Текст книги "Клюква-ягода"
Автор книги: Василий Афонин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Но в разговорах с земляками и виду не подавал он, что тоскует по обыкновенному крестьянскому укладу. Держался так, будто они сами по себе, а он – сам по себе. Свободен, живет не хуже, не привязан к скотному двору. А в Юргу приезжает как на родину, брата попроведать.
Ему не возражали, хотя знали, какой жизнью живет он и в каких отношениях с братом. Но никто и не догадывался, что с каждым приходом крепло в нем решение поселиться в Юрге навсегда. Сказать об этом стыдился, чужим считал себя. Были бы живы родители или изба их цела, изба, в которой он родился! А так – с чего начинать? Приехал-уехал, пришел-ушел. Тут же и забыли. Чужой...
Всякий раз думал-надеялся Лоскут, что брат поддержит его. Вот встретились они с Семеном, за стол сели, выпили, Семен и говорит: «Слушай, Миня, неужто не надоело тебе скитаться? Брось, братка. Оставайся в деревне, а? Мы тебе с Фросей поможем. Месяц-другой у нас поживешь, а там избенку купим, на хозяйство дадим.
Рассчитаешься со временем. Ремесла нет – иди в пастухи. Заработок, куда с добром! А там и хозяйку себе присмотришь. А что? Или старик ты? И станешь жить, как добрые люди. Ей-богу! Оставайся, братка! Вот куда ты опять? Фрося, скажи...»
Лоскут бы тогда заплакал, наверное, и сказал бы брату: «Ты знаешь, Сема, а ведь я все время об этом думал. Да боялся, не поддержишь ты меня. А ты понял...»
Но брат ничего не предлагал. Фрося говорила. Да что, она не решала дела. Не получались встречи. И Лоскуту всякий раз было не по себе – зачем и к кому он приезжал в Юргу? К брату, конечно, к чужому дяде не явишься. Один раз после скандала с Семеном Лоскут попросился – холодно было в банях – к бывшему товарищу своему. Тот ничего, но баба его сразу же высказала Лоскуту. Зло:
– У тебя брат есть, там и ночуй. А тут дети. Что, или выгнали опять? Шаришься.
Больше ни к кому в деревне Лоскут в избы не заходил. Зачем, раз так судят...
Встречались с Семеном, садились за стол, но никогда из-за стола того не вставали примиренными. Однажды только, когда вспоминали родителей, пьяный уже, скосоротился, замигал Семен:
– Минька, одни мы с тобой на всей земле остались, Игнатовы.
И Лоскут почувствовал, что он опять любит брата, как любил его в пору детства, старшего брата, идущего тебе на выручку. Единственный раз.
Обычно же, выпив, Семен затевал разговор, кто как живет, и получалось, что оп вот живет правильно, а у Лоскута не жизнь, а так – позор один. И ему, Семену, стыдно перед людьми, что у него такой брат.
Лоскуту и возразить печем. Что скажешь? Все верно. Жизнь его – не жизнь, сам виноват в этом, но и таким, как Семен, он не хотел быть. И говорил об этом брату. Встреча заканчивалась если не потасовкой, то скандалом. Семен выгонял его. Подходил к двери, открывал: «Вон!» – и все.
Уходя из деревни, Лоскут зарекался бывать здесь, но через год, под осень, начинало тянуть домой. Он так и говорил: «Поеду домой». Хотелось опять увидеть деревню, навестить могилы стариков, повидаться с братом, о котором все худое он забывал. Домой.
В эту осень пришел он совсем. Решил остаться, несмотря на то, как встретится с братом.
Не зная, много ли на Глухом ягоды и как его примет брат, Лоскут решил ни в чем не перечить Семену.
4
Все это вспоминал-передумал Лоскут, идя правобережьем в верховье Шегарки. Тропа не скоро, но потерялась в траве, и Лоскут остановился. По рыбачьему запору перешел на левую сторону и присел передохнуть, соображая, каким путем Семен попадает на Глухое. Правой стороной речки от Юрги самой был проход до Ближних озер, от них через рям – мелкий густой сосняк по болоту, – остерегаясь, можно пройти на Глухое. Далековато, да и людно на озерах, Семену не с руки показываться там, видно, другими местами проходит он к своей избушке. Искать этот путь Михаил не станет, пойдет по памяти, по солнцу. Ничего, авось не ошибется.
