Текст книги "Печенеги"

Автор книги: Василий Васильевский

Соавторы: Пётр Голубовский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Итак, спешите со всем вашим народом, напрягите все усилия, чтобы такие сокровища не достались в руки турок и печенегов. Ибо кроме того бесконечного числа, которое находится в пределах империи, ожидается ежедневно прибытие новой шестидесятитысячной толпы. Мы не можем положиться и на те войска, которые у нас остаются, так как и они могут быть соблазнены надеждой общего расхищения. Итак, действуйте, пока имеете время, дабы христианское царство и, что еще важнее, гроб Господень не были для вас потеряны, дабы вы могли получить не осуждение, но вечную награду на небеси».

Вот какого содержания письма были отправлены императором Алексеем «во все стороны». Понятно, что его дочь, которая писала «Алексиаду» при совершенно ином положении своего отечества, не сочла нужным ознакомить нас с такими горькими воспоминаниями. До нас дошел один экземпляр послания, именно отправленный к старому знакомцу и другу Алексея – графу Роберту Фландрскому. Но нет сомнения, что и в других местах – во Франции и Италии – был услышан призывный крик о помощи с берегов Босфора. Когда папа Урбан II в 1091 году находился в Кампании, при нем были послы византийского императора. Сама Анна, говоря о событиях лета 1091 года, мимоходом обронила замечание, что ее отец ожидал помощи из Рима. У одного из позднейших историков Фландрии, которому были доступны старые документы графского семейного архива, прямо сказано, что послания такого же содержания, как полученное графом Робертом Фризом, пришли во Францию. Наконец, едва ли не находится в связи с дружелюбными отношениями старого и нового Рима, с предполагаемым общим церковным и политическо-военным союзом Востока и Запада замечательное известие русской летописи [65]65
  Никоновская летопись под 6599 г.: «Прииде Феодор Грек митрополичь от папы из Рима и принесе много мощей святых». Если мы предположим, что в числе этих мощей находилась частица от мощей чудотворца Николая (которые в 1087 г. были похищены южноитальянскими моряками у греков в Ликии и перенесены в город Бари), то совершенно понятно будет установление праздника 9 мая, не существующего, как известно, в греческой церкви, но издавна принятого в русской [Празднование Русской православной церковью памяти перенесения мощей святителя Николая из ликийской Миры в Бари 9 мая установлено вскоре после 1087 г.]. Во всяком случае, объяснение этому надобно искать в дружелюбных сношениях между обеими церквами в конце XI столетия. Ассемани [Иосиф Симон Ассемани (1686—1768) – итальянский востоковед ливанского происхождения, хранитель Ватиканской библиотеки в 1738-1768 гг., титулярный архиепископ Тира] предполагает, что представители русской церкви могли присутствовать на Барийском соборе 1098 г., где греческие епископы рассуждали с Ансельмом Кентерберийским [Ансельм Кентерберийский (1033—1109) – католический богослов, философ, архиепископ Кентерберийский с 1093 г.] об исхождении Св. Духа, и по возвращении в отечество могли поведать о чудесах, совершавшихся в Бари при мощах св. Николая, что и должно было дать повод к установлению праздника. – Прим. авт.


[Закрыть].

В 1091 году прибыл в Киев один из единоземцев и близких келейных людей русского митрополита; он воротился из Рима от папы и привез с собою много мощей.

Нет никакого сомнения, что впечатлительный и предприимчивый Запад, уже давно наслушавшийся рассказов о турках, которые оскверняли христианскую святыню, и об узо-печенегах, которые останавливали благочестивых пилигримов на пути их странствия, был сильно и глубоко потрясен страшной картиной, развернутой перед его глазами с такой яркостью. Завеса, скрывавшая за собою таинственное величие империи Константина, Феодосия и Юстиниана, была разорвана: за ней представился христианский государь, носящий уважаемый по преданиям титул римского или греческого императора, преследуемый толпами страшных дикарей-язычников. За ней представился город Константина, этот новый Рим, для всякого христианина имеющий почти столько же прав на почтительное чувство, сколько и старый, – но теперь готовый со всеми своими святынями и мощами сделаться добычею неверного турка или гнусного печенега. В замках Франции и богатой уже тогда Фландрии начиналось движение, которое очень мало нуждалось в каком-либо ничтожном пустыннике, чтобы перейти в смелое предприятие. Гроб Господень в Иерусалиме, упомянутый в конце Алексеева послания, был, конечно, для толпы, для простой веры и не знающего сердца гораздо понятнее, чем Восточная империя и Константинополь. Одного этого имени – Иерусалим, раздавшегося на Клермонском соборе из уст папы, могло быть достаточно для того, чтоб увлечь толпу. Но в умах графов Фландрских, Боэмундов и Робертов Норманнских идея о крестовом походе созрела независимо от папы и первоначально не была, конечно, связана с одним Иерусалимом и, может быть, вовсе не была соединена с этим именем. Призыв папы Урбана потому нашел такой скорый и сильный отзыв в рыцарстве Фландрии, Нормандии и Франции, что ему предшествовал призыв императора Алексея. Не в один год, не в несколько месяцев созревают такие предприятия и такие движения, как Первый крестовый поход. Не одни мистические порывы и аскетические потребности произвели его; не путешествие на воздушных шарах в неведомую страну предпринимали франки в конце XI столетия. Они сбирались спасать своего союзника, который звал их к себе на помощь; они шли с большой надеждой на мирские выгоды, с мыслью о богатствах Византии.

