Текст книги "Забайкальцы. Книга 1"

Автор книги: Василий Балябин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Василий Балябин
ЗАБАЙКАЛЬЦЫ

Книга первая

Часть первая

Глава I

В старой просторной избе Ефима Урюпина, служившей для казаков села Верхние Ключи поселковой сборной, с утра многолюдно, шумно и жарко. Сегодня воскресенье, и молодые казаки собрались сюда на очередное военное занятие.

На дворе уже вторые сутки бушует мартовская пурга, а поэтому обучающий казаков младший урядник Дремин решил строевых учений в этот день не проводить, а заняться зубрежкой «словесности».

По установившейся у казаков традиции, обучать военному делу молодых казачат начинали с двенадцатилетнего возраста и продолжали вплоть до ухода их на службу в армию. Поэтому среди собравшихся наряду со взрослыми парнями немало подростков и ребятишек школьного возраста.

Казаки старших возрастов одеты почти все одинаково: в форменные, из дымленых овчин, полушубки, обшитые на груди меховыми полосками из серой мерлушки. Все они в папахах с кокардами, в сапогах, в брюках с желтыми лампасами и при шашках. В отличие от старших, молодые казачата пестрели разнообразием верхней одежды. Кто в рваной шубенке, кто в полушубке, кто в ватнике, на головах овчинные шапки, отцовские папахи и даже монгольские, из тонкого войлока, ушанки. Но когда, томимые жарой, многие разделись, побросали свою одежду под лавки и на печь, стало видно, что и на ребятишках форменные, защитного цвета, рубашки с погонами и штаны с лампасами. Лишь немногие из взрослых казаков сидели на скамьях вдоль стен, большинство же и все без исключения ребятишки были на ногах.

Обучающий Дремин, худощавый, с черными усиками человек, сидел в переднем углу. На столе перед ним лежали списки казаков и казачат.

– Подкорытов! – заглянув в список, негромко сказал он, вызывая очередного казака.

– Я! – Среднего роста черноглазый казак вскочил со скамьи, придерживая левой рукой шашку, шагнул к столу и, ловко козырнув обучающему, встал «во фронт».

– Скажи-ка мне, кто у нас в войсковом управлении инспектор молодых казачат?

– Его высокоблагородие войсковой старшина Беломестнов!

– Какие у него знаки отличия на погонах?

– Два просвета и четыре звездочки.

– А у полковника?

– Два просвета без звездочек.

– Хорошо, садись.

Дремин снова посмотрел в список.

– Чащин Федор!

– Чево? – донеслось из заднего угла избы.

– Я т-тебе, морда неумытая, покажу «чево»! Зачевокал. А ну! Выдь сюда!

– Чи-ча-ас! – И к столу протискался толстый, неуклюжий парень в розовой ситцевой рубахе, к которой, словно для смеху, были пришиты погоны. На маленькой, не по росту, голове парня клочьями торчали белокурые, давно не чесанные волосы, на мальчишески розовом лице его блуждала виноватая улыбка, а синие, как васильки, глаза смотрели по-детски испуганно и наивно.

– Встань как полагается! – заорал на парня Дремин. – Пятки вместе, носки врозь, руки по лампасам, ну! Балда, раскорячился, как старый бык на льду. И нарядился, как баба, в ситцевый сарафан. Почему не в форме?

– Да у меня… это само… – розовое лицо парня стало густо-красным, – нету ее…

– Заработать должен и приобрести, дубина осиновая! Вот заявись-ка в следующее воскресенье в таком виде, так я тебе покажу, где раки зимуют! А теперь отвечай, кто у нас поселковый атаман?

– Атаман-то? А ты что, не знаешь? Тимоха Кривой.

Грянул хохот. Дремин, которому атаман был двоюродным братом по матери, разозлился, хлопнул кулаком по столу.

– Ты что, с-сукин сын, с ума сошел? Кто это тебя научил атамана так называть?

– Никто не учил, его все так зовут.

– Все так зовут! Чучело огородное, называть его нужно «господин поселковый aтаман приказный Болдин». Понял?

– Понял.

– Отвечать нужно: «Так точно, понял, господин обучающий». Теперь дальше. Ты кто?

– Зовут меня Федька, а дразнят «Левша». А ты что, не знаешь?

Новый взрыв хохота, даже Дремин не утерпел, засмеялся, обвел взглядом казаков.

– Ушаков Егор.

