Текст книги "Раноставы"
Автор книги: Василий Снегирёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
ВЕТКА СИРЕНИ
Автобус подошел к правлению колхоза. Развернувшись, резко затормозил, поднимая снежную пыль. Встал у бровки дороги, против столба, на котором поблескивала табличка с голубыми буквами: «Остановка автобуса».
Анатолия проводить пришло почти полдеревни: родные и знакомые, друзья и товарищи, дальние родственники и соседи. Только не было среди них самого дорогого и близкого человека – матери. И не будет. Не будет ее теперь никогда. Сколько ни всматривайся, ни отыскивай милое лицо с открытыми серыми глазами, с глубоко прорезанными морщинами, не увидишь, не найдешь. Нет. Не придет она, как бывало, сюда. Никогда не скажет ласкового, заботливого слова: «Береги себя, сынок. Будь на чужой стороне самим собой».
С печалью Анатолий оглядел прямую улицу, выходящую в широкую степь, где над высокими сугробами темнела верхушка старой посохшей березы, под которой уже третий день покоилось тело матери. Слезы выступили у него на глазах.
– Не надо! Толя, не надо, – заговорил дед Евлентий, нервно теребя узловатыми пожелтевшими пальцами лопатистую, пропахшую самосадом бороду. – Ты не один. Мать тебе нам не заменить, но двери для тебя открыты. Приезжай. Встретим, как сына. Милости просим.
Сквозь слезы говорила тетя Пелагея:
– Мать-то, мать-то как тебя ждала. Все ночи напролет не спала, глядя из окна в окно: не идет ли, не едет ли ее милый сын. Да не дождалась. Царство ей небесное… Видно, такая судьба. Да что это я, – вдруг спохватилась старушка, – тебе и без моих слов горько. Не забывай нас, навещай. А может, насовсем в родное село приедешь, а? Приезжай, приезжай, сынок. Свою сужену-ряжену привози. И ей место найдем. А рады-то уж как мы будем!..
И отступила назад, давая дорогу председателю колхоза Александру Афанасьевичу. Тот, поправив каракулевую шапку, из-под которой выбились не по годам седые кудрявые волосы, крепко пожал руку Анатолию:
– До скорой встречи.
– Не знаю, чем вас и отблагодарить, – сказал Анатолий.
– Нас-то? Не след благодарить, – напутствовала Пелагея.
Автобус медленно тронулся от остановки, и Анатолий услышал протяжное: «Подождите!»
Он резко повернулся, увидел сквозь оттаявший пятачок голубого окна друга детства – Алексея.
– Чуть не опоздал, – запыхавшись, заговорил тот. – Возьми, Толя. Это от нас с Ольгой. Может, о чем-то и напомнит. До свидания.
Друзья крепко расцеловались на прощанье.
За окном автобуса поплыли дома с нарезными наличниками и фигурными воротами, постройки, гребенчатые косые прясла. Промелькнул и последний переулок, за которым сразу же началась тополиная роща со снежными шапками грачиных гнезд. «Птичий город» – любовно называют это место жители Буранова. А вот и огромный, с потрескавшейся корой старый тополь, под кроной которого целая аллея молодой поросли. И показалось Анатолию, что тополь, как родитель чуткий и заботливый, готов по-отцовски обнять и прижать к своему могучему телу, готов защищать от злых трескучих морозов молодые деревца. И всех он не хотел отпустить от себя, крепко сплетая их друг с другом корнями. Так же, как и мать, как односельчане, он боролся за каждый молодой стволик, выросший и окрепший рядом с ним, под его опекой. Не хотел отпустить ни на шаг, ни на минуту.
Автобус свернул на широкую, укатанную дорогу, ровной лентой убегающую за березовые колки.
Перед глазами мелькали высокие, с головокружительной крутизной овраги Старушьего лога. А вот и полевые избушки – стан второй бригады. Он находился на островке, сжатом со всех сторон клещами глинистых берегов. Это самое красивое и отдаленное от села место. Но всегда здесь многолюдно и оживленно: весной – механизаторы, летом – косари, зимой – лыжники.
Анатолий улыбнулся, вспомнив, как десять лет назад он вместе с ребятами катался с крутых берегов Старушьего лога.
Соберутся, бывало, человек пятнадцать-двадцать. Кто на лыжах-самоделках, кто на санках, а кто и на остроносых обледенелых самокатах. И туда! Катаются целый день. До устали! А на обратном пути обязательно подвернут к избушкам, где ровными рядами, вдоль берегов, как могучие, выбеленные снегом корабли, стояли высокие зароды сена, облепленные птицами.
