Текст книги "Тайные страницы истории"

Автор книги: Василий Ставицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Виталий Шеремет
ТАЙНЫЙ БРАК ИМПЕРАТРИЦЫ

В ноябре 1796 года скончалась одна из замечательнейших женщин Государства Российского императрица Екатерина II. Пятью годами раньше, в пронизанных осенними ветрами просторах Юга России, где-то между Яссами и Николаевым, ушел из жизни некоронованный российский государь светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический.

Сколько разного было написано о взаимоотношениях этих двух великих личностей, так много сделавших для величия земли русской. На основе новых архивных документов академик Виталий Шеремет прослеживает глубоко личностные моменты их жизни, как беззаветно любящих друг друга людей и как государственных деятелей, для которых самым главным в жизни была судьба России.

Неделю курьер, загоняя лошадей, мчался в Петербург с мрачной вестью, с ужасом размышляя, куда его теперь сошлют.

Государыня только взглянула на письмо, коротко охнула и тяжело повалилась на руки подоспевших придворных. Часа через три ей пустили кровь. Еще пять или шесть часов дворец замирал от отчаянных криков императрицы великой державы, от рыданий женщины, потерявшей любимого человека и остававшейся в ослепительном величии. Тогда, в 1791 году, ей шел шестьдесят третий год.

По распоряжению врача ей дали снотворного. Она заснула, глядя на портрет светлейшего. Поутру в «Дневнике» ее секретаря появилась запись: «Проснулись в огорчении и в слезах… Жаловались, что не успевают приготовить людей на смену (Г. А. Потемкину. – Авт.). Теперь не на кого опереться[6]6
  Просто и торжественно писал о кончине светлейшего известный военный историограф Н. Н. Бантыш-Каменский в частном письме князю А. Б. Куракину 22 октября 1791 года. «Светлейший… 5(16) октября все кончил. И дела, и предприятия. В день Покрова, чувствуя тяжесть, примирился с Богом, получа же облегчение, вздумал переменить воздух. Поехал в Ясс в Николаевск с князем Голицыным и племянницами. Отъехав 40 верст, почувствовал паки тяжесть. Остановился, велел постлать на землю плащ, облокотился на подушки, и подняли—уже мертвого. По вскрытиии тела нашли, что гнилая горячка и молошница были».


[Закрыть].

Горе захлестнуло ее могучий, казалось, не знавший сомнений разум. Через положенные по православной вере скорбные девять дней она скажет: «Он был настоящий дворянин, умный человек, меня не продавал». Как всегда в минуты сильного душевного волнения немного путалась в русском языке. Повторяла: «Его не можно было купить». Все свои последние пять лет она проживет с этой незатухающей болью. Ее сердце, ранее отдаваемое новой родине – России и «миленькому Гришеньке», отныне заполнено только заботами о стране. А образ «мужа и первейшего друга» приобретает очертания государственного уровня.

«С прекрасным сердцем, – писала она очередной бессонной ночью на исходе октября 1791 г., – он соединял необыкновенно верное понимание вещей и редкое развитие ума. Виды его всегда были широки и возвышенны. Он был чрезвычайно человеколюбив, удивительно любезен, а в голове его непрерывно возникали новые мысли». «Мой единственный, мой любимый, а я жена твоя, связанная с тобою святейшими узами». «Ласка наша есть наичистосердечнейшая любовь, и любовь чрезвычайная». Такие слова из уст и из писем (частью изданных, частью нет) могущественной, если не всесильной повелительницы России-, какой была Екатерина II, воспринимаются однозначно. В том же смысле, что и в наше время. Это был брак довольно долгий —16 лет, брак счастливый, по меркам бурного и буйнного XVIII века. Прекрасный союз двух выдающихся людей, гениев России, необычайно близких духовно.

«У него была смелость в сердце, смелость в уме, смелость в душе. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил». Так писать через считанные дни после кончины любимого человека могла только очень сильная женщина с душой нежной и возвышенной. И очень сильно любившая.

