Текст книги "Хризалида"

Автор книги: Варвара Малахиева-Мирович

 
Обезножела старая тетя.
Лежит в постели девятый день
В полусознанье, в полудремоте.
Племянники думают: просто лень.
 
 
А старая тетя у грани сознанья
Нашла боковую тропинку одну,
Какой не находит племянник,
Когда отходит ко сну.
 
 
Ни сон, ни жизнь, а явь боковая,
От жизни и сна в стороне.
Туда улетает тетя хромая,
Легка, как птица, в своем полусне.
 

 
Потоки радости бегут,
Бегут неведомо откуда
И к берегам земным несут
Предвестье благостного чуда.
 
 
Пусть не увижу на земле
Его лица, его значенья,
Пускай сокроется во мгле,
Где зреют дальние свершенья,
 
 
Но сердце дивные слова
Уже прочло в его сияньи,
Душа жива, душа жива,
И дышит Бог в ее дыханье.
 

1919, Киев

 
Твои одежды черные
У белого креста.
И скорбь твоя покорная,
И красота,
И синих далей пение,
И облако высот —
Всё тайну воскресения
Уже несет.
И сквозь прозрачность зримую,
Сквозь дымку красоты
Сквозят уже любимые
Его черты.
 

 
Колышется ива на облаке светлом
Зелено-серебряным легким листом,
С тобою иду я священно-обетным,
Безводно-печальным далеким путем.
 
 
Но там, где колышется белая ива
И светлое облако стражем стоит,
Душа отдохнет. И опять молчаливо
К пустыням Синая свой путь устремит.
 

Июль – август 1919, Киев

 
Noi siam vermi nati a farmer
l’angelica farfаlla
 

Данте

 
Под коварной этой синей гладью
Он хотел вздохнуть в последний раз.
И сомкнулись воды синей гладью,
И огонь погас.
 
 
Было так во дни Ерусалима.
Так же замер чей-то крестный вздох.
Так же Мать звала в рыданье сына:
Сын мой, Сын и Бог!
 
 
Но расторгнув чудом воскресенья
Душный плен гробовой пелены,
Всем огням вернул Он их горенье,
Все огни к Нему вознесены.
 

 
Тающий дым от кадила
В синюю бездну плывет.
Веют незримые силы,
Духи глубин и высот.
 
 
Встречею стало прощанье.
К смерти душа вознеслась.
Ангеле Божий, Юлиане,
Моли Бога о нас!
 

 
Точно ангелы пропели
«Со святыми упокой»
Над цветочной колыбелью,
В этот день сороковой.
 
 
И звучало это пенье,
Как прощальный тихий глас
В недостижные селенья
Вознесенного от нас.
 
 
И казалось, отуманен
Херувимски чистый лик
Скорбью нашего прощанья,
Малой верой чад земных.
 
 
Имя новое приявший
В новой тайне, он хотел,
Чтоб любовью, смерть поправшей,
Мы вошли в его удел.
 
 
Чтобы наша скорбь омылась
Вечной Радости ключом
И, омывшись, озарилась,
Как зарей, его путем.
 

Июль – август 1919, Киев

 
Летят, летят и падают смиренно
На листья падшие всё новые листы.
В день солнечный кончина их блаженна,
И тишины полна, и красоты.
 
 
Нет с деревом печали расставанья.
Не жалко им, что лето их ушло.
Полет, покорность, нежное мерцанье,
Аминь всему, что в смерть их унесло.
 

1919, Киев

Льву Шестову

 
Не обмолвится прощаньем,
Без сигнала отойдет
В океан корабль молчанья,
Не ускорит ровный ход.
 
 
В двух пустынях затеряется
Между небом и землей,
Не вернется, не признается,
Что несет он образ твой.
 

[1919]

 
Завеса неба голубая,
Свиваясь, вихрем унеслась,
И бездна мира огневая
Открылась для смятенных глаз.
 