«Кш-ши-кши, – еще издали кричат ребята, – кш-ши». Эхо тихо, как утренняя заря, разливаясь, убегает далеко за стерневые степи, теряясь в непроходимой чащобе.
Захлопают крыльями птицы и со свистом пронесутся мимо. Усядутся на верхушки берез и косо поглядывают вниз крохотными бусинками глаз, как ребята взбираются на их насиженные места.
«Карр-ка-рр-ка», – кричат всполошенные вороны. Дрожащее «рр» тает в морозном воздухе, оставляя открытое «а». Ребятам кажется: «Куда-а?»
«На зарод», – кричат все в голос.
Вмиг начинается «война». Первым на штурм «вражьего» корабля бросается Лёшка. Схватив Кольку за шиворот, он сбрасывает его с «палубы» маленького приметка вниз головой в пушистый глубокий снег.
«Вот тебе, гад, фашист!»
На зароде кипит борьба: тра-та-та-та! Бух-бух-бух!
Колька сердится, его отряд терпит поражение. Отряхиваясь от снежной пыли, набившейся в варежки и за ворот, он вновь с криком бросается на Лёшку.
«Увидишь, какой я фашист. Это ты фашист».
Колька и Лёшка крепко вцепились друг в друга, кубарем катятся вниз, увлекая за собой снежную лавину.
В это время кто-то из ребят пронзительно, в два пальца, свистнул, а следом послышался крик: «Разбегайся!»
Ребята бросились в разные стороны. Лёшка с нахлобученной на глаза шапкой, не видя ничего перед собой, рванулся вперед, прямо на председателя колхоза Якова Ивановича, который, бросив поводья, на ходу выскочил из кошевы и, гневно тряся кулаками, бежал навстречу Лёшке.
«Вот я вас, проказники!»
От крика Лёшка, резко повернув в сторону, бросился вслед за ребятами и тут же почувствовал, что он пойман, находится в цепких руках председателя, громко заплакал.
«А-а, испугался, – угрожающе процедил сквозь зубы председатель. – Ишь, пакостники! Вот я тебя сейчас».
Лёшка еще громче заплакал. Председатель не на шутку испугался. И начал горячо уговаривать разрыдавшегося пленника. Когда тот смолк и совсем успокоился, Яков Иванович отпустил и ласково, как ни в чем не бывало, сказал:
«Вот что, сынок, скажи всем, разрывать зароды нехорошо. Нехорошо, брат, колхозное добро по ветру пускать».
Кусая обледеневшей варежкой глаза, Лёшка догнал Анатолия.
«Что сказал председатель?» – спросил Толька.
«Что, что…»
«Испугался?»
«В этом ли дело?»
«А что слезки на колёсках?»
«Знаешь, Толь, нехорошо все же…»
«Что нехорошо?»
«Зароды разрывать. Наши мамы косят, гребут, мечут сено, а мы, мы разбрасываем, растаптываем».
«Что с тобой? Белены объелся, что ли?»
«Эх, Толька! Сколько сил они вложили, чтобы уберечь каждую травинку, каждый клочок сена, – не унимался Лешка. – Не будем поступать так. Ни за что! Правда?»
«Ну, правда».
«Ты без ну говори, без ну».
«Лёшка! Ни за что не будем», – заверил друга Анатолий. Их маленькие покрасневшие от холода ладони как-то сами собой крепко скрестились.
«А еще знаешь что, – размечтался Лёшка, – я уже давно хотел посоветоваться с тобой, но боялся. А сегодня…» – Он вдруг замолчал.
«Говори, говори».
Лёшка забежал вперед, остановился посреди дороги и с лором начал:
«Вырастем большими – останемся в колхозе. Вот какие у нас просторы. Глаз не оторвешь. Загляденье. Одних озер не счесть. Сколько их вокруг села! Селезнево, Утичье, Красные озерки. А луга-то! Заливные, с пряными сочными травами и цветами». – Лёшка замолчал, потом спросил: – «Останемся здесь?»
«Да!»
«Навсегда?»
«Навсегда».
Словно молотом ударило в виски Анатолия. Внутри, как в раскаленном добела моторе, все содрогнулось, сжалось в комок, готовый вот-вот лопнуть и разлететься вдребезги от этих слов, напоминающих о далеком прошлом.
