Текст книги "Хризалида"

Автор книги: Варвара Малахиева-Мирович

 
О, печальные спины покинутых людей,
Их неверный, связанный шаг,
И развязанность с ними всех вещей,
И решимость не жить в их очах.
 
 
Улица пред ними слишком длинна,
Подъезды молчат томительно-глухо.
Бездонна, как смерть, тишина
Отверженье познавшего духа.
 

1913, Гунгебург

 
На песках бесплодных у моря
Жизнь творит чудеса.
В напоенном солнцем просторе
Молочайные зреют леса.
 
 
Бурый колос, испытанный бурей,
Выше леса возносит крыло.
В безграничное царство лазури
Все метелки его унесло.
 
 
А под ним тонконогие дива,
Два жемчужно-седых паука,
Пробегают воздушно-пугливо
Через мост золотой стебелька.
 
 
На холме колокольчик лиловый,
Несмолкаемый трепетный звон.
Это месса полудня морского,
Это моря полуденный сон.
 

1913, Гунгебург

 
Велико избрание быть красивым.
Но больше – быть прекрасным.
Глубоко познание быть счастливым,
Но глубже – быть несчастным.
 
 
Царствен удел вкусившего
Миг достиженья торжественный,
Знамя победы раскрывшего.
Но удел пораженья – божественный.
 

1913, Гунгебург

Тане Лурье

 
Мы утонули в свете первозданном.
Усыновил божественный покой
В одном сиянии слиянном
Мой дух и твой.
 
 
Сыновна ль мне душа твоя родная,
Сестра ль она предвечная моя,
Иль связывает нас любовь иная,
В иных пределах бытия —
 
 
Доверься мигу. Свято и блаженно
Сужденное причастие вкуси
И этот мир, и этот свет нетленный
Во тьме земной не погаси.
 

27 июня 1913, Удриас

 
Сомкнулись воды надо мною.
Далеко убегает круг.
Следит ли за его чертою
Иль к берегам спешит мой друг?
 
 
Какою чистотой хрустальной
Всё дышит в царстве водяном!
Как в свежести первоначальной
Всё чудно, зелено кругом!
 
 
В безумно-быстром сочетаньи
Промчались изжитые дни.
О, как пленительно сознанье,
Что не воротятся они.
 
 
Стихии властной поцелуи
Всё неотступней, всё грозней.
«Люблю тебя, одну люблю я», —
Обманный голос шепчет в ней.
 

1913, Воронеж

 
Отовсюду веют, реют крылья,
Тьмы и тысячи незримых сил.
Что решенья воли, что усилья?
Да свершится всё, что рок судил.
 
 
Из глуби времен воспоминанья
Жгучий вихрь несет. Земля моя!
Раскаленные немые содрогания
Сил твоих в истоках бытия.
 
 
Но несет, несет нас хор незримый
Выше солнца и планет.
Слышишь пенье «иже херувимы»,
Видишь свет, неизреченный свет?
 

[1913]. Москва, «Ницца»

 
Всё триедино во Вселенной,
Как триедин ее Господь
Как Бог, рождающий нетленно,
Как Сын распятый, погребенный,
Как Дух, животворящий плоть.
 
 
За чудом каждого явленья
Тройное скрыто единство:
Его предвечное рожденье,
Его распятье, погребенье
И воскресенья торжество.
 

1913, Москва

А.В. Романовой

 
Кораблик белый
Средь темных вод
Поник несмелый
И бури ждет.
 
 
К пристаням дальним
Спешат корабли.
Кораблик печальный
Стоит на мели.
 
 
Но скоро, скоро
Вихрь налетит,
В открытое море
Его умчит.
 
 
Кораблик милый,
Пусть даст тебе Бог
Новые силы
Для новых тревог,
 
 
Для странствий дальних
Безвестных путей
И для печальных
Новых мелей.
 

1913, Варшава

 
Первый колокол – во имя Господне.
Медом и елеем напоил он закат.
Второй – за тех, что в преисподней
В неугасимой смоле кипят.
Третий колокол тем, что отдали
За грех мира душу и плоть,
Обагрились их кровью медвяные дали.
Прими их жертву, Господь!
 

1913, Варшава

 
Тихой благовест с морей былого
Недоснившийся приносит сон.
Сердце плачет, сердце просит снова
Услыхать навек замолкший звон.
 