– Я! – Голубоглазый, с русым кучерявым чубом Егор подошел ближе.

– Ты кто?

– Забайкальский конный казак, – кинув руку к папахе, четко ответил Егор, – третьего военного отдела, Заозерской станицы, поселка Верхние Ключи, Егор Ушаков!

– Правильно, опусти руку. Слышал? Ты, дуб обгорелый, слышал, как надо отвечать?

– Слышал.

– Повтори.

Чащин кашлянул, шмыгнул носом.

– Ну!

– Это само… как ее… Заозерской станицы Егор Ушаков!

– Здорово живем! Фамилию свою не можешь назвать! Да разве ты Ушаков? Ох, Федька, Федька!.. – Откинувшись спиной к стене, Дремин горестно вздохнул: – Что мне с тобой делать? Медведя, понимаешь ты, медведя скорее можно научить словесности, чем тебя. И за какие такие грехи накачало тебя на мою голову! Господи ты боже мой! Федор Ляхов!

– Я! – Чиркая концом шашки по полу, к столу подошел небольшого роста казачок в новом полушубке и серой папахе. Дремин снова повернулся к Чащину, показал ему пальцем на Ляхова.

– Вот он сейчас будет мне отвечать, а ты, дубина, слушай хорошенько и повторять будешь, понял?

– Понял.

– Ляхов, кто у нас войсковой наказный атаман?

– Наказный атаман казачьих войск Дальнего Востока его высокопревосходительство генерал от инфантерии Эверт.

– Правильно. Повтори, Чащин.

– Инерал от… тититерии, – Чащин, выпучив глаза, вытянул шею, слегка склонился и, словно проглатывая что-то несъедобное, выдохнул: – Ыверц.

Снова все кругом захохотали, Дремин же, в полном отчаянии махнув на Чащина рукой, повернулся к Ляхову:

– Скажи, Ляхов, что такое дисциплина?

Ляхов, будучи парнем грамотным, казенные термины «словесности» заучил отлично, хотя, как и большинство казаков, не всегда понимал их смысл. Лихо козырнув Дремину, он выпалил:

– Дисциплина есть душа армии, как не может жить человек без души, так и армия без дисциплины.

– Та-ак… А для чего казак призывается на службу?

– На святое и великое дело – защищать царский трон и край родной, поражать врагов внешних, истреблять внутренних.

– Ага, кто же это внутренние враги?

– Внутренние враги… господин обучающий, – это те, что… ну… – Ляхов запнулся, подняв глаза к потолку, понатужил память, вспомнил: – это, значит, жиды, бунтовщики и всякие там прочие студенты, которые супротив царя идут, народ мутят, ну, и, значит, э… э… э… забастовки устраивают.

Время перевалило за полдень, а занятию, казалось, не будет и конца. Дремин продолжал вызывать казаков, задавая все те же, сотни раз слышанные вопросы: как титуловать царя, членов его семьи? Что такое знамя? Что на нем изображено? Какой погон у сотника, у есаула?

Насилу дождались, когда Дремин разрешил сделать перекур, «сходить до ветру». Разминая уставшие от долгого стояния ноги, казаки шумной толпой хлынули на двор.

Пурга бушевала по-прежнему, поэтому все сгрудились с подветренной стороны избы, где было сравнительно тихо, только снег кружился и сыпался с крыши на головы казаков. Ребятишки сразу же затеяли возню, борьбу, игру в снежки, взрослые, разбившись на кучки, курили. Горьковатый дымок самосада сизыми струйками поднимался над папахами и, подхваченный порывами ветра, мгновенно исчезал в белесоватой мгле.

Оживленный говор не умолкал ни на минуту: слышались шутки, смех, а кое-где и ругань, приправленная крепким словцом.

– До чего же она, сволочь, надоела мне, эта словесность самая, – сетовал высокий рябой казак в черной папахе. – Опротивела хуже горькой редьки. Я бы согласился два раза в неделю на джигитовку да на рубку выезжать, чем на эту чертовщину ходить, будь она трижды проклята!

– Терпи, казак, атаманом будешь.

– Бу-дешь, держи карман шире! – Рябой ожесточенно плюнул в снег, извлек из кармана трубку. – Подкорытов, давай-ка закурим твоего; табак-то у тебя, паря, важнецкий.

– Первый сорт, с первой гряды от бани, – улыбнулся Подкорытов, протягивая рябому кисет. – Так, говоришь, словесность-то не по нутру?