Как уж ни навсегда… В родном селе ты только гость. И не больше. Что ты сделал для него? И тут же ответил: «Ровным счетом…» Эх, где слово-олово! Не сдержал ты его, нет! Пустобрех ты, пустобрех. Лёшка… этот да! Он остался верным своему слову. Отличный бригадир. Учится заочно. Везде успевает. Люди его любят. Гордятся им, ласково называя наш Алексей.
К поезду автобус подошел вовремя. Усевшись поудобнее у окна, Анатолий задумался. В голову лезла всякая всячина. Непонятное чувство овладело им. На память пришли чьи-то полные смятения стихи.
В груди что-то есть такое,
Но что, не могу понять.
Не вынуть его рукою,
Нечем его достать.
Несколько раз, молча, про себя, он читает эти строки. И все думает, думает, глядя в окно быстро мчащегося поезда, под колеса которого, казалось, падали запорошенные снегами придорожные кустарники, полустанки, станции, маленькие домишки, расположенные на опушках лесов, обнесенные изгородью, широкогрудые, белые, как комковой сахар, стога снега. Вот оно, милое Зауралье. Куда бы ты ни ехал, ни шел – везде перед глазами стоят широкие необозримые просторы зауральских полей. В них узнаешь частичку родного края, где ты родился и вырос, стал человеком. Всюду, на каждом шагу слышится, чувствуется родимое, близкое сердцу.
Колеса мерно стучат на стыках рельсов: до-го-ню, до-го-ню. А в голову лезут непрошенные слова: на-всегда, на-всег-да, на-всег-да… Потом опять: до-го-ню, до-го-ню… На-всегда, навсег-да…
Анатолий наглухо сдавил уши. Стук не прекращался. Откуда-то, казалось, из-за тысячи дверей, упорно и настойчиво доносится: до-го-ню, так-так, всегда-всег-да…
Чтобы забыться, отвлечься, Анатолий решил посмотреть подарок друга и бережно развернул газетный сверток.
– Батюшки, – вырвалось из его груди.
В купе насторожились и, блестя глазами, впились в Анатолия.
– Сирень!
– Зимой?
– Откуда это?
– Неуж-то в Зауралье?
– Не должно быть.
– Вот здорово!
Наперебой сыпались вопросы, пока маленькая, с палевым оттенком сиреневая веточка, переходя из рук в руки пассажиров, не пришла обратно к Анатолию.
Его удивило не это. Он вспомнил прошлое, связанное с детством, со школьными годами Лёшки.
…Шел последний урок ботаники. Закончив объяснение, классный руководитель Федот Егорович, старичок, с седыми, как снег, волосами, дав домашнее задание, отпустил девочек, а к ребятам обратился:
«Скоро восьмое марта. Нужно подготовить подарки».
Ребята оживились, стали предлагать, что лучше купить и чем отблагодарить за внимание, отзывчивость и чуткость своих мам, сестер и бабушек.
«Где возьмем денег? Ведь вы не работаете. У родителей? Нет, нет. Это не выход».
«Тогда чо мы сделаем?» – выкрикнул вертоголовый и бойкий Юрка Жуков.
«Вырастим цветы сирени», – сказал учитель.
Ребята в недоумении переглянулись, пожали плечами. По выражению детских глаз было видно: вот чудак! Зима, а он о цветах. Разве можно их вырастить в февральские морозы. Да еще у нас, в Зауралье.
«Не верите? А ведь это все просто».
Учитель объяснил условия выращивания цветов и тут же с хитроватой стариковской улыбкой, бодрым голосом добавил:
«Нам, да не вырастить. Напрасно вы так думаете о себе. Напрасно».
После уроков Анатолий уже был у Лёшки. Деревянный, покрытый тесовой крышей домик, с обуглившейся после пожара северной стороной, стоял на берегу озера. Вдоль стены от улицы до самого берега раскинулся Лёшкин сад, за которым они любовно ухаживали вместе с дедом Павлом, седым, широкоплечим, с пепельно-кудрявой бородой, закрывающей почти всю грудь. Это был деревенский богатырь, находившийся на законной пенсии после длительной кузнечной работы.
Сад начинался с черемухи. Вниз по уклону сбегали кусты акации, между которыми из-под сугробов виднелись стебли малины, аккуратно подогнутые на зимовку заботливыми хозяевами. Обрамлялся сад ракитниками, которые весной заливало талыми водами. Много было и сирени.
Ребята нарезали пучок веток с темно-коричневыми крупными почками и опустили в теплую воду.
В день 8-го марта Анатолий вместе со своим пятилетним братишкой Сашкой встали рано. Но бабушка и мать были уже на ногах. Бабушка хлопотала по хозяйству, а мать собиралась на ферму. Сашка кинулся к матери, а он – к бабушке, держа за спиной сиреневую ветку.
«Чо это вы, бесенята, не спите? Вот ранностаи. – И, увидя сирень, всплеснула худенькими руками: – Где это вы взяли?»
Анатолий протянул ветку и гордо сказал:
«С праздником, бабушка».
А когда оглянулся, то увидел мать, крепко прижавшую к себе Сашку. По ее лицу текли крупные слезы счастья:
«Голубочки вы мои, сизокрылые. Да знал бы, видел отец. Уж очень любил он сирень. И радовался, как ребенок, когда я привозила ему на полевой стан душистый букет. Укрепит он, бывало, ветку на открылок колесника, улыбнется, помашет рукой и поедет, оставляя за собой дымящиеся синим облаком черные борозды земли. И все тут: счастье, и радость, теплота и сердечность, чуткость и забота, любовь и уважение… Где бы он ни был, ни находился, а все его тянуло на родные пашни, луга, горевшие ярким ковром разнотравья и цветов. А сирень его звала домой, к родному крыльцу, к семье, к крестьянскому труду. И видеть хотел он вас хлеборобами, любящими так же, как и он, сельские просторы всем своим сердцем и душой. Да погиб от фашистской поганой пули».
– Любящий сельские просторы… – шепчет Анатолий, – как уж не так. Забыл я село. Забыл, мама, забыл сельчан, забыл Лёшку… Мало слов, в которых любовь к селу. Нужно дело: пусть самое пустое, пусть не героическое, но честное, трудовое, сыновье.
Поезд остановился, и вошедшая в купе девушка в голубом берете объявила город, в котором жил Анатолий.
От вокзала он добирался на такси, спрашивая себя уже, наверное, в сотый раз: «Что делать, как поступить?» И неожиданно какой-то властный голос резко и убедительно произнес: «Ехать домой! Немедленно домой! Приезду обрадуются дети, которых ты будешь учить. Поезжай, поезжай. Ты там нужнее».
– Поеду! – вырвалось у Анатолия из груди.
– Чего это вы, гражданин, кричите? Вы и так едете.
– Знаю, знаю.
– Вот и ваша квартира. Пожалуйста.
– Сколько за проезд?
– Рубль с полтиной. Следовало бы больше: за испуг еще пару штук, – засмеялся голубоглазый озорной парень и, получив сполна, повернул машину в следующий переулок.
Дома была Валя, на кровати спала Марина. Валя кинулась на шею, но, взглянув в глаза мужу, тихо спросила:
– Что с тобой?
– Ничего.
– Да на тебе лица нет.
– Сейчас, сейчас все поймешь, – суетился Анатолий, разыскивая что-то среди привезенных вещей. – Вот, бери. От Лёшки с Ольгой.
– Вот это подарок! – восхищенно всплеснула руками жена и осторожно положила ветку сирени на стол.
Анатолий рассказал все и о своем намерении ехать в село работать учителем.
На следующий день с подписанным заявлением он спешил домой. На столе, рядом с подарками, стояла стеклянная банка с ветками сирени. В комнате стоял свежий ароматный запах.
– На наше счастье, Толь, – произнесла Валя.
– Все улажено, все хорошо.
– Человеку не только на земле, но и в космосе нужна ветка сирени, – улыбнулась Валя.
Они крепко обнялись, глядя друг другу в глаза, думая о предстоящей поездке в родное село.
НЕУТОМИМЫЙ
Василий Кирьянович – пенсионер. Отдыхать бы да отдыхать ему на старости лет: отдых честным трудом заслужил. И совесть не замарана, как стеклышко чиста. Родному заводу отдал всю жизнь – стажу на двоих выработано. С места на место не прыгал, за толстым и жирным рублем не гнался, летунам зачастую твердил одно и то же: «Прижмите уши, не ищите, где лучше».
