Текст книги "Раноставы"
Автор книги: Василий Снегирёв
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
– Да.
В летней времянке-кухне кипела вода на плите. Геннадий с Ниной подоили одними из первых и сейчас полоскали и развешивали над печкой полотенца для сушки. Тянулись с места дойки остальные. Наравне с Чистяковыми управилась и Светка. Она уже сидела в кузове.
– Девки, пошевеливайтесь! Седни концерт, надо успеть.
– Откуля?
– Из Тамакуля, – передразнила она доярок.
– Сурьезно спрашиваем.
– Из района.
В кузов завивал ветер – спешили на концерт. Машина подвернула прямо к клубу. Высадив животноводов, она развернулась и вместе с Геннадием умчалась на молоканку.
В зал клуба не протиснуться: народу битком набито. Я остановился на пороге, но и с него сцену не видно: мешали головы и круглая печь справа. Из-за нее раздавалось:
Здравствуйте, люди,
Песен достойные,
Трактора выводящие на поля.
Люди рабочие, люди с ладонями
Шершавыми, как земля!
В это время кто-то дернул меня за бушлат. Вперед протискивался мальчонка. Из-под картуза свисал ершистый ободок затылка.
– Куда лезешь? – шикнул я на него.
– Тебе-то чо?
– Ваня!
– Дядя Вася! – крикнул он и повис на мне. Я вынес его во двор.
– Как ты сюда попал?
– Мы давно в Гладком.
– Переехали!
– Мама замуж вышла.
– Ну и дела!
Что я еще мог сказать? Пожалеть племянника, оправдать брата? Рано или поздно это должно было случиться. Брак между Леонидом и Дусей еще со свадьбы насторожил маму. Больше всего боялась она сплетен. Но они-то и ползли по деревне.
«Мало ему девок?» – говорили одни.
«Обзарился на старую деву», – шептались другие.
«Видно, любовь», – сокрушалась мама, защищая сына.
«Знают ли они ее? Побалуются, и спины врозь», – предрешали третьи.
Ох уж и муторно от этих сплетен. Они иголками кололи Лёнькино сердце. Мама даже бояться стала за него: руки бы не наложил!
«Любишь, живи, – успокаивала она. – Не обращай внимания. Сплетни были и будут. Не о тебе одном! Поговорят – перестанут».
А у самой загребтелось сердце: могла бы, заменила сына, перестрадала за него. Оберегала любовь сына и снохи, дурное обрывала сразу: «Чтоб у тя язык отсох!» О Дусе всем говорила: «Добрая девка, хозяйственная да уноровливая, до работы жадная. Чего с такой-то не жить!»
После рождения внука не было счастливей мамы. Как уж Иванко сумел выродиться в отца! Ну прямо бежало-капало, как есть родимый батюшка. Вынянчила внука, поставила на ноги. И возьми их не за фунт изюма – разошлись. Теперь жили бы да жили, и Ванька был бы при местечке, около бабушки.
– Пойдем к нам, – тянет за рукав племянник.
– Пойдем, пойдем.
От окна к порогу метнулась Дуся.
– Я-то думала, что не придешь, перестанешь родниться.
Она прижала Ванюшку. Глаза сверкнули слезами. Видать, несладко со вторым мужем.
– Как живешь, Дуся?
– Слава богу, ничо. Работаю на овчарнике, Андрей механизатором. Мужик не скандалист и не пьянчужка. Оба в одной запряжке, живем в ладу. Семья большая: у него четверо да у меня один. Ребята не взбалмошные, учатся хорошо, нас слушают. Забот хватает. Некогда ссориться: вставай, вари да корми и на работу иди. Самого-то вторые сутки не вижу. Напарник захворал, дак за себя и за него робит. Петя, отцу снес еду?
– Аха, мама.
– Вот самый старший, уже помогает. Нынче все летечко в колхозе, на костюм зарабатывает. Ты как поживаешь?
– Отслужил.
– Лёню-то видел?
– С прихода к нему заезжал.
– Я слышала, будто женился он.
– Да.
– Славная бабенка?
– На взгляд, ничего.
– Я все не выходила замуж, думала, сойдемся. Ведь он любил меня. Знаю. А как переживал, что услышит плохого. В чем я виновата? В чем? Только старше его. Война перепутала карты. Ровня моя погибла. Как есть один Офоньша Степановских в живых остался, и тот раненый. Дак он опять нисколько не опнулся, сразу в Шадринск уехал. Не успела и полюбить-то как следует и уж прозвали старой девой. Не видела я счастья, а теперь уж не надо. Только и было светлых минут с Лёней. От первой неувязки и ушел. Может, и я виновата, но не настолько, как болтают люди. Бог ему судья. Он не виноват. Не он набежал, а я – на него. Видно, судьба наша такая.