– Пропади она пропадом!

– Нет, я на нее не обижаюсь. У меня, милок, другое на уме: вечерку бы сообразить сегодня под шумок-то!

– Вечерку? В великий-то пост? Ты что, сдурел?

И несколько человек заговорили разом:

– Люди богу молятся, а мы плясать будем, беситься на вечерке до утра? Сроду этого не бывало.

– А ежели атаман узнает про это, тогда что?

– Да и девок-то матери не отпустят, чего там зря! Не-е-ет уж, чего нельзя, то, стало быть, нельзя.

– Нельзя штаны через голову надеть! Остальное все можно, – багровея в скулах, загорячился Подкорытов. – Подумаешь, грех какой: если великий пост, так и на вечерке нельзя повеселиться, а им и пьянствовать и мордобоем заниматься можно! Тот же Тимоха Кривой давно ли Артемку Лукьянова-то избил? Это как– не грех?

Казаки заспорили, но в это время Дремин подал команду, и все нехотя потянулись в душную избу.

После перерыва казаки постарше сидели на скамье поочередно, – молодежь по-прежнему толпилась на ногах, а Чащин опять стоял навытяжку у стола. Виновато-глупая улыбка на лице его все чаще сменялась страдальческой гримасой, и как только Дремин отворачивался, он, тяжко вздыхая, переступал с ноги на ногу.

Наконец раздалась долгожданная команда: «Встать!», что означало конец занятиям. Все повскакали с мест, а Дремин, призывая к порядку, постучал кулаком по столу.

– В следующее воскресенье, – объявил он, поднимаясь из-за стола, – старшим возрастам явиться на лошадях, будет конное учение. А послезавтра, семнадцатого марта, знаете, что за праздник?

– Знаем.

– Какой? А ну-ка, скажи, Ушаков.

Козырнув, Егор ответил:

– Алексея божьего человека войсковой казачий праздник.

– Верно. Так вот: будет парад, сбор у школы с утра. Там соберутся старые казаки и молодые, седьмого и восьмого годов службы^[1]1
  То есть казаки, которые в 1907 и 1908 годах будут призваны в армию.


[Закрыть]. Явиться пеши, в шинелях, папахах и при шашках, понятно?

В ответ нестройный гул:

– Понятно!

– Поняли!

– Больше половины!

А кто-то в задних рядах озорства ради добавил:

– Держись, Ермиловна!

Дремин посмотрел в сторону озорника.

– Сегодня по случаю пурги расходиться можно без строя. – И, чуть повысив голос, закончил: – Ра-асходись!

Домой Егор Ушаков шел, как всегда, вместе с Алешкой Голобоковым. Были они давнишние друзья, так как жили по соседству. Отец Алексея имел в хозяйстве две пары быков, три лошади, пять коров, хлеба всегда хватало своего – словом, человек выбился из нужды, выходил «в люди». Егор же был сыном бедной вдовы.

Отца Егор запомнил, когда тог вместе с другими казаками уходил на войну. День тогда был не по-летнему хмурый, ненастный, и, хотя моросил мелкий дождик, провожать казаков вышло поголовно все село.

Казаки в окружении родных шли спешившись, оседланных, завьюченных по-походному коней вели в поводу. Песни, громкий говор, пьяные выкрики казаков, плач женщин и детей – все слилось в сплошной немолкнущий гул.

В числе других был и отец Егора, Матвей Ушаков. Слегка пошатываясь от выпитой, водки, он левой рукой прижимал к себе шагающего рядом Егорку, правой обнимал жену, тогда еще очень красивую Евдокию Платоновну.

– А ты, Дуся, не плачь, все обойдется по-хорошему, – утешал Матвей плачущую жену. – Да будет со мной отцово-материно благословение. Ничего, Дуся, бог даст, возвернемся и заживем лучше прежнего. За меня, Дуся, не беспокойся, я ведь… тово… фартовый.

Мать Егора, Платоновна, ведя за руку младшего сына, не причитала, не жаловалась на судьбу, плакала молча.

– А ты заметила, Дуся, – продолжал Матвей, – только мы со двора – и петух пропел. Это как? Примета, Дуся, хорошая примета… Значит, вернусь живой-здоровый.

Прощались далеко за околицей. Команда «по коням!» положила конец прощанию.

– Справа по три, за мной… – атаман выехал вперед, махнул рукой, – марш!