В глазах рыцарства граф Роберт Фриз был, конечно, более красноречивым и более убедительным проповедником, чем какая-либо темная личность вроде Петра Амьенского. Обладая образованием, редким для своего времени, умом и характером в высшей степени независимым, граф Роберт возбуждал против себя сильные жалобы духовенства, которые не смолкли и после его покаянного путешествия в Палестину, но зато он был идолом всего рыцарства. Когда, по возвращении из Константинополя, он провожал (в 1090 году) свою дочь Адель через Францию в Италию, где она должна была выйти замуж за графа Рожера Апулийского, то его путешествие по Франции было похоже на триумфальное шествие; его принимали с живейшим энтузиазмом все люди, принадлежащие к племени франков. Вообще это был один из самых замечательных и сильных государей всего христианского мира, каким он в местных источниках и величается. Его родственные связи были обширны и важны. Кроме дочери Адели, которая ранее своего итальянского брака была за Канутом Датским, он имел сестру – Матильду; мужем последней был не кто другой, как сам Вильгельм Завоеватель.

Что касается Востока, то там слава Фландрского графа утвердилась еще гораздо ранее его путешествия в Святую землю. Двадцать лет тому назад, в 1071 году, когда юный Роберт Фриз был не более как смелым искателем приключений, норманны, забравшиеся в Восточную империю в виде наемников, призывали его к себе в Константинополь и обещали возвести его на трон Константина Великого, недостойно занимаемый Михаилом Дукой. Если бы графу Роберту суждено было дожить до 1096 года, то, без сомнения, никто другой не стоял бы во главе рыцарских крестоносцев и не было бы после никакого спора о том, кто должен носить корону Иерусалимского королевства: мечта юности, тянувшая фландрского героя на восток, исполнилась бы другим путем. В радах крестовой рати находилось немало близких родственников знаменитого Роберта Фриза; но ни сын его, наследовавший вместе с графством имя отца, ни оба племянника (Балдуин Фландрский и Роберт Норманнский), ни другие не могли заменить умершего. Имея в виду первоначальный план похода, по которому он прежде всего должен был направиться против печенегов, на спасение Константинополя, западное рыцарство по известиям, заслуживающим внимания, питало мысль поставить во главе предприятия венгерского короля Ласло I, владения которого точно так же немало терпели от печенежских набегов; но этот план разрушился с преждевременной кончиной Ласло I.

Смерть графа Роберта Фриза, последовавшая 13 октября 1093 года, имела, без сомнения, важное значение для дальнейшего – более скорого или более медленного – развития тех планов, которые разрешились великим движением Запада на Восток. Но самое глубокое изменение в этих планах произведено было резким и неожиданным вмешательством в судьбу христианской цивилизации со стороны двух варваров, которые не знали ни папы Урбана, ни графа Фландрского и которых, в их очередь, не хотели знать не только старинные благочестивые повествователи о папе Урбане на Клермонском соборе и о Петре Амьенском, но и новейшие исторические исследователи, привыкшие, подобно своим средневековым предшественникам, смотреть на ход истории только под своим углом зрения. В 1091 году предполагалось, что западное рыцарство явится во имя Христа и христианства на берегах Босфора для защиты Византийской империи и Константинополя и император Алексей Комнин отдаст в руки франков судьбу своей империи и столицы, то есть отдаст в их руки судьбу всего христианского мира, довольный тем, что спасется от печенежского плена, и покорно отступит на задний план истории.

Но два половецких хана – в соучастии, быть может, с одним из русских князей – решили этот вопрос иначе.