Раздвинув осоку, Лоскут наклонился над водой, размахнул кепкой, зачерпнул поглубже и долго тянул прогретую, пахнущую тиной воду. Собака пила рядом, звучно лакая, от языка ее по воде отходили круги. Лоскут встряхнул кепку, надел, внимательно и тягуче посмотрел на пса, на речку, узкую по осени, всю в камышах и осоке, постоял, подумал и пошел, не отдаляясь шибко от берега.
Все было желто вокруг – полегшая трава, листья на деревьях и облетевшие листья на траве, тальники с редкими кустами черемухи тянулись по берегу каймой, дальше росли чистые осинники, нарядные, просторные – ни пня, ни валежины, ни кочки. День стоял теплый и ясный. Когда деревья расступались, далеко виделось, что там, впереди. Лоскут нисколько не устал, есть не хотелось: шагая, он думал, как, живя в Юрге, станет ходить на озеро, просто в лес. Гулять. Без ружья. А вот собаку заведет. Точно. В первую очередь. С этого и начнет хозяйство – изба, собака. И рассмеялся...
Осинники кончались. У речного поворота Лоскут встал лицом на север, посмотрел на солнце и взял примерное направление. Отсюда начинался мшистый, кривой по кочкам березняк, за ним – болото, сосняк, и продвигаться стало труднее. Он несколько раз проваливался, приходилось снимать сапоги, выливать бурую торфяную жижу, выкручивать портянки и опять обертывать ими ноги, сырыми и грязными. Попадалась и клюква по моховым кочкам. Нагибаясь, Лоскут срывал на ходу что покрупнее, гадая, как там брат и много ли ягоды собрал он за это время. Собака гоняла рябчиков, облаивая их, теряя и снова находя, дятел стучал то впереди, то сбоку, спокойно было, тихо, и славно пахло нагретой хвоей. Лоскут то останавливался, то садился на валежину и все улыбался, оглядываясь. Заметил белку и долго стоял под сосной, наблюдая. Швырнул поднятой шишкой...
К озеру вышел к вечеру. Выбрался из сосняка и сразу увидел озеро в зеленых мшистых берегах, избушку на противоположной стороне, дым костра, лодку, вытащенную на сушу, и фигуру брата около. Согнувшись, тот делал что-то, стоял к Лоскуту боком. Пес вспрыгнул на валежину и взлаял, повернув морду к жилью. Семен выпрямился, заметил их и стал смотреть из-под руки.
– Валет! – крикнул он, погодя. Пес радостно взвизгнул и рванул прыжками, огибая озеро. Лоскут постоял немного, как бы не решаясь, пошел следом, оглядывая озеро, лес, берега. «Что из этого выйдет? – смутно подумал он. – Далеко забрался, не сразу и отыщешь...»
Брат, опираясь на палку, стоял, ожидая. Солнце держалось над лесом, близился час заката. Из-за озера с высокой сушины хрипло крикнул ворон. И опять тихо...
Семь дней Семен прожил на озере. Неделю назад, с субботы на воскресенье, он встал до свету и, перебравшись возле дома через Шегарку, по-за огородами вышел на старую дорогу. Версты четыре пролегала она сенокосами, была наезжена хорошо, от последней же поляны сворачивала на закат и, заглушенная нелуговой высокой травой, пропадала в кромке соснового бора.
Когда-то отсюда возили строевой лес. От неширокой сосновой гривы до озера было не так и далеко, но впереди лежали болота-зыбуны, Ходить здесь никто не решался. Топь. Вкруговую, через Ближние, – путь далекий. Редко кто попадал на Глухое. Из стариков охотников. А молодые за огород боятся выйти.
Пять лет назад, надумав рубить избушку, Семен проложил напрямую след от конца заброшенной дороги к озеру, устилая его в самых гиблых местах срубленным березняком. Чахлый, в руку толщиной, березняк оседал под ногами. Семен срубал все, что попадало под топор, образуя за собой как бы просеку. Никто не знал эту тропу, никто не хотел идти искать в болотах озеро. Знали, конечно, что Семен там осел...
В то воскресное утро – светло уже было – на выходе, прыгая с кочки на кочку, он оступился, провалился левой между корней сосны и, падая, подвернул ее.