Большое чувство пришло к Екатерине Алексеевне далеко не сразу. Они впервые увиделись в июле 1762 г., когда 23-летний вахмистр Григорий Потемкин, сияя восторженным блеском своих фиалковых глаз, ловко подал свой темляк к шпаге Екатерине II, после переворота принимавшей присягу гвардии.

У Софьи-Фредерики-Амалии Ангальт-Цербстской, принцессы из заштатного немецкого княжества, к этому времени были позади унылая юность и безрадостные годы постылого династического брака с Петром III, ненавидевшим елизаветинскую Русь. Суровую жизнь лишь отчасти скрашивало стремление познать загадочную для нее страну. Были по крайней мере четыре любовных «случая». Причем первого «вельможу в случае» – С. В. Салтыкова в 1752–1754 гг. ей, тогда великой княгине, навязала сама императрица Елизавета Петровна, крайне раздраженная тем, что после девяти лет ее брака с будущим царем Петром III наследника престола так и не «образовывалось». Потом Сергей Салтыков был удален от двора – назначен посланником, «ибо себя нескромно вел», по словам самой Екатерины Алексеевны, ставшей, наконец, матерью будущего императора Павла I.

Станислав-Август Понятовский «за глаза отменной красоты» (к этой детали мужской внешности Екатерина Алексеевна всегда питала слабость) был приближен в 1756–1758 гг. и затем тоже беззвучно удален, впрочем, очень почетно – на польский престол.

Куда больше прочих, в 1762–1772 гг. «вельможей в случае» и конфидентом, подготовившим государственный переворот, который и привел на престол Екатерину II, был Г. Г. Орлов. Могучий красавец и «авантюрьера в Европе из первейших», а также его братья полагали, что обрели в Екатерине Алексеевне что-то вроде идеальной пожизненной ренты. Ан нет. «Он сам при мне скучал», – рассказывала Екатерина о своих «любовях» «ненаглядному Гришеньке Потемкину». Быстро разочаровал ее и А. С. Васильчиков, «особо близкая персона» в 1772–1773 гг. Оба они замучили императрицу своим беспутством и «настырным суванием в дела государственные» настолько, что «впавши в дешперацию» – сиречь отчаяние, Екатерина Алексеевна обратила, наконец, свой взор на неприметного доселе Г. А. Потемкина.

Тогда, в дни переворота летом 1762 г., исправивший конфуз с утерянным темляком вахмистр вернулся в строй подпоручиком. И не более. А далее – с ее стороны редкая, но любезная улыбка, легкий кивок головой. С его стороны—обожание, восторженное преклонение перед ангелом на троне, беспорочная служба. Он «наблюдал за шитьем казенных мундиров», заседал в Синоде (благо за плечами Смоленская семинария и дворянская гимназия при Московском университете). Выполнил несколько мелких дипломатических поручений, отличившись при этом присущим ему изяществом ума и осмотрительной самостоятельностью. Деятельно заседал в комиссии по духовно-гражданской части знаменитого екатерининского «Уложения»—своего рода свода указов и распоряжений по делам административного свойства.

На свое 30-летие в 1769 г. за усердную службу получил камергерский ключ – стал обладателем высшего придворного чина и в звании генерал-майора был отправлен на войну с турками.

Беспримерная храбрость и умелое командование отличали генерала Потемкина. Так бы и соперничать ему на поле брани, если не с самим А. В. Суворовым, то, во всяком случае, с М. И. Кутузовым. И не знаю, кто кого бы затмил. Однако случилось так, что уныние императрицы «от общества своекорыстных дураков» и кошмар пугачевщины совпали с отменной характеристикой, которую давал Г. А. Потемкину прославленный фельдмаршал – «орел императрицы» П. А. Румянцев в письмах своей сестре П. А. Брюс, более известной при дворе как «брюсша». А та, ближайшая наперсница (и сводня) Екатерины II, довела мнение брата до сведения императрицы.

