Текст книги "Певец во стане русских воинов"
Автор книги: Василий Жуковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)
Уметь во всякое время, во всех обстоятельствах жизни произносить смиренно: да будет Твоя воля есть верховная наука жизни. Блажен, кто произносит это слово с глубоко чувствуемым убеждением, что Тот, к Кому он его обращает, соприсутствен, близко, слышит и ответствует. Но и для того, кто не имеет благодати такого чувства, великое утешение, по крайней мере, великая душевная опора, заключается в самом смысле этого слова. Никому не дано постигнуть цели наших земных страданий; но каждый может постигнуть, что они от Бога, который всемогущ, следственно, источник одного только блага. Наше дело только в знании, что все – его воля и есть благо. Понимать ее мы не можем и не должны заботиться о невозможном. Принимать ее без толкования и ропота, с смирением и обожанием – вот наше единое на потребу . В чем же бы состояла и покорность, если бы мы могли дать себе отчет в тех причинах, которые определяют ее, и если бы могли постигнуть ясно судьбы неисповедимые? Мы должны покоряться Богу потому, что он Бог; а как покоряться ему, тому научил он сам примером Христа, спасительным его страданием и смирением.
Мы оттого впадаем в сомнения и в неверие, что хотим обнять все и постигнуть всеобщий порядок . Тот, кому дано наукою рассмотреть частицу этого порядка, более других подвержен опасности впасть в безверие, ибо он свою частицу принимает за целое и ею это целое измеряет. Ему труднее других сказать: да будет Твоя воля . Одно верно: Бог существует; все сотворил и всем управляет; все, что от Него происходит, есть благо, следственно, и все, происходящее с нами, происходя от Бога, должно быть благо, и благо не потому, что мы таким его признаем, а потому оно от Бога. Следственно – покорность без разбора, умствования и ропота.
Бог не может посылать человеку страданий только для того, чтоб душа его страдала. Но сколько, однако, таких страданий, которых мы цели понимать не можем! На что в таком случае опереться? На мысль о Боге. Страдание от Него, следовательно, дар Божий – следовательно, благо. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте».
Искупление даровало нам возможность постигнуть Бога человеческим образом и снова вступить с Ним в союз первобытный. Без веры во Христа невозможна живая вера в Бога. И философические и все идолопоклоннические религии доказывают только одно: необходимость воплощения . Философическая религия доказывает сию необходимость невозможностию полного убеждения умственного, а религии идолопоклоннические доказывают ее необходимостию образа человеческого божеству, дабы оно было постигаемо нами как присутствующее, нам содействующее, нас любящее и требующее любви нашей.
Достоинство человека единственно в его смирении пред Богом и в его стремлении к Богу. Такое достоинство может иметь только христианин, понеже он один имеет веру в откровенного Бога. Веры в Бога, созданного нашим умом, мы иметь не можем: эта вера не имеет основания. Там нет веры, где ей должно предшествовать убеждение, основанное на очевидности. Откровение объясняет нам и природу человека, и отношение человека к Богу. Природа человека – свободный божественный дух, облеченный в тело, которым он может властвовать и быть обладаем. Вследствие сей свободы – падение, вследствие падения искупление, вследствие искупления возможность святости и спасение вечное.