 
Все цветы, не знавшие расцвета,
Все надежды, спящие в гробах,
Все укоры песни недопетой
И сердца, что ныне стали прах,
 
 
Тихий благовест по морю слез приносит
С недостижно дальних берегов.
Сердце плачет и в безумьи просит
Прежних мук, невозвратимых снов.
 

1913, Варшава

 
Милый друг, мне жизнь не полюбить,
Но люблю я жизни отраженье.
И мила мне золотая нить
Меж земным и неземным свершеньем.
 
 
И дворец, что в зеркале пруда
Опрокинул ясные колонны,
Пусть не будет нашим никогда,
Тяжесть царской знаем мы короны.
 
 
На престол тобой возведена,
Я тебя венцом моим венчаю.
Милый друг, земная жизнь темна,
Но светла над нею жизнь иная.
 
 
Убаюкай зыбь души моей,
Тайну неба пусть она лелеет,
Пусть святая нить любви твоей
Между мной и небом не слабеет.
 

1913. Варшава, Лазенки

 
Как вожделенна страна познания,
Как многозвездно она светла,
Ее сокровищам нет названия,
Ее обителям нет числа.
 
 
Как беспощадна страна познания,
Ее пути – огонь и кровь,
Ее закон – самосжигание,
И дышит смертью в ней любовь.
 
 
И как чудотворна страна познания,
В ней прах и пепел встает живым
И улетает, как ветра дыхание,
Что звали мы жизнью и сердцем своим.
 

1913, Варшава

 
Запушил мое окошко
Пух сквозного серебра.
Где была в саду дорожка,
Стала белая гора.
 
 
Рыжий кот, глаза сощеля,
Тянет песню у огня.
Улеглись мои метели.
Тихо в сердце у меня.
 
 
Золотой глазок лампады
Зеленеет сквозь стекло.
Ничего мне здесь не надо,
Мир всему, что отошло.
 

1913, Яхонтово

 
Всё бред и сон. Душа сломалась
И тяжко мечется во сне.
И это было иль казалось,
Что сердце в саван облекалось,
Что эшафот воздвигнут мне?
 
 
И это не было иль было,
Что властно руку палача
Твоя рука остановила,
И тьма, бледнея, отступила,
И жизни вспыхнула свеча.
 
 
И снова бури задувают
Дыханье робкое свечи,
Где сон, где явь – душа не знает,
Душа во тьме не различает,
Где Ты, где Бог, где палачи.
 

[1913]

 
Тяжела работа Господня,
И молот Его тяжел.
Но день, где грозное имя «сегодня»,
Милостью Божьей прошел.
 
 
Если мы его пережили,
Нам жизнь еще суждена,
Но, помни, о, друг, мы еще не испили
Гефсиманской чаши до дна.
 

1913

 
Ты дал нам белые одежды,
Крестил водою и огнем,
Твои нетленные надежды
На сердце выжжены моем.
 
 
Зачем же взор склоняет долу
Моя причастница-душа
И у Господнего престола
Безмолвно никнет, чуть дыша?
 
 
О, Боже, в день преображенья
Ты дал узреть ей горний свет,
Но в мире дольнего свершенья
Ей части нет.
 

1913

 
Полоски бледные зари
Как след недавнего недуга
И знак, что мы с тобой внутри
Неразмыкаемого круга.
 

Блок

 
Чужой души таинственный порыв,
Священный страх у храма запертого.
Ее младенчески молитвенный призыв
И первой нежностью обвеянное слово.
 
 
Зачем так больно мне? Какой безумный круг
Неразмыкаемых погибших упований
Душа испуганно почувствовала вдруг,
На зов чужой души ответствуя молчаньем.
 
 
Как поле мертвое во сне Езекииля,
Былое ожило в стенаньях и тоске,
И оттого рука моя забыла
Ответить «нет» его пылающей руке.
 

1913

Держи крепко, что имеешь,

дабы не восхитил кто венца твоего.

Откровение Иоанна. III, 11

 
Держи неослабной рукою,
Высоко держи наш венец
Над темною бездной морскою,
Над ужасом слова «конец».
 
 
Венец сохранивший – у Бога
Не раб, а возлюбленный сын,
На подвиг твой призванных много,
Избранник один.
 

1913

 
Я в мире всё быстрее и быстрее.
 