VII

Зима 1091 года, столь тяжелая для византийской столицы, наконец миновала. Прошла грозная война стихий, смягчился гнев бурного моря, говорит Анна Комнина. Но страх двойного турецкого нашествия все еще стоял пред воротами Константинополя, хотя печенеги на некоторое время и отхлынули от стен столицы. Наступившая весна и утихшее море благоприятствовали грозным планам Чахи. Он готовил свой флот, чтобы сделать высадку на полуострове Галлиполи, соединиться с печенегами и потом двинуться с моря и суши на Константинополь. Печенежская орда, оставив предместья столицы, обратилась на запад, к долине реки Марицы. Было ясно, что она шла на соединение с турецкими силами, прибытие которых ожидалось; что степные дикари исполняли план, не ими составленный. Император Алексей, еще зимой, получивший сведение о замыслах Чахи, был способнее, чем кто-либо, понять всю опасность положения. Меры, им принятые для ее отвращения, были быстры и вполне разумны. Кесарь Никифор Мелиссин по приказанию императора произвел новый военный набор; все прежние наличные силы были размещены в разных важных пунктах Македонии и Фракии и не могли быть оттуда вызваны без крайней опасности как для них самих, так и для городов, ими охраняемых. Болгары, населявшие западную часть империи – долины рек Вардара и Струмы, скотоводы и пастухи, влахи, кочевавшие в Фессалии, жители других провинций, свободных от печенежского нашествия, были подняты для спасения Византии. Сборным пунктом для новой армии был назначен город Энос, близ устьев Марицы. Это был пункт, из которого можно было наблюдать за действиями врагов на суше и на море и воспрепятствовать движению Печенежской орды на соединение с морскими силами сельджуков. Сам император Алексей поспешил занять эту важную позицию. С последними силами, которые оставались в его распоряжении, вызвав из Никомидии 500 фландрских рыцарей, он сел на корабли и поплыл на запад. Небольшой флот, можно сказать, заключал в себе всю Византийскую империю и ее судьбы. Высадившись в Эносе, Алексей вслед за тем внимательно осмотрел течение Марицы и положение обоих берегов, чтоб отыскать удобное место для военного лагеря. Равнина, расстилавшаяся на правой стороне реки, прикрытая с одной стороны ее течением, с другой – топким, болотистым пространством, представляла большие выгоды для слабой числом греческой армии. Здесь, близ местечка Хирины, она и была помещена в ожидании тех подкреплений, которые должен был привести Никифор Мелиссин. Прикрытый с боков рекой и болотом, лагерь был огражден с других сторон глубоким рвом.

Император воротился в Энос и скоро получил известие о приближении к укрепленному лагерю несметной толпы печенегов. Он немедленно явился на место опасности. Убедившись в страшном неравенстве сил, Алексей смутился; боязнь проникла в его душу, привыкшую давно к самым трудным положениям. Судя по-человечески, говорит Анна, не было надежды на спасение. В то время как самые тяжелые и тревожные мысли волновали ум императора, на четвертый день после прибытия в лагерь показались новые массы степных наездников. Это были половцы: они пришли ордою в 40 тысяч человек. Никто не мог сказать, что несла с собою эта грозная орда: спасение или конечную гибель. Было не известно, явились ли половцы как союзники на зов императора вследствие его грамот, посланных еще зимою в приднепровские степи, или же они предпочтут вместе с своими единоплеменниками, печенегами, нанести последний и решительный удар Византийской империи, разнести и расхитить ее провинции и, быть может, ее столицу. Во главе половецких полчищ стояло несколько предводителей, но главными были двое: Тугоркан и Боняк, два хищника, так хорошо известные в русской истории [66]66
  Что Тогортак или Тогорта у византийской писательницы и Тугоркан, Турткан и Тугторакан русских летописей – одно и то же лицо, это не требует доказательств. Но тождество Маниака и Боняка точно так же несомненно: как Магомет назывался у русских Бохмитом, мусульмане – бусурманами, точно так же Маниак (Маньяк, Маняк) должен был превратиться в Боняка. Откуда происходит это различие в выговоре турецких слов, мы не знаем; быть может, причина находится в самом турецком языке или в диалектических отличиях его наречий. Помимо филологического тождества слов Маняк и Боняк, вот еще одно несомненное и очень интересное доказательство, что Боняк русских летописей есть Маниак Анны Комнины. Мы обязаны этим доказательством образцовому исследованию К.Н. Бестужева-Рюмина («О составе русских летописей»). – Прим. авт.


[Закрыть]. В их руках находилась судьба христианского мира.