Наше верховное благо состоит в признании воли Божией и в то же время в признании ее неисповедимости . Что́ бы мы были без этого верховного блага, посреди бесчисленного множества бедствий житейских, тем более ощутительных, чем способнее душа любить и мыслить. Или, не постигая наших бедствий, мы бы приписывали их слепой силе, владычествующей всем созданием и нашею судьбою. В таком случае наше терпение было бы не иное что, как механическая безнадежность в присутствии неизбежного, необходимого бедствия, – надменная сила стоиков или беспечная чувственность эпикурейцев, или просто тупоумие и безжизненная одеревенелость толпы, рабски согбенной под рукою железного фатума ; в таком случае самым высоким, самым естественным актом жизни было бы самоубийство. Или мы бы старались постигнуть наши страдания и извлекать из этого ясное понятие о их необходимости, справедливости и всегда добрых их следствиях, наше понятие о Божием Промысле. Такое напрасное усилие ума нашего произвело бы действие совсем противное: оно бы уничтожило нашу доверенность к Промыслу. Наши страдания редко бывают для нас понятны и в причинах своих, и в цели своей, и в своих последствиях. И на этом понятии непонятного должны мы основывать свою доверенность к Промыслу Божию. Не потому должны мы признавать его благим, что понимаем ясно его благость в ее на нас действиях. Мы должны ему покорствовать потому, что он Бог и, следственно, благ, как в ощутительном, ясном для нас добре, которое мы сами называем добром , так и в неощутительном, непонятном для нас добре, которое мы ошибочно называем злом . В такой беспрекословной покорности нет колебания; везде и всегда она для нас одинакова; она не есть плата Богу по таксе, не есть размен нашего смирения на Его милость; она есть смиренная, любящая, покоряющая ум и волю вера, вера, что Он существует и что мы в руке Его, – несказанная, чудно крепящая и успокаивающая душу сила заключается в этой безусловной преданности в Вышнюю Волю, в которой, не стараясь ее постигать, мы видим верховную Благость, верховную мудрость, верховное могущество. Это не стоицизм, хвастливо опирающийся на свою независимую силу и на гордое презрение судьбы, – безотрадный обман нашего самолюбия; это не предание себя во власть необходимости, мертвого, механического предопределения, уничтожающее всякую нравственность, всякое достоинство человеческое; это – верховная свобода, верховное величие. Мы становимся содействователями самого Бога; мы говорим с святым Августином: Бог всегда исполняет мою волю, ибо моя воля есть всегда Его воля.
«Кто имеет Бога, тот легко теряет все ему милое и даже радуется его утрате», говорит Лувиньи. Это не есть равнодушие; выводить из любви исключительной к Богу равнодушие к земному милому было бы ложною мыслию. Мы не можем любить Бога тою любовию, какою мы любим сокровище земное. Мы можем Его любить как сокровище верховное, как такое сокровище, которое составляет, так сказать, прямое достоинство всего, что есть прекрасного, желанного и достойного любви в нашей жизни. Земное счастие может быть прекрасно и драгоценно только Богом, его дающим; земное страдание теряет свою мрачность потому, что являет нам Бога вблизи как помощника, кладущего руку свою в нашу руку. Итак из того, что земные блага имеют для нас свое достоинство только Богом, следует, что сии блага должны быть достойны Бога. Блага, Его недостойные, или пред Ним исчезают, или Его для нас заставляют исчезнуть. От этого всякий предмет нашей любви становится Его достойным, когда эта любовь освящена любовью к Нему; а любовь к Нему не уничтожает в нас нашей земной, достойной Его любви, но только дает ей надлежащую прочность, сделавшись ее основанием и опорою. Таким образом, и предметы нашей любви, опираясь на нашу любовь к Богу, становятся не подверженными утрате: они или в Нем для нас упрочиваются, или Он становится их заменою, и тогда мы, теряя их, только меняем худшее на лучшее. Тратя здоровье, богатство, почести, мы выигрываем терпение; тратя своих милых, мы только их передаем лучшему; за них мы радуемся, за себя плачем, но плачем на груди Отца Небесного, Который, облекая лицо их гробовым покровом, тем самым разоблачает для нас отеческое лицо Свое. В этом нет равнодушия к тому, что нам мило, и любовь к Богу не только не требует такого равнодушия; она производит противное. Любовь к Богу не потому благодетельна, что она мешает нам плакать о наших милых, а потому, что заставляет нас смотреть на нашу скорбь с высшей точки зрения, потому что крики скорби превращает в молитву, именующую и изъясняющую Бога. Будь чист сердцем, и будет в нем присутствие Бога (блажении чистые сердцем, яко тии Бога узрят); но человеку не дано быть непрестанно в присутствии Божием – душа не снесла бы такого состояния. Как для жизни вообще нужно поддерживать тело (материальную оболочку души) пищею, сном, движением и проч. (действие чисто материальное); так для жизни духовной, для жизни в Боге нужно поддерживать жизнь душевную ее деятельностию посреди окружающего ее создания. Душа, образуемая сею деятельностию, устремленною на материальное, приобретает через то более способности для деятельности духовной; тогда имеет она минуты уединенные с Богом, минуты, проводимые не в мире внешнем с созданиями, а в своем внутреннем святилище с Богом-Создателем. Когда душа вступает в это святилище, тогда оно отовсюду затворяется, и в него она вносит одно чистейшее из внешнего мира: или чистую радость ощущаемого ею присутствия Божия, или чистую сладость праведности, или чистую скорбь покаяния. Там приносит она в жертву все житейское, ощущает всеуничтожающую прелесть божественного, им освящает все земное, и оттуда возвращается она с новым светом во мраке земного на указанное ей место житейской деятельности, которая тогда успешнее совершается в этом жизнедательном свете и посреди которой не только не забываются уединенные беседы в святилище, но усиливается стремление в него возвратиться для утверждения воли в добре, для успокоения сердца в страдании, для решения мучащих ум сомнений, для запасения себя новыми силами на борьбу с житейским, посреди которого в свою очередь собирается потом новый запас сил для возобновления беседы с Богом.