Она помолчала.
– Ванюшку жалко. Попервоначалу ночью вставал, папку звал. Ведь он все с ним на тракторе ездил. Сейчас забывать стал.
– Нетушки! – возразил сын.
– Это ты сейчас вспомнил. Весной ездили в Лебяжье, Лёню встретили. Он как раз у мамоньки гостил. Приезжал дрова заготавливать. Жил целую неделю и Ваньку с собой брал в деляну. Разбередил ему душу и напоследок поманил его в Полевую. Он и вовсе теперь не дает покою: поедем да поедем.
– Отпусти, мама, я к папке съезжу.
– На следующий год, Ваня, отпущу. Нынче некогда, скоро в школу.
– А к бабушке?
– Поезжай.
Мы вместе с артистами приехали в Лебяжье. Маму застали врасплох. У нее перехватило дыхание, она застыла у порога с открытым ртом.
– Что бы сообщить!
– Не догадался.
– Сердце захлестнуло, ноги отнялись.
– Больше не буду пугать: с работы уволился.
– Неуж дома останешься?
– Пока в Уксянке притормозил.
– Хм… Рядом, да не в Лебяжье.
– Так получилось.
– Ну да ладно, сам себе хозяин. – И заворковала с внуком: – Я тебе гостинцев припасла. Надумала как-то попроведать, уже собралась, да дедушко не отпустил. – Она обняла Ванюшку и начала щекотать. – Хошь или надо?
– Хочу.
– На. – Мама подала две конфеты.
– Надо?
– Надо. – Еще появилась порция.
Так продолжалось, пока бабушкин запас не иссяк. Оба довольнехоньки.
Я вытащил из чемодана морскую фланельку, новую тельняшку, оделся и пошел к выходу.
– Не успел опнуться, опять куда-то побежал.
– К ребятам.
– Штось не поговорили. Всегда так: ждешь-ждешь, а дождешься – след простыл. – Мама покачала головой и с грустью добавила: – Правду старые говорили: «Детей растишь – горе, вырастишь – вдвое или того боле». Что теперь поделаешь! Пойдем-ко, Ваня, в огород моркошки нарвем, гороху сладкого нащиплем.
– Я с дядей Васей хочу.
– И ты бросашь бабушку?
– Оставайся, Ваня. Я мигом. Приду – и на рыбалку пойдем.
– Скорей приходи! – кричал мне племянник с крылечка.
От конного двора навстречу трусил меринок, на тарантайке бренчали ведра, бачки, фляги, подпрыгивала кадушка. На таких двуколках ездили поварихи. Я узнал Агриппину. Она сидела на передке и, натянув вожжи, остановилась.
– Здравствуй, Сюта! Мамку приехал попроведать аль насовсем?
– Как примете?
– В объятиях.
– Не слишком ли? – Я тут же повернул разговор на свое. – Клуб-то закрыли?
– Нет. У нас теперь новый избач.
– Кто?
– Марии Поспеловой зять, поди, знаешь?
– Нет.
– Из Каменска приехал. Мировой парень. На гармошке играет – залюбуешься! Уже концерт поставил. В Яшкино и Прошкино ездили наши артисты. Седни собирались в Петропавловку, да уксянцы нахлынули. Какая-то девчушка объявление вывесила. Смешная такая, намалевана, даже ногти у ног накрашены. Все выспрашивала у бригадира. Небось продернуть нас хотят.
– За что?
– Ой да, смерть причину найдет.
– Где работает бригада?
– У Стерховых.
– Может, подбросишь?
– Сама-то сижу на краюшке, а продуктов получу на складе, дак вовсе некуда сесть. Беги к сельсовету. Там наши собираются.
Ехали мы на сельсоветском Битюге. За околицей шел длинный обоз. Он пестрел бабьими платками. Первая подвода свертывала на маленькую Якшинскую дорогу, последняя выходила на край горчичного поля. Поверх его летела проголосная песня.
– Как хорошо! – выплеснул с восторгом председатель сельского Совета Иван Жилницких. – До ужаса люблю сенокос! Да и кто его не любит! В нем все участвуют, от мала до велика. Сегодня даже дедушка Павел не выдержал. Сначала ему стали отказывать. Сам знаешь, ноги у него больные. Сколько лет сиднем сидит. Веришь ли, слезы выступили у старика, обиделся. «Могутный был – нуждались, – говорит, – а теперь забраковали». – «Куда ты без ног?» – спрашиваю. «Руки-то на што? Литовки буду отбивать».