Тогда-то и призвала его в Петербург приветливым письмецом одинокая в своем царственном величии женщина.

Он был принят во внутренних покоях императрицы 15 февраля 1774 года. Да там и остался, поселенный так, чтобы и глаз видел, и рука достала.

Античного облика атлет ростом под 190 см, с орлиным носом, светло-русыми вьющимися волосами, нежным румянцем на упругих щеках. И глаза – переменчивые от ярко-васильковых до яростно фиолетовых. Уже в марте он – «мой богатырь, милуша, скакун ненасытный, парюш (т. е. попугайчик)». Открылась переписка (более 400 только опубликованных писем и записок), тайная и явная, предельно обнаженная в искренности чувств и в значимости столь долгожданного этой замечательной женщиной союза.

Потемкина отличало не только могучее тело, но и блистательный ум. «Голубчик, – пишет в исходе февраля 1774 г. не государыня, но счастливая женщина. – Благодарю за хлеб, за соль. Гришенок мой, накормил-напоил вчерась. Однако не вином же…».

В марте того же года, когда еще бушевала крестьянская война на Яике и Волге, скалили зубы враги на юге и на западе, а первые восторги нового счастья обретали очертания долгожданного покоя души и тела, императрица писала: «Самый лучший пример перед собой имею. Вы умны, вы тверды и непоколебимы в своих принятых решениях, чему доказательством служит и то, сколько пет вы старались около нас, я сие не приметила, а мне сказывали другие…». Нотка сожаления о потерянном времени будет перемежаться с растущей «доверенностью» и любовью.

Она, самодержавная во всем, почла за необходимость объясниться с «батей и милушей» относительно своего альковного опыта. Перечислив в своей открытой манере фаворитов, уже упомянутых выше, она писала: «То было, Бог видит, что не от распутства, которому никакой склонности не имею, и если б я в участь получила смолоду мужа, которого любить могла, я бы вечно к нему не переменилась…» Это строки из ее «чистосердечной исповеди» перед человеком, которого она безумно полюбила, единственным, которому верила во всем.

К исходу 1774 г. в небольшой, удаленной церкви Св. Самсония на Выборгской, тогда лесистой, стороне Петербурга состоялось венчание Екатерины Алексеевны и Григория Александровича. Венцы держали доверенная камер-фрау М. С. Перекусихина, племянник Потемкина граф А. Н. Самойлов и Е. А. Чертков. Все они – лица из ближайшего окружения новобрачных. Брачная запись, заверенная Перекусихиной, свято хранилась у князя П. Д. Волконского и исчезла в личных бумагах Николая I, другая—у А. Н. Самойлова и была положена с ним в гроб. Существовал еще один список – копия. Она хранилась у графини Александры Васильевны Браницкой, урожденной Энгельгардт, «Санечки», племянницы и возлюбленной Г. А. Потемкина.

Напомним, что одна из дочерей Александры Васильевны, Елизавета Ксаверьевна Браницкая, стала супругой Михаила Семеновича Воронцова, выдающегося государственного деятеля России первой половины XIX в., незаслуженно оскорбленного А. С. Пушкиным в эпиграмме о «полумилорде, полукупце». Сама же Александра Васильевна, любимица светлейшего князя, была с ним в последние минуты жизни и получила из его слабеющих рук некий сверток бумаг. Елизавета Ксаверьевна свято хранила заветную шкатулку и категорически отвергала любые посягательства на ознакомление с ее содержанием.

* * *

Список о брачной записи, врученный Екатерине II, бережно хранила упомянутая Мария Саввишна Перекусихина (1739–1824 гг.). Без малого сорок лет она была абсолютно доверенной личной горничной императрицы. Жила в комнате, смежной с ее спальней, одевала и раздевала царицу, подавала ей утром то чашку крепчайшего кофе, до которого Екатерина II была охотницей чрезмерной, то иные «житейские необходимости».

Екатерина II, блестяще разбиравшаяся в людях, доверяла М. С. Перекусихиной полностью и безгранично, доверяла свою личную жизнь и устройство сверхделикатных контактов, и государственных, и вполне интимных.