Что такое присутствие Божие? Что такое соединение души с Богом? На эти вопросы почти так же трудно отвечать, как на вопрос: что такое Бог? Это не есть мысль – всякая мысль выражается словом внутри души и получает определенный духовный образ: как же вместить в границы слова Бога и его присутствие? Это не есть чувство – в самом нежном чувстве есть нечто материальное, то есть нечто, непосредственно привязывающееся к какому-нибудь ощутительному предмету или из него истекающее. Что же оно такое, если не мысль и не чувство? Я бы сказал: уничтожение того и другого, чистое ощущение своего духовного бытия, вне всякой ограничивающей его мысли, без всякого особенного и его стесняющего чувства, а просто душа в полноте своего бытия, следственно, душа в Боге, ибо Он есть верховное бытие, а душа непосредственно из него истекает. Такое бытие есть синоним смерти, истребляющей в бытии все недуховное. Мы можем иметь только мгновения такого бытия, несовместного с земною жизнию; но сии мгновения суть мгновения вечные, обхватывающие временное и ему дарующие неизменяемую божественность, истребляя в нем мало-помалу все изменяющееся, житейское. Сие состояние, в котором душа чувствует свое чистое бытие или себя в присутствии Бога, может быть постоянным для тех, в которых совершилось полное преобразование. Но и для них безмятежное, постоянное пребывание в Боге не исключает разнообразной деятельности в мире; оно, так сказать, ее объемлет, ее проникает, как воздух, окружающий все создание. Оно возможно только христианину. Что такое искупление? Возвращение человеку утраченного им присутствия Божия. В сие присутствие он может быть введен только Христом. Бог сошел во Христе к человеку, человек только Христом может возвыситься к Богу. Аз есмь путь .
Состояние души в присутствии Бога и ее с Ним соединение есть сладчайшее чувство нашего частного бытия, погруженного в божественное, без всякой примеси чувственного, без всякого воспоминания о земном обладании, чувство внутреннего, полного покоя, с сладостным, произвольным смирением, с радостною преданностию, с глубоким ощущением своей безопасности, своей детской зависимости от благостного всемогущества. В этом чувстве нет ничего ни внешнего, предметного (objectif), ибо его предмет не извне на нас действует, ни личного (subjectif), ибо мы сами для себя в нем исчезаем; в нем соединяется и то и другое в какой-то необъяснимой для нас неопределенности, в какой-то неограниченной полноте, ясное, но вместе и непостижимое и невыразимое. Кто испытал подобное, тому, конечно, все иное становится безвкусным и нежеланным, но оно не для всех; души избранные или очищенные могут пребывать в этом неизглаголанном состоянии, – но вообще оно есть минутное преображение нашей души, напоминающее о том преображении Спасителя, которое совершилось мгновенно на вершине Фавора для избранных апостолов и разлияло свет свой на всю их жизнь, проводимую у подошвы горы, посреди забот житейских. Иди за Спасителем на вершину горы Фавора, озарись светом Его преображения, но на ней ты остаться не можешь.