Вгорячах вскочил, шагнул, но тут же ухватился за сосну. Матерясь, он срубил кол, опираясь на него, дотащился до места. Сев на опрокинутую лодку, зажмурясь, стянул сапог – портянка осталась в нем. Щиколотку разнесло. Семен сдавил пальцами опухоль – больно. Ни ступить, ни пошевелить. С мостка опустил ногу в воду – легче вроде. Но не сидеть же так. Обулся. Пока ковылял к избушке – ходу двадцать метров, – взмок весь. До вечера просидел на пне, прислонясь к углу, не зная, как и поступить. Вернуться не хватит сил, и тут, получается, делать нечего. А если не заживет скоро, тогда что? Зайти сюда никто не зайдет, стрелять – не услышат, даже на Ближних. Собаки и той нет. Да и что собака? Оставалось одно – ждать. «Потерплю день-два, – решил он, – не отпустит, на брюхе придется. Сколько раз ходил – ничего, а тут оступился. Ну... твою мать! Не знаешь, где ляжешь...»
С темнотой забрался в избушку, лег на нары, огня разводить не стал. Не спалось, нога ныла, злость брала. Срывалась затея. Десять порожних мешков лежало в углу избушки. Больших, крапивной ткани мешков, по семь ведер картошки входит в каждый. И клюквы войдет не меньше. Но клюква росла на еланях, и не достать ее теперь.
Наутро Семен прямо с берега, сидя на днище лодки, поймал удочкой несколько карасей, сварил уху, похлебал. А время тянулось медленно.
Возле избушки попадалась кое-где клюква. Ползая на заднице, на коленях, Семен собрал два котелка за полдня. Бросил. За это время на еланях он бы смехом накатал три ведра. Нога болела, лег, да так и пролежал, глаза в угол. Ни сна, ни работы.
На второй день ставил сети. Вытянув по дну лодки ногу, огребаясь на обе стороны коротким веслом, плавал по озеру. Пока укреплял палками последнюю, на первой задергались поплавки. Подгреб, думал, удача, стал выбирать – попало десятка два карасей. Пойманную рыбу, выпотрошив и присолив, повесил на бечеву вялить.
А ногу дергало, опухоль наливалась пугающей синевой. Семен грел ее от костра, опускал в воду. Сети проверял редко, стараясь меньше двигаться. Да и рыба не шла, хоть и погода держалась летняя, – в глубину, видно, собиралась, на зиму. Костер налил – все веселее, лежал часами. Случись это зимой, на лыжах он все одно дотянул бы до деревни, теперь не решался.
А дин раскрывались один другого лучше – звонкие, синие дни. Семен старался найти заделье: ружье смазывал, лодку осмотрел, сети подштопал. Дрова кончались, стал экономить их...
В воскресенье под вечер, разложив костер, услышал лай, узнал его, повернулся и увидел своего желтогрудого остроухого пса, стоявшего на валежине. Рядом человек. «Собака с чужим не пойдет», – подумал Семен, вглядываясь из-под руки.
Когда пес на голос кинулся к избушке, а человек, ровно держа плечи, двинулся следом, Семен по походке догадался – брат. Так и стоял, а когда Михаил подошел, сел на лодку. Подбежав, пес ткнулся в колени, отскочил, стал прыгать по мху. Успокоясь, лег подле лодки. Глядя вбок, Семен следил за братом. А тот шагал себе, будто к родной избе.
Семен сел поудобнее, кашлянул. Поправил кепку...
– Здорово были! – улыбаясь, издали поздоровался Лоскут.
– Здорово, – ответил Семен, но руки не подал. И Лоскут не протянул, постеснялся. Они всегда так говорили.
– Ты откуда это? – спросил Семен хмуро, оглядывая брата. Тот по пояс был в торфяной жиже. – Из деревни, что ли?
– Из деревни, откуда ж еще? – Лоскут освободился от ноши, начал стягивать сапоги, штаны.
Семен исподлобья наблюдал за ним, и Лоскут заметил, что брат недоволен.
– Ты что, мой след отыскал? – повернулся к нему Семен. – В бор но старой дороге заходил? Эго ты на елани провалился? Где?
– Ну-у, – Лоскут с мостка – мосток ладный был сделан от берега – выполоскал портянки, повесил к огню, штаны прополоскал, пристроил на куст. Помыл сапоги. – Я берегом до поворота, дальше – через рям, краем болота. Все одно топь. Заплутал было, наугад больше лез. Топора не было – плохо. Думал, не дойду засветло.
– Ко мне заходил? – Семен покосился на сумку Лоскута.