Император Алексей сам был проникнут таким убеждением, и его дочь, помнившая беседы отца в семейном кругу, сохранила это убеждение на страницах своей истории. Чтобы выйти из тяжелой неизвестности, чтобы склонить половецких ханов на сторону империи, Алексей поспешил пригласить их к себе для дружеской беседы. Он пережил еще несколько тяжелых минут, прежде чем они явились. Долее других заставил ожидать себя самый страшный и самый сильный – шелудивый Боняк: на первое приглашение он отвечал отказом. Богатая и роскошная трапеза была предложена гнусным сыроядцам. За столом византийский император старался быть как можно более любезным. После обеда, за которым варвары отлично и сытно угостились, Алексей расцеловался с ними и поднес каждому богатые подарки всякого рода. Сам суровый и мрачный Боняк не устоял против такого приема и такой ласки. Умягченные варвары готовы были сделать все угодное византийскому императору. Алексей потребовал от ханов, чтоб они дали клятву быть его друзьями и помогать ему против печенегов, и просил заложников. Половецкие ханы дали клятву, обещали прислать заложников. С кичливым панибратством они успокаивали императора насчет печенегов, обещали покончить с ними в три дня, пусть только император предоставит им на эти три дня полную свободу расправляться с печенегами, как они знают. С самонадеянной щедростью они делили добычу и целую половину обещали дать императору. Обрадованный Алексей с удовольствием давал не три, а целых десять дней для единоборства с печенегами, отказывался от добычи и всю уступал половцам. Союзники расстались довольные друг другом…

Тяжелая неизвестность положения еще не скоро миновала. Прошло три дня, и опасения относительно верности половецких обещаний снова стали осаждать ум Алексея. В страшной тревоге он несколько раз менял расположение своего лагеря, переходя с одной стороны Марицы на другую. Как настроена была небольшая византийская армия, достаточно показал один случай. Никифор Мелиссин, исполнив поручение императора, выслал на помощь к нему значительное количество новобранцев; крестьяне, превращенные в воинов, шли пешком, а пожитки и запасы их следовали за ними на телегах, запряженных волами. Греки увидели вдали этот ряд повозок, и смятение распространилось в лагере. Всем казалось, что это приближается печенежский табор, что еще новая орда кочевников идет с востока. Сам император смутился. Скоро, однако, оказалось, что весь страх был напрасен, что вместо печенегов идет подкрепление, которого давно следовало ожидать. После этого византийцы стали несколько смелее. При новом перемещении лагеря они встретились с отрядом настоящих печенегов и вступили с ним в схватку: император Алексей, сам управлявший движением, одержал победу.

Новым поводом к беспокойству послужили известия о сношениях между половцами и печенегами. Печенеги пытались переманить половцев на свою сторону и присылали послов к самому императору с мирными предложениями. Алексей угадывал злые намерения хитрых варваров и давал уклончивые и неопределенные ответы. Ему хотелось как можно долее протянуть время; несмотря на соглашение с Боняком и Тугорканом, он боялся решительной минуты. С лихорадочным нетерпением он ожидал известий с запада и рассчитывал на скорое прибытие вспомогательного войска из Италии.

Половцам первым наскучила праздная бездеятельность. Обещания печенегов не прельстили их, но и медленность императора им не нравилась. Половецкие ханы послали сказать Алексею: «До коих пор мы должны будем откладывать битву? Знай, что мы не будем ждать более; завтра с восходом солнца мы будем есть либо волчье мясо, либо баранье».

Дикая, кровожадная речь означала, что половцы на следующий день будут биться если не с печенегами, то с византийцами. Император Алексей хорошо понимал, как серьезна была эта речь в устах варваров, способных внезапно принять самое неожиданное решение. Он обещал им битву на следующий день. Но тревожные опасения не переставали его мучить. Половцы были так же страшны, как и печенеги; какая-нибудь внезапная вспышка могла превратить союзников в беспощадных врагов; на самом поле битвы обе единоплеменные орды могли примириться и сообща обратить свои стрелы на византийскую армию. Неожиданное счастливое событие было несколько ободрило смущенный дух императора. Накануне рокового дня, пред закатом солнечным, пятитысячный отряд отделился от половецкого стана и присоединился к греческому лагерю. Это были смелые и мужественные обитатели горных стран, то есть русские, пришедшие вместе с половцами из Карпатской Руси [67]67
  Что это были русские, мы думаем на следующих основаниях: 1) слово αύτόμoλoι (перебежчики) [у Анны Комнины] показывает, что здесь идет речь не о собственных подданных Алексея, жителях той или другой горной страны, входившей в состав империи, которые неожиданно пришли на помощь… 2) Сказано, что пять тысяч не только пришли к Алексею, но что они перешли в «его строй». Смысл этих слов подкрепляет значение слова αύτόμoλoι. Очевидно, что речь идет только о перемене рядов, строя, что люди, пришедшие к Алексею, и прежде готовы были к бою, но только находились в других рядах, то есть в рядах половецких. 3) Даже название людей, пришедших к Алексею, «смелыми и марсоподобными» служит в пользу такого объяснения. Сколько мы помним, Анна употребляет подобные выражения преимущественно об иностранцах: так с Марсом сравнивается немец Гильбрехт, изменивший Никифору в пользу Алексея; так латиняне названы смельчаками; так один армянин и норманн Гумбертопул названы марсоподобными… Когда Анна хочет похвалить мужество византийца, она выражается: «он сражался не как грек, а как норманн»… Итак, пятитысячный отряд, ободривший Алексея, не какая-либо вольная дружина, состоявшая из подданных империи. 4) По ходу рассказа видно, что «перебежчики» могли быть из печенежского стана или из половецкого, ибо впереди стоят слова: «Алексей боялся бесчисленного множества печенегов и куманов и союза их», но уже в выражении, указывающем только на перемену военного строя или рядов, лежит намек на то, что переход совершился из стана более дружественного Алексею, то есть половецкого. 5) Далее сказано, что люди, перешедшие к Алексею, были «из стран более горных», то есть, вероятно, по отношению к земле половецкой и печенежской. Припомним географию Константина Багрянородного: в более северной части, в соседстве с венграми, живут печенеги, а в горах, подле них, лежат хорваты. Это нас приводит в Прикарпатскую Русь, где в это время жил и действовал предприимчивый князь Василько Ростиславович, питавший широкие планы и, между прочим, собиравшийся «переять» дунайских болгар и поселить их у себя. Около 1091 г. воинственный князь был в дружбе с половцами и водил их на соседние страны… К самому 1091 г. относится рассказ венгерских источников о нападении половцев на Венгрию, которое было предпринято не без участия «русских». Нужно думать, что половцы, напавшие на Венгрию в 1091 г., сделали это нашествие на возвратном пути из пределов Византии. Венгерский король, разбив одну орду, должен был бороться с другою, которая появилась на Дунае; это вполне соответствует рассказу Анны Комнины о возвращении половцев двумя толпами и в два приема… – Прим. авт.