Лошадь вырвалась на простор, дохнуло волей. Есть где разгуляться и помериться силами у Стерховых! Степь не любит студеных сердец, ей подавай горячих работников, с острым взглядом, с хозяйской рачительностью. Вырывай погожую минутку, прибирай каждый стебелек, не жди сеногноя! Под стать люди подобрались. Кипит работа. Мужики выбирают место для зарода, парни на конных сенограбилках готовят валки, женщины и девчонки сгребают в кучи, ребята-школьники запрягают лошадей. Они объявили конкурс: «Кто быстрей запряжет?» Вон уже кто-то поскакал к своему звену. Оттуда раздается: «Молодчина!» Момент – и на волокуше копна, и доставляется к месту зарода. Двое подхватывают вилами и опрокидывают на угол. Копна за копной, навильник за навильником – стог выкладывается по краям и утрамбовывается. А копны везут и везут. Зарод растет на глазах.
Вдали от него нетронутый травостой. И ему недолго осталось нежиться и красоваться. Туда ушли трактора. Скоро застрекочут сенокосилки.
Звенят молотки: дед Павел со Степаном Спиридоновичем, инвалидом войны, направляют косы.
Женщины заняли болотину. Ее обкашивали вкруговую. Трава здесь высокая, в пояс. Легко идут косы, из-под них высвистывает: вжиг-жи, вжиг-жи… Косари шпарят на сухостойник: здесь облюбована передышка. Но пока не до того! Движения размашистые, оберушники широкие, валки до колен. Но тихо, ох как тихо кажется косарям! Загонка еще до половины выкошена. А сколько их еще нужно! Сделать бы до обеда две захватки – половина нормы. После обеда, со свежими силами ничего не страшно.
Тут и задор в пользу, и подтрунивание над собой. А Прасковья Обухова соврет, так недорого возьмет.
– Девки, Пимона Потаповича все знаете?
– Кто его не знает!
– Знаете, что он учудил в прошлое лето?
– Что?
– Дали ему на Кругленьком покос, приехали они туда. Его Катенька с ходу косить. Прошла почти оберушник, оглянулась, а Пимон был да сплыл. Она испужалась, звать его. Он не откликается. Бросилась искать. А он совсем из другого колка выходит с матерушшим веником.
– Зачем ты его наломал? – спрашивает.
– Ты коси, а я буду комаров отмахивать. – Дело-то у них и направилось.
– Нам бы такого телохранителя, быстро бы выкосили! – рассмеялась Таська Лисьих.
– Какое горе-то? Не военное время. Теперь ведь носы-то девки задрали. Мужик им не мужик, роются. Эта же Катенька вот совсем недавно отомстила мужу, гуляла с командированным. Пимон ей и говорит: «Что-то о тебе больше всех болтают. То ты с тем прошла, с другим остановилась. То ли всех бассей?»
– А ты им не верь, – ответила Катерина.
– Я это же баю, – согласился Пимон.
– Вот и рассчитались!
– Отдохни, Наталья! – кричит Прасковья. – Не отцу родному косишь.
Женщина смахнула пот с лица и опять принялась выводить шелковистые брови. Едва поспевают за Натальей бабы.
– Коси, коси, – смеются они. – Тебе надо за себя и за Степана. Вишь, как литовку отбил, не то что нам. Не литовка, а игрушка, сама косит. Такой-то и мы сумеем!
– Верно, верно, – смеется Прасковья. – Моя ни к черту не гожа. Ей дудки сшибать ладно.
– Чем моя лучше! Мягкая больно. Раз взмахнешь – зазубрина в пол-аршина, – будто жалуется Таська Лисьих, а на самом деле разыгрывает Наталью.
– Ну-ка попробуй моей пилой, – толкает свою косу Любка Опросиньина.
– Думаешь, испужалась?
– Давай, давай.
– «Давай» уехал за границу, оставил кепку с рукавицей, – смеется Наталья.
В это время и мы вклинились со своей бригадой. Иван смеется:
– Много ли вас, не надо ли нас?
– Были до вас, да удрали зараз, – ответила Таисья. В детстве ее прозвали Бубенкой. Росла она бойкой. С ребятами в шаровки и бабки играла, в любую драку встревала первой. Раз кто-то выстрелил из рогатки и рассек ей щеку. Так и осталось навечно пятно, похожее на туз бубей.
Таисья подняла меня на смех:
– Не забыл, как литовку держать?