– Заходил, – Лоскут управился с одеждой, сел к огню, грея мокрые ноги. – Фрося продуктов прислала да мешков пять штук вдобавок к твоим. Хотела больше положить, да я ей рассоветовал.
– А на кой хрен они нужны? – Семен говорил нехотя. – Клюквы нынче – на гектар ведро. Я вон сдуру припер их беремя, болота загодя не проверил как следует, пустые назад тащить... А она еще добавила, догадалась. Тележку б сюда тракторную...
Ему хотелось знать, где ночевал брат – в бане или в избе, как угощала его Фроська и о чем говорили они. Нажаловалась, поди. Конечно, жаловалась. И про клюкну сболтнуть успела, мешки сунула. Учил ведь не раз: не трепи языком, что касается тайги, дела моего. С радости, заступничка увидела своего. Трепло...
– Так ты ничего и не нарвал? – Лоскут жмурился от тепла, протягивал-поворачивал над жаром руки. Портянки просохли, он свернул и положил их на мох под ступил. Сапоги, надетые на колья, исходили паром. Лоскут поправил их. Сел поудобнее.
– Нарвешь тут, мать ее в... клюкву! – Семен минуту матерился, роняя на бороду слюну. Пес, сидевший напротив, склонив голову и подняв уши, смотрел на хозяина. – Ногу свихнул. Неделю, считай, прыгаю, как подшибленная ворона. В иную осень я к этому времени семь кулей нагребал. А нынче – хрен, не ягодка. С пустыми вернешься, верно говорю. Рыбы если подловлю. Да и рыба снулая, не идет. Курить принес? – Семен снял кепку, отмахивал клонившийся к лодке дым, кашлял хрипло.
– Ты когда подвернул, дорогой, что ли? – Лоскут перевесил, подправил подсохшие частью штаны. Из кармана куртки достал оставшуюся в пачке махру. Протянул.
– Какой, здесь уже, – Семен отворачивал от дыма полысевшую со лба голову. Говорил медленно, успокоясь как бы. Руки его, которых боялись все, сцепленные лежали на коленях. Кепка на днище лодки, фуфайка распахнута, ноги в поднятых болотниках. Лоскут посмотрел. – болотники чистые. Повернулся к брату.
– Я, как добрался, – рассказывал брат, – мешки сбросил и без передыху айда на старые места, проверять. Прошлым годом в той стороне. – Семен дернул головой, – возле Горелого острова, тьма-тьмущая ее, клюквы. Я и понадеялся. Сбегал туда – неурожай, на север взял верст пять, на восход, на закат – ничего. Трижды озеро окольцевал. Там горсть, там горсть. Ведро за день наскрести можно. Я и рвать не стал. Переночую, думаю, а наутро подамся обратно. Да оступился меж корней, до избушки ползком. Хорошо, что вблизи от жилья, а то бы накуковался вдоволь.
Помолчал, ожидая, что скажет Михаил, но тот сидел себе, шевеля прутом угли, и, казалось, не слушал. Потянулся, сучьев подложил. Сучья смолистые, треск, запах.
– А ты что, рвать нынче думаешь? – Семен уставил в братов затылок зеленые глаза свои. – Здесь делать неча. Чего на Ближние не подался? Там вся клюква.
– Хочу порвать, ага, – сознался Лоскут и повернулся на братов взгляд. – Я так и думал сначала – на Ближние, да Фрося попросила попроведать тебя, продуктов отнести, мешки. Она, видишь, ждала к бане, а ты не пришел. «Сходи, – говорит, – может, случилось что? Если клюква есть, порвешь с ним». Ну я и потопал сюда. А тут...
– И в бане мылся? – ревниво спросил Семен, опуская глаза. – Парился небось, а?
– Не-ет, – усмехнулся Лоскут. – Не успел. Остыла баня, да и воды мало осталось. Портянки только и постирал. А зря, выходит. Опять в грязь залез. Ну и болота, утонуть можно! А если с клюквой... А ты каким путем ходишь, не догадался я. Как же ты ее выносишь отсюда? Дорогу, что ли, проложил где себе? Слань навел?
– Гривой сначала, – объяснил Семен, – а потом... прямо. Ну-ка, подай сумку, что там Фроська наклала? Выпить не прислала? Нет? И ты не захватил? Хотя у тебя всегда... Черт, водки бы сейчас! Ногу растереть. Я брал литровку, да что там... – Он стал развязывать, проверять в мешке, а Лоскут натянул сухие теплые штаны, хотелось обуться, да сапоги внутри были сыроваты. Лоскут повернул их опять, поворошил дрова в костре.