Ив. Коневской

 
Каким безумием движенья
Окрылена душа моя?
Встают ли райские виденья
Пред ней за Гранью бытия?
 
 
Иль ждут ее воспоминанья
О жизни в прахе и в пыли,
О темном жребии изгнания
Средь чуждых ей пустынь земли?
 
 
Или от них она стремится
В ужасной скорости своей
Туда сокрыться, где присниться
Уж ничего не может ей?
 

1913

 
«Слава павшим, слава убиенным» —
На гробнице четкие слова
Осеняет миром неизменным
Кипарисов дымная листва.
 
 
Известково-палевые дали
Беспощадно выжженных полей
И лилово-белые эмали
Знойной бухты, полной кораблей,
 
 
Сочетавшись в гимне отдаленном,
Панихиду вечную поют:
«Слава павшим, слава побежденным».
Струны сердца отклики несут.
 

1913

 
Мне сладко спать, но слаще умереть
Во дни позора и несчастья.
Не видеть, не желать, не думать, не жалеть —
Какое счастье!
Для этой ночи нет зари.
Так не буди меня —
Ах! Тише говори!
 

[1913?]

 
Как зрелый плод на землю упадает,
Огонь небес преобразив в зерно,
И гибелью паденья не считает,
Так умереть и мне, быть может, суждено.
 
 
Уже огонь последнего свершенья
Коснулся моего склоненного стебля,
И жаждет дух освобожденья,
И кличет сердце мать-земля.
 

1914

 
В полярный круг заключена
Душа, отпавшая от Бога.
Средь ледяных пустынь она,
И в Ночь, и в Смерть ее дорога.
 
 
Но кто посмеет ей сказать,
Что круг полярный не от Бога?
Быть может, гибель – благодать,
И Ночь и Смерть – ее дорога.
 

1914, Воронеж

 
О, каким несчастным и преступным
Ты бываешь, сердце, полюбя,
И само становишься подкупным,
И судьба спешит предать тебя.
 
 
Но ясна в покое величавом,
Как луна над вьюгою степей,
Ты, чей свет – безумия отрава,
Ты, любовь, владычица скорбей.
 
 
И, когда развеяв все надежды,
Сердце в белом саване умрет,
Ты одна мои закроешь вежды,
Улыбаясь с высоты высот.
 

1914, Москва

 
Птицей залетной из края чужого
Лечу я в твоей стране.
Ты зовешь меня в храм. Но храма земного
Не нужно мне.
 
 
Медно-багряные тучи заката
Осенили мой путь багряным крылом.
Помяни усопшего брата
Во храме твоем.
 

1914, Тула

 
Разве сердце наше знает,
Что находит, что теряет,
Где его Голгофский путь?
 
 
Кто его иссушит страстью,
Кто оденет царской властью,
Кто велит ему уснуть?
 
 
Нет написанных заветов,
Нет обещанных ответов,
Безглагольна неба твердь.
 
 
Мера жизни – лишь терпенье,
Мера смерти – воскресенье,
Сердца мера – только смерть.
 

1915, Москва

 
Зачем говорить об уродстве жизни,
Когда мы и сами уроды?
Не братья ль нам гады, и черви, и слизни,
Не наша ль стихия – стоячие воды?
 
 
Так мало значат наши взлеты,
Бессильные взмахи бумажных крыл
Над черной зыбью и рябью болота,
Где спит непробудный творения ил!
 
 
Так мало значат наши дерзания,
И все обеты, и все слова,
Пока не угаснет в душе алкание
Того, чем болотная слизь жива.
 

1915, Москва

 
Лестница моя шатается.
Один конец в небесах,
Другой конец упирается
В земную глину и прах.
 
 
Земля под ней зыбучая
Скользит и дрожит,
А вверху за тучею
Божий гром гремит.
 
 
Ангелы мои хранители,
Святые стрелы огня!
Не достойна я вашей обители,
Покиньте меня.
 

1915, Москва

 
О, как мне странно, что я живу,
Что эти стены – мое жилье,
И всё, что есть – всё наяву,
И жизнь, и ты, и сердце мое.
 
 
О, как мне чужд докучливый стук
Его биений глухонемых,
Его слепых горячих мук.
О, как мой мир внемирно тих.
 
 
И нету слов, чтоб рассказать
О том, где я и что со мной,
И смерть ли это иль благодать,
Иль сон о жизни прожитой.
 