[Закрыть].

Их князь, знаменитый своею предприимчивостью Василько Ростиславович, еще в том же 1091 году участвовал в походе половцев на Венгрию, в 1092 году с ними же ходил на ляхов. Нужно думать, что и теперь он не усидел дома и был в числе тех второстепенных вождей, которые обедали у Алексея, но не названы по имени его дочерью.

Половина ночи прошла в молитве; при свете зажженных факелов все войско пело священные гимны; кто мог, тот украсил свое военное копье восковою свечой или лампадой. После полуночи последовал кратковременный отдых. С восходом солнца началась кровавая битва. Греки и половцы бросились на печенежский стан, огражденный громадными степными телегами; император Алексей был впереди всех. Печенеги не выдержали напора и потеряли дух. Видя неминуемую беду, несколько печенегов выехали навстречу и отдались половцам, прося их посредничества для примирения с императором. Этот случай опять возбудил подозрения Алексея: он боялся, что и другие последуют тому же примеру, что это охладит военный пыл и усердную ревность его союзников, пришедших с Боняком и Тугорканом.

Он приказал знаменосцу стать с императорским знаменем посреди половецкого ополчения и идти вперед, чтоб увлечь за собою воинственных кочевников. Стратагема увенчалась блестящим успехом. Сопротивление печенегов было окончательно сломлено; началась беспощадная, невиданная резня позади телег, ограждавших стан печенежский. Полуденное, жаркое весеннее солнце освещало ужасную сцену остервенения; утомленные зноем и жаждой победители готовы были прекратить свою кровавую работу, усталые руки отказывались служить более. Но император Алексей еще раз находчиво распорядился. Он послал гонцов в ближайшие деревни; по их требованию крестьяне явились к армии и привезли на своих лошаках бочки, кувшины и меха, наполненные водою. Немного освежившись, воины и союзники Алексея снова начали сражение, то есть беспощадное истребление побежденного врага. «Здесь можно было видеть новое зрелище, – говорит Анна Комнина, – как целый народ, считавшийся не десятками тысяч, превышавший всякое число, с женами и детьми погиб в один день». Только на закате солнечном прекратилась резня беззащитных и безоружных печенегов, их жен и детей, скрывавшихся в повозках и кибитках и всегда сопровождавших воинственную орду в ее передвижениях. Все, что уцелело от меча, попало в плен к победителям. Несмотря на кровопролитие, продолжавшееся целый день, число пленных было громадно. Припомним, что, по словам византийского историка, Печенежская орда за сорок лет до этого вступила в пределы империи в числе 800 тысяч, а теперь состояла из 600 тысяч человек.