– Мария Саввишна, да Гришенька – вот кто меня никогда не продадут, – говаривала императрица. И действительно, старая дева Перекусихина никогда никому не обмолвилась ни словечком о «комнатных обстоятельствах» своего друга и госпожи, и о «вельможах в случае», которых сама же и проводила в постель к императрице. Ее преданность и достойная восхищения сдержанность вызывали уважение столь всеобщее и глубокое, что Павел I, разогнавший всех, кто был близок ко двору Екатерины II, пожаловал Перекусихиной солидную пенсию и большой земельный надел под нынешним г. Пушкиным, близ Санкт-Петербурга.

Из заветного ларца Перекусихиной брачная запись императрицы и Потемкина перекочевала в начале 1820-х годов, когда старушке было за 70 лет, к Александру Павловичу (Александру I), который, кажется, не слишком вникал в бабушкины секреты, а затем к Николаю Павловичу (Николаю I).

Тот к вопросам своего происхождения был щепетильно пристрастен, историей Романовых интересовался чрезвычайно и драгоценный список схоронил так, что знал о нем только Александр II, а позднее и Александр III. Знал ли об этом деликатном документе Николай II и где он сейчас-то предмет моих нынешних поисков.

Со списком же Потемкина дело обстояло еще более примечательно. Светлейший, как известно, завещания достоверного и официального не оставил. Последний фаворит императрицы П. А. Зубов, люто ревновавший императрицу к Потемкину, попытался сыграть на ее безмерном горе и выговорить себе право докладывать государыне о делах и бумагах политического и личного свойства, оставшихся после смерти светлейшего. Речь шла о завершении Ясского мирного договора с турками. Но сверх того оставалось колоссальное имущество светлейшего —6000 душ крепостных в России, 70000 – во вновь присоединенных западных и южных землях и огромное количество бриллиантов (примерно на сумму 15 миллионов русских рублей золотом в оценке 1795 года, то есть более триллиона рублей на современные деньги).

Особенно интересовали П. А. Зубова бумаги и личная переписка. Однако здесь он получил «укорот»: во-первых, от генерал-майора В. С. Попова, правителя канцелярии светлейшего, во-вторых, от генерал-поручика А. Н. Самойлова, потемкинского конфидента и первого уполномоченного России на мирных переговорах с турками. Платон Зубов трижды жаловался Екатерине II, что он, дескать, до наиважнейших бумаг не допущен. На что получал ответ: «Уважь, Платоша, незабвенной памяти заслуги покойного князя Потемкина, не оставляй и тех без особого уважения и тех, как под его руководством служили. Сообразуйся с общими видами…». А «виды» определял как политические, так и имущественные, оставленные светлейшим, ни много ни мало Государственный Совет, созванный для этого приказом императрицы.

Не получил «шустрый Платоша» никаких деликатных, бумаг. А заветные списки – их унесли с собой в XIX век верные памяти светлейшего Самойлов и «Санечка». И никто эти бумаги более не увидел. Хотя о существовании знали многие. Вернемся к Екатерине II и Потемкину.

…После венчания молодые отъехали в Москву. Коломенское, Царицыно. Подалее от всезнающих взоров двора. Расставались на день-два. Писали записки: томление, нежность, забота. Конечно, императрица занималась и государственными делами, а мысль летела к любимому.

Смотрела план московского Екатерининского дворца и обнаружила, что покои Потемкина «так далеки и к моим почти не проходимы». Полтора года назад сама велела заделать двери, чтобы «докучливый» (А. С. Васильчиков) не бегал… А теперь «нашла шесть покоев для тебя, так близко, так (они) хороши, как лучше быть не может. С вами все становится легко. Вот что значит воистину любить. Прощай, миленький!»

Строили планы. У него, вице-президента Военной коллегии и кавалера ордена Александра Невского – идеи об упрощении солдатского обмундирования, совершенствовании образцов оружия. Чуть не каждый день – разговоры о России, о Тавриде, о Крыме, о Босфоре… Ему внимала влюбленная женщина, охваченная пламенем страсти и яростным стремлением созидать. Она не скупилась на ласку, на признание ума и силы своего долгожданного.

«Голубчик мой дорогой, я вас чрезвычайно люблю. И хорош, и умен, и весел, и забавен, и до всего света нужды нет, когда с тобой сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобой». Грандиозные планы Потемкина идеально совпадают с ее собственными – об укреплении России на Юге, о выходе в Черное и Средиземное моря. Круг забот императрицы огромен, любовь женщины на троне – всемогуща. На все у нее хватало сил, а ведь полсотни лет на плечах – отметили в 1779 году. И почти обо всем советовалась с ним, «первейшим в душе и светлейшим в свете»:

«Мой друг, нужно ли давать фельдмаршалу П. А. Румянцеву титул Задунайского?»

«Батя, я приказала князю (Г. Г. Орлову) вам отписать, что я (барону X. И. Генкину) возвращаю секунд-майорский чин. Добра ночь». Бог мой, какие мелочи, рядом с главным: «Теперь читай в душе и в сердце моем. Я всячески тебе чистосердечно их открываю, и если ты сие не чувствуешь и не видишь, то недостоин будешь той великой страсти, которую произвел во мне…»

Светлейший князь Священной Римской империи (этот титул даровал ему император Иосиф II после выгодного для России и Австрии Кючук-Кайнарджийского мира с Османской империей) месяцами пропадал на Юге. Готовил и осуществил – всем на диво без кровопролития – присоединение Крыма в 1783 г. Деятельно строил Екатеринослав, Херсон, Николаев и особо – жемчужину короны, Севастополь. «Я, матушка, – писал он, – прошу воззреть на Севастополь как на такое (место), где слава твоя оригинальная, и ты не делишься ею с предшественниками…» За хлопотами забывал отозваться, «небрежничал в письмах». Это прощалось. Когда же наступало промедление в делах и движении бумаг официальных, Потемкин получал отменную выволочку:

«Я дурачить вас не намерена, да и сама дурою охотно слыться не хочу… Горячиться по-пустому не буду, а… прошу, написав указ порядочно, прислать тотчас к моему подписанию. Дурак, гяур, москов…»

Светлейший летел через Россию, и снова они были вместе. Любили, работали. «По вашей милости, хронология истории России или, лучше сказать, моих воспоминаний о России становится самой блестящей частью.

Превеличайшее спасибо». Это из письма, помеченного 1784 годом.

Вместе надумали и совершили грандиозную поездку на Юг России в 1787 году. Подготовку к поездке Потемкин вел три года. Злые языки, завидуя феноменальной энергии светлейшего, назовут сделанное им «потемкинские деревни». А очищение Днепра от порогов и превращение его в судоходный водный путь России, а Черноморский Флот! Да сам факт, что императрица в завершение своего шеститысячеверстного пути безбоязненно проезжает через только что присоединенный Крым, где столетиями бушевала ненависть ко всему «московскому»!

«Ты первый мне в делах военных и всех протчих, и это несумненно», – повторяет императрица. С годами остывала страсть, одолевали заботы, хворала чаще, не всегда бросалась по первому зову своего «Гришенка», даже когда жили в Петербурге. Нормальная, человеческая записка: «У меня понос пресильный с шестого часа. Боюсь прохода через студеную галерею (в Зимнем дворце), при такой сырой погоде умножит рези. А что ты болен, о том сердечно жалею».

Привечала кое-кого к себе в покои. Светлейший всегда знал об этом. Обычно от нее же самой – из писем, когда сидел в Новороссии, из доверительных бесед, если был в Петербурге. К концу своих дней она сама пересчитала своих фаворитов – «за всю жизнь двадцать». Впрочем, по придворным меркам XVIII века – не так уж и много. Общий принцип эпохи гласил: за грехи молодости будем молиться в старости. А наступление старости всячески старались отдалить. В том числе и молодыми фаворитами.

Светлейшего (да и саму императрицу) эти мимолетные увлечения не слишком беспокоили. Смущал обоих только молодой Аполлон —23-летний Платон Зубов. Ему «случай» выпал довольно долгий – с 1789 года. И последний.

Своими чувствами о нем Екатерина II тоже поделилась со своим «золотым тигром»: «Люблю очень это дитя. Он ко мне очень привязан и плачет как ребенок, если его ко мне не пустят. Воля твоя во всех распоряжениях, кроме тебя, никому не вверяюсь». Шел 1790 год.

Григорий Александрович и сам далеко не монашествовал ни у себя в Таврическом дворце в Петербурге, ни на далеком Юге России. Однако на этот раз почуял угрозу. Не себе. Ей. «Грабят тебя братья Зубовы, матушка! Из разоренной Польши по 200 тысяч тянут!»

Разобраться не успел. Докончил с триумфом вторую войну с турками (1787–1791), подготовил блистательный Ясский мирный договор. И покинул свою любимую, ангела, матушку-государыню…

В салонах Петербурга и Москвы долго шептали – Зубовы отравили…

Она состарилась разом. Жила через силу. Много молилась. Повторяла: «Заменить его невозможно, потому что надобно родиться таким человеком, как он, а конец этого столетия как-то вовсе не предвещает гениев…»

Прошло двести лет со дня кончины Екатерины II – русской императрицы, женщины, умевшей любить и пестовать таланты, умевшей любовь и долг вплетать в венец Отечества.

Виктор Гиленсен
ПРОДАВЕЦ ФАЛЬШИВЫХ ПИСЕМ

Всем давно известно, что изготовление фальшивых документов во всех цивилизованных странах уголовно наказуемо. Но в реальной жизни бывает часто не так. Правосудие как бы не замечает того, что такие документы изготовляются и применяются в интересах «высокой политики» с ведома или при участии ответственных руководителей государственных органов. Даже когда профессиональные фальсификаторы «документальной информации» становились известны, они редко привлекались к ответственности. Обычно это имело место в практике работы спецслужб стран, руководители которых неохотно признаются в том, что стали жертвой обмана. Сами ведь использовали фальшивки для достижения своих целей. Об истории такого рода, детали которой вряд ли когда-нибудь станут полностью ясны, и пойдет речь. Владимир Григорьевич Орлов начал свою деятельность в дореволюционной России в качестве служителя Фемиды, но затем превратился в международного авантюриста, ставшего главной фигурой в нескольких международных скандалах.

До начала 1929 года о существовании Орлова вряд ли подозревали большинство жителей Берлина. И вдруг о нем заговорили все известные берлинские газеты: «Берлинская Биржевая газета», и социал-демократическая «Форвертс», и коммунистическая «Роте Фане», и даже нацистская «Фелькишер Беобахтер». Разгорелся международный скандал, который затрагивал интересы Соединенных Штатов, на финансовую помощь которых в Германии, обремененной репарационными платежами в пользу победителей в первой мировой войне, возлагали большие надежды. Правда, о событиях, развернувшихся в США, узнали в Германии только тогда, когда перед судом присяжных в столичном районе Шенеберг предстали два русских эмигранта: 47-летний Владимир Орлов и его соучастник 33-летний Петр Павлоновский, уже давно пользовавшиеся гостеприимством Веймарской республики. Им инкриминировались преступные деяния, предусмотренные ст. 257 Уголовного кодекса, а пострадавшими от их махинаций были два влиятельных американских сенатора Вильям Бора и Джордж Норрис.

Все началось за год до начала процесса в Берлине, когда в некоторых американских газетах появились сенсационные статьи, из которых следовало, что оба сенатора получили крупные взятки от московских властей за содействие в нормализации отношений между двумя странами.

Москва еще не была признана «де-юре» Вашингтоном, что давно уже сделали Париж и Лондон. Эти сообщения вызвали громкий скандал.