Казаки, равняясь на ходу, двинулись за ним, сильнее заголосили, запричитали бабы. Следом за казаками потянулись подводы, многие провожали служивых до станицы, а тех, что напились до бесчувствия, везли на телегах.

Целуя отца в последний раз, Егор плакал навзрыд, сквозь слезы видел, как отец долго не попадал ногой в стремя и тяжело – не по-казачьи– садился на коня.

Приотстав от колонны, Матвей, сдерживая загорячившегося коня, повернул его поперек дороги, снял фуражку, помахал ею на прощание, и Егор заметил, как по лицу отца катились, висли на усах крупные слезы.

Таким и запомнился Егору отец.

И еще помнил Егор, с каким нетерпением они с матерью ожидали конца войны, возвращения домой их кормильца.

Но не сбылись мечты. Не помогли Матвею ни пришитая к гайтану у креста ладанка с наговором «от меткой пули да от вострой сабли», ни горячие молитвы Платоновны, ни петух, что пел ему на дорогу. В сражении под Джалайнором сложил свою голову лихой казак, и хоть вынесли его из боя товарищи, да уже только для того, чтобы с честью похоронить вместе с другими павшими героями в братской могиле.

Безрадостно прошло у Егора детство: в школе он не учился – ежегодно уезжал зимой с матерью на заимки богачей. Он помогал Платоновне в уходе за скотом, присматривал за младшим братом Мишкой. Так и вырос, рано познав нужду, всяческие лишения, с детства приучившись к труду.

* * *

Идти друзьям пришлось против ветра. Пурга завывала, как им казалось, еще сильнее, колючим снегом хлестала в лицо, слепила глаза. Они закрывали лицо рукавицами, пятились, повернувшись к ветру спиной, жались по заборам. С великим трудом добрались до избы Голобоковых, остановились в затишье.

– Ох и метет! – прижимаясь спиной к высокому, плотному забору, заговорил Алексей. – А ты, Егорка, новость слышал?

– Какую новость?

– В повинность ^[2]2
  Казаки, достигшие семнадцатилетнего возраста, заносились в станичные списки, обязывались платить подушный налог – «повинность», получали земельный надел и начинали готовиться к военной службе, приобретать обмундирование.


[Закрыть] наш год попал. Теперь, брат, и мы с тобой казаки, на сходках будем голос иметь.

– Радости-то сколько! – недовольно отозвался Егор. – Обмундировку теперь заводить надо.

– Конечно. Мне уж отец заявил: я, говорит, из-за тебя разоряться не буду, а вот договорюсь с добрым человеком да в работники тебя отдам, зарабатывай все, что потребно казаку.

– Пойдешь в работники?

– А куда ж денешься, пойду.

– Я не пойду, ну их к черту, толстопузых, и так на них сызмалолетства ворочал.

– А как же обмундировка?

– Пойду работать в Крутояровское депо учеником слесаря.

И тут Егор рассказал, что в депо работает их дальний – по бабушке – родственник. На днях он прислал Платоновне письмо, где сообщал, что исхлопотал для Егора место, что он будет зарабатывать даже учеником не менее семи рублей в месяц. И сразу же после благовещенья просит прислать Егора к нему в депо.

– Это хорошо, – согласился Алексей, – я бы тоже пошел туда. Ты когда будешь работать, так подыщи там местечко и для меня.

Егор пообещал, и на этом друзья разошлись по домам.

Глава II

Семнадцатого марта денек выдался солнечный, теплый. В улицах возле домов и заборов пургой намело большие сугробы, но сегодня уже с утра на завалинках, дорогах и пригорках появились проталины, а с крыш капала звонкая капель.

В это утро по одной из улиц торопливо шагал Игнат Сорокин, известный по всей станице пьяница и картежник, за что сельчане прозвали его Козырем. Одет он, как всегда, в старенький, пестреющий заплатами полушубок, на ногах подшитые кожей валенки, а на голове барсучья, с красным верхом папаха.

По многолетнему опыту охочий до выпивки Козырь знал, что сегодня после парада будет большая пьянка, но у него, как на беду, не было шинели. В эту зиму ему страшно не повезло: не более как два месяца тому назад он проиграл в «очко» заезжим приискателям не только все деньжонки, но и годовалую телку и шинель с сапогами.

В надежде выпросить шинель напрокат он побывал уже в трех домах, но все как-то неудачно, и вот теперь направился к богатой вдове Агафье Уткиной.