[1915]. Москва, Заглухино

 
Я знаю ужас низвержения
С недосягаемых высот.
Я знаю рабское смирение
Тех, кто в отчаяньи живет.
 
 
Я знаю сумрак безнадежности,
Всё затопившей впереди,
И сталь холодной неизбежности
В живой и трепетной груди.
 
 
И все слова, и все сказания
О том, как, жизнь утратив, жить.
Предел достигнув познавания,
Хочу не знать, хочу не быть.
 

1915

 
Могильное упокоенье,
Курганы выжженных степей,
И пепел вечного забвенья,
И чернобыльник, и репей.
 
 
Душа не верит, что когда-то
Была здесь жизнь, цвела любовь,
И, лютой казнию объято,
Сгорало сердце вновь и вновь.
 
 
Такое мертвое, чужое
В стекле вагонного окна
Твое лицо глухонемое
Прошло, как бред чужого сна.
 

[1915]. Москва

МОНАСТЫРСКОЕ

 
С колокольни нашей высокой
О Пасхальной седмице звон
По степям разнесется далеко,
Залетит и на тихий Дон.
 
 
На Дону в селенье Расстанном
Выйдет Ваня с женой молодой.
Помяни черничку Татьяну,
Как заслышишь колокол мой.
 

 
Кудрявый плотничек Гриша
На припеке спит, на песке.
Уснуть бы ему под вишней
В моем цветнике.
 
 
Строгая мати Аглая
О полдне идет к[о] сну.
Занавеску бы отвела я,
Села бы шить к окну.
 
 
Всё глядела бы, как он дышит,
Как уста раскрылись во сне…
Прости меня, Господи, Гриша
Сегодня приснится мне.
 

 
Вчера полунощное бдение
Служил отец Автоном.
Три года сестрица Евгения
Умирает по нем.
 
 
Пояса расшивает шелковые,
Его матушке розы дарит,
Отец Автоном хоть бы слово ей,
В сторону даже глядит…
 
 
Вчера на полунощном бдении,
Как только врата он раскрыл,
Прошла я пред ним, как видение,
Со свечою, в дыму от кадил.
 
 
На миг наши очи скрестилися,
Сурово нахмурил он взор,
Но точно ко мне возносилися
Его возглашенья с тех пор.
 
 
И как будто следил с опасением
Он за пламенем свечки моей.
Расскажу сестрице Евгении:
Поплачем вместе с ней.
 

 
Господи Иисусе Христе! Мать Христодула,
Благословите горох голубям.
– Что это, Аннушка, только я уснула,
Не даешь ты покоя дверям.
 
 
Словно в миру егозишь с голубями,
Вот тебе горох, а вон там и порог.
Промаялась целую ночь с просфорами,
Без поясницы лежу, без ног.
 
 
Чернобровая Аннушка рассыпает
Горох на тающий снег сквозной,
Голубей с берез, с колокольни сзывает,
Любуется стаей цветной:
 
 
Сизые, белые, рябоватые,
С голубым, с кирпичным пером,
Эти гладкие, те – мохнатые,
А любимчик с хохолком.
 
 
Клюют, воркуют, целуются;
Любимчик утешней всех.
Сам архиерей на них любуется.
Божьей птице любовь не в грех.
 

 
На дверях у них три пустые катушки.
Это вывеска – шьют белье.
Три белошвейки-подружки
Поровну делят доход за шитье.
 
 
Честно записывает грамотная Даша:
Пять копеек булка, восемь снетки,
Три с половиною гречневая каша,
Нитки, иголки, шнурки.
 
 
Беленькая Даша тонко распевает
Стихири хвалитные, тропари,
В майские вечеры тихо вздыхает,
Не может уснуть до зари.
 
 
Старшая Фленушка о земном забыла,
Ей бы только купчихам угодить —
Кашляет всю ночь, шьет через силу,
Не ленится к ранней обедне ходить.
 
 
В крохотной келье тепло, приветно,
Белые постели, пол как стол.
В послушании годы бегут незаметно —
Фленушке пятый десяток пошел.
 

 
Радуйся, Невеста, Невеста Неневестная!
Венчик Тебе вышьем мелким жемчугом,
Уберем Владычицу – Заступницу Небесную
Белыми ромашками, синим васильком.
 
 
Матушка Ненила накроила розанов.
Слова нет, что в розанах больше красоты,
Только не пристали розы Богородице:
Приснодеве к личику девичьи цветы.
 
 
Хвалят Тебя ангелы-архангелы небесные!
Чрево Твое – небо, Сын Твой – сам Господь.
Радуйся Невеста, Невеста Неневестная,
Просвети и нашу темную плоть.
 

 
Всю ночь нынче соловушек
На калиновом кусту щебетал.
На полу моей келейки месяц
Серебряный плат расстилал.
 
 
Синелевый куст за оградой
Как облак вставал голубой,
В часовне у брамы лампада
Разгоралась зеленой звездой.
 
 
Вишня в уборе невестном
Под окном отряжала свой цвет.
В такую-то ночь с благовестием
Архангел летел в Назарет.
 

 
Звонко плещется ведро
В глубине колодца черной;
Быстрых капель серебро
На кайме пушистой дерна.
 
 
Напоили резеду,
И гвоздики, и левкои.
У игуменьи в саду
Маки в огненном бреду
Славят царствие земное.
 
 
У колодца шум растет,
Словно улей в час роенья:
Лизавета в мир идет,
Замуж дьяк ее берет —
Искушенье! Искушенье!
 

 
Зашумели снега ручьями узывными,
Омыли корни водами живыми,
Голосами птичьими, переливными
Славит дубрава Воскресшего Имя.
Обновляйся, новый Ерусалиме!
 
 
Все деревья званые и все избранные
Вчера были сирыми и нагими.
Сегодня уборы на них сребротканые
С подвесками жемчужными и золотыми.
Обновляйся, новый Ерусалиме!
 
 
На могилах травы умильно зеленые
Рвутся из-под камня с вестями благими,
Чует сердце мое вознесенное
Новую весну за веснами земными.
Обновляйся, Новый Ерусалиме!
 

 
Душа моя – свечечка малая
Перед иконою Спасителя темною.
Сегодня она пасхальная, алая,
Вчера была – страстная, зеленая.
 
 
Вчера омыло ее покаяние,
Омыло чистой водой, нетленною,
И стало радостью испытание,
И радость стала совершенною.
 
 
Лучится мой дух, слезами теплится,
Огарочек малый перед иконою.
Сейчас догорит и опять засветится
Страстн ой – покаянной свечой зеленою.
 

 
Сказывают в песнях, сестрица Мариша,
Про земную любовь поют соловьи,
А я всегда в их щебете слышу,
Что мало и им земной любви.
 
 
Слыхала я тоже: в лунные ночи
Иных мечтанья плотские томят.
– А мне, как закрою очи,
Всё невидимый видится Град.
 
 
Рассказать про него не умею,
Но в снах я в нем живу
И, проснувшись, одно лелею:
Узреть его наяву.
 
 
Скоро уж смертушка милая
Мне двери к нему отопрет:
Сама я и от роду хилая,
И кашляю третий год.
 

 
Послушание наше – идти по крапиву.
Две корзинки с верхом набрать.
Аннушка нынче ленива и сонлива…
Угнездилась под елкой спать.
 
 
Скоро за двоих я урок скончала.
Лес-то, лес как шумит!..
Сколько бы плоть ни отдыхала,
Душа всё равно не спит.
 
 
То она – колокол на колокольне,
То она – страж у белой стены,
То кружит над теми, кому душно и больно,
То разгадывает сны.
 
 
И еще есть дела безымянные,
Конца им не может быть.
Спит Аннушка в елке, как розан, румяная,
Надо бы, да жалко – будить.
 

 
В третьем годе
Мучилась я, Пашенька, головой;
Прямо скажу, что была я вроде
Порченой какой.
 
 
Голова болеть начинает —
Сейчас мне лед, порошки,
А я смеюсь, дрожу – поджидаю,
Прилетят ли мои огоньки.
 
 
День ли, ночь ли – вдруг зажигается
Вокруг звезда за звездой,
В хороводы, в узоры сплетаются,
Жужжат, звенят, как пчелиный рой.
 
 
Церковь над ними потом воссияет,
Невидимые хоры поют —
Не то меня хоронят, не то венчают,
Не то живую на небо несут.
 
 
И так я эту головную боль любила,
Срывала лед, бросала порошки,
Но матушка-сиделка усердно лечила —
Так и пропали мои огоньки.
 

 
Лампады алой моей сияние,
Как сердца пронзенного кровь,
Перед Спасом Благого Молчания
Зажигает любовь.
 
 
Всё, чем сердце пронзенное полно,
Всё, чего не постигнуть уму —
Тебе, Господи, Спасу Безмолвному,
Тебе одному.
 

 
Не грустите, милые сестрицы,
Что березки в сережки убрались,
Что по-вешнему запели птицы
И ручьи с гор понеслись.
 
 
Много весна обещает,
Да обманно ее естество,
Как дым, проходит и тает
Образ мира сего.
 
 
Недаром Спаситель мира
Земные утехи презрел,
Не оделся в виссон и порфиру,
Где голову приклонить – не имел.
 
 
Догорайте, зори хрустальные,
Доцветай, весна!
Не грустите, сестрицы мои печальные,
Что дорога к Богу тесна.
 

 
Ударила в колокол мать Аглая,
К ранней обедне время идти.
Всю долгую ночь не спала я,
Читала «Спасенья пути».
 
 
Спасутся праведники, пустынножители,
Мудрые девы, святые отцы,
Священномученики, церковноучители,
Вся верная паства до последней овцы.
 
 
Но в книгах священных нигде не сказано,
Чем нераскаянный дух обелить,
И то, что печатью смерти связано,
Может ли жизнь разрешить?
 
 
И кто согрешил без покаяния,
Кто вольною смертью запечатлен,
Спасут ли того любви воздыхания
И всё, чем ангельский чин силен?
 
 
Рясы моей воскрылия черные!
Скорей бы в незнаемый путь улететь…
Устало сердце мое непокорное —
Устало скорбеть.
 

 
Росами Твоими вечерними
Сойди, Сладчайший Иисусе,
На волчцы мои и тернии,
На каменное мое нечувствие.
 
 
Не вижу света закатного,
Не слышу церковного пения,
Как смоковница, Богом проклятая,
Засыхаю в постылом терпении.
 
 
Очи слепым отверзавший,
По водам ходивший Христос,
Дочь Иаира от смертного ложа воззвавший,
Коснись меня чудом слез!
 

 
В тонком виденьи мне нынче приснилось:
Входит Иванушка в келью мою.
«Ты, – говорит он, – Христу обручилась,
Я же тебя, как и прежде, люблю».
 
 
«Что ж, – говорю я, – мое обручение?
Некую тайну вместить мне дано.
– Он – как заря, ты – как снег в озарении.
Ты и Христос в моем сердце – одно».
 
 
Он говорит мне: «Пустое мечтание!»
Тут я открыла глаза.
Вижу – на небе зари полыхание,
В окнах морозовых веток сияние,
Льдинкой висит на ресницах слеза.
 

 
За высокою нашей оградой,
Словно крин монастырского сада,
Процвела Мария-сестра;
Великая постница, молчальница,
Обо всех молитвенница и печальница.
И пришла ей уснуть пора.
 
 
Собрались мы к ее изголовию
С умилением и с любовию
Назидания некого ждать:
Когда праведный кто преставляется,
Превеликая изливается
На притекших к нему благодать.
 
 
Долго молча на нас глядела она —
Вдруг открыла уста помертвелые
И сказала с великой тоской:
– Много было молитв, и пощения,
И вериг, и церковного бдения,
А кончаюсь в печали мирской.
 
 
Не грехами томлюсь в покаянии,
Не молюсь о блаженном скончании,
Об одном лишь скорблю и ропщу,
Что у смертного ложа души моей
Нет единого, нет любимого,
И что всё я его не прощу.
 

 
В мою келью неприветную,
В мой безрадостный приют
Каждый день лучи рассветные
Тот же благовест несут —
 
 
Про постылое, ненужное
Мне дневное житие,
Про унылое недужное
В мире странствие мое.
 
 
Но дождусь луча закатного —
На кресте монастыря
Засияет благодатная
Света тихого заря.
 

 
Небеса нынче синие, синие,
Как вишневый цвет облака,
Георгина моя на куртине
Вся в серебряной паутине,
Осенняя пряжа тонка, легка.
 
 
Веретенце мое кружится, кружится,
Но все тоньше – тоньше нить,
У колодца замерзла лужица.
Скоро сердце с небесным сдружится,
О земном перестанет тужить.