Вильям Эдгар Бора, которому в 1927 году исполнилось 62 года, уже в течение 30 лет бессменно был сенатором от штата Айдахо. С 1924 года он был председателем одного из ключевых комитетов сената по иностранным делам, не раз рассматривался как возможный кандидат на пост президента.

Джордж Норрис вступил на стезю политической деятельности несколько позже. Сенат выступил в защиту Бора и Норриса. Была создана специальная комиссия. Заключение ее было категорическим: газетные сообщения – явная фальшивка. Как раз в тот день, когда комиссия огласила свои выводы, стало известно о появлении новых компрометирующих Бора и Норриса «документов». В них речь шла о секретной переписке между советским наркомом иностранных дел Чичериным и проживающим в Париже американским адвокатом Малоне, а также между полпредом СССР во Франции Раковским и неким французским банком, в которой сообщалось о выплате Бору и Норрису по 100000 долларов. В печати воспроизводилась фотокопия расписок за полученные суммы. В одной фигурировала подпись Бора, в другой – Малоне как представителя Норриса. Новые «документы», как и прежние, экспертиза признала подложными, но установить их происхождение не удалось.

Совершенно неожиданно личности преступников раскрыл берлинский корреспондент американской газеты «Ивнинг Пост» Кникербокер. На основании анализа печати журналист решил, что фальсификаторов следует искать не в США, а в Германии. Для проверки своей версии он подключил русского эмигранта, уроженца Прибалтики, Дасселя. Скоро тот напал на след. Его земляк, бывший ротмистр царской армии «барон» Кистер, ставший в Берлине владельцем ресторана, свел Дасселя с другим эмигрантом—«писателем» Петром Павлоновским. Тот намекнул Кистеру, что имеет «сенсационные» по своему содержанию «документы» и хотел бы их продать солидному, располагающему средствами лицу. Дассель немедленно известил об этом Кникербокера. В первом «документе»—якобы составленной начальником ИНО ОГПУ Трилиссером телеграмме, адресованной непоименованному агенту, в «обычном» с виду тексте местами встречались группы цифр. По словам Павлоновского, ему удалось получить «ключ» и таким образом установить, что цифры скрывали фамилию «Бор». В общем, создавалось впечатление, что сенатор связан с советской внешней разведкой. Получив «аванс», Павлоновский представил еще два «документа». Один из них выглядел как копия письма исполкома Коминтерна от 14 марта 1928 года в адрес какого-то «№ 97», а другой – послание ИНО ОГПУ. В обоих «документах» речь шла о сенаторе Боре. Между тем Кникербокер принимает решение привлечь к деятельности Павлоновского внимание германской полиции. В полиции очень скоро определили, что имеют дело с грубым фальсифицированием. После того как Павлоновский написал корреспонденту письмо с предложением дальнейшей поставки «документов» по цене 1000 долларов за штуку, было решено арестовать «торговца». 28 февраля Павлоновский, а также Орлов были взяты под стражу. При обыске в квартире Орлова обнаружили целую мастерскую для изготовления фальшивых документов. Несмотря на то что в ходе процесса обвинение нашло полное подтверждение, приговор был смехотворно мягкий – четыре месяца тюрьмы.

Для того чтобы понять причины такой снисходительности германской фемиды к двум преступникам, обратимся к прошлому главного организатора фальсификаций – Орлову. Он был куда более крупной фигурой, чем простой изготовитель подложных документов.

* * *

Владимир Григорьевич Орлов неоднократно менял жизнеописания своей биографии в зависимости от обстоятельств. Данные о нем в различных материалах германской, французской и польской спецслужб неодинаковы.

Родившийся в глубокой провинции тогдашнего царства Польского – части Российской империи, он вряд ли чем-либо выделялся среди студентов-первокурсников юридического факультета Варшавского университета. Примечательным было лишь то, что он обучался в одной и той же гимназии, что и будущий террорист, гроза трона последнего русского императора, Николая II – Борис Савинков.

