Текст книги "Раноставы"

Автор книги: Василий Снегирёв

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

 
Эй ты! Эй, засоня!
Протирай глаза!
Нина, Надя, Соня,
выгоняй скота. —
 

и дальше едет.

– Ишь, что вытворят!

– Потеха несусветная.

– Кавалерия, – бубнит Матрена Черных.

– Откуля он такой, немазаный-сухой? – притворно скрипит Овдотья Бассенька, прозванная так за нестухшую в шестьдесят лет красоту.

– Пошто мелешь? Пожила неделю в Шадринске, дак своих не признаешь? – одергивает Овдотью Секлетинья Егоровна, старушка-знахарка, которой в прошлую субботу за девяносто перевалило. Она еще бойкая, знает всех наперечет не только по имени и отчеству, но даже по прозвищу.

Со всех сторон гудели вразнобой:

– «Цыганочку»!

– Чечетку!

– Дроби выколачивай!

На круг выскакивает Манька Баушихина. Только ошметки летят из-под сорокового разношенного. На бутовом камне, торчавшем из земли, выделывает крендели Нюрка Стерхова. Задорно летит частушка:

 
Дроби бей, дроби бей,
дроби выколачивай.
Из-за боли на меня
Шары не выворачивай!
 

– Хватит прыгать.

– Шпарь «Подгорную»!

 
Ты подгорна, ты подгорна —
широкая улица.
По тебе никто не ходит,
кроме мокрой курицы.
 

Гремят частушки-завихрушки. Иные с перцем: враз не проглотишь. Одна краше другой. Иные сердечные, задушевные, раздольные. С кудрями-припевками, с такими, от которых «кровь кипит, как в самоваре, егодина, о тебе».

Заказам нет конца. Знай разворачивайся, гармонист, подавай музыку. Играет Соловушка да приговаривает: «Будет вам и ето, будет и другое, даже представленье будет цирковое». Сам спрыгивает с вершни и садится на кромку канавы: гармошку на колени, ноги врастяжку и пошел рассыпать зерна-музыку! Тут в ход пускается и Тигра. Она вскидывает рогато-лобастую голову, делает шаг вперед, назад, налево, вправо и мычит, словно тоже поет.

Взрывается толпа от хохота. Тут и радость за «танцовщицу», и гордость за игрока:

 
Ай да, Соловушка!
Мил паренек
Даже коровушку
Выучить смог!
 

Тут и просьба:

 
Просторы открыты!
Валяй, брат, валяй!
Тешь нас досыта,
Сильнее играй!
 

Подзадоренный публикой, Андрюшка на ходу придумывал и расширял программу. Хороший получился концерт.

В ПРОТРАВЕ

– Эй, бабы-ы-ы! – закричала с крыльца животноводческого помещения Талька Степановских. – Айдате быстрее.

– Пожар, что ли? – откликнулась за всех Верка Задорина.

– Загорело-о – не залить, – протрубила Талька. Помещение ожило, зашумело: кто над кем подтрунивал.

Больше всех досталось Тальке: переполошила всех, наблазнила. Будто случилось сверхстрашное.

– Небо, чо ли, свалилось на землю?

– Спрос. Кто спросит, того с ума сбросит, – хихикнула Талька. – Не учуете, если тихонько крикнешь.

– Ну и блазня же ты!

– Зато мигом сбежались.

– Не еко же место орать, – с порога выпалила Лизка Мизгиришкина. – Дома бегом, на работе бегом – везде как напонуженные.

– Сроду так, – враз выдохнуло несколько женщин.

– Как ехать, так кобылу шить, – подытожила Маруня Лесных.

– А без подковырки разве нельзя? – засмеялся Андрон.

– Какая уж есть. Из зыбки и в могилку одинакова.

– Шершава же ты.

– Вся ека, чтобы чужие мужики не обзарились.

– Чему и зариться! – перекинулись доярки на Маруню.

– Можно подумать: не красавица, а цаца.

– Не чета вам, – скокетничала Маруня.

– Где уж нам уж выйти замуж.

– Нам уж там уж не бывать.

– Ну и разошлись, – не вытерпела молодая доярка Ольга Лисьих. И к заведующему: – Зачем звали?

Когда бабы угомонились, Андрон кашлянул.

– Надо посоветоваться. Как погоним телят в урочище?

– Ногами, – съязвила Маруня.

– Ясно, не на головах. А справятся ли ребята?

– Получше нас.

– Ек-то оно ек, – согласно вступила в разговор Онисья. – Да правление не разрешает. Дороги узкие, а по бокам хлеба. Глаз да глаз за телятами нужен, и за ребятами ишо надо следить.

– За моим Митькой не надо, – перебила Маруня.

– Ой, не зарекайся. Все они одинаковы.

Разговор и споры взрослых затянули время, ребятам же было невмоготу, хотелось скорей выпустить телят, которые сгрудились у ворот, окружили черно-пеструю телку. Она уперлась рогами-ухватами в березовую прожилину и норовила выскочить. Засов гнулся и вновь, пружиня, закрывал ворота. Телка грозно мычала и мотала головой. Скрученные пряди с репейными шишками разлетались по широкому лбу и шее. Хвост с отшлифованной навозной толкушкой резко шлепал по бокам и хребтинам других животных. Морда раздувалась, похожа на топор: обухом вверх, острием вниз. Рога, как боронные зубья, то и дело скользили и втыкались в засов. Телка свирепела. Не подходи – запорет. Не телка, а страх божий. Бока дымились, ноздри раздувались и сквозь жерди обдавали жаром Андрюшку и рядом стоящих ребят.

– Выпустим, а? – спросил у Маруниного Митьки Андрей.

– Попробуем.

Андрей отбросил водопелый березовый засов, и ворота со скрипом откинулись. Давя друг друга, выскочили телята. Стадо враз растянулось от загона до леса. Шло в три ленты. Впереди вожаки: Незнайка, Цыганка, Рахитик. Ребята их знали давно, еще когда отпаивали вместе с матерями молоком и обратом.

Однажды Черёмуха, мать Незнайки, пропала с фермы. Искали ее целую неделю, а потом она вернулась так же незаметно, как и исчезла. Где она родила телочку, никто не знал. Вот и назвали телку Незнайкой. Росла она дикой. Никого не подпускала, кроме хозяйки и Андрюшки. А кого полюбит, верным помощником будет.

За Цыганкой ухаживала Настасья Щуплецова. В свободное время ей помогал сын Мишка. Его звали Цыганом. Наверное, потому, что он был черный. Телочка тоже родилась черной. Ей дали кличку «Цыганка». Была она, как и Незнайка, с норовом. Видимо, друг от друга перенимали характер: ведь загородки у них были рядом. Ребята поили их вместе, в одно время. Да и попробуй запоздать кто из них, горя не оберешься. Раз как-то Мишка раньше начал поить Цыганку, так Незнайка выломила доску в клетке и просунула в ведро голову, чуть полностью не выпила обрат. Пришлось Андрюшке отливать в Цыганкино ведро. А когда телки подросли, сдружились и проказничали вместе.

Рахитик родился не больше рукавицы. Не ел, не пил, на ноги не вставал. Голоса не услышишь. Если и промычит, то тогда, когда разжимаешь рот и вливаешь молоко. Думали, не жилец. Да Онисья с Андрюшкой отдули-выходили телка: стал вставать, брюхо подобрал, выправился. Выпустили его на волю. Тут-то и показал себя Рахитик. Будто кто его подменил. Резвей резвого носился по поскотине. Даже другие телята почувствовали в нем силу. Сначала сторонились его, но и он не шибко стремился к ним. Ходил на отшибе, выбирал свежую невытоптанную траву. Как-то на его ляжину забрел Вихорь, вожак стада. Рахитик не стерпел и подвернул быка под переднюю лопатку. Тот и сдачи не дал – опрокинулся. С этого момента признали в Рахитике вожака.

Идут в три цепочки телята. Упорно, настойчиво. Быстро прочесали лес. А за ним…

– Посевы! – со стоном рванулся Андрюшка. – Митька, Юрка! За мной, выручай!

Стадо уже на середине поля. Ребята не могут сдержать натиск. Взвиваются двух– и трехстолбовки, свистят прутья над животными и по их спинам. Телята рассыпались по полю. В одиночку, группами, вздымая зады, они удирали от ребят.

Беду услышала Настасья Щуплецова, принимавшая роды у Зорьки. Выскочив из коровника, она влетела в животноводку.

– Нечего вам делать-то? Базарите! А там телята в протраве.

– Какие ишо телята? – вздрогнули разом женщины.

– Наши!

– Кто их выпустил?

– Твой чадушко, – указала на Онисью Настасья.

– Чуяло мое сердце. Мария, Талька, бабы… Ой, побежали… Горе-то какое!

Руководила Онисья.

– Что вы, как неживые!? Огибайте их, в кучу их, в кучу! Мария, ты справа! Талька, слева! Ты, Ондрюха, с ребятами с середины! Так лучше, быстрей выгоним… Бабы, Ондрюшка! У-у, бестолковые, не получается. Гоните Цыганку, Незнайку, Рахитика. Остальные легче выйдут.

Шум, гам, крик до неба:

– Обжоры!

– Недотепы!

– Окаянные!

– Эй-эй, о-о-о, а-хх-ах-а-у-у!

Глотки надорвали, поохрипли все, а телят выгнать не могут. Ничего к ним не льнет, как от стенки отлетает: идут и идут напролом. За каждым – заулок вмятой пшеницы, выбоины копыт, обкусанные посевы.

На глазах омертвело поле, не сравнить его с соседним. Не поднимется, не выпрямится оно, не наклонится ровной стеной на дорогу. Так и будет стонать от случайной беды и вспоминать сиротливо безвременно погибшие стебли.

Не вернуть их, не созреют на них золотые колосья. Втоптаны они, вытравлены.

Больно, о как больно Андрюшке за погибшее поле! Зла на себя не хватает! Он готов любой приговор принять. Лишь бы взошли посевы. Но не быть тому. Посевы словно перепаханы.

Где-то за лесом, в болотной низине, все еще кричали и ухали на телят ребята, женщины, хлопали в воздухе, как выстрелы, вплетенные в конец хлыстика конские волосяные кудельно-растрепанные пряди. Сзади кто-то легонько тронул Андрюшку за плечо. Он, вздрогнув, повернулся. Перед ним стояла мать. Она глядела тихо и спокойно. Лишь слегка дрожащие губы выдавали ее беспокойство и волнение. Она сказала:

– Надо, сынок, беречь каждую бородавочку, она в общем котле прибавочка.

ТОПОРИК

Животных перегоняли ребята и взрослые. На закате стадо прибыло на урочище. На нем жили казахи. С каких времен они тут поселились, никто уже и не помнит. Только знали, что приехали они издалека. Среди них был старый казах Бабай. Его именем назвали урочище. Оно находилось в трех километрах от Лебяжья. Здесь уже не было землянок, а были выстроены дома.

Каждую весну, после талицы, казахи набирали группу телят на ферме и пасли целое лето. В середине августа, когда животные набирали вес, перегоняли на мясокомбинат в Богдановичи.

В колхозе тогда было несколько колесников да как есть одна-разъединственная «полуторка», которую почему-то называли «полундрой». Да и ту никуда не подернешь: не выходила с ремонта. Перегон телят был самым выгодным. За две недели в пути они набирали хорошие привесы.

А когда в колхозе организовывали субботники или воскресники, казахи выходили семьями. В один из таких дней на сенокосе Андрюшка встретил казашонка. На нем висел коричневый пиджак с засученными рукавами и торчала копной баранья шапка с белым кудрявым налобником. Он протянул смуглую костлявую руку.

– Топорик.

– Кто-о! – рассмеялся Андрюшка.

– Топорик.

– Значит, колун?

– А ты балда осиновая.

Тут, как из воды, вынырнул бригадир.

– Вот они, а я их ищу. Волокуши готовы, запрягай лошадей. Ты – Буланка, – сказал он Андрюшке. – Буланко смирный, тихоня. – Повернувшись к Топорику, бригадир рассмеялся. – Ты запрягай Пулю. С вихорьком будешь возить копны. Ты у меня природный коневод.

День выдался славный. Только жара морила всех. Не успевали воду подвозить из деревни. Но Топорик и глотка не проглотил и даже пиджак и шапку не снял. Над ним шкодничали:

– Снимай балахон, вон какая жара.

– Так и до свадьбы не доживешь, все проквасишь.

У нас мужики и бабы остряки. Что попадет на язык, то и ляпнут. А уж палец в рот и вовсе не клади – откусят.

Топорик не сердился. Он любовался проворной работой мужиков и женщин, запоминал их шутки-минутки. А острословы, не переставая, выкомуривали. Больше всех перепадало бригадиру. Он был на две головы выше всех остальных и крепче, за что и влетало ему от членов бригады.

– Эй, стогомет, шевелись!

– Бригадирский пласт течи не даст.

– Твое сенцо в стогу – быть жирному молоку.

– Мели Емеля – твоя неделя, моя придет – свое возьмет, – шуткой отвечал бригадир.

– Замени трехрожки на четырех, да не хитряй, не хитряй, побольше поддевай.

К обеду уже кричали стогоправу:

– Вершись, Ерёмка, последний пласт!

Огромный навильник закрыл вмятину, и стогоправ, уложив перевицы, спустился по вожжам к подошве зарода.

После обеда жара не спадала. Пауты донимали – спасенья нет. Топорик едва держался на вершне. Пуля то и дело падала, каталась, отгоняя паутов. Он едва успевал спрыгивать с нее, чтобы не подмяла. За Топорика уже начали волноваться.

– Брось ты ее, – говорили бабы, – совсем ошалела. Нисколько не стоит на месте, ведь может убить тебя.

А бригадир урезонил:

– Выпрягай Пулю и скачи в деревню, приведешь другу.

Мальчишка умчался, снял со стены голубую с белыми цветочками дугу и через полчаса прискакал обратно.

– Ты почему опять на Пуле? – сердито спросил бригадир.

– Ты же сказал привезти дугу. Вот она.

– Не дугу, а лошадь другу. – И закатился смехом, едва выговаривая: – Ох и смешна горошница!

Теперь Андрюшка встретились с Топориком как закадычные друзья – по ручке.

– Значит, опять вместе? – спросил Андрей.

– Опять.

К ним подошел казах лет двадцати. По тем временам он был богато одет. Хромовые сапоги в гармошку блестели, как тополиные листья. Черные широкие шаровары с напуском, как два крыла, раздувались на ветру – того и гляди, улетит. Из себя парень корчил невесть кого. «Пугало огородное», – отметил Андрюшка, а позднее спросил у Топорика:

– Кто это?

– Родственник. От седьмой коровы удой, и то чужой. Приехал из Казахстана.

Барбазай, или по-русски Борька, объяснил график пастьбы, распределил хлопцев. Андрей пас телят с Топориком. Небо еще утром нахмурилось, а в полдень пошел ливневый дождь.

– Может, загоним телят, а? – предложил Андрей.

– Смены нет.

– Если ее не будет, дак мы до вечера должны мерзнуть?

– Куда они денутся?

– Я уже зачичевел, – осердился Андрей.

– Привыкай.

– На привычку есть отвычка.

– Вон идут! – не выдержал Топорик.

Васька Степановских с Ахматом еще издали закричали:

– Загоняйте телят!

– Вам повезло, – позавидовал Андрей.

– Зато они завтра будут две смены пасти, – подковырнул Топорик.

– Открывай рот шире, – возразили ребята.

Дождь, не переставая, лил, и ребята с вечера улеглись спать.

РОДИНКА

– Боль ты моя, – с жаром трепещет над первенцем мать. – Сладкая ты моя, крошка-ягодка, принесенная с поля дальнего.

Не найти в этой ласке ни начала, ни конца, ни середки. Меняй не меняй слова, тепла не убавишь – ведь ласка-то материнская. Материны целовки жгуче-длинные, не схожи с другими ничуточки. Неймется и сердцу – норовит выскочить: толчками-урывками долбит в грудь. Враз в ней что-то оборвалось – увидела ты на правой лопатке черну родинку – точку маленькую. Уж как есть твоей бабушки! Сродство, стало быть, не перевелось. Живет дитятко, мигает, водит глазенками, скет-подпрыгивает ножками-таволожками, мать радует.

А сколько родинок новых, похожих на эту, родилось на нашей земле! Что ни год, то и родинка – город, тыщи сел, деревень, новостроек. Густо-нагусто их настроено, как наколотых дырочек в сите. Но все равно свою родинку угадаю. Что ни ярче горит, та и моя. В мыслях вновь представляю ее. Вон крыльцо с резными перилами и береза в короткой юбчонке шелестит по окошкам и ставням. Только, сказывают, не осталось в селе ни родных, ни знакомых. Я и сам это знаю не хуже других: с деревней держу постоянную связь. Поначалу куда бы ни ехал, ни шел – все попутно казалось – заскочу, попроведаю. И живу опять год-два без оглядки, сейчас невмоготу становится сердцу. Оно просится-рвется в деревню. И она громче прежнего кличет-зовет: «Когда приедешь, попроведаешь, Сютка-Васютка?»

– Сегодня, – отвечаю я.

Еду: до Шадринска поездом, дальше автобусом. Думаю. Разное приходит в голову. Всех переберу в памяти. И уж который раз останавливаюсь на Андрее. Где ты Раностай-Соловушка? Дома ли живешь, или уехал куда? Кто веселит односельчан? Помню, никуда они не отпускали тебя. Вечеринка – будь с ними на вечеринке, свадьба – так на свадьбе. Попробуй, отговорись. И напрасно – все свои: кум с кумой, сват со сватьей, брат с сестрой, сосед с соседкой. Все живут душа в душу, топором не разрубить. Даже прихожий, проезжий, залетный ли какой очутись на свадьбе, не откажут, примут в свою компанию. И милей Соловушкиной музыки для них нет ничего. Как начнут оттапывать, аж пол говорит, стены ходуном ходят. Уж не спрячешься в угол, не отсидишься в свадьбу букой голбешной. От заводилы-крестного не отвернешься, не вывернешься. Хошь не хошь, а на круг иди. Кто упрется, того силой плясать вытаскивают.

Лишь бы Соловушка не сдавал, пока тешутся. Некогда передохнуть. Только встряхнет русой копной, переведет дыхание и опять дальше шпарит. Со стороны, и то жалко становится, а матери тем более. Она возьмет да и заступится за Андрюшку. Ей только со смехом ответят: «Не горюй, ничего с сыном не сделается, все до свадьбы перемелется».

– Станция Бюрюзай, поживее вылезай, – тормошит меня шофер.

От Ново-Петропавловки на попутке: не стал дожидаться автобуса. Терпится ли, когда родинка вот, на пальчиках правой руки! Только свистит в ушах. Скорость держит шофер отменную. Можно теперь гонять! Это не двадцать лет назад. Дороги теперь подняты, ровны-ровнехоньки, хоть боком катись!

Не успеешь облокотиться в машине, уже во всем наряженье Лебяжье, как на цветном подносе: церковь, Дом культуры, школа, правление колхоза. Чуть правее озеро. Не озеро, а гостеприимная чаша. Она всегда открыта и полная. Сейчас даже наклонилась ко мне. Дальний край от Мироновки приподнялся. Вот-вот сплеснется на поднос. Кажется, и так выплеснулась около трактовских тополей в ложок. Это, наверное, от радости ко мне. Летит на меня Лебяжье. Совсем уж близко. Так и проскочишь, не заметишь красоты.

Барабаню в кабину. Шофер по тормозам и кричит:

– Ты чо, батя, сшалел?

– Высади меня здесь.

– Ты хоть к кому? Сказал бы!

– Ко всем, к вам.

– Чудной мужик. – Он высунул голову из кабины, крикнул. – Тогда к нам в первую очередь, да не обманывай.

– Приду-у, обязательно.

Стою на дороге и сам себе не верю. Ровно с неба свалился. Ежели к земле спуститься, то места явно чужие. Ведь здесь когда-то были солонцы, болота, густые тальники, в них сорочьи гнезда. Сплошь и рядом голубели корытца-низинки, белели солончаковые «воротнички» и «рубашки». А теперь – на тебе! – пшеница кругом. Словно скатерть колышется, поднимается на круглом столе поле.

А где же озеро? Неужто и Сазонково перепахано и засеяно? Нет. Кажется, э-вон оно. Напрямик шагать к нему побоялся: изомну плюшевый зеленый бархат. Завернул в березовый колок и заросшей «ниточкой» устремился к Сазонковому «рукаву». В нем я когда-то ловил гальянов решетом, приходилось штанами и рубахой. Перевяжешь штанины, рукава и бродишь возле кустов. Бывало, хорошие были уловы. Черпнешь раз-другой, смотришь – есть ведерко. А уж на пирог да уху – и говорить нечего.

Сдавило грудь, когда я подошел к ручью: в нем оказалось сухо. Омут потрескался, рассохся. Тогда мы боялись подойти к нему: смерчем кружилась вода. Оплошаешь – закрутит, завертит. Вместе с ручками-ножками вниз утянет.

Кружу меж тальника, высматриваю озеро. Нутром чувствую, что здесь оно где-то, рядом, а не вижу: стена стеной камыши. Вот попала одна прогалина. В ней тоже сухо. Вот вторая. Только в третьей из-под подошв выжалась вода. Ага, где-то рядом Сазонково. Дальше идти опасно: вязну по колено в грязи. Иду обратно. А у самого бьется сердце: где же все-таки озеро? Поднялся на взгорок-плешину, заросший по краям гусиными лапками да редким метляком, обрадовался: впереди, как солнечный зайчик, блестит зеркальце. Только и осталось от Сазонкова, да и то наполовину затянуло осокой-резунцом, кочками да мхом-тонкунцом.

С обратной стороны от деревни сквозь камыши донеслась музыка. До рези в глазах гляжу. Никого. Спешу на звуки. Музыканта нет, а вокруг проушины лежат телята. Парнишка наперед заметил меня. Он поставил меж кочек баян и уставился на меня, съежился: наверное, посчитал меня за бродягу. Я спросил, указав на баян:

– Помогает?

– А как же? Заиграю – ложатся, перестал – встают. Видите? Красавчик уже заводил головой. Значит, играть пора. – Мальчонка забросил ремни, проиграл и смолк.

– Играй, играй. Кто научил тебя?

– Папа.

– Как его зовут?

– По-всякому.

– Не понимаю!

– Кто зовет Соловушкой, кто Раностаюшком.

– А третьи, – не выдержал я, – Андрюшкой?

– Откуда вам знать?

– Где он сейчас, где?

Вскоре я сидел за столом друга детства.

– Сознаться тебе, – говорил он, – я уезжал из деревни. Долго жил на чужбине, но не вытерпел. Стал звать жену. Она ведь нездешняя, едва уговорил. У нас понравилось Вере, лучше и нет ей родинки.

– Ну уж прямо, – вмешалась Вера. – То ли на ней свет клином сошелся? Это ведь ты заладил: домой, домой. Куда иголочка, туда и ниточка. Вот и поехала.

– Все же нравится? – всколыхнулся я.

– Мужу хорошо – жене подавно, – ответила Вера и напомнила мужу о репетиции.

Из Дома культуры, не обмолвившись, пересекли дорогу, свернули в заулок, возле детского сада и под уклон спустились к озеру.

Ночь раскололась: над селом она стояла густо-темной, над озером – голубовато-светлой. На стыке двух полос светлел ножевой росчерк. На берегу он отражался одноземельной светло-серой холстиной. По ней мы уверенней шли. Полоска светлела, росла, раздвигалась.

– Где же Одина? – спросил я.

– На том берегу, – указал Андрей, – откуда мы пришли. Все живут в новых домах.

В озере покачивались огни кирпичных домов, и они, преломляясь, прорезали их до середины озера. Здесь огоньки рассыпались в гарусную, длинную, с рясками шаль. Она грела душу мою и радовала сердце, притягивала взор к деревеньке-родиминке и к Андрею. Раностаю-Соловушке, хозяину этих широких деревенских полей и просторов.