Государство не обидело – вырешило приличную пенсию. Можно и без пенсии прожить, всем обзавелись со старухой: современной мебелью, посудой… Да и куда с деньгами-то? Не семеро по лавкам: как есть два перста – он да она. Много ли двоим-то надо? Даже бы рубаха с перемывахой остались, и то хватило. В том-то и дело, что у Василия одних костюмов считать – не пересчитать. А у Варюхи платьев, где-то в хорошей книге вычитали, как у Елизаветы Петровны. Не в сундуках лежат, а в шифоньере. И не в одном. Станет куда собираться, по часу крутится перед трюмо. Шаль ей не шаль, платье – не платье. Примеряет да скидывает. Еле дождется старик, а то и матюком отгонит. Бывало, осердится на старухины снаряжения, выключит телевизор, падет набоковую и весь вечер слова не проронит.
Раньше старые смертыньки ждали, молили, чтобы она быстрей пришла, а теперь – вон, проклятая, сгинь, костлявая, не мешай жить! Вон жизнь доспелась какая хорошая! Вечно бы жил и не старился. Да куда от старости денешься? А заново начинать какой прок? Старость по-своему мила. Во внучатах себя и детей видишь. Как бы трижды повторяешься. Дело в другом, когда вырастут. Это и подкатило к Василию с Варварой. Девки замужем, парни женаты, внуки большие. Любуйся и радуйся жизнью детей. Живут они справно, не хуже людей, ни в чем не нуждаются. Квартиры у них государственные.
Кирьянычу предлагали тоже благоустроенную, напрочь отказался: «Не хочу воды из стены и умру от тоски без дела. А без него руки болят. В своем доме есть чем заняться. Он невелик, а лежать не велит».
Вставал Василий раным-ранехонько. Чуть замолоснит в окошках, старик на ногах. Всю домашнюю работу переделает. Страсть не любит беспорядка. Какое-нибудь да упущение все равно найдет. То дощечку покоробило – перебьет, поправит; то двери заскрипели, не закрываются – шарниры сменит, солидолом смажет. Мало ли требуется по дому! Тому, кто без дела сидеть не может, работа завсегда найдется. В цехе тоже не просидит. Но заводская работа не в счет. Это святая обязанность. В нее вкладывай все. Вынь да подай! И не просто с рук сбыть, а чтоб все радовались. И мало того – чтоб ликовали.
Дед Василий и был таким. Еще и молодежи утирал носы. Где трудно, брали его с собой. «Это как? – спрашивали. – Подскажи, дядя Вася». Он терпеливо поучал, растолковывал на своем крестьянском языке. Любили его, не обегали. Но всему, как говорится, свое время. Раз он состязался с учеником Генкой Лазаревым. И не мог за ним угнаться. Ох, и зверь на работу парень! Прямо из-под рук огонь пышет. «В кого он такой, – недоумевал старик. – Откуда набрал уменья, сноровки?»
Генка быстро освоил профессию. Глядишь на него и невольно думаешь, что парень родился и вырос у станка. Далеко пойдет. Что сделает, комар носа не подточит. Ни к чему не придерешься. Лишь руки разведешь и ахнешь. Тогда и покачал головой старик: «Устарел, устарел, Кирьяныч. Пора, робята, на пенсию. Видно, поиздержалось тело, годы не те». Не отпускали его парни, даже к начальству ходили хлопотать. Кирьяныч же слушать не захотел: «Буду по-стариковски дома ковыряться».
Тяжело он вышагивал в последний раз с завода. Казалось, кровь застудилась в груди, сердце перестало тукать. Встряхнулся – проверил, жив ли? Жив! Распрямил сутулую спину, глотнул воздух, ровно ковшиком зачерпнул, – полегчало, прямо гора с плеч! Но тут же в голову ударило, будто из тисков вытащил. В глазах маятник: туда-сюда. То откроет, то закроет свет. Остановился, померкли глазоньки.
– Кто шалит? – испугался Василий. – Неуж ослеп? Врешь, собаня! – Это он к смерти обратился и тут же взял себя в руки. В глазах просветлело. Около Февралёвских ворот опнулся: заинтересовала табличка. На ней крупно выведено: «Образцовый дом».
Хм… Чем лучше моего? Посмотрим, соседушко, кто кого перетянет. Времени у меня – куры не клюют. Отлажу дом – все позавидуют.
– Варвара! – начал он с порога. – Знаешь, чо я надумал?
– Чо?
– Давай-ко перестроим дом.
– Мало тебе на веку досталось? Уж сгорбился от работы.
– Тогда крышу заменим.
– Чем она плоха? Не протекает, и ладно.