Обращение, соединение с Богом внутри души – само по себе есть чувствование себя в присутствии Божества; сила, глубокость и влияние на нас такого чувствования зависят от большей или меньшей ясности для нас присутствия Божия, от большей или меньшей ясности нашего понятия о самом Боге (не философическом, умственном, из нашей идеи извлеченном Боге, а о Боге откровенном, чрез Христа Спасителя вошедшем в нашу жизнь). Неизглаголанно состояние души, в глубине которой присутствие невидимого Бога так же ощутительно, как присутствие всякого другого видимого предмета; но на такую высоту душа подымается не вдруг, а на крыльях, даруемых благодатию и обученных опытом держать ее на высоте. Иным избранным душам даны рано могучие крылья: на них они могут возлегать высоко (но с высоты падать); они по природе своей блаженствуют в сей божественной высоте. Другие, менее одаренные души, по природе своей без крыльев (но с способностию приобресть их, хотя часто обстоятельства замедляют развитие сей способности и даже ему противодействуют), они медленно тянутся вверх, и там, где другие избранные постигают блаженство обожания и созерцания , где другие веруют и любят, обретая в себе и во всем любимого ими Бога, они только знают Его, как решенную для них проблему, не отрицают, а смиренно покорствуют : в них еще нет ни надежды, ни любви, ни даже веры: в них одно только произвольное неотрицание , и вследствие его безропотная покорность . Все их земное сокровище состоит в слове: есть Бог, знаю и покоряюсь . И один только Бог Своею благодатию может им помочь не пасть под бременем сей произвольной, смиренной, безотрадной покорности, может прикрепить к их бедным плечам могучие крылья Своей благодати.
Не всем дано быть тем, что был Лувиньи. Отчего сие различие даров? Почему одним дано, у других отнято? Мы не знаем и в том (как и во всем) не должны требовать отчета от дающего. Ибо и самое отнятие, происходящее от Его воли, есть дар. Наш главный долг и в то же время наше главное благо: покорность. И всякому из нас открыта к Нему дорога; но почему одна из сих дорог идет через пышный луг, полный цветов, а другая через мерзлую тундру, это знает Он – наше дело знать, что у нас под ногами дорога и что она ведет к Нему. С моей тундры я могу видеть тот прекрасный луг, по которому идет Лувиньи, могу даже пользоваться цветами, которые он ко мне перебрасывает, но не властен из тундры моей создать его луг и даже не должен желать перейти на сей луг с указанного мне места; я должен покорно идти и знать, что все дороги наконец сольются у входа в одно общее пристанище, равно для всех, совершивших путь свой, блаженное. Будем же пользоваться цветами луга твоего, избранный Богом Лувиньи, не завидуя твоему избранию, благоговея пред твоим величием, смиренно признавая свое недостоинство. Не испытав никогда вполне того блаженства, которое так часто ощущаешь ты в собеседовании твоей освященной души с Богом и так понятно выражаешь твоим младенческим языком, я бы желал изъяснить словом то, что было тебе так ясно без слов, именно: что́ такое присутствие Божие и что́ такое соединение наше с Богом ? Мы не можем беседовать с Богом, как мы беседуем с нашими друзьями. Чем мы уединеннее, чем отдельнее от всего внешнего, тем мы к Нему ближе, тем мы, так сказать, внутреннее с Ним; тем опустошеннее душа от всего житейского – но что же тогда в ней? Здесь постигаем все благо и всю истину христианства. В ней Бог, Сам по Себе невообразимый, невыразимый и недоступный; но в ней и Христос Спаситель, в Котором все земное , прекрасное, драгоценное, чистое слилось и божественно преобразилось, дабы недоступный, непостижимый, неизглаголанный Бог вселенные сделался сокровищем, собственностью, ясным предметом любви и собеседником всякой души человеческой отдельно. (Сие присутствие Бога и чувство, наполняющее душу в сем присутствии, можно сравнить с состоянием больного, близ задернутой постели которого сидит его друг (в то же время и его лекарь); страдалец знает об этом, и это знание служит ему отрадою в болезни, которой определенному ходу он беззаботно тогда предается.) Душа наша не снесла бы невместимого в нее Бога: ей не дано ни понимать Его мыслию, ни познавать Его очевидностию, ни выражать Его словом – между Им и ею бездна ее падения. Но в Христе Бог всемирный приближается к человеку братом, отцом, искупителем, наставником, образцом, и все сии имена, не уничтожая Его неизглаголанного, всемирного величия, делают Его человечески приблизимым, и душа, приближаясь к Нему, Его видит, слышит, чувствует, объемлет и любит. Без посредника мысль Божества была бы невыносима для души нашей (и по своей необъятности и по нашему падению). Доказательством служит тому то, что человек, не просвещенный откровением, или создает для себя идола, или впадает в метафизическое безверие. Там он делает себе Бога материально доступным; здесь он Его уничтожает, превращая Его в отвлеченное Понятие, никакой самобытности не имеющее: в обоих случаях он бессилен снести истинного Бога без откровения.
