложек дать тебе?
Аргунов опешил – оказывается, ложек можно взять сколько захочешь – и, недолго думая, выпалил:
– Три, господин старший урядник.
Пряча улыбку, Чугуевский склонился над столом, тронул рукой черные усики.
– Куда же тебе столько?
– На запас, господин старший урядник, – бойко ответил Аргунов. – В случае, может, сломается али што…
Договорить он не успел. Дюжие руки схватили его сзади, и в ту же минуту он очутился на скамье. Сзади его, запрокидывая на себя, как клещами, крепко держал за руки выше локтей здоровенный казачина Молоков. Двое других прижали к скамье ноги, четвертый расстегнул ему ремень, полушубок, заворотил на грудь гимнастерку, нательную рубаху. Не будучи в силах вырваться, Аргунов, дико вращая глазами, хотел крикнуть, но рот ему зажали папахой. Удар по голому животу ложкой был так силен, что Аргунову показалось, будто ударили его поленом.
– P-раз, два, три.
Красный от обиды и боли, вскочил с лавки Аргунов, когда отпустили державшие его казаки.
– Вы што… сволочи!.. – прерывисто, задыхаясь от злобы, бормотал он, трясущимися руками оправляя гимнастерку. – Я чичас… к вахмистру…
– Но-но! Дура! – прикрикнул на него Молоков. – Подумаешь, беда какая стряслась, шишек ему насадили на брюхо.
– Вить больно!
– Нас ишо не так лупили, по серячеству, да не жаловались.
– Не жаловались.
– На, выпей водочки, эх ты, маменькин сынок!
– Да, маменькин.
– Ладно, иди. Да не сказывай тем, какие не получили ишо, а то тебе же обидно будет.
Аргунов махнул рукой – «черт с вами», вышел.
Ожидавшие его молодые казаки чинно сидели возле ограды, курили.
Егор, бросив в снег недокуренную цигарку, спросил Аргунова:
– Чего так долго?
– Да тут… – буркнул Аргунов, глядя куда-то в сторону, – станишника встретил, ну и заговорился с ним.
Следующим в вахмистерку зашел Феофан Ерзиков, добродушного вида синеглазый старовер. Несмотря на молодость, у него над верхней губой уже пробивались усики, а румяное, пылающее здоровьем лицо обрамлял золотистый пушок бородки.
Чугуевский ответил на приветствие Ерзикова, удивленно поднял на него брови:
– Ого-о, какой ты важнецкий с виду-то!
Ерзиков смущенно переступил с ноги на ногу.
Сидящие у стола и на скамьях казаки покатывались со смеху, глядя, как краснеет он, морщится и отворачивается от табачного дыма.
– Да не пыхай ты на меня этим дымом вонючим, – жалобно упрашивал он курившего трубку Молокова, который нарочно пускал дым в его сторону. – И так накурили, ажно дыхнуть нечем.
– Ха-ха-ха…
– Тебя, дед, может, по ошибке взяли?
– Послал бы заместо себя сына.
– Ты, наверно, Донинской станицы?
– Ага.
– То-то, видать тебе по физогномии.
– Отчего это у ваших староверов бороды рыжие?
– Они их, наверно, красят, не зря поют про них:
Рыжий красного спросил:
«Где ты бороду красил?»
«Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал».
– Сбрей ты ее к чертовой матери.
– Нельзя нам рыло скоблить, грех это, портить образ Исуса Христа.
– Ха-ха-ха!..
– Ну учуди-ил, серяк!
– Ты, значит, ложки получать пришел?!
– Так точно, господин урядник! – При этом Ерзиков с завистью посмотрел на ложку, что лежала на столе, и подумал про себя: «Вот бы эту заполучить, красота-а-а, в случае, придется из артельного котла ухватить, так уж е-есть чем».
Чугуевский, по взгляду угадав желание Ерзикова, улыбнулся, казаки, отворачивая носы, еле сдерживались от хохота.
– Что, приглянулась? Э-э-э, ложка, брат, самая сиротская. Сколько их тебе дать?
– А сколько можно?
– Бери хоть десять, нам этого добра не жалко.
– Ну-у ежели так, чего же, штук пять возьму на всяк случай.
В ту же минуту его схватили, поволокли на скамью. Во время этой экзекуции Ерзиков не вырывался из рук Молокова, не ругался, а только охал после каждого удара ложкой. А когда отпустили его, долго гладил. себя по вспухшему животу и, ни к кому не обращаясь, жалобно выговаривал:
– О-ё-ёй, каких шишек понасадили! Да рази можно так-то?
– Можно, иди посылай следующего, да не бухти там, а то ишо не так всыплем.
Когда очередь дошла до Егора, он на вопрос Чугуевского, сколько желает получить ложек, ответил, приложив руку к папахе:
– Одну, господин старший урядник.
– Чего так мало берешь?
– Я уж одну приобрел. Это вторая будет, куда же их больше-то?
– Что ж, получи одну, раз уж ты такой нежадный.
«Получив» свою ложку, Егор не стал шуметь, скандалить, только казаку с пламенно-рыжим чубом сказал с досадой в голосе:
– Бьешь ты, дядя, без всякой жалости, как кувалдой саданул. Все кишки, однако, полопались.
Застегивая полушубок, Егор подумал, что надо предупредить остальных, рассказать им, какие ложки выдаются в вахмистерке, но тут же и передумал: «Черт с ними, мне попало – пусть и они хлебнут того же самого, а то ишо пожалей их, выручи, а мне же за них и попадет. Ни черта, не подохнут от ложек!»
И так все восемнадцать человек получили ложек, сколько сами пожелали.
Самым тяжелым из всех занятии для Егора – как, впрочем, и для всех казаков – было конное занятие, требующее от казаков большого умения, сноровки и смелости. И не было редкостью, что на конных учениях казаки увечились и даже убивались насмерть.