Повязанная белым, отороченным кружевами платком, дородная, чернобровая Агафья хозяйничала около жарко топившейся печи, когда в доме, хлопнув дверью, появился Козырь.

– Здравствуй, Игнатьевна! – сняв папаху и перекрестившись на иконы, приветствовал он хозяйку. – С праздником!

– Вас равным образом. – Не выпуская из рук ухвата, Агафья оглянулась на вошедшего. – Проходи, садись, гость будешь.

– Гостить-то мне некогда, Игнатьевна, я ведь по делу к тебе.

– Что у тебя за дело? – Опершись на ухват, Агафья с любопытством посмотрела на гостя.

– Дело, Игнатьевна, такое: удружи-ка мне на денек шинель покойного Прокопия да и сапоги, если можно. Сегодня наш казачий праздник, на парад надо идти, а у меня, как на грех, шинели подходящей нету.

– Это почему же?

– Да оно, видишь, Игнатьевна, как получилось… – Козырь кашлянул в кулак, разгладил рыжие усы, продумывая, что бы такое соврать поскладнее. – Осенесь поехал на базар с сеном да шинель-то и уронил с возу. Какой-то стервец подобрал да и нос под хвост, присвоил, ни дна бы ему, ни покрышки! Так вот и пропала новенькая шинель ни за грош, как в воду канула. А ты, Игнатьевна, не беспокойся, шинель я тебе завтра же возверну в полной сохранности, а за выручку приду и отработаю. У тебя вон, я погляжу, и молотьба еще не закончена и вороха на гумне не провеяны.

– Человека-то мне надо на молотьбу… – Агафья подумала и, вздохнув, поставила ухват в угол. – Ладно, уж так и быть, выручу.

Она не торопясь прошла в горницу и, уже выйдя оттуда с шинелью в руках, остановилась, недоуменно подняла брови.

– Я и забыла спросить-то, Игнат Сафроныч: ты ведь, однако, в батарее служил?

– В батарее, Игнатьевна, во Второй Забайкальской батарее.

– Значит, тебе погоны-то красные надо, а мой-то служил в Первом Верхнеудинском полку, погоны у него желтые, да еще и урядницкие, с лычками.^[3]3
  Лычки – нашивки.


[Закрыть]

– Это, Игнатьевна, не беда, на сегодняшний день я могу и не быть батарейцем, сойду за полкового, кто ко мне придерется, кому какое дело? Лычки отпорю, а завтра обратно пришью. Ростом мы с покойником были одинаковы, так что все будет в порядке.

– Ну, если так, то бери. Только уж ты, Сафроныч, завтра же и приходи, поработай с недельку, я тебе еще и приплачу, не обижу.

– Приду, Игнатьевна, обязательно приду.

Раздобрившаяся Агафья снабдила Козыря и обувью, и он, не чуя под собой ног от радости, помчался с сапогами и шинелью под мышкой готовиться к выходу на парад.

Поглядеть на празднование пришли и Егор с Алексеем. Парад еще не начинался, хотя казаки были в сборе и, выстроившись в две шеренги, стояли «вольно», разговаривали, курили. С левого фланга к «старикам» пристроились молодые казаки двух старших возрастов, те, что готовились к выходу на службу.

Большинство стоящих в строю – пожилые, побывавшие на войнах, в боях и походах, бородачи. Шинели многих из них украшены крестами и медалями. Дремин и другие урядники, приказные выстроились вместе с рядовыми. Среди желтых полковых маковым цветом рдели красные погоны, лампасы батарейцев.

Правофланговым, как всегда, стоял высокий, могучего телосложения батареец Сафрон Анциферов. Красное, обветренное лицо его до самых глаз заросло русой, курчавой бородой. На широкой выпуклой груди Сафрона красовались два креста и две медали.

Парадом командовал старший урядник Уваров. Удалым казаком прославился он на японской войне, с фронта в родную станицу вернулся полным кавалером – четыре георгиевских креста, три медали и два значка – «за джигитовку» и «рубку» – украшали грудь бравого урядника. Смуглолицый, черноусый, в белых пуховых перчатках, он, поскрипывая новыми сапогами, прохаживался вдоль строя, в ожидании начальства дымил трубкой, переговаривался с казаками.