– Вроде как нет.
– Ручка-то где у литовишша?
Тут только я и хватился. Дедушка Павел хотел ручку перевязать, да, видимо, забыл. Я побежал к стану. Ручку принес, установить не могу.
– Ты где рос? – смеется Таисья. – Подними ее.
Я поднял.
– Мало. По пупу мерь. Во! Ой да, завязывать-то разучился! Дай-ко, я сама.
Надо же так опростоволоситься! Все желанье пропало косить. Таська же нарочно поставила впереди себя.
– Посмотрим, какой ты косарь.
Я далеко вырвался от нее, даже Ивана догнал. Теперь не уступлю ему. Он делает взмах, я – взмах. Он лопатить, я – тоже. Иван косить, я – следом. Не отстаю. Оглядываться боюсь. Оберушник прошел хорошо, другой распятнал. Бодрость появилась, зуд крестьянский. Налегаю всем телом на литовку. Вот и сушняк рядом. Отдохну, отточу косу и опять дальше. Не хуже других. Как только подумал, сзади засвистела Таиськина литовка. Крикнул председателю, тот прибавил ходу. Я не спускаю, но и Таська не отстает, прижимает меня. Хоть бы не отхватила пятки! Вот смеху-то наживу! Совсем опозорю мужской род. Как ни старался, а к вечеру ослаб. Таська обогнала меня на три оберушника. Может, и не сдал бы ей, да неудача постигла. Оселок сорвался, и лезвием расчеркнуло пальцы.
Отработал я до конца, но с телеги едва встал, когда приехали. Таська это заметила и при всем народе подняла меня на смех. Ее поддержали.
– Натешился?
– Отвел душу?
– Косьба – не прогулка при луне, скоро отобьет охотку.
Мой язык едва шевелился.
– В следующий раз не сдам.
– Дожить ишо надо.
– Седни без задних ног уснешь.
– И в концерт не поманит.
Они правы. Какой уж концерт, ноги бы приволочь. Я без ужина свалился в постель и как убитый, без пробуда, проспал до утра. Проснулся, когда мама чуть ли не надсадила голос:
– Председателя вызвали в Уксянку, поезжай с ним. – И протянула мне толстую пачку писем.
– Где взяла?
– Под крыльцом.
На конвертах стояло одно слово: «Сютке».
Писали безымянные авторы и просили «выскоблить, прочистить, как чо и надо» бригадира тракторной бригады, который чуть «не ухайдакал» колхозную лошадь в Обуховой болоте, и председателя сельсовета, «несусветного грубияна» и «толстокожего начальника», глухого к запросам граждан.
РАНОСТАЙ-СОЛОВУШКА
СОЛНЦЕВОСХОД
Проснулось солнышко, зашевелилось оно, заворочалось в редине леса. Сысподтиха начало прибирать себя, охорашиваться, кудри красные набекрень зачесывать, румянец да глянец наводить. Словно красный молодец перед вылюдьем. Но вставать не торопится. Что-то ждет, выжидает, мешкает.
То ли хочет нахлынуть врасплох, удивить-испугать землю, то ли не выспалось за ночь и буйну голову спросонья поднять не может. Да и какой летом сон! Не успеешь сомкнуть ресницы, как надо вставать, свет и тепло подавать. Вот и урывай перед долгой дорогой минуту-другую. А может, нароком время затягивает или дразнит Андрюшку. Откуда знать?
Солнце высунуло язык-коромыслице, лизнуло небосвод, оторочило зубцы леса. И быть бывало – спряталось. Только его и видели.
Взяло за живое мальчишку, и он не выдержал:
– Ну погоди, проказник!
Солнце чиркнуло спичкой, потом вдругорядь, боднуло краюшком медного лба в мякоть, похожую на серый студень, и провалилось куда-то в согру.
– Не смей садиться, лежебока! – крикнул Андрюшка и с презрением добавил: – Тоже уж светило!
Не послушал чародей круглоокий. Спокойно держится, выстаивается в лесной глухомани. Даже брови-лучи вонзил в землю, насупился. Будто и говорят не о нем. Тогда обратился Андрейка к светилу ласково:
– Поднимись, батюшка, хоть чуток.
Ведь не зря он не спал, а рассвета ждал, боялся проспать. Ясно же было вчера сказано: «Проспишь, Андрюха, не погонишь телят на урочище». Сдержал он свое слово, так солнце подводит. А терпенье уж лопнуло – быстрей бы на ферму. Что бы это сказать-придумать и поднять его? Уже и запас слов иссяк, хоть реви! Растянул он свою «хромку», всхлипнула она, а солнце будто того и ждало: сбросило хмурь с бровей, полезло вверх, заярило. Да с такой силой, что враз вспыхнуло красное зарево. Не выдержал, отступил небосвод, загорелся охватывающим пожаром. Полетели горящие всполохи по селу: от двора к двору, от окна к окну. Будят всех, тормошат, спать не дают.