– Не глянется.
– С нее воду не пить.
– Не баска: расплылась, как ржаной блин.
– На наш век хватит. Кому достанется, тот пусть перекрыват, облизыват.
– Умирать собирайся – рожь сей. Разве не желашь в добром дому пожить? Чем мы хуже Февралёва.
– Нашел с кем себя сравнивать. Не износился он со счетами, как ты. Все ишо молодится. Не одну бабу издержал. А ты? Тьфу!
– Сухо-то дерево дольше скрипит.
Знала Варвара мужа, не стала перечить.
На другой же день хозяин устроил помощь. Пришли сыновья, зятевья, снохи и внуки. Как муравьи закопошились вокруг дома. Мигом раскатали и собрали крышу.
– Варюха-горюха, иди-ко сюда, посмотри.
– Чо за невидаль?
– Ты с дороги глянь. Картинка!
– Поди наловчился за всю-то жизнь. А вспомнил бы, какой первый состряпал.
– Неплохой.
– Сказывай! Набекрень-косень.
– Немножко кривоватый, зато теплый.
– Моху-то немалишша втурил.
– Э-э… Вам сроду не уноровить. Разодену вот дом, будет, ей-богу, картинкой! Карниз подведу, кружева отпущу, наличники вензелями обошью, на двери голубей посажу. А на столбе, вот здесь, звезду приколочу в память брата. Из него он, родимый, ушел воевать. Заживем, как в сказке.
– Размечтался, старый пестерь.
– Без дум что за жизнь!
Неутомимо тюкал, пилил, красил, клеил и прибивал поделки Кирьяныч. Все задуманное смастерил. Глянул вокруг – чего-то не хватает. Ага, ставни пустые. Дай-ко на них ромашки прибью! Лепестки заготовил, белилами выкрасил, аккуратно сложил для подсушки на подоконник в малуху, да и загрустил. Шибко одиноко показалось, на люди потянуло.
– Пойду я, старуха, в лесхоз работенку подыщу.
– Мало ишо дома? – проворчала Варвара.
– Между делом остатки смастерю.
В лесхозе сезон начался – санитарная рубка леса, заготовка черенков, «лапки», рубка неликвида, прореживание посадок. Работа подручна, по-стариковски куда с добром! Не спеша помахивай топориком, складывай в кучи сучья, лесные отбросы и отходы.
Здесь и свела его судьба с Иваном Николаевичем, со старым закадычным дружком. Оба они из одной деревни, жили из крыльца в крыльцо. Ухаживали оба за Варварой. Когда Василий поженился на ней, Иван уехал в город. Год спустя и молодожены оставили деревню. Жить стало невыносимо: голод навалился. Решили только счастья попытать, да так и осели в Кургане.
Поначалу друзья долго не ходили друг к другу. Прошла с годами обида у Ивана, ревность стерлась у Василия. Начали встречаться. Не так часто – у каждого семья, свои дела, но сходились по праздникам. Вечера отводили то у одних, то у других. Сейчас они лицо в лицо встретились у входа на территорию лесничества.
– Что за судьба привела? – обрадовался встрече Иван.
– Тоска мучит.
– Меня она же гложет.
Приняли друзей. Ни один сезон без них не обходится. Их даже вписали в график основных рабочих. Отводили им в бору на целое лето два-три квартала. Обычно поблизости от лесничества. Иногда и подальше. Но машину они не требовали. Туда и обратно пешочком. Иногда закричат им наперебой:
– Иван Николаевич!
– Василий Кирьянович!
– Садитесь, подвезем.
– Нам скорее надо, – рассмеются друзья.
Работали мужики проворно, без отдыха, на ходу перекуривали. Лишь в полдни перекусят и опять помахивают топорами, пилят, носят чащу и складывают ворохом. Крестьянская и рабочая закалка при старости пригодилась. И бор, наверное, сказывался. Хвойный воздух – та же пища. Надышишься – остановки не знает тело. Сменную выработку давали сполна. Имена друзей занесли на Доску почета в первый же летний сезон. Доверяли им во всем. Порой на слово записывали результаты. Лишь изредка – раз в месяц – навещал их молодой техник Николай. Они у него даже фамилии не знали – первые шаги делал после техникума. Но дело понимал и в людях разбирался. К старикам относился с уважением. Сядет на поленницу к лесорубам, повыспрашивает о жизни, анекдот расскажет на стариковский лад, поднимется и пойдет замерять кубатуру.