Напротив строя, на пригорке у школы, – шумная и пестрая толпа парней, девок, баб, ребятишек, а на куче бревен расположились седобородые деды, среди которых затесался и Егор, страстно любивший слушать рассказы стариков.

Глядя на бородатую «молодежь», и у дедов веселеет на душе, в памяти их всплывает далекое боевое прошлое, оживленный говор кипит не переставая, все они, перебивая один другого, вспоминают о былом, делятся впечатлениями сегодняшнего.

– Гришка-то Уваров какой герой! Полный бант крестов!

– У них вся родова такая, отец-то его, царство небесное, какой был молодец – первый на всю станицу.

– Эхма-а!.. – сокрушенно вздыхает длиннобородый сгорбленный дед. – Когда-то и мы были такими же.

– Помню, стояла наша сотня в Чиндант-Гродековской станице, а вахмистр у нас, Жарких по фамилии, Дуроевской станицы, ох и собака, будь он проклят! Бывало, выедем на конное занятие…

– А помнишь, шват Макшим, – шамкал престарелый, беззубый дед Ерема, – как ш английчем-то мы дралишь в Декаштре!^[4]4
  Бухта де Кастри на Охотском побережье.


[Закрыть]

– Помню, сват, как не помнить!

– Чего же это Игнашка-то Козырь в полковых погонах? Ведь он, однако, батареец?

– Известно чего, свою-то шинель небось пропил, так в чужую и нарядился.

Но вот показался поселковый атаман в сопровождении писаря, почетного судьи и еще нескольких богатых казаков. Кривой на левый глаз атаман по случаю праздника тоже в казачьей шинели, папахе, при шашке и с одинокой бронзовой медалью на груди.

Уваров, выколотив об эфес шашки недокуренную трубку, сунул ее в карман шинели, повернулся к строю.

– Кончай курить! Направо ра-авняйсь! Смирно! – И, выждав, когда атаман со своей «свитой» подошел ближе, скомандовал: – Сотня, смирно! Для встречи справа… слушай – на кра…ул! Ать, два!

Казаки взметнули вверх обнаженные клинки, замерли, держа их перед собою в положении «на караул». Уваров, четко печатая шаг, пошел навстречу атаману, встал «во фронт».

– Господин поселковый атаман! – рапортовал он, приложив правую руку к папахе. – Казаки поселка Верхние Ключи Заозерской станицы в количестве шестидесяти четырех человек выстроились для парада.

Атаман припоздал на парад не зря, он уже успел отобедать с друзьями и распить не одну бутылку сорокаградусной, поэтому был он порядком навеселе, на ногах держался нетвердо, а единственным глазом смотрел весело и задорно. Вспомнив, что надо делать в таких случаях, он, откозыряв Уварову, приветствовал казаков:

– Здорово, молодцы!

В ответ казаки, как отрубили, грохнули разом:

– Здравия желаем, господин атаман!

– Спасибо за службу! Поздравляю вас с праздником!

– Ура-а-а! Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! – трижды гаркнули казаки.

После команды «шашки в ножны» атаман обратился к казакам с речью. Речь эту три дня тому назад написал ему писарь. Атаман, будучи неграмотным, знал только одно: приложить печать к тому, что пишет писарь, поэтому он заставил прочитать написанное вслух несколько раз до тех пор, пока не запомнил речь наизусть.

– Господа казаки! – начал он чуть хрипловатым с перепоя голосом. – Севодни мы, значитца, празднуем наш войсковой казачий праздник. Как мы, значитца, есть главная опора его императорского величества, то мы, значитца, должны… это… как ее… – И тут атаман, забыв заученные слова, сбился. В полной растерянности оглянулся он на писаря, но тот, как назло, отошел в сторону и о чем-то разговаривал там с богачом Лыковым. Будь атаман потрезвее, он бы, возможно, и нашелся сказать что-нибудь подходящее к данному моменту, но хмель кружил ему голову, и он, лишь бы не молчать, крякнул с досады и понес несуразное. – Оно, конечно, как я есть среди вас самый главный, и вы, значитца, должны мне подчиняться!.. Так и далее. А что у нас творится? Ежели хотите знать – сплошная страма! Недоимки за нашим поселком накопилось жуткое дело! Из станицы пишут, а такие обормоты, вон как преподобный Козырь, ему хоть кол на голове теши!..

От речи атамана даже молодежь на бугре покатывалась со смеху, смеялись деды, казаки задней шеренги хохотали, уткнувшись в спины передних, а те, еле сдерживая хохот, отворачивались, прыскали в бороды. Уваров, яростно округлив глаза, грозил им кулаком из-за спнны атамана. А тот продолжал все в том же духе и уже заговорил о ремонте поскотины, когда спохватившийся писарь подбежал к нему и, тронув сзади за рукав, зашептал на ухо:

– О присяге скажи: мол, отцы наши, деды…

– Отцы наши и деды… – нимало не смутившись, атаман с поскотины сразу перешел на военные дела, – и мы, значитца, должны помнить воинскую присягу и, значитца, сполнять, терпеливо переносить голод, и холод, и все нужды казачие. – Проговорив заученные слова, атаман вспомнил, что речь надо закончить призывом к исполнению воинского долга. – Ну, а ежели произойдет война, то мы, значитца, наточим шашки, заседлаем добрых наших коней и – марш защищать отечеству нашу. Ура!

Обрадованные окончанием речи атамана, казаки ответили громким троекратным ура.

Началось парадное шествие… Под восторженные возгласы собравшихся казаки сдвоенными рядами, по четыре в ряд, трижды прошли мимо школы.

Кончился парад, и, едва Уваров скомандовал «вольно», сразу же сломался строй, казаки, как горох из мешка, сыпанули к школе, в момент окружили и принялись качать стариков, начав с атамана.

По опыту прошлых лет старики знали, что после парада их будут качать, а поэтому все они запаслись деньжонками. Каждый из них хранил в рукавице кто четвертачок, кто полтинник, а кто и желтую рублевую бумажку. Серебряный рубль держал в кулаке богатый, но скупой Тит Лыков, но, к великой его досаде, на этот раз ему пришлось раскошелиться не на один рубль. Чтобы подзадорить богачей, хитрый Уваров, заранее сговорившись с казаками, дал заимообразно Анциферову трехрублевку и научил, что с нею сделать, после чего тот немедленно передал ее деду Ереме. И случилось невероятное: после почетного судьи казаки, вопреки обычаю, качнули не богача Лыкова, а самого беднейшего из стариков, деда Ерему.

– Шпашибо, ребятушки, шпашибо! – шамкал дед, очутившись на ногах и рукавом шубы вытирая выступившие от радости слезы. – Вот вам, детушки, на водку жа окажанную чешть, – и дед кинул казачью трехрублевку, в волчью папаху Анциферова.

Ахнула толпа, увидев, как щедро расплатился с казаками престарелый бедняк. Лыков так и затрясся, побледнел от злости.

– Ай да дед Ерема! – густым басом рокотал Анциферов, размахивая радужной трехрублевкой. – Видали, какую сумму отвалил? Вот как наши делают! А ну, ребятки, за такое дело качнем его еще разок!

И, подхваченный десятком рук, дед Ерема вторично несколько раз плавно взлетел на воздух.

Задетый за живое, Лыков, проклиная в душе деда Ерему, извлек из-за пазухи кисет, и, когда качнули его казаки, в папаху Анциферова вместе с рублем полетела новенькая пятирублевка.

Пришлось порастрясти свои кошельки и другим богачам – никому не хотелось ударить в грязь лицом перед обществом, и, когда перекачали всех стариков, в папахе Анциферова собралась порядочная сумма. Деньги пересчитывали втроем: Анциферов, Козырь и Дремин.

– Двадцать восемь рублей пятьдесят копеек! – радостно объявил Анциферов, укладывая деньги в боковой карман шинели. – Живем, братцы, дня на два хватит гулять всем!

Толпа ответила радостным гулом, и тут же договорились всем скопом отправиться к торговщице водкой Ермиловне.

Молодые казаки откололись от стариков, выторговав себе отступные– на орехи пять рублей. Они смешались с толпой парней и девок. Идти с казаками отказался и Уваров. Взяв у Анциферова свою трехрублевку, он присоединился к богачам и отправился с ними догуливать к атаману. Остальные человек сорок казаков под командой Дремина строем двинулись к Ермиловне. За ними потянулось с десяток дедов и любопытные до всего ребятишки.

– Ать, два, три, с левой! – звонко подсчитывал топающий рядом Дремин. – А ну-ка, шаг под песню ре… же, ать, два! Сорокин! Запевай.

Козырь подкрутил усы, прокашлялся. Советуясь, какую запеть, он повернулся к идущим в задних рядах, сбился с ноги, но быстро исправился, ловко хлопнув правым сапогом о левый, снова «взял ногу», запел:

 
Уж ты, зи-и-мушка, зима,
Ээ, да холодна очень была!
 