Солнце краем опустилось за сосны, стволы осветились, а кроны так и остались темными. Тихо было, только хвоя трещала в огне. Лоскут сломил неподалеку сухую сосенку, легко принес к костру. Другую. Стал рубить.
Семен закрыл мешок, хотел отнести в избушку, но нога затекла, оп покачнулся и опустился на лодку. Лоскут наблюдал за ним.
Год он не видел брата. Как обычно, год. Бороду отпустил долгую, в сильной проседи борода. Усы рот скрыли. Семьдесят скоро, а не усох ничуть. Плечи внатяжку распирают фуфайку. Ого!
– Ты сыми сапог, – сказал Лоскут, – покажи, что там с ногой. Может, перелом, а?
– А что ее показывать, – Семен, кряхтя, стал снимать сапог. Лоскут помогал ему. Стянули.
– Раздулась, как пузырь. Вот, – он размотал портянку и подтянул штанину к колену. – Видишь?
Давно не мытая, с отросшими загнутыми ногтями нога подопрела между пальцами. От ступни самой и на четверть выше щиколотки подымалась опухоль. Семен положил больную ногу на колено правой, Лоскут осмотрел ее, наклонясь.
«Натрудил ходьбой, оттого и посинела, – понял он.– Черт знает, что у него тут. Не должно быть, чтобы перелом. С переломом и шагу не сделаешь. Вывих, конечно».
У Лоскута один раз было такое. Давно, на фронте. И он вспомнил, как его лечили тогда. Дыша в сторону, Лоскут обтрогал опухоль пальцами. Семен молчал, ему было приятно прохладно-щекотливое прикосновение рук. Покряхтывал он.
– Вывих, – сказал Лоскут. – Сустав, видно, сдвинут, оттого и опухоль. Не бойся, не перелом. С переломом бы ты, братка, не прыгал так. Здесь больно? А здесь?
– Нет, – хотел ответить Семен, но в минуту эту Лоскут рванул ногу вниз, и она слышно хрустнула.
– О-о! – завопил сдернутый с лодки Семен и здоровой ногой лягнул брата. Тот отскочил. – О, змей подколодный! Что же ты это, а? Пас-скуда такая! О-о, глаза на лоб! – Семен катался между костром и лодкой. Вскрикивал.
– Погоди, – Лоскут шагнул к нему, но Семен вскочил на колени, шарил по мху, что бы схватить. – Уйди от меня! – заорал он, – Отойди к такой-то матери, иуда! Счас...
– Да не бесись ты, – Лоскута донимая смех, но держался он поодаль. – Я тебе со зла, что ли? Нарочно? Сустав сдвинут был, теперь встал на место. Через день пройдет. Сядь, я погляжу. Да садись, хватит тебе орать. Не маленький. Ну-ка. Так.
Все еще матерясь, Семен влез на лодку. Попробовал шевельнуть ногой – было ничуть не больнее, чем раньше. Вроде даже легче стало. Легче, да. Неужто он... Поднял на брата суженные глаза. Лицо его было в поту. Каплями пот.
– Чего ты испугался? Спросил надтреснуто. – Садись, закурим. Взмок аж. Где табак? Вот черт, прям искры из глаз. Дай-ка. Когда рванул, чую – земля поплыла вроде...
Оторвал кусок газеты, сыпанул махорки, поуспокоившимися пальцами стал крутить. И все никак не мог поймать в коробке спичку. Прикурил, потянул глубоко.
Лоскут присел перед ним, глянул на ногу. Опухоль прибавилась, и не понять было, встал сустав на место или нет. «Не своротил бы я сильнее, – подумал он, – вот тогда задаст. Да нет, не должно быть. Хотя что теперь размышлять? Ну-ка...»
От чистых сухих портянок своих оторвал он по всей длине две неширокие лепты. Жалко было портянки, но от Семеновых отрывать не посмел, да и грязные были они. Одну ленту обмотал по опухоли, но не туго, отколол от пня четыре ровные небольшие щепки, обложил опухоль, опуская концы щепок почти до ступни, и второй портяночной лептой привязал, притянул щепки к ноге. Ладно вышло все.
– Ну, сейчас и закурить не грех, – смелее уже сказал он. Сел рядом на лодку. – Погоди, не обувайся. Давай в избушку и лежи до утра. Дня через два будешь носиться, как молодой. По себе знаю, случалось. А утром посмотрим, перемотаем заново. Заживет, никуда не денется. Бери меня за шею. Хватайся. Так. Ну, шагай...
Помог Семену дойти до двери. Сам обулся наконец в сыроватые сапоги, подживил костер и стал печь картошку. Напек, понес в избушку.
Семен, без второго уже сапога, лежал, вытянувшись на спине. Поднялся, попросил:
– Достань сала. Там.
Лоскут положил перед ним хлеб, сало, придвинул картошку. Сел напротив на нары.
Разламывая картошку, обжигались, дули на нее, макали в соль. Мирно разговаривали. Лоскут спрашивал, Семен односложно отвечал. Или отмалчивался. Лоскут ел нехотя. Поели. Семен сразу повернулся к стене, долго пристраивал ноги, затих.
Лоскут убрал остатки ужина, посидел еще на берегу, дожидаясь, когда затухнет костер, пошел в избушку. Семен затяжно храпел, уткнувшись в сложенные руки. На нарах набросаны были мелкие еловые ветки. Лоскут лег на них, накрылся плащом. Подумал только: «Печку бы протопить, озябнем к утру». И тут же уснул, уморился за день. Спал глухо. Повернулся раза два. И сны не снились. А он любил их...
Утром, когда проснулся и выглянул из избушки, было уже светло, свежо и сыро. Над озером космами лежал туман, береговые сосны с восточной стороны наливались красотой, где-то далеко за лесом всходило солнце. Собака сидела на берегу, но Семена и лодки не было. «Сети проверяет», – догадался Лоскут. Вздрагивая со сна от прохлады, он проворно сбегал в ельник за избушку, скоро вернулся и, сбросив дождевик, встав на колени, стал умываться с мостка, прополаскивая рот, сплевывая на мох табачный осадок. Вода была теплая, туман полз и закручивался у берегов, под склоненными таловыми кустами. Утершись подолом рубахи, Лоскут затолкал ее в штаны, стал рубить дрова, греясь, шевеля плечами и ахая. Разложил костер. Когда дрова схватились, он сел на суковатый обрубок около, закурил.
Тихо было. Лоскут прислушивался, глядя на озеро, где пластами ходил еще туман, на береговой окоем сосен. Вот показалась лодка. Семен сидел на задней корме, редко огребаясь коротким веслом, ведро с рыбой стояло в носу. Лоскут торопливо поднялся, привязал лодку за куст, принял ведро и помог Семену ступить на мосток. Хромая, Семен шагнул к чурке, сел, вытянув врозь ноги.
– А я слышу, – заговорил он, уже не так натужно, как вчера, – слышу, топор стучит. Ну, думаю, брат проснулся. Ты давай, Миня, свари уху из свежей рыбки.
Свари-ка. Похлебаем с утра горячего, а то зябко. Ишь мгла какая кругом, никак не продерет.
– Нога как? – Лоскут отбирал карасей покрупнее, отложил несколько штук на мох.
– Нога? – Семен сел лицом к брату. – Легче заметно. Опухоль есть, но ступать можно. Легонько. Я щепки снял, мешают в сапоге. Принеси картошку, почищу. А ты рыбу потроши. Остальную присолить слегка да нанизать на бечевку. Соленой довольно...
С двух сторон костра Лоскут воткнул колья-рогатины, положил на них тонкий железный прут, загнутый на конце, – выпрямленный зуб конных граблей, – на него подвесил пятилитровый, густо закопченный котелок. Дрова горели ровно, вода кипела, булькала, плескалась через край. Братья сидели поодаль, разговаривали. Солнце взошло, разогнав туман, вода лежала плоско, и хорошо виден был дальний берег. Лоскут, задумчиво улыбаясь, смотрел куда-то за озеро. Не слышал, о чем говорил Семен. «Вечером на лодке покатаюсь, – подумал он. – Уж и грести как, забыл. А любил раньше. У отца лодка была, помню. А как прекрасно все-таки здесь. В тайге. Тихо, главное. Здесь и надо быть. До конца. Сколько годов потеряно даром...»
– Ты что собираешься делать? – интересовался Семен. – Тут останешься или на Ближние тронешься? Мой совет – туда. Рыбы возьмешь, сколько надо, чтобы не голодать, картошки, хлеба. И не через рям, а стороной, мимо Горелого острова. Правее чуть. А на Глухом сидеть – время терять. Ведра три насшибаешь, да и то вряд ли. А ты по десять всегда рвешь. Долго нынче думаешь пробыть? Месяц проживешь?
– Долго, – очнулся Лоскут. – К Ближним нет смысла. Там сейчас на три версты вокруг ни единой ягодки. Похожу денек вблизи Глухого, посмотрю. Не найду, можно и... совсем? А ты как? Один тут с больной ногой? Если уйду я на озера те, а?
– А что я? Маленький? Заблужусь? Буду рыбачить, нога подживет, домой направлюсь. Черт с ней, с клюквой! Прогадал, что ж поделаешь! В другой раз наверняка уж...
– А как же свадьба? – не дослушал Лоскут. Он сидел, сгорбясь, облокотись о колени, смотрел поверх костра. Спросил, не повернув головы, но заметил, как шевельнулся Семен. Встал, опять сходил за сушиной, к костру вернулся, сел. Медленно все.
Какая свадьба? – переспросил тот, озлясь сразу. – Фроська, сучка, разболтала. Ну-у...
– Веркина, – напомнил Лоскут. – Ведь ты клюкву на продажу собирался рвать. А теперь что станешь делать? Верка платье себе поехала заказывать в район. Белое.
– А что свадьба?! – засипел Семен, и Лоскут сразу же пожалел, что заговорил об этом. Не хотел он сердить Семена. Думал, промолчит тот, но Семен заговорил.
– А... с ними, как хотят, так пусть и живут. Она вон полезла под него, отца не спросилась. А свадьбу отец справляй. А у меня что, тыщи по сундукам? Я и так три отгрохал, сынов женил. А они морды воротят, все отец нехорош. Вырастил гадов. Один мотоцикл семьсот рублей стал, а он году не проездил – расшиб. Голову не мог свернуть себе! Сколько говорил ему, сколько наказывал!
– Ладно, – сказал Лоскут. Поднялся, заглянул в котел, помешал. – Давай завтракать. Уха готова. Принеси хлеба. А-а, – вспомнил он. – Садись за стол, сейчас я подам.
На бересту вынул цельносваренных карасей, тоже на бересту, не пачкая стола – стол сделан на берегу, – поставил котелок, палил до краев ухи в развалистую алюминиевую чашку. Сели. Один на лодку, другой на чурку. Ели попеременно одной ложкой. Ложка деревянная, старая, треснувший черенок обмотан медной проволочкой. «Отцова ложка, – узнал Лоскут, – откуда она у него? На память взял, что ли?..»
Семен, хищно закусив хлеба, зачерпнет полную, потянет со свистом, хукая и обжигаясь; забывшись, зачерпнет другую. Лоскут, жуя хлеб, ждет. Хорошо поесть с утра горячего! Лоскуту редко приходилось есть горячее, да еще так вволю. А-а-ах!
Выхлебали две чашки, принялись за карасей. Лоскут двух едва одолел, Семен трех. Караси – как лапти. Лоскут прямо из чашки с шумом тянул горячую жижу – запивал. Закрыв глаза, сидел минуту. Семен икал рядом. Передохнули. Лоскут стал мыть посуду, Семен сидел все за столом, курил, думал о чем-то, глядя перед собой. Собака легла у ног, не заметил. Лоскут сполоснул котелок, опрокинул на кол.
– Ну, я отправился, – сказал он, опрастывая свой мешок. Хотел взять хлеба, посмотрел на лицо Семена, не решился. Надел мешок лямкой на плечо. Все, можно идти.
– Так ты в какую сторону? – повернулся Семен. – Зря ноги бить. Говорю, сплошь облазил. Ну а раз не веришь – пойди, прогуляйся. Сходи, сходи. Проветришься. Давай...
– Прямо пойду, – Лоскут кивнул на избушку, – а дальше видно будет. Найду, не найду – вернусь поздно... Собака пусть пойдет со мной, а? Все веселее. Отдыхай тут.
– Южнее забирай, – посоветовал Семен. – За Горелым островом перешеек, за ним ровный борок. Посмотри в нем. Я не заглядывал за перешеек, ночь захватила. А на север и соваться неча, скрозь прочесал. Хотя иди, тайга просторная. Погуляй.
Стоя за углом избушки, он наблюдал, как уходил брат, а когда тот скрылся в деревьях, схватил палку – и следом, прячась за стволами, выглядывая, в какую сторону он повернет. Потерял, вернулся на берег, лег на разостланную фуфайку. Голову прислонил к борту лодки. Лежал, думая обо всем сразу, как из-за избушки неожиданно показался Лоскут. И полчаса времени не прошло. Скоро. Чего ото он?