Могли ли бы мы (то есть мы, люди, с нашею человеческою природою) любить Бога, если бы мы были совершенно одиноки и вокруг нас ничто бы не существовало. Мы любим Бога в нашей любви к созданиям Божиим, в любви к добру, в любви к природе, в любви ко всему, что Его достойно, и в ненависти ко всему, что противоречит Ему. Сия любовь, обращающаяся на создание, есть, так сказать, видимый образ нашей любви к Создателю. Без первой последняя здесь существовать не может, как не может человек существовать без соединения тела с душою. Но как тело должно быть подчинено душе, так любовь к созданию должна быть подчинена любви к Создателю; как из бренного союза тела и души на земле – если душа удерживает над телом духовную власть свою – истекает впоследствии одна чистая, высшая жизнь духа в царствии Божием, так из сей любви к созданию, подчиненной любви к Создателю, истекает наконец чистая любовь к Богу – сия святость души, которой еще и в здешней жизни некоторым избранным бывает дано достигнуть.
«Какое мне дело до создания, когда Создатель со мною и я с Ним», говорит Лувиньи. В этой мысли, сколь ни высоко ее значение, есть нечто преувеличенное, следовательно, ложное. Мы на земле, в кругу созданий Божиих, на том месте, которое Им Самим нам указано, – следовательно, наше земное дело определено Им Самим; к такому назначению мы не можем и не должны быть равнодушны, ибо именно в том и состоит наша любовь к Создателю, что мы в указанном от Него нам деле видим и любим Его волю, постоянно, заботливо ее исполняем и таким образом в границах создания созреваем для Создателя; и эти границы (из которых, пока длится земная жизнь, мы выходить не должны) стесняют только для того нашу душу, чтобы, так сказать, питать и увеличивать эластическую силу ее стремления высшего. Итак, создание, нас окружающее, нам нужно; только посреди создания могу быть с Создателем и Он со мною.
Кто скорбит об отсутствии друга, говорит Лувиньи, тот еще не узнал вполне, еще не достиг до того света, что Друг Великий всегда с нами . Исключает ли такая скорбь ощущение величия и присутствия Божия? Напротив, она его усиливает и углубляет в душу. Не уничтожение привязанности к созданиям производит в нас полную любовь к Богу, но ее освящение мыслию о Его присутствии и, следственно, любовию к Присутствующему. Совершенное уничтожение такого рода привязанности столь же не нужно и бесполезно, как уничтожение наших телесных чувств, соединяющих нас с внешнею природою и не только не препятствующих, но дающих нашему внутреннему оку возможность видеть в ней Бога. Что бы в противном случае значила Божия заповедь: люби своего ближнего, как самого себя ? Но, конечно, перед любовию к Богу и к Богу Христу исчезнет всякая любовь к созданию – исчезает, то есть не перестает быть, но становится подчиненною, не главным предметом, а только посредником между нами и главным. И любовию ко Христу всякая земная чистая любовь приобретает высокое свойство, ибо мы тогда любим то, что не в противоречии с святостию главной нашей любви и что, сею главною любовию освященное, приобретает от нее и высшее неизменяемое достоинство. Сия живая, нежная, пламенная, благодарная, соединенная со взаимностию любовь к Богу, о которой говорит Лувиньи, возможна только к Богу откровенному , к Богу, узнанному нами в Христе Спасителе. Бог философический, на живую нитку сшитый нашим умом из клочков его умственных заключений, есть, так сказать, умственный идол, которому мы поклоняясь, мы поклоняемся сами себе и собственной нашей идее. Эта идея, нами созданная, есть нечто, не могущее иметь с нами никакой взаимности: в существовании этой взаимности не убедится тот, для кого Бог есть одна проблема, заданная умом, но умом неудовлетворительно разрешенная и не основанная ни на какой очевидности. Если некоторые возвышенные души и поклонялись своему метафизическому богу, то это есть только следствие их особенной природы: в них происходит нечто отдельное от умственных заключений, нечто как бы внутреннее откровение , которое они принимают независимо от убеждения умственного и даже вопреки ему. Вера в Бога может быть только откровение. Бог не есть идея; Он лицо, живой предмет; наша мысль Его изобресть не может. Но мы судим о предметах земных по впечатлениям чувственным, по очевидности; следственно, и о Боге, единственном предмете вне всяких чувственных впечатлений, мы должны также судить по очевидности, по внешнему. Но где очевидность? Где это внешнее? В откровении, то есть в произвольном, от нашего разума не зависящем, явлении самого Создателя душе, им созданной. Откровение есть живая, самобытная очевидность; оно действует на душу без посредничества органов чувственных, соединяющих ее с созданиями внешними. И впечатление, им на душу производимое, есть вера, принимаемая не умом, покорствующим необходимой очевидности, которая механически составляет последнее звено его логических выводов, а свободною волею, которая, покорствуя произвольно, принуждает покоряться и разум. Вера есть возвышеннейший акт человеческой воли: в ней соединяются воедино вышняя, ее дарующая благодать и человеческая свобода, принимающая благое даяние свыше; соединение обеих необходимо для произведения веры.