В одной из своих биографий Орлов писал, что в 1904 году после начала русско-японской войны он оставил учебу и отправился добровольцем на фронт и только после возвращения закончил университет и определился на государственную службу. Соответствует истине другое: после окончания университета в 1904 году Орлов в течение почти 10 лет работает помощником прокурора («товарищем», как тогда официально именовался этот пост), а затем прокурором в городах в русской Польше. В 1914 году был переведен в Варшаву следователем по особо важным делам при Варшавском окружном суде. Здесь он отличился при расследовании дел по обвинению участников польского национального движения. В Варшаве он познакомился с начальником службы разведки Варшавского военного округа полковником (потом генералом) Батюшиным, возглавлявшим службу стратегической разведки в годы первой мировой войны в Ставке Верховного Главнокомандующего русской армии. Орлов отличился и в 1915 году при расследовании известного «шпионского дела» полковника Мясоедова, сфабрикованного окружением Великого князя Николая Николаевича, главнокомандующего русской армией в начале войны, в целях его «реабилитации» и снятия с него ответственности за поражения.

Для Орлова участие в «расследовании» дела Мясоедова было серьезной школой фальсификации документов, ставшей в дальнейшем его главной профессией.

Вскоре Орлов был повышен в должности, переведен на службу в Ставку Верховного Главнокомандующего в Могилев.

Октябрьская революция прервала его блестящую карьеру. Однако он не унывал. По чужим документам польского социалиста поступил на работу в Комиссариат юстиции в Петрограде.

Затем он получает подложный паспорт и через «зеленую границу» оказывается в Финляндии.

Теперь он был уже не поляком Болеславом Орлянским, а подданным Австро-Венгерской «двуединой» монархии, союзника Германии, Венцеславом Орбаном.

Впрочем, в Гельсингфорсе он не собирался оставаться долго. Через Швецию, а затем оккупированную немцами Польшу он пробирается в Киев, а затем на юг России. В декабре 1918 года главнокомандующим Добровольческой армией и главнокомандующим Вооруженными силами Юга России стал генерал Антон Деникин. Здесь знали Орлова со времени его службы в аппарате Ставки в 1916–1917 годах. Искусно создав себе реноме опытного разведчика, проникающего даже в органы безопасности большевиков, он получает ответственное задание контрразведки и отправляется в Одессу, оккупированную союзниками. Здесь он вспоминает о местных сахарозаводчиках, под которых подкапывался еще будучи следователем в аппарате генерала Батюшина, и двоих из них арестовывает, изъяв при этом шкатулки с драгоценностями. Однако у сахарозаводчиков оказались покровители во французском командовании – их пришлось освободить как раз накануне вступления в Одессу красных.

Орлов и его узники бегут в Константинополь. От одесских «подследственных» поступили жалобы, что Орловым при их освобождении не были возвращены «вещественные доказательства» их изменнической деятельности – драгоценности. Был произведен обыск, но, к разочарованию пострадавших, их имущества так и не нашли. Однако через два года бедный эмигрант Орлов, обремененный немалым семейством, приобрел в Германии, на берегу Эльбы, замок с неплохим имением. Здесь разместились его родные. Сам он заезжал сюда лишь во время отдыха, когда покидал свою берлинскую квартиру, служившую ему и офисом. Но все это было потом. Перспектива активного участия в вооруженной борьбе с большевиками мало привлекала Орлова. Деятельность в аппарате военной разведки старой армии, служба в Ставке, «работа» в одесской контрразведке, способность налаживать контакты с «нужными» людьми дали Орлову возможность не только укрепиться в руководстве «спецслужб» Добровольческой армии, но и стать ее главным представителем в Западной Европе.

В ноябре 1920 года разбитые в Крыму части «русской армии» – так была переименована Добровольческая армия—эвакуировались в Турцию. В штабе Врангеля еще мечтали о возобновлении крупномасштабной борьбы с Советами, надеясь на помощь Парижа и Лондона.