Так кончился день 29 апреля 1091 года, о котором в Константинополе сложили песню с таким припевом: «Из-за одного дня скифы не увидели мая». За страшным днем последовала не менее ужасная ночь. Огромное число пленников, при утомлении войска, при близости половцев, в которых могло пробудиться сострадание к своим едино-язычным одноплеменникам, казалось весьма опасным воеводам и приближенным советникам Алексея. Один из них явился к императору, когда тот садился за ужин, и с дьявольским хладнокровием просил позволения низвести число пленников до безопасного количества, то есть перерезать большую часть их. Алексей взглянул сурово на бесчеловечного Синезия – это очень почтенное имя носил византиец—и сказал: «Хоть то и скифы, но все-таки люди, хоть и враги, но все-таки достойны жалости». Отослав с гневом кровожадного искусителя, император строго приказал у всех печенегов отобрать оружие, сложить его в одно место и приставить стражу к связанным пленникам; потом спокойно отдался ночному сну, приятному после утомительного и трудного дня. Тем не менее ночью большая часть пленных печенегов была перебита солдатами. Сообщая ужасный факт, дочь императора Алексея делает замечание, которое заставит всякого содрогнуться еще больше, чем самое происшествие, если только понимать замечание в буквальном смысле. Цесаревна Анна не может решить, совершилось ли избиение пленных «по Божественному внушению или каким-другим образом», во всяком случае, оно совершилось вдруг как бы по данному знаку. Сам император Алексей узнал о кровавых событиях ночи только утром на другой день и подозревал виновника в своем вчерашнем советнике. Он хотел строго наказать Синезия, но просьбы всех родных знатного вельможи склонили Алексея к милости.

Половцы, о волчьих обычаях которых говорят византийские писатели, даже Боняк, в самом деле так искусно подражавший вою этих кровожадных зверей, что они охотно ему отзывались [68]68
  «Повесть временных лет»: «…и яко бысть полунощи, и встав Бонякъ отъеха от рати и поча выти волчьски, и отвыся ему волк, и начаша мнози волци выти». – Прим. авт.


[Закрыть], были приведены в ужас поступком образованных византийцев. «Они боялись, – говорит Анна, – чтобы на следующую ночь император не сделал с ними того же, что случилось с печенегами», и при ее наступлении оставили свой лагерь, зараженный запахом трупов и крови. Они с такою неожиданной поспешностью бежали, что забыли о награде, им следующей, или, может быть, не хотели прикоснуться к ней в первую минуту ужаса. Нужно было посылать за ними погоню, чтобы вручить им то, что им следовало по уговору сверх добычи. Вероятно, для многих были не понятны побуждения императора, предписывавшие такую преувеличенную честность; он нашел не лишним публично сказать длинную «проповедь» о лжи и ее греховности.

Впрочем, не все союзники, участвовавшие в битье 29 апреля, бежали за Балканы. Те, которые остались, сначала получили щедрое угощение; внимание императора к ним простиралось так далеко, что он выдал им награду только тогда, когда они проспались от опьянения и стали хоть немного сознавать, что совершается вокруг их [69]69
  Трудно удержаться от догадки, что в числе этих последних были и люди того племени, которому веселие пити. – Прим. авт.


[Закрыть]. Важный греческий чиновник проводил их до Балканских проходов, так как они считали это нужным для своей безопасности. Но за Балканами воинственной орде была предоставлена полная свобода, и она не замедлила ей воспользоваться для того, чтобы, вслед за ушедшими ранее товарищами, устремиться на Венгрию. Едва король Ласло I успел справиться с куманами, опустошившими Трансильванскую область и некоторые восточные венгерские комитаты, как на Дунае, на юго-восточной границе, явились новые полчища той же самой Половецкой орды в сопровождении, можно догадываться, удальцов другой народности. Предводитель орды требовал у венгерского короля выдачи своих полоненных соплеменников. Ласло I, отвергнув дерзкие требования, быстро вышел навстречу врагам и разбил их наголову неподалеку от Дуная. Считая русских виновниками или, вероятно, участниками половецкого нашествия, венгерский король вслед за тем обратился немедленно против соседних русских областей. Венгерский летописец, быть может несколько хвастливый, рассказывает, что русские, сильно стесненные королем Ласло I, просили у него помилования и обещали ему полную верность и что раскаяние их было принято победителем благосклонно [70]70
  О победе Ласло над турецкой ордой говорят: 1) легенда св. Ласло, называя вместо куманов печенегов и рассказывая о разных чудесах, при этом случившихся; 2) Симон Кеза [венгерский хронист XIII в.], у которого враги тоже названы печенегами. Смешение печенегов с половцами довольно естественно; если есть какая нужда на нем останавливаться, то можно предполагать, что вместе с половцами действительно ушла некоторая часть печенегов. Но рассказ Кезы заставляет сверх того думать, что этот писатель знал о совершенном истреблении печенежского племени в 1091 г., но только на том или другом основании причиной этого истребления считал победы короля Владислава. – Прим. авт.


[Закрыть].

В начале мая император Алексей с торжеством воротился в свою столицу. Ужасные враги, которые недавно стояли под ее стенами, лежали теперь грудами трупов в долине Марицы. Только небольшая часть печенегов уцелела в греческом лагере. Эти остатки несметной прежде орды были поселены императором Алексеем на восток от реки Вардар, в Могленской области, и появились потом в рядах византийской армии, составив в ней особый род войска.

Половцы оказали громадную услугу христианскому миру. Предводители их, Боняк и Тугоркан, должны быть по справедливости названы спасителями Византийской империи. Помощь Запада, которой просил и уже ожидал император Алексей, не могла прибыть так скоро, как он это считал возможным; неоконченная борьба с императором и антипапа Климент связывали совершенно деятельность Урбана II до 1094 года, когда он восторжествовал над своими врагами и над всеми домашними затруднениями; ранее этого года умер друг Алексея, граф Роберт Фриз, союзник, быть может, более деятельный, но зато и более отдаленный. Между тем Византия, как мы знаем из прямых признаний цесаревны Анны, решительно не имела сил и средств, чтобы продолжать борьбу с двойным турецким нашествием. Предположим самый благоприятный ход дела. Константинополь мог выдержать долгую осаду, мог дождаться крестоносного ополчения; оно собралось бы скорее ввиду настоятельной и продолжающейся опасности и ради усердной мольбы византийского императора скорее, чем это последовало на самом деле. Но Первый крестовый поход имел бы несомненно совершенно другое направление и совершенно другой исход, если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы, если бы обдуманному и смелому честолюбию одного и упрямой благочестивой гордости другого не было противопоставлено ни самостоятельной византийской политики, ни самостоятельной греческой армии, если бы в распоряжении Алексея Комнина не было, как это было в 1096 году, тех печенежских наездников, которыми он так искусно пользовался, когда нужно было побудить крестоносных союзников к скорейшему удалению от стен Константинополя, к скорейшей переправе на азиатский берег Босфора, когда нужно было предупредить отклонение крестоносной рати от прямой, ей указанной дороги и от святой и высокой цели – освобождения Гроба Господня, а не Константинополя, как это предполагалось прежде и как это засело в умах крестоносных ратников.

Велико было разочарование и сильно было неудовольствие западного рыцарства и особенно его предводителей, когда они увидели, что печенеги и турки, от которых они должны были спасать Восточную империю, находятся теперь в рядах византийской армии и что император Алексей самым постыдным и вероломным образом пользуется службой неверных язычников, высылая их против христиан, воинов креста и Гроба Христова. Но если бы грозная сила Печенежской орды не была уничтожена половецкими полками и остатки ее не были превращены в покорное орудие византийской политики, то Константинополь в конце XI столетия был бы либо турецким городом, либо столицей Латинской империи на Востоке.

Турецкий эмир Чаха, который мечтал о покорении Константинополя и уже носил титул и облачение восточных императоров, не успел привести флот на помощь своим союзникам, печенегам, весною 1091 года и тем самым осудил себя самого на гибель. В борьбе с греческими морскими силами он потерял сначала часть своих завоеваний, а потом и самую жизнь. Византийская интрига успела вооружить против него султана Никеи, на дочери которого он был женат, и опасный своей предприимчивостью враг погиб от руки своего тестя.

С таким же успехом, как враги внешние, была подавлена и внутренняя смута; заговорщики и претенденты, которые хотели воспользоваться затруднительным положением отечества и своего государя, были открыты и наказаны. По странному стечению обстоятельств, самым опасным из этих врагов оказался тот, которого Алексей считал всего менее заслуживающим серьезного внимания. Этот враг явился в половецких вежах, где, по-видимому, осталось горькое чувство неудовольствия и досады на Византию, сделавшую половцев участниками и виновниками истребления единоплеменной им Печенежской орды. В 1095 году, перед самым крестовым походом, половцы еще раз появились в пределах империи; их нашествие едва не уничтожило всех плодов той победы, которая четыре года назад была одержана при их помощи. На этом последнем эпизоде мы остановимся.

В 1090 году какой-то бродяга, человек низкого происхождения, вышедший из военного лагеря, прибывший в столицу в виде нищего, одетого в лохмотья, стал выдавать себя за одного из сыновей бывшего императора Романа Диогена, Константина, хотя сын несчастного Романа IV, носивший это имя, еще двадцать лет тому назад был убит под Антиохией в сражении с турками [71]71
  Анна Комнина говорит, что самозванец принял имя другого сына Диогена – Льва. Но это очевидная ошибка или, скорее, обмолвка. Она сама говорит, что тот сын Диогена, имя которого принял самозванец, был убит турками под Антиохией. Но под Антиохией был убит Константин, как об этом рассказано у Вриенния, мужа Анны, историю которого она продолжает и к которому сама отсылает читателя. Лев же, по собственным словам Анны, был убит в сражении с печенегами. – Прим. авт.