– Ты чтой-то? – спросил навстречу Семен. – Или передумал? Я ж предупреждал тебя.
– Не передумал. Полянка попалась, клюква там, – Лоскут говорил издали. – Небольшая совсем полянка, да и ягода не ахти, но рвать можно. Ведра полтора будет. Сможешь дойти? С палкой? Недалеко, полверсты всего. Я помогу. Мешок оставляй там. Вечером принесу. Вставай, время идет. Я вертаться не хотел, да думаю – не поме...
– Дерьма-то, – не дослушал Семен, – два ведра! Я их и не замечал, полянки эти. Нагибаться ленился, Стоило носиться туда-обратно из-за ерунды такой. Дура...
И отвернулся. Лоскут потоптался подле избушки, хотел сказать что-то, да так и ушел. Семен пролежал до вечера. Встанет, пройдет по берегу, пробуя ногу, и опять на фуфайку. Курил, думал. И сети не стал проверять. Оставил до утра...
Оглядывая лесистые берега, вспоминал он, как впервые попал в эти места. Давно это, до войны еще, тридцати ему не исполнилось. Была весна, конец марта, по ночам в тайге держался крепкий наст – чурым. На рассвете в мелколесье за старой просекой собаки взяли след и ушли к осиновым островам в конец голей. Семен скоро услышал лай, звонкий сначала, и понял, что собаки подняли на островах лося, но удержать не смогли и теперь гнали его, вернее, бегали с боков, стараясь заскочить спереди и остановить, и остановили бы, провались лось передними ногами в снег. Но верхний, подтаявший за день слой снега смерзся ночью и держал лося так же надежно, как и собак. Семен бежал на лай. Бегал он тогда не хуже лося, часа за два покрыл расстояние от просеки до острова и здесь, в сосняке, на западном берегу, убил зверя. Собаки лежали поодаль, хватая снег, а он разделывал тушу, бросая им обрезь. Сложил мясо, рассчитывая в этот же день вывезти на Ближние. Когда сел закурить, огляделся.—
*
Шагах в пятидесяти лежало озеро, и он догадался, что попал на Глухое, где до этого не бывал. Его угодья тогда да и много лет опосля находились вокруг Ближних озер, где птицы и зверя было довольно. На Глухом зимой делать нечего, а летом и захочешь – не пройдешь: зыбуны. На Ближних теперь зимой разве спокойно, а лето-осень там, и свои, и приезжих хватает. Весной-летом рыбачат, осенью оравами на клюкву. Ружье у каждого. Водки наберут, пальбу устроят, набезобразят. Избушку Семена – сколько лет стояла – подожгли из баловства просто. Старая, дескать. Все равно рухнет. А новую срубить – руки заняты. Сети не оставляй – не найдешь. Семена проучили раз. Семен через неделю тайком обошел все озера – ничего. Пропали сети.
А было время, этак года с тридцатого, как колхоз образовался, потом войну всю да и еще лет десять хозяином на озерах тех и по всей Юргинской тайге был он, Семен Игнатов. Семен так и заявлял во хмелю: «Я хозяин тайги. Ты что хотел? Поохотиться? Не-ет, милок, ты у меня сперва спроси разрешенья. Вот как».
Было время. Да... что и говорить. Было времечко. Было, да прошло. А теперь все не так. Жизнь, которой Семен жил сейчас, он и за жизнь не считал. Стареть стал, силу терять, а с нею – интерес ко всему. А тогда... Тогда он мог с рассвета до темна гнать по тайге лося, убить, принести на горбу мешок мяса, два часа париться в бане, истрепав не один веник, сесть в прилипшей к телу рубахе – любил он так, – не расчесав волос, за стол, поесть мяса того, не считая кусков, выпить полчетверти самогона и, если надо, выйти в драку на четверых. Любить ночь бабу свою, вздремнуть под утро, а утром опять в тайгу. И ничего. На все хватало силы! Сейчас вот четвертый год, как на пенсии, сам себе предоставлен, копайся на усадьбе своей, в лес ходи за клюквой той же. Пенсию принесут в срок. А все одно нет того ощущения свободы, какое он постоянно испытывал раньше. Свободы, которая вот досталась ему. Не досталась, сам он себя поставил так. Сумел же.