– Сколько намерил? – ради любопытства спросят мужики.
– Сколько сказали, – ухмыльнется техник. Похвалит и уедет.
Опять его месяц нет: других дел много. Друзья один на один в лесу. Со всеми встречались лишь в дни получки. Над ними, улыбаясь, шкодничали: везде хватает языкастых.
– Куда вам деньги?
– Умрете, все останется.
– Вам какая забота? – отвечают друзья.
– Дайте взаймы, – подмигивает тракторист Пустомойных Валерка лесорубу Петруше.
– Не в отдачу, – поддерживает тот Валерку.
– Пореже пейте и свое имейте, – отрубали старики попрошаев. – На дармовщину больно падки.
Им и не жалко денег. О них ли разговор? Но на горькое зелье денег давать – душа не лежала.
Правда, и они не из святых. Всегда с получки десятку, иногда побольше на черный день припрятывали от старух. Всякое бывает, а запас карман не дерет. Вдруг неустойка какая, или навертыш в дом? Десятка и пригодится. Самим после работы с устатку не мешало выпить, старую кровь разогнать в жилах.
Однажды Иван после получки пошел узнать, чем его дружок занимается в выходные дни. Целое летечко не навещал его.
Подошел Иван к калитке и остановился. И каждый раз вот так. Почему? Долго не мог понять. Робел – и все тут. Прекрасно знает, что друг души в нем не чает, встретит с распростертыми руками. А возьмется за ручку, повернуть не может. Сегодня дошло: перед домом робеет. Не дом, а красота несказанная. Весь горит, аж глаза скрадывает. И малуха точно такая же. Как выточенная стоит, вся в «петухах». Далеко, ох, как далеко гнаться за Василием.
– Чо не проходишь? – приветливо спрашивает с крыльца хозяин.
– Боюсь испачкать, ненароком сглазить.
– Не сглазишь, проходи.
Иван поднялся на крыльцо и пошел в сени, вздыхая за спиной хозяина:
– Кажется, такие же руки. Что-нибудь да гундорю, а не получается. Видно, не мастеровой.
– Не прибедняйся.
– Чо правда, то правда, Василий. Не мастеровой я.
– Не лепечи в сенях, проходи в передний угол, где телят вяжут.
– У тебя не повяжешь. Вон красотища!
У хозяина брызнула улыбка с губ и тут же померкла.
– Неприятность какая? – забеспокоился гость.
– Сношка разгону дала.
– За што?
– За все доброе.
– Ну а все-таки?
– Решил сыну дачу сделать. Хламья много. Отбросов оказалось еще больше. Углы отпиливаешь, бревна отесываешь, подгоняешь друг к другу, пазы заново вырубаешь… Словом, одни щепки. За что ни возьмешься, то одного, то другого нет. За все лето половину сруба поставил.
– Когда успеваешь?
– После работы да в выходные.
– Хоть бы себя пожалел.
– Уноровить хотел.
– Плюнь и береги здоровье.
– Жалко. Никто сноху сегодня не ждал. Откуда-то вынырнула, накинулась на меня и Бориса: «Убирайте гнилье, не позорьтесь! Что за дача? Халупа несчастная. У людей дачи как дачи: из кирпича, липецкой кладки – сердце радуется». Постой, говорю. Сделаем, не хуже будет моего дома. «Не глядели бы мои глаза!» И убежала.
– Вот рассказываю тебе, Иван, а под рубахой мороз бегом бегает. Не знает она еще о нашей поездке в деревню. Узнает, ох уж будет визгу.
– В деревню ездил?
– Утром оттудова.
– Давно я не был на родной стороне. Поди, не на том месте стоит?
– Козловским краем к озерам повернулась.
– Как же угодило?
– Помнишь Баушиху?
– Спрашиваешь! Хресна моя.
– Ее домишко и рядом которые стояли снесли, а поскотину перепахали вплоть до Бакланова.
– У-у… – прогудел как в лесу Иван. – Не узнать теперь деревню.
– Можешь заблудиться. Домов понаставили, как в городе, школу отгрохали, вместо старого клуба Дом культуры стоит. Посмотрел я, и разожгло до печенок.
– Чо так?
– Обидно. Все выстроено, а жить некому, почти одни старики остались. Разъезжаются все, как мы с тобой, грешные. Мы хоть от голода прятались. А молодежи чо не хватает? Живой воды, и та, наверное, есть.