Проснулось, заговорило село. Грубоватым, но душевным языком, протяжно, плавно, словно через ступеньку, широко. Люди, птицы, животные, кажется, все окают. Техника и та подражает: рокочет раскатисто, на все село.
На радостях мальчишка подпрыгнул: разбудил солнце, растряс наконец утро и под музыку поздоровался:
– С добрым утром, Раностаюшко!
– Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела. – Откуда ни возьмись, появилась Исаковна и, улыбаясь, с хитрецой спросила: – Кого славишь, Ондрюша?
– Раностаюшка, кого же больше, – ответил мальчишка, указывая на краснощекий, пылающий диск.
– Это ты! Ты Раностаюшко. Все думала-гадала, на кого ты схож. Оно само собой образумилось.
Андрюшка опешил от похвалы.
– Нет, баушка, я-то как раз Поздностаюшка.
– Ой, не сказывай, варнак эдакий. Я-то все чуяла. Кто разбудил солнышко, а? Молчишь? То-то. Вишь, как пляшет на косогоре-то? Разухабилось больно, разгулялось. Словно жених расписной. Ни дать, ни взять – Иван Царевич. Не ты бы, дак проспал чудак каленый… Ты-то куда в такую рань собрался?
– Никуда!
– Не серчай. Может, и не то сколоколила, дак с меня что возьмешь – взятки гладки.
Старуха сгорбилась и, положив руки на поясницу, что-то бормоча, побрела огородом к сараю.
Через двойные жерди, набитые прелой соломой и землей, Андрюшка услышал:
– Куда отправляешь парнишшонка?
– На кудыкины горы мышей ловить, – ответила резко мать.
– Ой, Онисья, не доняло, дак хорохоришься.
– Пусть с измалетства привыкает к нашей работе. Поймет быстрей, почем фунт лиха.
– Оно и верно. Труд ишшо никого не извел.
ЗАСТУПНИК
– Счастливая ты, Онисья.
– Ой да, – отмахнулась мать, – никто не завидует.
– Нет уж, соседушка, – горячо возразила Исаковна. – Сердце на месте, когда дети вместе.
– Дивья говорить, когда детей нет. Значит, и горя нет.
– Когда дети есть, тогда горе и радость есть, – не унимаясь доказывала старушка. – Все это счастье, милая.
– Чужая семья – потемки.
– Не скромничай, уж кому-кому, а мне не сказывай. Один Ондрюха что стоит. На все сто парнишко. Маленькой, да удаленькой. Робит за взрослых, кажный позавидует. И воду таскает, посуду моет, в ограде прибирает – всю управу в доме ведет, везде успевает. Все это на моих глазах. Он, как старик, встает ни свет ни заря, ложится с темнотой. Легко ли ему, тяжело ли, а не стонет, лишь песенки напевает.
Неловко Андрюшке. Уж больно приторомна бабушкина похвальба. Скургузило его, как овчину после сушки на печи. Но не крикнул, хотя и подмывало: «Не хвали хваленого…» Лишь сильней съежился и набрался терпения.
– Кому, если не ему помогать? – отвечала мать.
А бабушка свое:
– Уж какой он уноровливый у тебя, послухняный да кроткий. Как есть, две капли воды с моим Ондрюхой. Да-а-а. Добрые дети – полное счастье. А мне вот, – перевела дыхание Исаковна, – недолго пришлось радоваться. Чуть подросли мои касатушки, оперились – война грянула. И загубила всех, распроклятая. Один сгинул под Москвой, другой – под Сталинградом, третий – где-то под Курском, а муж день не дожил до Победы. Прибрала его пуля окаянная в самом, бают, Берлине.
Исаковну затрясло, как с мороза. Руки дрожмя задрожали, ноженьки заподсекались, а голос заскрипел деревянной трещоткой, а потом совсем стух. Старушка плакала. Сквозь сарайные щели, против которых пристроился Андрюшка, высвечивались старушечьи щеки. Они сухи-сухоньки, как коленкор, белы-белехоньки, а в глазах ни одной слезинки. Видно, годы иссушили лицо, вычерпали слезы из глаз, как воду из двух голубых родничков.