 
Плененье Ветхого Завета,
Закон Пространства и Времен
Потоком пламени и света
Заворожен и отменен.
 
 
Тысячелетние стенанья
И тяжесть Рока поборов,
Душа ворвалась в мирозданье,
Как пенье звезд, как гимн цветов.
 
 
И буйной негой отвечая
На дерзновеннейший порыв,
Душа открыла мировая
Тайник сокровищниц своих.
 
 
Как всё раскрылось, озарилось,
Звенит от сердца к сердцу нить.
Как всё безумно изменилось.
И умереть легко и жить.
 

 
Полупрозрачных эльфов крылья
Порхают в лунной синеве.
Смеются радужные сильфы
В росинках, спящих на траве.
 
 
Колышут нежные лианы,
Как сон, бездушные мечты,
Магнолий рой благоуханный
Раскрыл пьянящие цветы.
 
 
Проснулась фея старой сказки
В объятьях белого цветка
И понеслась в звенящей пляске,
Как сон любви, чиста, легка.
 

 
Сколько духов налетело
Из пучины океана,
Из воздушного предела,
Непостижных, несказанных.
 
 
Сколько хохоту над нами,
Над убогой теснотою
Жизни, полной только снами,
Только лживою мечтою
 
 
О великом, о священном,
О едином на потребу,
И плетущейся смиренно
За вином и коркой хлеба.
 
 
Но в божественном весельи
Духи рвут, как паутину,
Наше сонное похмелье,
Нашу одурь и кручину
 
 
И на волю выпускают
Радость-пленницу от века,
И свободу возвещают
Рабьей доле человека.
 

27 апреля 1920. Ростов, Концерт Шауба

 
Змея Змеёвна
Ползет неровно
С горы на угорье
Далеко на взморье.
Змея Змеёвна
Больным-больна;
Болит голова,
Болит спина,
Все позвоночки:
Первый, второй,
Пятый, десятый,
Девяностый, сотый.
С кочки на кочку
Ползет неровно
Змея Змеёвна,
То в круг совьется,
То разовьется,
На озере Лаче
В песок завьется.
На озере Лаче
Песок горячий.
Спят на песочке
Все позвоночки,
Спят, не болят,
Болеть не велят.
 

 
Лед на лед,
Гора на гору,
Студеное море,
Сполох играет,
Белухов вызывает.
– Идите играть!
– У нас плавни болят.
– Ничего не болит,
Это лед трещит,
Это море плещ ит —
Треск,
Плеск,
И там,
И здесь.
Деревянный крест
Далеко на Пинеге
Мреет в степи.
Спи.
 

 
Ковыли-ковылики,
Перекати-поле.
Конь-колодец.
Боли мои, боли,
Вас ковыль развеет
На четыре ветра,
Перекати-поле
Унесет на волю
Воду пить,
Где колодец стоит.
Конь воду пьет,
Конь копытом бьет.
Круп. Ступ.
Так. Не так.
Еще потерпи.
Спи.
 

 
Крокодилы зубастые,
Строфокамилы кудластые,
Что вы ссоритесь?
Что вы сваритесь,
Не поделитесь,
Не побратаетесь?
Вам бы смириться,
Песочком укрыться,
Поспать, подремать,
Первый сон увидать:
Зеленые заводи,
В них тихие лебеди;
Плавают тихохонько,
Не стонут, не охают,
Глаза закрывают,
Первый сон видают.
 

 
Ой, горячо, ой, колко…
Там сковородка,
Там иголка.
Там клин,
Там гвоздок,
Тук-тук молоток.
По ком бьешь?
– Ни по ком.
Строим дом —
Тихоходам,
Тихо-сеям,
Тихо-веям,
Жить им в прохладе,
Жить им в тишинке,
В вишневом саде,
На пуховой перинке.
 

 
Тигры полосатые,
Звери немилосердные.
Мало вам крови,
Пейте, ешьте вдоволь:
Еще кусок,
Еще глоток,
Вдоль и поперек.
Тяните.
Рвите.
Сгиньте.
Пропадите.
Мурава шелковая,
Вода ключевая,
Трава по три листа.
Четвертый лист – счастье,
Отгони напасти.
 

 
На гору горянскую,
К Змею Горынычу
Дорожка ползет —
Шесть оборотов,
Один пол-оборот.
Змей Горыныч
Точил меч всю ночь.
Один меч – хворь посечь.
Другой меч – с хворью в землю лечь.
Третий меч – хворь в земле стеречь,
Чтоб не проснулася,
Не встрепенулася,
Не прикинулась к рабу Божьему (имя),
Не прикинулась
Во веки веков.
 

 
Камушек по камушку
Разнесем все горы
Скопом-собором,
Мирским приговором,
Несметною ратью,
Божьей благодатью.
Ушли наши горы
Под Холмогоры.
Стало гладко,
Ровно, сладко
На лужайках спать,
Где ангелов рать.
 

 
Боль-боляницу,
Железную птицу
В сети поймали,
Туго связали.
Вяжите туже,
Пускай не кружит
Над нашей крышей,
Пускай летает
Повыше,
Потише.
Железо в землю,
Сети на колья,
Птицы на волю,
Боль в подполье, —
Наше место свято.
 

 
Ой, тяжелое нагружение,
Ой, долгое напряжение,
Три кораблика
Самобранные
Безымянные:
 
 
В одном Ломь,
В другом Коль,
В третьем Боль,
Всем болям боль,
 
 
О семи головах,
О семи хвостах,
О семи тысячах зубах…
 
 
На кораблики размещаются,
Голосисто совещаются:
Нам плыть или не плыть,
Или рабой Божией (имя) быть.
 
 
Тут задули ветры сильные,
Взволновалось море синее,
Захлестнулись три кораблика:
И Ломь,
И Комь,
И Боль
 
 
Уже на дне.
А раба Божия (имя)
В сладком сне.
 

Август 1920, Москва

Наташе

 
Спит над озером тростиночка.
Спи, усни, моя былиночка,
Сладко-горький мой вьюнок,
Голубой мой ручеек.
 
 
Ты по белым-белым камушкам
Доплывешь до моря синего.
Баю-баюшки, дитя мое,
Богоданное, любимое.
 
 
Я уйду в края безводные,
Над волнами над песчаными,
Я прольюсь в пески холодные,
Буду спать между курганами.
 
 
За рассветными туманами
Золотое море светится.
Спи, не плачь, моя желанная,
Все пути у Бога встретятся.
 

1920, Сергиев Посад

Лису

 
Баю, баю, баю, Лисик,
Баю, баю, мой пушистик,
Золотая шубка,
Вишневые губки.
 
 
Вишневые ветки
Полны белым цветом.
От синего неба
Синие просветы.
 
 
Голуби летают
С каждым кругом
Выше.
С каждым кругом
Тише.
Баю, баю, баю.
 

23 октября 1920, Сергиев Посад

 
В осияньи белом инея,
В бирюзовых небесах
Золотая встала скиния
В бледно-радужных кругах.
 
 
Под завесой голубеющей
Скрыты Божьи письмена.
И в лучах невечереющих
Даль безродная ясна.
 

12 декабря 1920

 
Бердслей, Уайльд и Боделэр
В твоем лилово-синем гроте
Своих падений и химер
Курят куреньем приворотным.
 
 
Но в пряном воздухе твоем,
Как луч лампады золотистый,
Уж зреет дума об ином,
Священножертвенном и чистом.
 

 
Mater dolorosa,
На твоих глазах
Крестной скорби слезы.
 
 
А в твоих глазах
Тайны омовенья
Чистою росой,
Тайна пробужденья
Жизни в мир иной.
 

 
Я видела крестик твой белый,
И абрис головки твоей,
И взор твой, и робкий и смелый,
В крестовом походе детей.
 
 
Ты лилии рвал по дороге,
Следил за игрой облаков,
Но думал, все думал о Боге,
И радостно взял тебя Бог.
 
 
А после родился ты в Риме
И жил в нем – художник-поэт.
В истории есть твое имя,
А в сердце храню я твой след.
 

1920, Москва

Посвящается Л.И. Шестову и М.В. Шику

 
Печальной тайною волнующе согреты
Черты двух душ, покинувших меня.
Являет лик безвестного портрета,
Загадочно в себе соединя
 
 
Мысль одного, глубинный свет другого —
И общего изгнания пути.
Глядят глаза и мягко и сурово,
В устах застыло горькое «прости».
 
 
Таит следы недоболевшей боли
Мучительно приподнятая бровь.
Боренье тяжкое своей и Божьей воли
И отягченная изменою любовь.
 
 
Как любит он со мною долгим взглядом
Обмениваться в ночь без отдыха и сна.
И до утра исполненную ядом
Мы чашу пьем. И нет у чаши дна.
 

1921, Сергиев Посад

Должна быть шпага, на которой клянутся.

Слова бреда

 
Твой озаренный бледный лик,
Твой голос, дико вдохновенный,
В пожар души моей проник,
Как перезвон набата медный.
 
 
«Должна быть шпага. На клинке
Ее начертаны обеты.
Не здесь. Не в мире. Вдалеке,
В руках у Бога шпага эта».
 
 
Как белый саван, облекал
Тебя наряд твой сумасшедший,
И неземным огнем сиял
Твой взор, в безумие ушедший…
 
 
Мой дальний друг, моя сестра,
Я эту шпагу отыскала
И знаю, как она остра —
Острей, чем самой смерти жало.
 

1921, Сергиев Посад

 
В первое утро мира
Слетелись эльфы
На крылах стрекозиных
На песчаный холмик,
Где розовый вереск
Кадил ароматами
Росного ладана.
 
 
«Молились вы Богу,
Малютки крылатые?» —
Спросил их Ангел
У райских врат.
 
 
В первое утро мира
Ответили эльфы
Строгому Ангелу
На призыв к молитве:
 
 
«Молитва наша —
Трепет крыльев
И их переливы
На утреннем солнце.
Причастная чаша —
Розовый вереск.
И аллиллуйя —
Наши поцелуи».
 

 
В первое утро мира
Ева поздно встала.
Солнце лучами прямыми
Кудри ее расчесало.
 
 
Пальм голубых опахала
Свеяли снов налеты
С темных стрельчатых ресниц.
 
 
Чистого лотоса росы
Омыли ей лик и грудь.
 
 
Слетелись райские птицы
И в песнях запели райских
О счастии жить в раю.
 
 
И высоко на древе познания
Увидела Ева бездонный,
Таинственно-черный, влекущий
Загадкою страшной взор.
И скучны стали райские песни
Еве с тех пор.
 

 
Это было тоже
В первое утро мира.
Адам поссорился с Евой.
И сидели у дерева Жизни
Они, как чужие.
 
 
И сказала Адаму Ева:
«Мне наскучили райские песни
И ограда садов Эдемских».
 
 
И Адам ответил: «Я знаю,
Это всё наветы Змея,
Я видел сегодня, как взором
Ты бесстыдно с ним обменялась».
 
 
И упрямо склонила Ева
Лучезарный лик на колени.
И предстали в тот миг перед нею
В непонятном, как бред, виденьи —
Чернобыльник, колючие травы,
И звериные кожи, и кровь,
И звезда Люцифера в сияньи и славе,
И Крест. И на нем ее Жизнь
И Любовь.
 

 
Серенький зверек
В белых пятнах
С розовой мордочкой,
Зеленоглазый
В первое утро мира
Дразнил змею.
 
 
Зеленая змейка в золотых полосках
Изумруды глазок
В траве серебристой
От него скрывала
 
 
И вдруг поглядела.
И красное жало
Затрепетало
Над бедненьким серым
Зверьком.
И всё было кончено.
 

 
Под солнцем первого утра
На акации белой росинка
Ввысь потянулась паром.
 
 
– Я умираю, – сказала росинка
Гроздьям душистым.
И юное дерево в страхе
От слова «смерть» встрепенулось,
Но солнечный луч погладил
С улыбкой кружево листьев
И всем сказал в Эдеме:
 
 
– Вернется дождинкой росинка,
И в этом таинство смерти.
 

3 февраля 1921, Москва

Наташе

 
Отчего ты, звездочка моя,
На меня глядишь с такой боязнью?
Или думаешь, что сердце перед казнью
Обвинило в чем-либо тебя?
 
 
Как лазурь безоблачного неба,
Предо мной душа твоя чиста,
Если жизнь не может дать мне хлеба,
Если чаша дней моих пуста,
 
 
Не с тобою пред лицом Господним
Встану я в день Страшного суда,
Да и тот, кто мне для муки дан,
Может быть, уже прощен сегодня.
 

[1921]

А.В. Тарасевич

 
Аллеи лиственниц лимонных,
Темно-зеленый бархат пихт.
И в розово-янтарных кленах,
И в липах ржаво-золотых
 
 
Прорвались синие просветы
В такую глубь, в такую высь,
Где все вопросы и ответы
В кристалл Безмолвия слились.
 
 
Но храм, убогий и забвенный,
В плакучем золоте берез
С такою верой дерзновенной
Свой крест в безмолвие вознес.
 

10–16 сентября 1921, Удино

 
На решетках балкона
Вялых рыб ожерелье.
А внизу граммофона
Хриплый тон и веселье.
 
 
Нежных ликов девичьих
Молодое томленье
И сольфеджий привычных
Монотонное пенье.
 
 
Рой детей сиротливых
В тесной клетке двора.
Всё так живо, так живо,
Точно было вчера.
 

1921, Москва

 
На мраморную балюстраду
И на засохший водоем
В квадрате крохотного сада
Под хризолитовым плющом
 
 
Гляжу я так же, как бывало
В те обольстительные дни,
Когда душа припоминала,
Что в мире значили они.
 
 
И вижу черную гондолу,
Мостов венецианских взлет,
И голос сладостной виолы
Меня томительно зовет.
 
 
Сквозь шелк дворцовой занавески,
Как нож, блистает чей-то взор,
А весел радостные всплески
Звучат, как поцелуев хор.
 
 
И знаю, в этом же канале
На мягком и тенистом дне
Я буду спать с твоим кинжалом
В груди, в непробудимом сне.
 

[1921], Сергиев Посад

 
Боже воинств, великой Твоей благодатью
Ниспошли мне твой панцирь, и щит, и копье.
Я одна пред несметною ратью,
Полно ужасом сердце мое.
 
 
Кто щитом моим был, и мечом, и твердыней,
С поля битвы ушел и ночует в шатрах,
Опои меня, Боже, своею святыней,
Да бежит предо мною твой враг!
 

13 февраля 1922

 
Голубая ночь баюкает
В небе сонную звезду.
Леший по лесу аукает,
Я одна в лесу иду.
 
 
Я одна, и сердцу радостно,
Что одна я в голубом,
В неразгаданном и сладостном,
В древнем таинстве ночном.
 
 
Протянула струны тонкие
К сердцу, вспыхнувши, звезда,
Под кустом блестит, сторонкою
Наговорная вода.
 
 
Не нужны мне заклинания,
Никого не позову.
В звездной песне и в молчании —
Долгий век мой проживу.
 

6 марта 1922, Сергиев Посад

 
Не касайся меня, Магдалина,
Не влачись у краев моих риз,
Женской мукою Божьего Сына
На земле удержать не стремись.
 
 
Я не плотник, не сын Марии,
Не учитель, не друг я твой,
Позабудь слова земные,
Если хочешь идти за мной.
 
 
И ты – не Вифании дева,
Не Лазарь и Марфа – родные твои,
Отныне ты сеятель Божьего сева,
Апостол Моей Любви.
 

25 марта 1922

П.А. Флоренскому

 
Там, где нога твоя земли коснется,
Не оживет сожженная трава,
И черный вихрь вослед тебе несется —
Так шелестит несмелая молва.
 
 
Но ты молчишь, склонив ресницы долу,
Таинственным величьем обречен,
Завившись в быт прогорклый и тяжелый,
В нем поглотить пророческий свой сон.
 
 
Но ветхий бог, как мех, уже раздранный,
Вместить не может нового вина,
И ты не в нем живешь, пришелец странный,
Не там, где дом твой, дети и жена.
 
 
Тебе знакомо нижних бездн сиянье,
Денницы близкой дерзновенный взор,
И сладостность свободного познанья,
И горького изгнанья приговор.
 
 
И ничего о них молва не знает,
И ничему там не поможет быт,
Где Дьявол с Богом в смертный бой вступают
И где душа, как два костра, горит.
 

[конец апреля – начало мая 1922]

 
Ты ходил тропинкою лесистою
По лощинам тем же и холмам,
Где идут стопы мои нечистые
Каждый день к мучительным грехам.
 
 
Светлый нимб, души твоей сияние
Я ловлю порой на облаках,
И в росистом трав благоухании,
И в закатных розах на крестах.
 
 
Но, смущенный темным отвержением,
Вечной болью незаживших ран,
Белых риз твоих прикосновения
Дух страшится – зван, но не избран.
 
 
Чудом встречи глубже озаряется
Дикий мрак падений и утрат.
И твоей святыней не спасается
Дух, гееннским пламенем объят.
 

31 мая 1922, Сергиев Посад

 
Два озера лесных – глаза,
В них – мудрость вещего ребенка.
Порой нежданная слеза
Сквозь смех, стремительный и звонкий.
 
 
На тонких пепельных косах
Два банта – желтый и вишневый.
Неоперенных крыльев взмах
В движеньях грации суровой.
 
 
В певучем бархате речей
Органа голос величавый.
И вдруг – победный звон мечей,
И дальний отзвук битв кровавых.
 
 
Волшебник снежно-белый кот
С янтарным ворожащим оком
Тебя – царевну – стережет
И там, в краю от нас далеком.
 
 
С твоей картины нежный зверь,
Прозрачно радужный лосенок,
Тебе открыл Эдема дверь,
Где призрак, ласковый и тонкий,
 
 
Земного сына твоего
Тебя объятьем лунным встретил
И дивной музыкой отметил
Твоей кончины торжество.
 

1–13 июня 1922, Сергиев Посад

Вл. Андр. Фаворскому

 
В твоем пространстве многомерном
Сыскав единый монолит,
Движеньем медленным и верным
Твоя рука его дробит.
 
 
И, разделяя, созидает
Угрюмых ликов хоровод,
Чьей жизни сумрачная тайна
Еще в веках разгадки ждет.
 
 
А здесь, в трехмерной нашей были,
Ты ясен, прост, как голубь белый.
И скрыты творческие крылья
Красноармейскою шинелью.
 

15–28 июля 1922

 
Они меж нами пребывают
И нами видимы порой,
И часто даже роль играют
В любой профессии земной.
 
 
Средь них актеры и поэты,
Возможен даже большевик,
Но в их глазах иного света
Всегда заметен жуткий блик.
 
 
Не в нашем ритме их движенья;
Как незнакомые слова,
В устах их наши выраженья.
Земли касаются едва,
 
 
Как тень скользящая, их ноги,
И им легко переступать
Морали скользкие пороги
И сразу две игры играть.
 
 
И, может быть, они крылаты,
И в разных могут жить телах.
Видали их неоднократно
За раз и в двух, и в трех местах.
 
 
Их часто любят без надежды.
Они же любят кровь сердец.
Для них измены неизбежны,
И быстр, и странен их конец.
 

3–4 сентября 1922, Сергиев Посад

 
Как тихо у меня в душе,
Как будто в ней одни могилы,
Как будто в них почиют все,
Кого любовь усыновила,
 
 
Кто верой в спутники был дан,
Кого надежда увенчала.
И боль тиха от старых ран,
И тихо самой смерти жало.
 

3–4 сентября 1922, Сергиев Посад

 
Чайник пунцовый с отбитым носом,
На чайнике – с розой медальон.
А внутри его – пепел от папиросы,
И георгины в тубе жестяном.
 
 
На стенах картины своего изделья.
Пальмы да пальмы. Без берегов
Моря, и кое-где пастелью
Созвездья с другой планеты цветов.
 
 
За иконой охапка сухого бурьяна,
Одеяло вместо гардин на окне.
И самодельный лик Иоанна
Над постелью приколот к стене.
 

10 сентября 1922, Сергиев Посад

Л.В. Крестовой-Голубцовой

 
А у меня в груди орган.
В носу тончайшие свирели.
Усыновил меня диван,
И стал он гриппа колыбелью.
 
 
Что делать? Вместо Турандот
Иная мне дана задача.
Терпин-гидрат, компресс, и йод,
И сода с молоком горячим.
 
 
Но это – Майи пелена,
Терпин-гидрат и сода,
И что мрачнеет из окна
Ненастная погода.
 
 
Наш дух живет всегда в дали,
Он только собирает,
Как дань сужденную земли,
Над миром пролетая,
 
 
Тоску иного бытия,
И боль, и отреченье,
Неся их в дальние края
Для горнего цветенья.
 

27 сентября 1922, Сергиев Посад

Лисику

 
Пойдем, пожимаясь от холода,
Замесим топкую грязь,
На базаре навозное золото
Обойдем, к стене сторонясь.
 
 
В посконный, гремящий, тележный,
Алчбою насыщенный торг
Скользнем стезей неизбежной,
Как санки бросают с гор.
 
 
Капусту купим брюхатую,
Брюквы (за две – миллион),
Потеряем калошу у ската,
Расплеснем с молоком бидон.
 
 
Доплетемся домой, и покажется,
Что всё это – сон…
 

16 октября 1922, Сергиев Посад

 
Осеребрилась грязь дорожная.
О, слишком нежен первый снег.
Обетование он ложное
Зимы торжественных утех.
 
 
Назавтра хлипкая и липкая
На этом месте будет грязь,
Где он бесстрастною улыбкою
Соткал серебряную вязь.
 
 
Не это горнее касание,
Не эта легкость здесь нужна, —
Мороза тяжкое кование,
Мороза тишь и белизна.
 

18 октября 1922, Сергиев Посад

 
Смертельно раненный зверек
В моей груди живет и бьется.
Снует и вдоль, и поперек
По клетке и на волю рвется.
 
 
Ему дают еду, питье,
Погладят иногда по шерсти,
А он скулит все про свое —
Что кто-то запер двери смерти.
 

12 ноября 1922, Сергиев Посад

Н.

 
Она нежна, она добра,
Мне Богом данная сестра.
Она, как первый снег, чиста
И, как дитя, душой проста.
 
 
Но стало сердцу страшно с ней,
Как в подземелье, полном змей,
Как будто мировое зло
Ко мне вослед за ней пришло.
 
 
И стала с ней и я не я,
А подколодная змея,
С раздавленными позвонками
И яд струящими зубами.
 

10 ноября 1923