– Это правда… От жиру бесятся.
– Нет, Иван, тут в чем-то другом собака зарыта.
– Надо закон выпустить.
– Какой?
– Чтобы никого не выпущали из деревни, и тех, кто в городе, обратно вернули.
– Ты б поехал?
– Кому мы теперь нужны, протухшие перечники? В деревне свежо, раздолье и всего вдосталь! Пожил бы! Вот у Огафьи, моей сестры, чего нет? Пенсия хорошая, корова есть, фатеру дали новую со всеми удобствами. Даже пристройка есть. Держи скота, сколь угодно… Вот свои сараюшки и домишко отдала мне, я и ездил за ними.
– Привез?
– Не говори, – тяжело выдохнул Василий. – Только намучился. Прикинули своим умишком с Варварой и решили залётную машину нанять.
– А чо в агенстве не взял?
– Знаешь ведь какое мученье там? В одной очереди неделю простоишь.
– Не бреши. Я как-то брал. Милое дело! Деньги уплати и поезжай.
– Раз на раз не приходится. – Василий решил рассказать по порядку. – Вышли из агенства со старухой на перепутье и начали голосовать. Один и клюнул. Ненашенская была машина. Вроде, как сказал шофер, из Тюмени. Срядились до Чаши. До нее ехали, как на боку катились. После нее дорога похуже.
За Николаем Кузьмичом сбегал, пособил погрузить. Спасибо мужику. Скорехонько мы управились. Ни минутки не опнулись, тронулись в путь. Как хлестанет дождь! Ну прямо из ведра лил, не видал такого. Дорога враз осклизла. Колеса швыр-швыр, машину стянуло в канаву: ни назад, ни вперед. Говорю Варваре: «Беги в деревню за трактором». Она подол в руки и почесала. Сижу я в кабине и горюю, шофер рядом мрачнее тучи. Думает, поди: пособил же черт связаться. Думай-не думай: деньги заплачены, куда денешься. А мою душонку скребет. Вытащим машину, он свалит бревна и усвистит.
– Зачем раньше уплатил? – вставил Иван. – Был у меня случай. Вот так же, как ты, расплатился заранее. Он завез в лес и остановился. Говорит: «Машина изломалась». Я вылез из кабины, он по газам и умчался. Так нас полоротых и надо учить. Чо дальше-то?
– Может, доплатить, думаю, не виноват парень. И вытащил пятерку. У шофера лицо скисло, а губы свернуло, аж на щеку выперло. Нашарил ишо мелочи. Больше тройки, если не с пятерку. Не отказался, взял.
– Нашел дурака.
– Просиял шофер и спрашивает невпопад: «Долго будем сидеть?»
– Не знаю, отвечаю, а в голове одно: дали бы трактор и не отказался механизатор. Неуж не додумает Варвара попросить нашего Енка? Тому покажи пробку от «гамыры», на край света поедет. На мою радость за колком заурчал трактор. Вылетаю навстречу ему, а он прогрохотал мимо. Обратно лечу. Только взялся за ручку, гул донесся. Наконец, думаю, дождался. Опять не Варвара. Через два часа она приехала. Тракторист, как есть, ни уха ни рыла: в дым пьянешенек. Орет на меня: «Чо, как мертвы, едва шевелитися?» Я бы рад поскорей, да руки не гнутся – зачичевели. Едва-едва прицепил машину. Подниматься надо на грейдер, а тут болт вылетел из серьги. Зла не хватает. Хоть бы ветер стих! А то ведь прошивает насквозь… Все-таки выкарабкались. Маленько отлегло, но ишо боязно: машину, когда трос ослабнет, бросает из колеи в колею.
Тракторист пьяный-пьяный, а не дурак: знает, на чем играть. «Отцепляй», – орет. «Что ты, боговый, куда мы по грязи?» – «Дальше не велено», – заходится парень. «Почему?» – «Документов тютю». – «Поди, можно?» – «Без бумажки я – букашка».
Я скумекал, о какой бумажке толкует, и глянул на Варвару, а та ему: «Я же заплатила». – «За десятку сама вези». – «На тебе креста нет». – «Как договорились? До большака!» – «Видишь, ни пройти, ни проехать». – «Я ни при чем». – «Надо же понять». – «Уговор дороже денег». – «Пойми ты». – «Сколько еще надо?» – «Четвертную». – «Не рядись, Варвара, – говорю. – Пусть везет до асфальта».