– Осиротела я. С тех пор вот и кукую одинокой кукушкой, – пересилив хрипоту, продолжала опять Исаковна, по привычке вытирая воспаленные глаза кончиком старого кашемирового полушалка. – Ох и больно становится, как раздумаюсь. Какую кару на сердце вынесла, сколько горя выстрадала, горюшка великого от фашиста дикова. Да разве я одна?! Все мы. Обольемся слезами – да в поле. Одно утешенье, одно удовольствие – работа. А робили, сама знаешь, со злостью. Я – за четверых, другие – того больше. Пахали, сеяли, вязали снопы, молотили, лопатили хлеб, скирдовали солому, возили за сотни верст горючее. Все для того, чтобы нечисть поганую, как чертополох, выполоть, штоб не колола, не першила больше в горле.
Тут не выдержала и мать: заплакала навзрыд. Тоже вспомнила горечь-обиду и женскую долю-судьбину.
– Дак ведь и мне, Исаковна, досталось несладко. Ох, несладко, хоть и младше тебя. Без матери осталась молода-молодехонька. А с отцом, правду говорят, как с псом. Без отца останешься – полсироты, без матери – круглая сирота. Не на ково шибко-то надеяться-рассчитывать, окромя себя. Да и попробуй-ка посиди сложа руки. Сразу влетит затрещина! Ну и в семье была за старшую. Каждого надо обмыть, обшить, накормить. Вот и буровила, как Сивко-Бурко. Одни мытарства и заботы видела. В замужестве, думала, полегче будет, а то же самое. Токо и было счастья – одна-разъединственная неделя, и та не полностью. Не оговорилась я, нет. На другой же день после свадьбы огорошил тятенька. Ты же помнишь его, Исаковна?
– Ишо бы! Помню, помню. Крутой, ох крутой был. Кипяток. Если не по нему, сплеча рубил.
– Вот и говорит он: «Хватит сидеть на шее. С богом»! – «Куда мы, тятя?» – спросил Ваня. «Не маленькой, – спокойнешенько ответил свекор. – Сам кумекай. Вишь, у меня сколько гавриков-то: бруса не хватает, если расседутся, и каждому подавай есть-пить. Проживешь – не в девках! Приглядывайся, примеривайся к жизни-то».
Оставили мы тятенькины ворота и пошли. В себе да на себе – все и приданое. Пришли к Егору Егоровичу – спасибо ему – отвел он нам клеть-чуланку. Опосля огоревали свою избенку. Правда, с Ваней успели только сруб срубить, а крышу без него крыла. Его на действительную забрали. Не успела встретить с действительной – на финскую проводила, а с финской пришел – проводила на стройку в Шадринск. Хорошо, что близко. Соскучусь – к нему скорей, а то он ко мне. Раз и говорит: «Хватит мотаться, переезжай в Шадрино». Я слушать не захотела, руками замахала: куда с насиженного шостка. Я города, как черт ладана, боюсь. «Дура», – впервые услышала я от него: вот уж как вынудила. «Если на другую стройку переведут или какая беда случись, – оправдываюсь, – куда я с ребятишками!» – «Не переведут». – «Ведь в работе – не в своей воле».
Вскоре приезжает он. Болела я тогда, шибко мучилась. Болезнь еще Шурка добавила. Тогда я беременной с ней ходила. Невмоготу стало. Думаю, край-конец пришел. Ладно, что Ваня догадался, турнул ко мне повитуху бабку Дарью, а сам где-то целые сутки пропадал. Пришел, когда я родила. Лежу на пече, а он облокотился на верхний голбчик и, не мигая, уставился на меня. А глаза! Не забыть сроду-роду. Блестят, как блестки, глубокие, как Лисий омут, и полные слез. В дрожь меня бросило, жаром охватило, потом озноб накинулся.
«Ваня, – не чуя голоса, кричу. – Что случилось?» – «Не пужайся, Онисьюшка. Береги здоровье, оно всему голова». – «Не уговаривай, а правду говори». – «Ну… знаешь… Понимаешь… Как тебе сказать?» – заикался он, а лицо белехонько-белехонько, ну прямо мука мукой.
Пуще защемило сердце (хворому-то много ли надо). В голову ударила всякая чертовщина. Будто бы Ленька с Ондрюшкой утонули и кричат: «Мама, мамочка, спаси»! – «Сейчас, сейчас, роднулюшки», – отзываюсь. «Что с тобой, Онисьюшка? Может, фельдшера позвать, а?» – «Где ребята?» – «Вот они, в солдат играют». Чует мое сердце что-то неладное. А что? Молчит Ваня. «Чего скрывать-то? – с болью выкрикнула я. – Ради Христа, говори». – «Боюсь не только тебя, но и себя». – «Велика беда! Умру, другую найдешь». – «В уме ли ты, Онька? Надо о ребятах думать!» – А у самого слезы. Хошь верь, хошь не верь, Исаковна, слезы вот с эту бусину. Вдруг он смахнул их и словно выстрелил: «Война, мать! Война!»
