Текст книги "Клюква-ягода"
Автор книги: Василий Афонин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Война, ровесники его и те, кто старше-моложе возрастом, все на фронте, а он, Семен Игнатов, в родной деревне. Колхозники работают: посевная, сенокос, уборочная, скот, лесозаготовки... Свои домашние дела. Их по ночам, урывками. А он встал, когда захотел, лег, когда захотел. И не подступишься: охотник-заготовитель. Двойным планом сдает ежегодно государству мясо, рыбу, пушнину, боровую битую птицу. И сам умел с людьми ладить.
Бабы в воскресный день, затемно еще, соберутся в контору быка просить, дров привезти или сена, переругаются между собой. Баб шестнадцать сойдется, а быков свободных пять. Кому достанется. А Семей и в контору не заходил. Встретит бригадира на улице, кивнет: «Ты мне завтра быка оставь, потягучей который. А я тебе...» Бригадиру этому даст Семен под праздник кусок лосятины, да не чистого мяса, а шеи кусок или ноги для холодца – тот и рад без памяти. Все есть хотели, и бригадиры-председатели. Надо быка – бери. Какой разговор? На целый день. Сани, шорка, веревка – колхозные. А то еще просил Семей кого-либо дров привезти. Из тех, кто на быках работал. Самому некогда идти запрягать, в лес ехать, и привозили.
Из района начальство, помельче которое, наведывалось к нему частенько. По делам будто, колхозным, а вечером завернет:
– Семен Павлыч... кха... гм... того... мяска бы, рыбки бы и это... знаешь... лиску на ворот жена просила. К Новому году. А мы тебе, Семен Павлович, сам знаешь...
Все знал Семен Игнатов. Первый в области охотник. Поедет рыбу или пушнину сдавать – неделю гуляет. Подруги у него там, Фроське назло. А что Фроська в это время с бабами за плугом ходит или швыряет снопы в молотилку, так и надо. Подыскивал ей Семен подходящую работенку не раз. Рассыльной в контору не согласилась, техничкой в школу не захотела.
Перед бабами стыдно. Они работают, а я... Стыдно – тогда тяни– ворочай. Покаешься опосля.
С Фроськой не пошло в лад с первых же дней, и, чувствовал Семен, оставила б она его, когда б не дети. Не в войну, так после. Он и бил её, без ругани дня не обходилось, потом отступился. Не понимает, что поделаешь? Родилась дурой. Вот тебе изба, вот тебе хозяйство – заправляй как знаешь. Твоя забота. Моя – кормить семью. Ружье, собака, тайга – вот его семья, жена, друзья-товарищи. А ну вас...
На второй год войны Семен жил самостоятельно, охотничал для плана, и как-то определилось сразу: деревня сама по себе, Семен сам по себе. У них, колхозников, – свои заботы, у него – свои. Не соприкасались. Изба на краю ручьем от деревни отделена, тайга за Шегаркой сразу, нырнув в нее – скрылся.
Да что там деревенские – чужие люди! С отцом родным, с братом миру никогда не было. Отец был непромысловый человек, тайги боялся и всю жизнь, по мнению Семена, занимался ерундой: травку собирал-сушил, сам лечился, других лечил. И при деле одном не держался постоянно. То он ветеринаром числился в артели, до колхоза еще, то хомуты шил, а последнее время в бондарке строгал, гвозди заколачивал. Смирный, услужливый. Балалайку любил. На гулянках бабам подыгрывал. «Не мужик, – сразу решил Семен, – балалаечник». Ничему путному Семен у отца не научился, ничего не перенял для себя. Сам на ружье заработал, сам тайгу познал, сам на ноги встал. Он и хозяйство держал – отец, как и всякий в крестьянстве, век прожил, а так ничего и не нажил. Отделялся когда Семен (Михаил уж на войне был), нечего и взять было от отца. Овцу одну дали да топор. С этого и начинал. О матери и разговору нет – баба. У него как-то и в памяти никогда не было, что вот она родила его, выходила. Будто сам собой появился.
– С кола начинал, – напоминал при случае о себе
Семей. – Помнишь, с кола. А скоро всех обошел – вот как! А иной и имел что-то для начала, а все растерял– растрес...
О брате он и говорить не хотел. Один брат, и тот беспутный. Да нет. вначале вроде бы все ладно получалось у него. В школе в пример ставили, на войну ушел раньше своего призыва, вернулся в полном благополучии. Помнит Семен, как носились тогда с ним. Миня Игнатов, Миня Игнатов! Вот герой! Вот молодец! Вот жених! У того головка и закружилась: гульба, пляски, девки. Одна работа но по душе, другая не нравится. Нашел! И-их! Рано козырился, парень! Трах – порвалось, лопнуло, отыгрался! «Э-эх ты-ы, – говорил тогда Семен. – Войну прошел... Мне б твою грамоту, медали, выходку твою, да я бы за пять лет район возглавил. А то в каком-то потребсоюзе году не мог продержаться. Письмо прислал – «братка, выручай, покрой растрату». Не-ет, милок, забыл, как топтал меня с дружками своими? Забыл, так я помню. А теперь – «спаси, пропаду!». Сам залез, сам и выкручивайся. Героем ходил! Ничего, похлюпай, вспомнишь брата! Поймешь жизнь. Это тебе не плясать».
Так и шло-катилось время. Мать с отцом умерли, брат отбывал сам, от деревни тайгой отгорожен, жена – чужой человек. И остался он один, сам по себе. Правда, дети подрастали, но еще неясно было, что из них получится. А в деревне разговоры всякие, кивают, пальцами указывают. «От зависти, – давно определил Семен. – Когда бы жили, как я, не бесились бы. Не умеете, а я не виноват. Какое мое дело?..»
Так жил он, охотничая войну и после долго еще, лет десять, а потом начались всякие изменения в районе, район соединили с другим, центр перенесли ближе к железной дороге, начальства прежнего не стало, колхозы преобразовали в совхозы, а в охотниках-заготовителях не было больше надобности.
Но и тут Семен не оплошал. В совхоз не пошел, устроился опять же заготовителем, или агентом по заготовкам, как говорили тогда. Стал ездить по деревням, скупая у населения шерсть, кожу, овчины, тряпье разное. Объехал деревни, собрал товар, сдал на базу – и до следующего раза. Всем была хороша работа: лошадь в руках, поехать надо куда – запряг, поехал. Времени свободного много, а главное – выгода! Зарплата невелика, а желающих пойти в заготовители много находилось, кроме зарплаты, кое-что оставалось. Дела по деревням большей частью вел Семен с бабами. Примет овчину третьим сортом, сдаст вторым. С тряпьем еще лучше. Кто станет дознаваться цену, копейки считать. Еще и спасибо говорили. Купит баба на выручку соли пачку, брусок мыла, спичек, пряников килограмм ребятишкам и рада, что так выгодно продала рванье. Десять лет, как десять дней, отработал на заготовках. Надоело! Разъезды, да и народ дотошней стал: копейку не обронит. Передал дела другому. И только после этого стал как бы на свою деревню работать. До пенсии самой плотничал: дворы ремонтировал скотные по осеням, сани делал, как отец когда-то, срубы ставил. И все спешил, а не суматошно, а с умом, рассчитывая, наперед загадывая, делая любую работу хоть с малой для себя, но выгодой. А когда подошло время оформлять пенсию, когда принесли первые деньги, очнулся враз – старость! Вот как.
И впервые за годы все эти, такие напряженные, посмотрел на себя. Уж и сила не та, сноровка, полысел, плечи обвисли, зубов скольких недостает. А что поделаешь? Шестьдесят лет! То-то все был здоров и проворен. Кипело все в нем. Думал, конца жизни не будет. А она...
И еще три года прошло незаметно, неинтересно совсем. Немного, да и на печь – одно занятие. Он посмотрел пристально и на Фросю, жену свою, – старуха. Да-а. Время всех сравняло.
Состарившись, выйдя на пенсию, Семен уже ничем не отличался от ровесников, когда-то, как считал он, смотревших на него с завистью. Был таким же стариком, как и они. Да и ровесников-то почти не осталось. Одни не вернулись с войны, тот уехал, этот умер – ранен был, да и годы, возраст. С некоторыми Семей плотничал еще, зарабатывая пенсию. Говорили о том, о сем, войны не касались, а если и затевали, никто не напоминал, что вот они воевали, а он в деревне жил, да как жил! Молодым – чувствовал Семей – он был совсем неинтересен, для них он был просто старик Игнатов, который, говорят, когда-то охотился ловко и еще что-то там делал, но это было давно, и их не касалось. Случалось, во хмелю Семен начинал рассказывать, как долгие годы был здесь хозяином тайги, как мог без передыху сорок верст гнать лося, а его мало кто и слушал. Ну, охотился и охотился. Что с того? Время было такое, голод, охота подспорьем служила тому, кто имел возможность заниматься ею. А сейчас нужды особой пег, мало интересуются, ребятишки пугают по болотам уток, так это забава. Да и дичи мало совсем. А ты поохотился от души – вспоминай себе...
Это молодые. И сыновья его так же рассуждали. Вот на кого надеялся Семен! Три сына, а ни один не удался в него, не перенял ружья. «В деда пошли», – злился. А младший не в отца и не в деда, а еще к пущему недовольству Семена, в дядюшку своего, Лоскута. Отслужил армию, вернулся и пристанища себе не найдет. Это ему нехорошо, то не подходит. А интересно выпить каждый день, да с девками до утра прошастать, да поскандалить с кем возле клуба. А Семен виноват – сына плохо воспитал!
– Так ты что же, и станешь болтаться всем на смех, как дядя твой? – спросил Семен меньшого. – Так же, видно, прожить хочешь? Тот тоже с выпивки начинал и до тюрьмы докатился. Гляди, тебе жить! Дядя твой по задворкам ошивается, как собака побитая. Присоединишься к нему, гляжу. Недалеко осталось.
– А ты на себя посмотри, – ответил сын. – Ничуть ты не лучше дядьки прожил. Хоть сыто и в тепло. В деревне что говорят? Не слышал никогда? Послушай. Тебе за меня стыдно сегодня. А нам за тебя, папаня, давно уже всем стыдно. Вот! – И засмеялся. Над отцом.
Семен трепанул его по загривку, но сыновья – между собой они дружно держались – встали рядом, один сбоку зашел, половчее чтоб, и старший, которого Семен запарывал, бывало, сказал, глядя в сторону:
– Смотри, батя, нарвешься! Не век нам от тебя убегать-прятаться. Повластвовал, хватит. А?..
Вот это детки! Семен плюнул им под ноги – и прочь. Отошел, оглянулся, хотел сказать что-то, не смог, топнул еще раз, матерясь шепотом. И домой прямиком.
С тех пор будто чужие. Кто кому навстречу попадал, сворачивал загодя. Ни он к сыновьям, ни они к нему.
И жене наказал:
– Увижу – шкуру спущу!
С них, с нее ли – не поняла Фрося. Промолчала. Не то видела-слышала. А это ничего, терпимо...
Живет Верка в отцовском доме, последние дни доживает. Тоже выросла – толку мало. Маленькая когда была еще, возился с нею Семен. Радостно, забавно. А сейчас... что есть дочь, что не было бы ее – Семену все равно. Уйдешь – уходи...
И, оставаясь наедине, задумываясь о близкой теперь кончине, чаще задавал себе Семен один и тот же вопрос: а для чего он жил? Главное – для кого. А? Для кого пекся, хлопотал, суетился, лгал, обманывал, копил, заискивал, мок, мерз, выматывался в тайге? Для кого? Для себя? Да нет. Сотни шкурок пушнины сдал за время охоты, а себе новой шапки не справил. Фуфайка, штаны, сапоги или валенки – вот и вся его одежда. И в будни и в праздники.
А что для себя? Да ничего. Ну ел, правда, всегда досыта. И не что-нибудь – мясо. Да в какие годы – в войну, когда другие травой питались. Когда... да что и говорить! Ел. Скажет, бывало, Фроське:
– Дай-ка мне капустки. Кисленького захотелось. С брусникой перемешай. А то все мясо, мясо. – Это в сорок третьем году. В сорок седьмом... Семен тогда, чувствовалось, кулаком мог быка оглушить...
Ну, пил еще. Сколько хотел. И до войны, и во время, и после. И теперь не отказывался. Последней утехой в жизни стала выпивка. Бабы были. В районе – когда охотничал, по деревням – когда тряпье собирал. Мужиков много не вернулось. Бабы одиноки. Мяска привезет, рыбы. Утку дорогой подстрелит. Рады... Но не это главное было в жизни – так считал Семен. А что же тогда главное? Главное, как он сейчас понимал, было всегдашнее желание и стремление сделать жизнь удовольствием, постоянным праздником. Сначала свою жизнь, а потом всей семьи. Жить-то на земле не десять раз подряд, а один всего – это он понял в молодости еще, – и потому все надо делать так, чтобы каждый день для тебя стал радостью. Ни горя чтоб, ни бед, ни тягот. Не связывать смолоду однообразной затяжной работой, вон как в колхозе. И пошел, и пошел, и пошел. Он бы и месяца не выдержал. Не отказывать себе ни в чем, как можно ли в чем себе не отказывать при деревенской жизни. Захотел чего поесть – поел вдоволь, не думая о завтрашнем дне, кусков не считая, выпить – пожалуйста, штаны новые надеть – надевай, и порвал – не жалко, другие есть. Захотел дома побыть – отдыхай день, другой, чтоб не тянули тебя ежедневно на работу, не тыкали пальцем, не стояли над душой. Вот как...
Сначала так все и получалось, как он хотел. От войны освободили, колхозной работой связан не был, ружье, тайга, свобода – это ли не жизнь? Семья появилась, и о свободы ничуть не убавилось. У всех семьи – и у него. Так надо.
Всю жизнь с мою, до нон сип самой, Семен постоянно ждал чего-то. Праздника ждал.
Вот он молод, здоров, силен, свободен – ах, хорошо! Но будет еще лучше. Должно быть лучше по всем признакам.
Вот и семья появилась, иногда не ладилось с женой – ничего: в редкой семье все складно.
Вот дети пошли, выросли, женихами стали.
Вот отметили его в районе, второй раз отметили, еще. Правильно, Семей...
В годы, когда он был хоть и не молод уже, но и не стар еще, полон сил и желаний, ждал особенно сильно. Должно случиться – ведь он все для этого делал – внезапно, как первая весенняя гроза, какое-то небывалое торжество, и он, Семен Игнатов, самый главный на нем. А иначе зачем и жить на земле, так он понимал. А как еще?
Ждал. А праздника не получилось. Старость пришла своим чередом. И только.
Тогда-то вот у него и сжалось сердце. «Не будет праздника, Семен. Теперь уже не будет. Не жди. Что-то просмотрел ты в жизни. Да, брат».
Не получилось, и Семен понимал отчего – семья не поддержала. Его семья, для которой он старался. Раскол произошел.
Началось с Фроси. С первых же дней оказалась она чужой, а он для нее – трижды. Жила с ним, рожала от него, а все без души.
Повырастали сыновья, отошли один за другим. Чужие люди. А похожи на него, вот что удивляло.
Дочь скоро отойдет, Семей сам желал этого. На материной стороне была дочь – не на его.
И, выходит, оставаться им опять с Фроськой. Двум зверям в одной клетке. Вот как вышло. Да разве такого конца он желал!
«Так для чего же я все это делал?» – спрашивал он себя. И не мог ответить.
Говорил себе:
– Эх, Семей, не так надо бы начинать. Не так жить, как жил...
А как надо, он и сам не знал. И примера взять не с кого. Не поверишь...
Оглянется Семен на земляков... Каждый из них жил своей жизнью, вроде не похожей ни на чью и в то же время не отличимой от соседской. И ни одна ни подходила Семену, не нравилась. Это у чужих.
А у своих... еще хуже, черным-черно!
Выходило опять, что его, Семена Игнатова, правильней, интересней и лучше была жизнь. Только он стал терять к ней интерес. Усталость появилась, равнодушие ко всему, что происходило вокруг.
Выйдя на пенсию, срубил на Глухом избушку и все старался уйти на озеро, зимой, летом – там ему было легче. «На озеро пойду, – скажет, – Посмотрю, как избушка...»
Сиди так вот на берегу возле костра, он отдыхал душой от прошлого, которое уже называл канителью, которое, кроме усталости, раздражения и обид, ничего не принесло ему, и все думал, думал...
А вот если б не женился он тогда, в сорок втором, на Фроське, то на ком бы женился? И как с той, другой, женщиной получилась бы жизнь его?
А если бы на войну взяли его вместе с мужиками – остался бы он там, в чужой земле, или вернулся живым?
А если б учился в школе и закончил, хотя бы, как Минька, восемь классов? Быть бы ему все это время на высокой должности, начальником заготконторы, например? Ил и где еще?
А если вот...
Но не хотелось ему в конце дум своих ни на войну, ни должности большой, хотелось опять молодости и всего остального, что было. Только вот на Фроське не женился бы. Это да. Вот в чем ошибка! В этом! Отсюда все и пошло! Подвела, она его, не покорилась с первого же дня, не захотела жить как следует.
В иные минуты ему очень хотелось умереть, прямо вот этой норой, ясным сухим днем, и умереть незаметно, без мучений. Чтоб похоронили только здесь – на деревенском кладбище он лежать не хотел, – во-он там, за избушкой, на высоком берегу под соснами – они так шумят всегда на ветру. Похоронили б, а будут плакать, горевать но нем – без разницы. Избушка долго простоит, как намять, она сгниет со временем, и сосны упадут на могилу – ну да мало ли чего. Поживите тогда, попробуйте! Узнаете, как без меня! Небось сразу поймете! Вспомните отца! Да. Но только сыновья давно уж без него, обходились, и дочь обойдется, а Фроська? Фроська рада будет: «Отмучилась, – скажет. – Наконец-то прибрал господь». Ну и черт с вами! Черт с тобой! Поживи одна, потолкись. К ребятам уйдет. Или с Веркой станет жить, ребятишек ее выхаживать. С Веркой, конечно...
Сейчас, лежа на берегу с больной ногой, клял Семен жену свою, сынов, что нарожала ему, дочь, собиравшуюся замуж. И уж забрюхатела, а он, отец, должен свадьбу справить. Для этого и пришел сюда – за клюквой. Черт бы вас побрал всех, черт бы побрал клюкву эту, болота, топь!
«Семен, – упрашивала жена. Никогда за всю их жизнь ни о чем так не просила. – Семен, давай Верке свадьбу сыграем, как и ребятам. Ну, вышел грех, так что ж? Сейчас редкая девка не так... Он же не бросает ее. Давай. Деньги есть у тебя». – «Откуда! – взвинтился Семен. – Да я вам что, тысячник? Пенсию получишь, гуляйте». И прошел вечер тот в криках и ругани. Заплакала Фроська, вышла. На другой день опять просит. На третий. Да на колени перед ним. Семен из дома, на озеро, в ночь...
Видел, не поверила Фроська. А в деревне прямо говорили: «Свадьба у Игнатовых скоро. Развернется старик на неделю. А что? Одна дочь, да не погулять? Денег невпроворот. Сыновей женил – округа гудела. Помним, как же! Три свадьбы!..»
А были всегда деньги. И большие по тем временам. Тогда еще не было и понятия на книжку собирать, а Семен завел книжку – в районе сберкасса была. Два-три раза в зиму ездил в город, продавал и мясо, и рыбу, и пушнину, добытую сверх плана, птицу битую, клюкву мешками. Тогда, кто мог, на одной клюкве наживался. Да десять лет заготовителем – не за одну зарплату. Еще когда стал откладывать рубль к рублю и накопил несколько сот, тыщ, уверовал: ничто не дает в жизни силу такую и независимость, как деньги. Но тратил не шибко, лишь на самое необходимое. Да и то чтоб незаметно. Притаился. Хотя знали все, что есть у него деньга. Чувствовали. В деревне все на виду, ничего не скроешь. На одном конце сказал слово, на другом слышно. Да и Фроська, конечно, догадывалась. Не слепая, чуяла. Особо не тратил. Да и расходовать всерьез не на что было, по мелочи все. На это зарплата шла. Момента ждал нужного, чтобы пущенные в ход сбережения обернулись результатом каким-то. Заметным. Долгим. Надежным. Вот что важно. Ждал, ждал...
А тут старший сын вырос, женить пора пришла. Момент – не момент, черт его знает – не момент, конечно, но женить парня надо. А то начнет шататься: ни к делу, ни ко двору.
Тут и заговорил Семен Игнатов. «Есть деньги, верно. Однако не держу их взаперти, сами видите: три сына у меня, им отдаю все. Дочь подрастает».
Три сына – три свадьбы одна за другой чуть не подряд. Собирал-копил всю жизнь, а лишился за дни какие– то. Пусть помнят сыны, каков у них отец-молодец!
Погуляла деревня, до сих нор вспоминает. Каждому сыну избу новую. Не покупал, новую заказывал плотникам. Сам место выбирал, над рекой чтоб. За работой досматривал. Корову, поросенка, двух овец, десяток кур с петухом. Это на жизнь. Свадьба – само собой. Никто таких свадеб не справлял своим детям. По три дня свадьбы. Ох и пьян же он был тогда! Плясал пьяный с бабами, и пел с ними, целовался с мужиками, плакал, прощения просил у них и у Фроси просил. И все кричал:
– Вот весь я перед вами, Семен Игнатов, кулак, зверь! Вся душа перед вами! Все вам отдал Семен Игнатов! Гуляйте! Кто еще вас так угостит? Никто!..
Гуляли. Можно было гулять. Что выпить, что закусить. В тарелках – с огорода, из тайги, в бутылках – из магазина. Не какая-нибудь домашняя косорыловка, от которой поделю голова трещит, – водка. Все три свадьбы. Но три дня каждая. День-ночь, день-ночь. На берегу. Перед домом. Май, деревья цветут, теплынь. Гармошки, балалайки, голоса, подголоски, молодежь, старики, пляс, песни – и-и-а-ах!
А люди, смотрели на Семена, переговаривались...
– Вот ведь хмель до чего человека довел! Или вправду стал отходить душой? Вишь, плачет! А то, бывало, годами глаз на людей не подымал. Старость, видно. Старость, да. И его взяла-скрутила...
Погуляли, разошлись. Пока бродил в Семене хмель, все казалось ему, вот это и есть праздник, которого он так долго ждал. А праздник оказался не его – сыновей. Отрезвел, и обидно и горько стало от всего, стыдно за вскрики, слезы свои. И денег было жалко. А тут еще младший сын!
Купил ему Семен, кроме всего прочего, мотоцикл. Ах, какой мотоцикл! С коляской. Пять мешков в коляску ту с картошкой, клюквой ли положить можно. Сколько денег! Добрый хозяин всю жизнь бы на нем ездил. А у этого полгода не продержался. Разлетелся, пьяный, из соседней деревни – да об столб. Самого выбросило на пахоту, а мотоцикл рассадил вдребезги.
– Не мог голову свернуть об столб тот! – крыл его матом Семен. Замахнулся сгоряча. А старшие – за брата. Подумал, уходя: сволочи, зачем и свадьбы затевал? Теперь дочь – не лучше.
Узнав обо всем, Семен попер ее из дому. Фроська – на колени: кричать, просить: «Уйду. К сынам уйду, так и знай». Остыл, она опять упрашивать: пусть у нас живут.
Ну, этого допустить Семен никак не мог. Оставь у себя, и ты уже не хозяин. Порядки станут свои наводить, дети пойдут, визг, пеленки. И попробуй скажи что – он, зять, из твоей же избы тебя в шею вытолкает. А что сделаешь? Ему не сорок лет, с молодыми схватываться. И сыновья не помогут, они на Веркиной стороне. Нет уж, не пошли в отца, не поняли его – живите сами. Ему теперь ничего, кроме покоя, не надо. Хватит. Отделить последнюю и стеной отгородиться, развязать руки. Сколько можно говорить-объяснять?
Согласился Семен на все: свадьбу играть, как сыновьям, избу покупать, в избу. А не затей – опять разговоры по деревне: вот, мол, одна дочь, и ту выгнал на улицу. И не поверят, что лишних денег нет. Для деревенских он все еще Семен Игнатов, который все умеет и все имеет, который сам но себе. И ничего ты им не объяснишь. Да и не хотелось, даже в старости, ронять себя перед деревней, появилась охота еще раз показать силу свою, а там – хоть что.
Будь достаточно денег, откупился бы сразу от жены с дочерью, но денег недоставало. И надо было как-то добыть их. А как? Один выход – клюква. Весь расчет на нее. И хоть порешил он так, но желания большого ползать по болотам не имел. Не ведро и не десять нужно. А потом вытаскивай по трясине да думай, как выгоднее продать. В город – далеко, заготовителю – труда не оправдаешь. Придется в город. А кто поедет продавать? Опять же он, Семен. Верка, что ли? Визг подымет. Ну их.
– Черт бы вас побрал всех, – клял Семен, – и деток и матушку! Нарожала. Им свадьба, веселье, а я хлюпайся.
Но смирился-успокоился. Собрался и пошел в тайгу,..
Подвернув ногу, он расстроился совсем и твердо решил оставить затею с клюквой. Лежал, поминая бога. А гут пришел брат. Когда Семен увидел его, первой мыслью было – зачем он сюда? Кто дорогу показал? Он редко вспоминал Михаила, а если и вспоминал, так не добром. Не ждал и не знал, придет ли тот нынче в Юргу. В тайгу вместе они не ходили, Лоскут обычно брал ягоду вблизи деревни. Собирал несколько ведер – на семирублевые штаны, на выпивку с мужиками. Не всерьез как-то.
Брата Семен давно считал свихнувшимся, бродягою и никогда с ним: не разговаривал по душам.
Сначала Семен думал, что брат, оставив мешки и продукты, повернет на Ближние. Но тот не уходил. Мало того, сознался, что клюквы на сей раз надо много, а зачем, не сказал. «Проигрался блатным, – решил Семен,– расплаты требуют. Нарвет, продаст...»
Клюква здесь росла в одном месте – на еланях – и была нужна самому Семену. Около ста ведер рассчитывал он взять там. Озеро – не своя изба, хотя турнуть и отсюда можно, но в первый вечер они не повздорили, может, потому только, что не выпили. Ногу выправил Семену брат, самому б ему не сладить с ногой, не догадаться, и чувствовалось, нога подживет скоро. Тогда он сам пойдет на елани. Придется делить клюкву, росшую на еланях, пополам. Ну нет! Отдавать пятьдесят ведер этому дураку Семен не собирался. Может, Фроська попросила помочь, но тогда бы так прямо и сказал. А то скрывает. «Нужно ему...» Проигрался, чего там! Рассказывал же, как проигрывался до нитки. Все снимал с себя. Ну и на этот раз. Конечно. Это надо же, в болота припер! Не мог иначе расплатиться.
И злость опять заполняла Семена. Злость на человека, который доводился ему братом, был давно чужим и все время, даже когда не было его в Юрге, – чувствовал Семен – мешал чем-то. И всегда считал Семен, что во всех его неудачах, в том, что жизнь не получилась, есть вина и Лоскута, Фроськи да Миньки. Их – и все! Проигрался, сволочь, а теперь хочешь расквитаться моей клюковкой. Ладно, посмотрим, с чем ты вернешься вечером! Молодой еще против брата, хоть и по лагерям живал.
И Семен решил дождаться вечера, узнать: как возвратится брат? Если пустым придет, то что станет делать утром? Опять искать? Вряд ли. Утром его и надо направить на Ближние. А если с клюквой? Если он уже бузует там? Тогда что? Действительно, что тогда? Открыться? «Моя клюква», – сказать?..
Лоскут в это время был на еланях. На ягоду он наткнулся во второй половине дня, избродив довольно, есть и пить хотелось, но возвращаться к избушке он медлил. Чуял, должна быть где-то неподалеку от озера клюква, но не ведал, в какой стороне. Если бы Семен пришел на озеро просто так, как приходил он постоянно: пострелять рябчиков, половить рыбы, – другое дело! Но он захватил мешки, и много, значит, разведал заранее, да и Фрося ясно сказала – ушел рвать.
Что Семен хитрит, понятно было сразу: затаил участок. Лоскут очень-то и не рассчитывал на него, важно было самому найти свою деляну и рвать независимо. И он решил исходить как можно больше сегодня, завтра, полдня завтра, а уж если не попадется, тогда впору и на Ближние. Побегаем, поищем. Не может быть, что нету ягоды совсем.
Эти места Лоскут знал плохо, был всего раз, давно, заходил посмотреть. Но, умея ходить по тайге, держал он в памяти, что где от него находится, и не боялся заплутать.
Сначала Лоскут взял от избушки на юго-запад по совету Семена, подозревая, что тот, как птица от гнезда, уводит его от клюквы. Дошел до Горелого острова, сунулся, как подсказывал брат, через болотце к сосняку и ухнул в трясину. «Понятно, – подумал он, хватаясь за сосенку, – умен ты, но и мы не дураки. Хороши твои советы, братка. По дороге к озеру не утоп, так здесь скроет».