Энтузиазм и энтузиасты
Когда наиболее являются энтузиасты? Во времена смутные, во времена волнений гражданских и религиозных, в которые распространяется повсеместно какая-то вулканическая деятельность, не имеющая ясного предмета. Что пробуждает их в гражданском мире? Или несуществование власти верховной, отверзающее двери буйству, или злоупотребление верховной власти, возбуждающее силу противудействия. Сильное и правдивое правительство хранит не один материальный порядок, но и самую нравственность народа. Тогда внутреннее чувство каждого согласно с тем, что вне его в обществе существует; мы не в разладе ни с собою, ни с внешним устройством, и наше личное сливается с общественным в одно: мы дорожим сохранением царствующего хранительного порядка. При худом правительстве все теряет свою ясность; нет целого; наша особенная нравственность, требующая исполнения долга, находится в противоречии с нравственностию общею, которую тревожит и наконец превращает в безнравственность нарушение долга злоупотреблением власти. В такое время энтузиасту, то есть человеку сильного, страстного характера, самоотверженно предающемуся своим любимым идеям, легко отделить себя от общего; он творит для себя свою особенную совесть и, не видя добра существенного, создает для себя добро химерическое и действует по произволу, а не по долгу, руководствуясь одним собственным убеждением, и все остальное ему подчиняет.
Могут ли быть энтузиасты эгоизма? Так же точно, как энтузиасты добра. Чем живет энтузиазм? Чувством энергии: что сильно, то кажется великим. Для одного ничем не щадить в свою личную пользу – такая же святыня, как для другого всем жертвовать общему благу. И тот и другой враги порядка: первый тем, что хочет разрушить его для себя, второй тем, что хочет уничтожить его для своего мечтательного лучшего , которому самовольно жертвует существующим . Кто, вооружаясь на существующее зло в пользу будущего, неверного блага, нарушает вечные законы правды, тот злодей. Разбойник, без энтузиазма режущий прохожего для того, чтобы присвоить себе его кошелек, достоин виселицы. Но менее ли достоин такой награды разбойник-энтузиаст, который, вышед утром на дорогу, умерщвляет богатого путешественника для того, чтобы ввечеру отдать его золото нищему , которого надеется встретить на той же дороге? Но этот нищий может ему и не встретиться; и ночь прежде желанной встречи может застигнуть на дороге обоих, и мечтательного убийцу и ожидаемого им мечтательного путника. Сие страстное, ничем не обуздываемое стремление к идеальному благу есть отличительный характер энтузиазма, который и в самом благом направлении может быть источником великих злодеяний, при недостатке ясных, положительных правил нравственности, легко затемняемых софистическими умствованиями страсти. Существуй для всех одна, общая нравственность, утвержденная на христианстве, тогда и частная не поколеблется: общее мнение будет ее указателем и подпорою. Итак, энтузиазм благодетелен только тогда, когда он есть пламенная любовь к идеальному общему благу, соединенная с твердостию положительных правил нравственности, признанных веками за непреложные; скажу простее, когда он утвержден на вечном фундаменте христианства.