Закружило меня, избу, печь. Все ходуном заходило. Пришла в себя только на второй день. Народу в избе туго-натуго. В переднем углу Кольта Тюлюбаев с отчаянной тоской поет:
Я последний день гуляю,
Я последний веселюсь.
С чернобровенькой матанечкой
Надолго расстаюсь.
Ему вторит Ермолай Стерхов:
Вы, березки, не шумите,
Не свисти, соловушка.
Я последний день гуляю
На родной сторонушке.
«Что это, Ваня?» – испугалась я. «Сегодня отправляют нас». Тут уж совсем доконало меня. Со страха обезножила, голос отнялся, лежу как чурка с глазами: вижу все, а говорить не могу. «Оня, Онюшка, очнись, – трясет меня Иван. – Не я первый, не я последний. Вон нас сколько. Что теперь поделашь?» То со мной говорит, то к дочке наклонится: «Ну, Шурка, будешь жива, я буду жив. Нет – и я погибну. Судьба ты моя, судьба, доченька». И кинулся ко мне: «Прощай, мать! Прощай, не вспоминай лихом!» Я враз оклемалась и закричала: «Никому не отдам, не пущу! Куды ты, Ваня? Родной!» Не помню, кто оторвал меня от Вани, а когда очнулась – Шурка плачет. Девочка моя, дочурка злосчастная! Никому мы ненужные, бросовы. Так и не видела она света белого, умерла…
Знала бы, ведала, что не придет на этот раз Ваня, ползком бы поползла, но проводила бы, ишо напоследок поглядела бы. Ох, Исаковна, как больно вспоминать!
– Не плачь, Онисья, не реви. Поди, богу наших слез хватит. Чай, ими реченьки заполнены, оттого-то глазоньки и высохли.
– Растревожила ты мое ретивоюшко, все нутро наизнанку вывернула.
– Уж прости ты меня, греховодницу. Не хотела задевать прошлое, да к слову пришлось. Как увижу Ондрейку, дак в глаза лезут мои конопляночки. Вижу их во сне, через день да кажный день. Осталась одна радость – твой Ондрюшка. Им и живу. Мне он родней родного. Хоть, может, и не заменит родную кровь, а встретишься, будто рукой снимет боль и тоску по любимым деткам.
Мать смахнула слезу.
– Эх, времечко, не зарубцевало ты раны прошлого. Болят они, отдаются везде, ноют.
Андрюшка подался весь вперед и, сжимая добела кулачонки, кому-то грозя, крикнул:
– Не дам Исаковну в обиду, за маму и папу отомщу!
КОРМИЛИЦА
Не враз остановится воскресшее горе. Долго еще не отхлынет, долго будет щемить и полоскать сердце. Уж больно въедливо оно. Подчинись, спасуй перед ним – скрутит, высушит сердечушко, свяжет по рукам и ногам и вышвырнет за обочину дороги. Хорошо, что души не такие: недосуг горевать – дел невпроворот.
Ойкнула, спохватившись, Онисья:
– Ондрюшка, куда запропастился?
– Тут я, мама, тут.
– Корову гони в пастушню и сразу на ферму беги. Я чуть опнусь. Надо ишо в контору подвернуть.
– Иду, мама, иду-у…
Эхо прокатилось по озеру и, промчавшись через луговину, вонзилось в ближний березняк. Набуянило там, накричало и легко прилетело обратно, ухнуло в прибрежную воду и запуталось в камышах.
В ограде промычала Тигра: словно отозвалась на эхо.
– Мама! – испуганно заорал мальчишка.
– Что стряслось?
– Ты же не подоила корову.
– Что я наделала, что натворила, – засуетилась мать. Она побежала в сенки, скрипнула дверью чулана, хлопнула крышкой пустого сусека и выскочила заново на крыльцо.
– Где он, проклятущий?
– Кто?
– Да подойник-то!
– А в руках-то что?
– Ох и блудня, ну и растопча! Что будет дальше-то, – досадовала мать. – Изведу я тебя, кормилица, присушу молоко к вымени.