Вылез и, не переобуваясь, краем болота, то углубляясь в мелкий сосняк, то выходя обратно, далеко прошел, огибая озеро с восточной стороны. Но здесь начинались топи, которыми Лоскут пробирался от деревни. Своим же следом он снова вернулся к Горелому острову, пересек его ровно на закат, до самой голей – широкого пространства, поросшего карликовой березкой. По голеям клюква никогда не росла, переходить ее – вдали виднелся такой же сосняк – не хотелось, и Лоскут краем пошел на север, не слишком забирая в лес. Ничего. Лоскут стал ходить челноком, рыская влево-вправо, забрался далеко от озера в бор, где клюквы не могло и быть, и стал полукругом клонить влево. И набрел на елани.
Елани, ровные моховые полянки, лежали и чистом мелком соснячке, концами спускаясь к голее. Полянки соединялись рукавами: восемь насчитал их Лоскут. Всюду клюквы было много и густо, будто кто рассыпал ее и разровнял ладонями. Лоскут засмеялся, чувствуя озноб от удачи, сел на поваленный ствол и некоторое время сидел так, любуясь, как красиво по зеленому мху лежит красная ягода. Встав, еще раз охватил полянки, взял круг шире, надеясь найти другие, но еланей не оказалось, он вернулся, возле края самой малой опустился на колени и стал проворно рвать, не пропуская ни единой, отбирая самую спелую для себя – есть и пить хотелось давно. Он давил ягоду языком, деснами, морщился, кривил рот и сладко сглатывал. Ел, пока не набил оскомину. Голод немного притупился. Такую клюкву комбайном собирать втрое быстрее, – подумал Лоскут, передвигаясь на коленях.– Да мы и руками. И руками ничего. Было бы что рвать. Можно и руками».
Своего «комбайна» Лоскут не имел – у Семена заметил под нарами, но видел, как рвут ими, и не понравилось ему. Мусора много попадает при таком сборе. Покупают тогда клюкву неохотно, и перед продажей приходится по ягодке перебирать. Лоскут всегда брал руками, чисто и сноровисто, не хуже, чем бабы, – те, не все, правда, но быстро рвут. Одни раз ходил Лоскут с бабами на болота. Показал, как рвет он...
Собирал Лоскут в литровый котелок, а потом пересыпал в мешок. Набрал двадцать котелков – два ведра полных, – глянул на солнце и, не отдыхая, пошел к избушке. Дорогой думал, как расскажет сейчас брату о еланях и о том, для чего ему нынче нужно много клюквы. Не может быть того, чтобы Семен не знал еланей. За пять то лет! Небось каждое дерево на ощупь угадает! «Посмотрим, как обернется, – решил он. – А вдруг заявит: моя? Тогда что? Искать заново? А где? Тайга большая, да не всюду растет. Кажись, везде обежал уже. Ну, что он скажет? Надо поласковее с ним». – Лоскут остановился, поправил мешок, накурил. Есть не хотелось. Тело было легким, сухим, выносливым. Быстрее к озеру...
Если у брата к утру нога подживет, пойдут они вдвоем. А нет – так одни станет рвать, потом поделят. Пополам, не обидно чтоб. Пятнадцать мешков у них, в каждый по семь ведер чистой войдет, вот уже больше ста ведер. На еланях, как определил Лоскут, столько же и нарвать можно. Ну, меньше чуть, а то и больше ведер на десять, не помешает. Клюква сильная, два ведра набрал, а выбрал круговянку малую возле колеи. Пусть ровно сто! По пятьдесят каждому. Заготовителю отдать – пятьсот рублей на руки. Старыми – пять тысяч. Лоскут всегда деньги на старые мерил, больше выходило. Маловато, конечно. На избу, однако, хватит. Нет, на зиму надо в квартиранты идти. Поработать на скотном дворе, добавляя ежемесячно к этим рублям, да не пить – к весне можно избой, хозяйством обзавестись свободно. За зиму он избу себе присмотрит. На берегу бы. На другом краю от Семена. С огородом...
К озеру вышел засветло. Шагнул из-за избушки, веселый, штанина одна порвана – за сук зацепился, – издали заговорил с братом. Семей сидел спиной к лодке, насупясь, боком к избушке. Он уже знал, что Лоскут приближается, – собака прибежала – и ждал, гадая: порожний тот или с клюквой. «Гос-споди, да что же ты меня всегда...»