Примечания
1
Нам в области духов легко проникнуть;
Нас ждут они, и молча стерегут,
И, тихо внемля, в бурях вылетают.
Шиллер. (Пер. В. А. Жуковского.)
2
Верь тому, что сердце скажет,
Нет залогов от небес:
Нам лишь чудо путь укажет
В сей волшебный край чудес.
Шиллер. (Пер. В. А. Жуковского.)
3
Васко Мусинхо де Квеведо Кастель Бранка, по свидетельству знатоков португальской литературы, более всех других поэтов Португалии приблизился к Камоэнсу. Его эпическая поэма «Альфонс Африканский», в которой особенно замечательны изображение мучений Фердинанда и описание сражения Алькассарского, издана в 1611 году. (Прим. В. А. Жуковского.)
4
Ныне мутная Неглинная. ( Прим. В. Жуковского .)
5
Я ранен ( фр. ).
6
Не трогайтесь с места; у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел ( фр. ).
7
Не входите ( фр. ).
8
Благодарю вас, вы поступили по отношению ко мне как честный человек ( фр. ).
9
Надо устроить мои домашние дела ( фр. ).
Комментарии
1
Вот несколько замечательных подробностей об этом короле: они заимствованы из рукописи, из дневных записок Гакстгаузена, известного своею прекрасною книгою о России, книгою, в которой он вернее и беспристрастнее всех иностранцев и даже лучше большей части русских, оценил наше отечество. // «В последних днях сентября 1832 года, – пишет Гакстгаузен, – приехал я в Ахен; по причине холеры там было весьма мало иностранцев. В трактире Bellevue, в котором мне должно было прожить с неделю, я не встретил ни одного проезжего. Будучи принужден по своим делам сидеть за работою в своей горнице, я не имел никакого общества и решился познакомиться с своими хозяевами, с которыми проводил по вечерам досужное время. Хозяин был трактирщик и более ничего; хозяйка была необразованная, но честного, старинного обычая женщина, добрая, простодушная, набожная и весьма словоохотливая; старшая дочь их, девушка 15 или 16 лет, хотя и не красавица, была привлекательна своею смышленостью, живостью, ласковою доверчивостью и притом имела удивительное дарование рассказывать. // В один вечер зашла речь о последнем короле шведском и о его низвержении с трона; тут я узнал от дочери моих хозяев, что он за год перед тем прожил несколько месяцев в их доме. И вот что она мне рассказала: // «Однажды, ввечеру, вошел к нам в двери человек замечательной наружности, довольно бедно одетый, с маленьким чемоданом под мышкою; он попросил, чтобы ему отвели небольшую каморку на двор окнами. В горнице тогда не случилось никого, кроме меня; я указала ему его квартиру. Несмотря на бедность его одежды, я догадалась, что он был человек не простого происхождения. И уходя, я спросила: «не прикажет ли он еще чего?» Он улыбнулся и отвечал: «нет, мое дитя, я ничего не приказываю ни тебе, ни другим; но я бы желал попросить тебя, чтобы ты мне принесла немного зелени от обеда ваших слуг, я очень голоден, но ем только то, за что могу заплатить». Я принесла ему зелени. Он спросил: «давно ли я служу в доме?» Узнав же, что я хозяйская дочь, вскочил в сердцах с своего места и спросил опять: «ты, верно, обо мне знаешь?» – «Нет, – отвечала я, – вы не сказали своего имени и еще не дали нам своего паспорта». Тут он отворотился от меня с досадою и сказал: «поди, я вижу, что и ты за мною шпионствуешь». Когда же отец получил от него паспорт, мы увидели, что гость наш был полковник Густавсон, прежний король шведский. Мы хотели отвести ему горницу получше, приносить ему другую пищу, ему служить и проч.; он во всем с большою досадою отказал нам. В первое время он выходил только один раз в день из горницы для прогулки; в горницу же к нему никто не смел войти, когда он там находился; он сам брал свой завтрак, состоявший из стакана молока и булки, и свой обед, который был не иное что, как блюдо зелени на 3 крейцера; всякой раз после обеда он платил за обед и за завтрак; при всем этом никогда не говорил ни слова. Однажды (прожив уже недели две в нашем доме) пришел он по обыкновению за своим обедом; в кухне тогда не случилось никого, кроме меня; к зелени я прибавила кусок битого мяса; увидя это, он сказал мне, чтобы я взяла мясо назад, что он за него заплатить не может. «Никто не требует платы – отвечала я; – но если вы ничего, кроме зелени, есть не будете, то ваше здоровье расстроится непременно; не презирайте же того, что вам от доброго сердца предлагают. Это уж было бы слишком гордо». Он улыбнулся и отвечал: «нет, мое дитя, с тобою гордым я не буду». И с этих пор он позволял мне всякий раз прибавлять кусок мяса к блюду его зелени, но только мне одной; когда в мое отсутствие хотела то же сделать кухарка, он с досадой ей отказывал. Со мною становился он час от часу ласковее. Однажды простудившись, он принужден был не выходить из горницы; я принесла ему его завтрак, потом его обед, он сделался со мною разговорчивее, посадил меня, даже позволил мне, чтобы я пришла к нему после обеда с своею работою часа на два; кончилось тем, что он согласился проводить свои вечера с нами. Когда, однако, приходил к нам кто посторонний, он удалялся; сначала и присутствие отца моего было ему неприятно. Мне же он рассказывал много о себе, но только все о своей молодости и о своих путешествиях в последние годы; он даже дружески отвечал мне, входил со мною в объяснения, когда я позволяла себе делать замечания на некоторые его странности. Например: я заметила, что из многих писем, которые к нему приходили, он принимал только те, на которых его адрес и особенно его имя Густавсон были написаны правильно; при малейшей неправильности адреса письмо было с досадою отвергнуто. Это привело однажды в затруднение и меня, когда я в его отсутствие приняла письмо, на котором вместо Gustavson стояло Gustawson; я никак не могла уговорить его распечатать это письмо. Когда же я после у него спросила: «для чего не принимает он таких писем, которые очевидно были к нему и которых неправильный адрес была просто ошибка, без всякого намерения сделать ему неприятность?» Он взял меня ласково за руку и сказал: «я знаю, моя милая, что ты благоразумна и понятлива; потому и соглашаюсь объяснить тебе, для чего я это делаю. Вот видишь ли: я родился государем, я был королем по праву, данному мне от Бога, а короли, с своей стороны, имеют право давать каждому имя в его неотъемлемую, вечную собственность. Когда я потерял свою корону, я в последний раз воспользовался моим королевским правом и дал себе имя: это имя есть моя последняя, моя единственная, неотъемлемая собственность; оно сохранится в памяти людей, и кто его у меня отымает или берет из него хотя одну букву, тот делает мне смертельную обиду». // Он не принимал ни от кого ни малейшей услуги; например: сам чистил свое платье и свои сапоги. Когда я спросила: «зачем он это делает?» Он отвечал: «несколько времени после, как я потерял корону, при мне еще были слуги; но когда мое имущество поуменьшилось, я должен был их отпустить и довольствоваться помощию слуг трактирных. Наконец я совсем обеднел, и вот что со мною однажды случилось во Франкфурте: я поставил ввечеру сапоги свои перед дверями моей горницы для того, чтобы их вычистил дворник; на другое утро нашел я их невычищенными, тогда как те, которые стояли у дверей моего соседа, были чисты. Тут я в первый раз узнал, что такое человеческое презрение, и с того времени не принимаю и не терплю от людей никакой услуги». // Когда он с нами проводил вечера без посторонних, он был разговорчив и говорил иногда по нескольку часов, сначала в связи, порядочно и ясно, потом путался в словах, и можно было заметить, что в голове его было много странных идей, им преобладавших; во время разговора он обыкновенно ходил взад и вперед по горнице. Иногда бывал он в сильном раздражении, иногда становился до крайности подозрителен и во всем видел злой против себя умысл; например: когда мальчишки играли и шумели перед его окнами, он говорил с великою досадою, что они подосланы правительством его сердить и мучить, что правительство было подкуплено его родными. Напротив, известно, что его родные употребляли все средства с ним сблизиться и ему помогать, но что он с гордостию отвергал всякую их помощь и всякое с ними сближение. Увидя, что мы, прощаясь с ним, плакали, подарил он мне маленькую железную цепочку, на которой носил прежде часы; отдавая ее, он сказал мне: «прошу тебя это беречь; это последний подарок обедневшего короля». – Прим. В. А. Жуковского.