Казак, шагающий рядом с Козырем, заложил два пальца в рот и, как только запевала кончил, лихо, пронзительно свистнул. Все хором грянули припев:

 
Э-э-э-эй, э-э-э-эй,
Эха-ха-хо-эх, да
Холодна очень была!
Заморо-о-озила меня, —
 

запевал Козырь. —

 
Эх, да казаченьку бравого…
 

И снова хор подхватил, понес как на крыльях разудалый припев:

 
Э-э-э-эй, э-э-э-эй.
Эха-ха-хо-эх, да
Казаченьку бравого,
Казаченьку бравого,
Русого, кудрявого.
Э-э-э-эй, э-э-э-эй,
Эха-ха-хо-эх, да
Русого, кудрявого.
 

От середины улицы широкий переулок. Тут уж рукой подать до Ермиловны, по нему и отправились деды, но казаки решили хоть и сделать препорядочный крюк, но пройти по двум улицам до конца. Парад бывает раз в год, к тому же отовсюду из оград, из окон домов на них любуются сельчане, бабы. И не беда, что полуденное солнце растопило снег, повсюду лужи, ручьи, а они месят грязь серединой улицы и в такт песне так топают сапогами, что талый, пропитанный водой снег ошметками разлетается по сторонам, грязня полы шинелей.

Песни хватило до конца улицы. На вторую, минуя огороды, кучи навоза, переходили молча – берегли голос. В начале улицы Дремин выровнял ряды и, подсчитывая шаг, предложил спеть что-нибудь повеселее.

– Валяй, Игнат, про Аннушку, – пробасил Анциферов. – Веселая песня.

– «Аннушку», «Аннушку» запевай! – кричали отовсюду.

– Ладно, – согласился Козырь, разглаживая усы. Будучи большим выдумщиком, он озорства ради ввернул в текст песни вместо Аннушки Ермиловну.

 
На окраине села
Там Ермиловна жила.
 

Хохот покрыл последние слова запевки.

– Хо-хо-хо, с-с-сукин сын!

– Ох и черт, холера тебя забери!

А Козырь, выждав, когда хохот пошел на убыль, продолжал:

 
Свет, Ермиловна душа,
До чего ж ты хороша!
 

Снова хохот. Козырь, оглядываясь на задних, деланно сердитым голосом прикрикнул:

– Чего заржали, жеребцы, язвило бы вас! Я что, вам для смеху запеваю? Давайте припевать, а то и зачинать не буду!

 
О-о-на думала-гадала,
Полюбить кого, не знала.
 

На этот раз все дружно, с уханьем и залихватским присвистом подхватили:

 
Ай люли, люли, люли,
Полюбить кого, не знала.
 

Этой песни также хватило на всю улицу. В ней говорилось о том, как девушка выбирала, кого ей лучше полюбить – барина, купца, поповского сына или офицера! Но все они оказывались неподходящими, с пороками, и уже на виду избы Ермиловны песню закончили советом полюбить простого казака.

 
Полюби ты казака
Из Аргунского полка.
Он богатства не имеет,
Да горячо, любить умеет.
С казаком тебе, душа,
Жизни будет хороша.
 

Вдова Ермиловна жила на краю села. Хозяйства она никакого не имела и кормилась тем, что поторговывала контрабандным спиртом, делая из него водку, а в ее старой, но очень просторной избе парни устраивали вечерки.

Деды уже сидели на скамьях в переднем углу, когда в избу ввалилась шумная, говорливая толпа казаков.

– Здравствуй, Ермиловна! Здравствуй! – на разные лады приветствовали они хозяйку.

– Здорово, кума!

– Здоровенькую видеть!

– Доброго здоровьица, Ермиловна, принимай гостей!

– Здравствуйте, гостюшки дорогие, проходите, с праздником вас, – любезно раскланивалась с гостями хозяйка, толстая, но очень подвижная казачка в пестром ситцевом сарафане и в розовом с голубыми цветочками платке. К празднику она подготовилась неплохо: на столе вмиг появилось целое ведро водки, миски с вареной картошкой, с квашеной капустой и полное решето пшеничных калачей.

Казаки, не снимая ни шашек, ни шинелей, усаживались на скамьи, на ящики и доски, положенные на табуретки.