[Закрыть]. Самозванец стал распространять сказку о своем происхождении и о своем спасении – вероятно, из турецкого плена – сначала тайно в частных домах, а потом и публично на улицах. Нашлось немало людей, которые ему верили; несмотря на несчастный исход смелого похода в глубину Азии, имя героического Романа было популярно в народе. Самозванец 1090 года – первый, но не последний из тех искателей приключений, которые составили себе замечательную историческую карьеру, опираясь на это дорогое народу имя [72]72
  После явился Лев Диогенович. – Прим. авт.


[Закрыть]. Император Алексей, очень подозрительно смотревший за поведением настоящих сыновей Романа, занятый другими заботами, сначала не обращал никакого внимания на бродягу, который принял чужое имя, чтобы спасти себя от голода. Но его россказни дошли до монастыря, где спасалась, постригшись в монашество, жена настоящего Константина, сестра самого Алексея по имени Феодора. Она не только не думала признавать в самозванце своего мужа, но встретила слухи о нем с негодованием и досадою, как безумную и оскорбительную сказку. Два или три раза, говорит дочь Алексея, мнимому сыну Диогена было сделано внушение, чтоб он отказался от своих неуместных речей.

Упорство самозванца, который уже был окружен толпою легковерных приверженцев, раздражило Алексея и заставило подозревать существование заговора. Очень вероятно, что в разных глухих и темных углах толковали о правах Диогенова сына на византийский престол. Чтобы прекратить все толки, задушить заговор в зародыше, Алексей велел захватить самозванца вместе с его ближайшими друзьями и подверг их унизительному, но не кровавому наказанию: всем им обрили голову и бороду и выставили их в таком виде на позорище площадной толпе, а самого лже-Диогеновича привязали сверх того к висельному столбу, чтобы навести на него больше страха [73]73
  Новое, до сих пор не замеченное известие о лже-Диогеновиче мы находим в речи Феофилакта Болгарского к императору Алексею, отрывки из которой были уже приведены выше. Но Феофилакт, рассказывающий о позорном наказании самозванца, знает только его первоначальную историю до отправления в Херсон: самая речь была сказана в 1090 г. Что в речи Феофилакта говорится о том самом самозванце, о котором подробный рассказ мы имеем у Анны в X книге, – в этом не может быть никакого сомнения. Мы думаем даже, что Анна в своей характеристике самозванца пользуется речью архиепископа как источником. На это указывают несколько ее выражений, буквально сходных с теми, которые читаются у Феофилакта. – Прим. авт.


[Закрыть].

Это, вероятно, и было одно из тех внушений, о которых говорит Анна Комнина. Потому ли, что оно не подействовало, или для большего спокойствия самозванец был потом сослан в Херсон, где его велено было держать в городской башне, служившей тюрьмою. Но в своем заключении лже-Диогенович нашел возможность войти в сношение с половцами, которые часто приезжали в город для торговли и для покупки необходимых вещей. При их помощи он сумел выбраться из своей башни и около 1092 года ушел с ними в их степи. Здесь мнимый сын Диогена стал уже прямо величать себя царем или императором; в этом сане признали его прежде всех половецкие кочевники, относившиеся не без уважения к империи, которую они недавно спасли от гибели. Слух о «Девгеновиче» дошел и до Русской земли, где, по-видимому, не сомневались в истинности его высокого происхождения [74]74
  В русской летописи под 6603 г. (1094—1095 гг.): «Идоша Половци на Грекы с Девгеневичем». – Прим. авт.


[Закрыть].

Князья половецкие, и во главе их тесть Киевского князя Святополка II – Тугоркан, не были настолько дикими варварами, чтобы не понять выгод, какие могло им доставить присутствие в их кочевьях претендента на греческий престол. Они решились еще раз послужить Византии, взяв на себя обязанность восстановления сына Диогенова на престоле его отца, и стали готовить поголовный поход в пределы империи. Анна Комнина говорит, что варварами руководило только желание напиться человеческой крови и насытиться человеческим мясом. Так отзывается она о спасителях Византийской империи, – но людоедами они, во всяком случае, не были, хотя мысль о добыче, несомненно, занимала важное место в их планах. Можно думать, что прежде всего они хотели отомстить императору Алексею за то, что он недостаточно оценил их услуги в 1091 году. Так или иначе, половцы довольно благоразумно скрывали до времени свое намерение двинуться за Дунай, желая застать императора Алексея врасплох. Как узнал Алексей о планах, созревших снова в половецких вежах, не известно; но они от него не скрылись, и он заранее принял меры против половецкого нашествия. Замечательно, что, несмотря на истребление Печенежской орды, византийский император вовсе не думал или не находил возможным принимать какие-либо меры на Дунае; границей империи все-таки считались Балканы, приготовления к встрече полчищ Тугоркана ограничились укреплением узких горных проходов и расположением в них военных отрядов.