Мать быстро размяла набрякшее вымя, обмыла тугие соски-растопырки. Зазвенели по бокам подойника парные капли, застучали о дно веретенные нити; запенило, забулькало молоко, обмякло вымечко; обвисли соски-пустышки. И неустанно все это время мать говорила и говорила:
– Золотинушка ты моя христовая, заждалась, моя зазнобушка, поругала же ты меня. Ну да бог простит, если он глядит.
Корова потянулась к калитке.
– Сейчас, моя хорошая, моя пригожая. Подожди-погоди: находишься и набродишься.
Но не поняла, наверное, хозяйку Тигра. Взяла да и шагнула раньше времени: подойник-то и опрокинулся.
– Фу ты, греха куча, – дохнула мать. – Куда ты торопишься? Гли-ко, все до капельки выплеснула. Кошке и той не осталось. Ну иди, иди теперь.
Тигра не двигалась.
– Но! Умерла, что ли! – Андрюшка размахнулся трехстолбовкой.
– Стой! – ухватилась мать за черенок кнутовища. – Не смей! Я никогда пальцем не задену и тебе не позволю.
– А что она изгаляется?
– Ишо раз говорю, не обижай животину: молоко не будет спускать да и от дома отобьется, – поясняла без раздражения и обиды Онисья.
К скотине у хозяйки особый счет. Иначе не должно быть. На ней все держалось. Посевная и уборочная, и жизнь детей. Поилица она, кормилица. Без нее всем хана! Не выдюжили бы ребятишки, перемерли, как мухи. А то всю войну и после войны вот уже третий год, слава богу, кормит. Когда простокишкой, когда творожком, иногда, хоть и нечасто, сметанкой ребята полакомятся. Во-он у Опросиньи сгинула корова лонись, так ребятишки чуть не погибли. Еле-еле зиму скоротали. А младшенький, Юрка, обезножил. Может, от холода, может, от голода. Тут все к одному. Посадит его Опросинья в гусиное гнездо, он сидит день-деньской. Ему в нем тепло и хорошо, обложится вокруг пухом и поглядывает в окошко на дорогу. Заметит на дороге корову и кричит: «Мама, молока! Мама, молока!» Где она возьмет, если нет его.
Не раз Онисья от своих ребят отрывала молоко. Да и не она одна, всем миром помогали, тянули мальчика. Кто со стакан принесет, кто с пол-литра. А тут как-то Онисья целую литру выкроила для парнишка. Так он, бедный, как увидел столько молока, с радости вывалился из гнезда и расшиб все лицо. Вот оно что значит – корова в хозяйстве. Пусть порой и поперечничает, так на то она и скотина, а не человек. И то все понимает. Сейчас даже перестала жевать. Наверное, переживает, неловко за оплошность.
НЕПОДГОТОВЛЕННЫЙ КОНЦЕРТ
– Тигра, Тигра, – зовет и уговаривает Андрюшка корову.
– Попробуй сладиться с ней, теперь она злая, ковырнет рогами. Берегись, – настораживает мать сына.
– Не с такой справлялся! – Андрюшка с гармошкой в руках влез на вершню.
– А ну слазь! – закричала мать. – Не смеши народ. Больно разудалился.
– Он и без меня смешной.
– Кому говорю? – наступала Онисья. – Слезай!
В ответ просиял мальчишка и сжал меха:
– Тигра без музыки, что козел без бороды.
Корова пошла.
– Не крива, а забавна, – охала и хлопала руками Исаковна.
– Ты у меня доварначишься! – грозила мать.
– Езжай, Ондрюшка, езжай, – машет вслед Исаковна.
– Ты что, старая, потакаешь! Ведь уж и так вся деревня смеется.
– Посмеются – перестанут. Может, у парня талант, знатным артистом будет.
– Как уж не так. Артист! Его-то отец тележного скрипа боялся, а он за гармонь взялся.
– Ты не ровняй, не ровняй ранешно-то с теперешним. До того ли было?
Андрюшкина музыка будоражила село. На улицы выходил народ.
– Санко, гони Зорьку!
– У отень! Прошатался ночь, сейчас дрыхнешь. Вот начну дрыном охобачивать – соскочишь.
– Мотри-ко, солнце-то уперло взад, а ты ишо глаза не протер. А ну догоняй скот.
Приходилось иногда и Андрюшке будить. Остановит Тигру то у одних, то у других ворот, то напротив открытой створки и, не слезая с вершни, перекинется через подоконник, раздернет от плеча до плеча малиновые меха. Тут уж не только живой, но и мертвый с перепугу ошалело набросится на Андрюшку. А он им с хохотом частушку-прибаутку выбросит:
