Текст книги "Савелий Крамаров. Сын врага народа"

Автор книги: Варлен Стронгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

– Привет, Савелий. Как делишки? – заворковала она. – Ты знаешь, я видела тебя на просмотре нового фильма! Здорово! И очень смешно! Жаль только, что мало показали!

– А как называется фильм?! – обрадовался Савелий.

– Не помню. Я была пьяная! В дупель! – вульгарно и панибратски произнесла Наташа. – Когда встретимся, Савчик?

– Я занят! – серьезно ответил он, вспомнив унижения, которые ему пришлось пережить из-за этой девушки, и теперь не испытывая к ней никаких чувств.

– Ты разлюбил меня, Савчик? – изобразила она обиду.

– Я очень занят! – повторил Савелий, душу которого буквально распирала радость от того, что фильм с его участием наконец-то выйдет на экраны, что он, пусть в самой малой мере, но все-таки стал артистом, о чем мечтала, во что верила мама.

Из лесотехнического в ГИТИС

Савелий шел по тропинке, проложенной в подмосковном лесу, и любовался деревьями. Один из преподавателей института объяснял студентам, что все произрастающее на земле, все реки, моря и океаны, все холмы, возвышенности и горы являются, как и люди, созданием природы. Потом подчеркнул: «Как и люди». И Савелию показалось, что деревья буквально оживают на его глазах, глядят на него и разговаривают между собой, покачивая ветвями, а иные молчат, о чем-то задумавшись или отдыхая. Ему захотелось дать им человеческие имена. Тонкую и шальную, качающуюся в разные стороны березку назвать Наташей. «Не стоит, – подумав, решил Савелий, – у этой березки только внешнее сходство с девушкой, и, возможно, это деревце жило совсем другой жизнью, чем она. Родилось тонким и слабым и пытается, как может, противостоять ветрам, дождям, зимней стуже и метелям. Окруженное высокими и крепкими деревьями, ушедшими корнями глубоко в землю и сосущими из нее массу влаги, оно все-таки борется за свое существование на земле и, наперекор судьбе, выстояло, заняло в лесу скромное место, но свое, качается, даже от легкого ветерка, но не сдается». Савелий подумал, что судьба этой березки больше похожа на его жизнь, чем на Наташину, и, наверное, деревья дали ей свое имя, но отнюдь не презренное, вроде «дочери врага народа», и не жалостливое, подобное «сиротинушке», а достойное ее, пусть ничего особенного пока не совершившей в жизни, но достойное. Какое – он не мог решить, вспоминая слова дяди Лео при выборе института: «Ты хочешь поступить в юридический, Савелий, хочешь жить, как просит душа, а сейчас тебе надо не жить, а выжить». Савелий тогда внутренне не согласился с дядей, но не стал спорить с ним, с тетей, с другими родными, которые поддержали мысль дяди Лео. Он зависел от них, спасающих его от голода, который он испытывал, особенно когда задерживался в институте и не мог поспеть на обед к родным. У него в кармане лежала бумажка, истертая, легкая, как пушинка, но он чувствовал на душе ее тяжесть, поскольку на ней был график, очередность его обедов у родственников, его давила невозможность нарушить его, потому что каждая семья в определенный день готовила еду в расчете на Савелия. Он пару раз ошибся, не заглянув в график и приехав не туда, куда требовалось, а однажды сделал это умышленно, поскольку находился рядом с дядей, но не с тем, у кого предстояло обедать в этот день. Родственник не отказал ему в приеме, но посмотрел на него сначала удивленно, а потом – хмуро.

Мама говорила, что в жизни не вечно бывает плохое. Савелий ждал, когда кончатся его тяготы, которые не выпали на долю большинства товарищей. Газеты сообщали о болезни Сталина, наверное, подготавливая народ к смерти его Вождя. И вот гипнотизирующий слушателей голос радиодиктора Юрия Левитана, в этот день не громкий и торжественный, как во второй половине войны с немцами, когда наши войска освобождали от немцев город за городом, трагически и до предела серьезно поведал людям о смерти Иосифа Виссарионовича Сталина. Услышав это, Савелий вздрогнул. Он не знал – горевать ему или нет. Слишком трудной была его жизнь при правлении этого всемогущего человека, сумевшего внушить людям веру в свою непогрешимость и величие. Дядя Лео позвонил племяннику и посоветовал не ходить на похороны. В Колонный зал, где будет установлен гроб с его телом, ожидается наплыв всей Москвы, и может возникнуть невообразимая толчея.

Савелий шел пешком в институт в Мытищи и встречал на своем пути массу спешивших в центр столицы людей, со скорбными лицами, озабоченными утратой своего Бога и Учителя. Савелий удивился, что не сопереживает им, не радуется, но и не горюет, как другие люди. Страх от случившегося порою овладевал им, страх, но не более. Что будет дальше? Это волновало Савелия. Однажды он подумал, что хуже не будет, а если что-то в жизни изменится, то не вернуть уже отца и маму. Слава богу, что он учится, получит специальность и не пропадет. Значительно позднее, когда к власти пришел Никита Сергеевич Хрущев, выпустивший из лагерей многие сотни тысяч невиновных людей, на имя матери в квартиру Савелия пришло письмо из Комитета государственной безопасности о том, что его отец Виктор Савельевич Крамаров полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. Савелий был искренне благодарен этому новому Генеральному секретарю Политбюро ЦК КПСС. Получив официальное письмо, Савелий несколько раз прочитал его, не веря своим глазам и вникая в его суть, а когда понял, осознал происшедшее и вспомнил страдания отца и матери, свои мучения, то слезы сами собою хлынули из его глаз. И дядя Лео, и тетя Мария, и другие дяди и тетки, узнав об этом письме, почему-то только грустили. Савелий тут же отправил телеграмму дяде во Львов, родному брату отца, и поехал на кладбище, к маме, чтобы рассказать ей о том, что отец ни в чем не виноват и если бы он выдержал лагерную жизнь еще немного времени, то вернулся бы домой и неизлечимый недуг не поразил бы маму.

– Чего плачешь? – вдруг услышал он за своей спиной хриплый голос, обернулся и обнаружил невысокого роста пожилую женщину, в несуразной ветхой одежде, в старой, изъеденной молью фетровой шляпе на голове. – Я только из лагеря, – прохрипела она, глядя на плиту с фамилией и именем мамы. – А отец где?

– Погиб в лагере, – с трудом, сквозь слезы, вымолвил Савелий.

– Где он был?

– В Бийске, а потом в Туруханске.

– По пятьдесят восьмой засадили, – не требуя ответа, вздохнула женщина, – меня тоже. Наверное, гордым был твой отец. Страдал от унижений, от издевательств. Поэтому и погиб. Один из наших тупым концом ложки выдавил на клеенке в лагерной столовой слова: «Сталин – сволочь», и его, старичка, еле душа в теле, расстреляли перед строем. А когда нам объявили, что Сталин умер, то уголовники зарыдали, размазывая по лицам слезы, а я тоже заплакала, но оттого, что этот зверь не подох раньше. Ты поплачь – легче станет. Отца-то реабилитировали?

– Конечно, – ответил Савелий.

– Меня – тоже, – почему-то без особой радости произнесла женщина, – но в партии не восстановили, как бывшую троцкистку. Ты думаешь, что те, кто правил нами, кто уничтожал нас, наказаны, осуждены? Только самые-самые знаменитые из кагэбэшников. А основная масса сидит на прежних местах, для них я по-прежнему троцкистка, уклонистка от линии партии. Лев Давыдович… ты хоть знаешь, о ком я говорю?

– Наверное, о Троцком? – предположил Савелий.

– Молод ты еще, ничего толком не знаешь. И вряд ли тебе кто-нибудь расскажет правду о революции и о том, кто кем был в ней. Ты не горюй, сынок, былого не вернешь. Я, открути жизнь назад, всей душою приняла бы Февральскую революцию, не поддалась бы обманным обещаниям Ленина. – Тут женщина запнулась, увидев испуг на лице Савелия, вызванный ее откровениями.

– Спасибо Никите Сергеевичу, – как мог, выразил несогласие с нею Савелий.

– Хрущев? Хороший человек, – сказала женщина, – разоблачил культ личности Сталина, но не до конца.

– Разве? – удивился Савелий.

– Эх-ма, – вздохнула женщина, – моя беда, что я слишком много знаю и поэтому понимаю, что было и что произошло. Как должно быть. Прощай, сынок. Дай Бог тебе всего хорошего. Дай Бог!

– А вы верите в Бога?! – поразился Савелий.

– Нет, в то, что он обитает там, на небесах, не верю, – отрицательно покачала головой женщина, – но можно быть честной и не веря в Бога. Живи по совести, и выйдет, что ты не нарушаешь его заповеди. Прощай, сынок, всего тебе доброго! – прохрипела старушка. – Не удивляйся, такой голос я заработала в лагерях. Хронический ларингит, как говорят врачи. Не вылечивается. Придется хрипеть до самой смерти, а умирать буду – прохриплю в последний раз, что Сталин был отпетый бандит, даже хуже, хотя я не знаю, что может быть еще хуже, чем он! – заключила старушка и пошла по кладбищенской аллее к выходу.

Как ни показалось странным Савелию, но встреча с этой женщиной запечатлелась в его памяти. Он понял, что очень мало знает о жизни и вообще мало читал, и наверняка пробелов в знаниях у него хоть отбавляй. Бытие определяет сознание, а в бытии у него было мало хорошего, и времени не хватало на чтение, а после разгрузки овощей на вокзале даже пойти в любимое им кино не было сил. Единственное, в чем он не соглашался с женщиной, было ее мнение о Хрущеве. Савелий боготворил его, даже когда Никиту Сергеевича ругали за его увлечение повсеместным внедрением в наше сельское хозяйство кукурузы, когда насмехались над ним за его поведение в ООН, за некультурность, все равно Савелий был навечно благодарен Хрущеву за главное, за то, что он восстановил честное имя отца, реабилитировал сотни тысяч ни в чем не повинных людей.

Савелий жил по-прежнему бедно, но чувствовал, что оживает его душа, медленно, но расковывается. Кто-то принес в институт напечатанные на машинке стихи неизвестной ему поэтессы Анны Ахматовой. Не все он понимал, зато ощущал необыкновенную силу чувств и чистоту, заложенную в них душою и талантом Ахматовой. И подумал, что когда-нибудь обязательно поймет эти стихи, вникнет в их глубину. Учеба в лесотехническом институте стала тяготить его. Скучные предметы. Не менее однообразные преподаватели. Нудные лекции. Он считал, что, видимо, другими они быть не могут, но все это не то, чего он хотел; здесь, в лесотехническом институте, он не может выразить себя, как требовала душа. Другое дело – быть артистом. Когда он впервые увидел себя на экране, секунд десять, с выпученными от страха глазами, с растянутым почти до ушей ртом, то поразился, что может так изобразить испуг, который требовал от него режиссер, к тому же сделал это без единой репетиции. Десять секунд он обалдело смотрел сам на себя, не на свое отражение в зеркале, а на экране, увеличенное и яркое, сопровождающееся дружным хохотом в зале. Значит, в нем самом есть что-то смешное от природы. Однажды на летней практике в лесном заповеднике он споткнулся о корень, вылезший из-под земли, упал, и все однокурсники рассмеялись. Ему было больно, а им смешно. Неужели можно смеяться над человеком, попавшим в неудобное положение или в беду? Позднее он познакомился с молодым и очень талантливым артистом эстрады, читавшим передовицу в газете «Правда» голосом Аркадия Райкина. Делал это пародийно и смешно. Затем этот артист стал изображать глухонемую соседку. Своеобразный концерт для друзей происходил на пляже. Вокруг артиста собралось много зрителей, и они взахлеб хохотали над пародией артиста. Один Савелий недоуменно смотрел на талантливого юношу, почти своего ровесника, и думал, что люди околдованы его обаянием и забыли, что смеются над больным человеком. Разве подлежат осмеянию физические недостатки человека? Ни в коей мере! Значит, в этом молодом человеке, в его душе сидит червоточинка, ему все равно, каким способом он выжимает из людей смех. И Савелий не удивился, когда этот артист, уже будучи известным, пародировал заикание известного певца. Червоточинка, сидящая в нем, разрасталась, и он, защитив одного политического деятеля, буквально через месяц ехал поддержать своим мастерством его противника, разумеется, за деньги, превосходящие гонорар соперника, другом которого он уже успел представить себя. А Савелий еще тогда, будучи студентом лесного института, дал себе зарок никогда не смеяться над неудачниками. И когда кинорежиссеры использовали комический эффект, вызываемый несимметричным расположением его зрачков, внутренне мучился, но терпел это, понимая, что не может диктовать хозяевам съемок свою волю и если он станет спорить с ними, то потеряет роль, прослывет несговорчивым, некоммуникабельным артистом и потерпит крах его карьера в кино. Поэтому при первой финансовой возможности и наличии умелых хирургов он избавится от косоглазия и при этом не потеряет ни на йоту успеха у кинозрителей. Но, честно говоря, это произойдет, когда он наберется известности и главное – актерского мастерства.

Потом он поймет, что, еще будучи студентом лесного института, он думал о природе комического, что в его ранимой душе росло сопереживание бедам людей, зрело желание нести им смех и вместе с ним улыбки, радость. Поэтому он написал заявление ректору лесного института о том, что уходит «по собственному желанию в связи с поступлением в театральный институт».

– Вы понимаете, Крамаров, что очень рискуете? – искренне пожалел его ректор. – Вас могут не принять. На одно место в любом театральном вузе по десятку заявлений. Вы можете не поступить и загреметь в армию. И тогда вообще на несколько лет, если не на всю жизнь, прощай учеба. Вы понимаете это?

Савелий побледнел, задержал дыхание, поскольку ректор был абсолютно прав, но желание стать артистом перекрывало всякий риск и сделало его одержимым.

– Понимаю, но не могу иначе! – выдохнул он. – Мне нравится учиться в лесном институте, я люблю природу и все-таки ухожу. Извините!

Савелий говорил правду ректору, умолчал лишь о том, что мама мечтала увидеть его артистом, а ее желание было для него святым, и он лишь сейчас понял, что оно может осуществиться. Получив на руки аттестат, он отправился в театральный институт. Секретарь странно посмотрел на него:

– Вы что, молодой человек, не знаете, что прием начнется только через месяц?

– Знаю, но я думал, что чем раньше подам заявление, тем лучше, – улыбнулся Савелий и заставил рассмеяться секретаря приемной комиссии.

– Ну и шутник вы! – сказал он. – Не от срока подачи заявления зависит прием, а от вашего таланта, если он есть. К нам, знаете, сколько приходит всяких… Каждая смазливая девчонка мнит себя актрисой.

– Я не всякий и далеко не смазливый! – обиделся Савелий и сказал это так серьезно, даже с пафосом, что вновь заставил улыбнуться секретаря.

– Пожалуй, у вас есть шанс на поступление, хотя мы не готовим комиков, – сказал секретарь.

– А кто их готовит? – поинтересовался Савелий.

– Кто? – замялся секретарь. – Наверное, цирковое училище?

– Нет, я хочу получить высшее театральное образование! – гордо заявил Савелий. – Я уже снялся в одном фильме, пусть в эпизоде, но очень успешно. Я вас не обманываю! Честное слово!

– От меня ничего не зависит, приходите через месяц, – нервно заметил секретарь, не зная, как отделаться от надоедливого и упрямого абитуриента. – Попробуйте не обмануть приемную комиссию!

– Зачем обманывать? Я честно! Что подготовил, покажу, – покраснел Савелий и вышел в коридор, где бросил заявление в мусорное ведро. Через месяц напишу другое, решил он, на новой бумаге.

Он смотрел на обычные серые стены, потускневшие потолки здания института, и они вдруг показались ему сводами храма, хотя и не церковного, но божественного, где учат молодежь священному действу, завораживающему сердца людей, наподобие того, что происходило с ним в Художественном театре на «Мертвых душах» Гоголя, но не ощущалось на спектакле «Платон Кречет», где главный герой был отличным передовым хирургом, его играл хороший артист, но представление не волновало душу и мало чем разнилось с повседневной жизнью.

– Крамаров! – позвал его секретарь, и Савелий предстал перед приемной комиссией в своей парадной форме – в брюках, завязанных истертым ремнем, и рубашке с подвернутыми рукавами. К вступительному экзамену он починил туфли и поначалу чувствовал себя спокойно, но увидев, в каких нарядах пришли другие абитуриенты, занервничал, стыдясь своего одеяния, но удивился, что не боится экзаменаторов.

– Здравствуйте! – начал он. – Крылов! Басня «Ворона и лисица»!

Савелий почувствовал, что комиссия незримо, но вздохнула, наверное, удрученная однообразием репертуара абитуриентов.

– Я еще другую басню знаю, – расстроенный этим, пролепетал Савелий, – «Демьянову уху».

– А как звали Крылова? – спросил один из членов комиссии.

– Разве вы не знаете? Иван Андреевич! – удивленно вымолвил Савелий, изучивший биографию баснописца, зная, что от приемной комиссии можно ожидать каверзных вопросов. – Крылов творил во время правления Екатерины Второй. Опасаясь преследования властей, арестовавших и выславших Радищева, уехал в провинцию, где жил в крайне тяжелых условиях, давая уроки детям богатых помещиков. Вот так! – гордо приподнял подбородок Савелий.

– Рассказывайте дальше, – попросили его.

– Возвратившись в Петербург, в журнале «Почта духов» выступал против крепостного права и бюрократии. Измучившись от преследований, от полуголодного существования, – а за ним был установлен даже полицейский надзор, – Иван Андреевич снизил сатирическую направленность в своих произведениях и, как он говорил сам, начал писать «вполоткрыто». Это его слово – «вполоткрыто». Для басен брал сюжеты античных и западных баснописцев, но насыщал их русским бытом, писал их с большим остроумием и ясно, понятно для самого широкого круга читателей. Говорить дальше?

– Читайте басню, – предложил ему, почему-то улыбнувшись, с виду очень строгий председатель комиссии.

– Итак, Иван Андреевич Крылов. Басня «Ворона и лисица», – с пафосом произнес Савелий, снова вызвав улыбку у председателя и других членов комиссии. – «Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…» – Тут Савелий вздыбил прическу и нахохлился и замахал руками, как крыльями, показывая ворону, которой потрафило с едой. При этом он сузил губы, изображая клюв. Члены комиссии заулыбались, а председатель внимательно посмотрел на него:

– Почему вы выбрали басню Крылова, а, к примеру, не Михалкова?

– Не знаю! – выпалил Савелий, но понял, что на этот вопрос необходимо ответить, и подумал. – Наверное, потому, что эта басня написана сотню лет назад, а живет до сих пор. Может, я не прав, не знаю, – растерянно промямлил он.

– Успокойтесь, – вдруг сказал ему председатель комиссии, – настоящий художник всегда сомневается в совершенстве своего творчества.

– Я – не художник, – искренне вымолвил Савелий, заставив на этот раз рассмеяться всю приемную комиссию.

– Хватит, молодой человек, вы свободны, – сказал ему председатель комиссии.

Савелий вышел в коридор хмурый, с низко опущенной головой. Он не сомневался, что провалил экзамен, ведь ему даже не позволили прочитать басню. Как теперь жить? Куда устроиться на работу, пока не призовут в армию? Может, снова попроситься в лесотехнический институт, но ректор корил его за опрометчивость решения и вряд ли возьмет обратно. Дяди, конечно, прокормят его, но очень огорчатся, узнав, что он не продолжил учебу. Будет стыдно смотреть в глаза дяде Лео, тете Марии. Сердце сжалось от боли, когда он подумал, что разбил уверенность мамы в его успехе на актерском поприще. «Извини, мама, – обратился он к ней, как к живой, в трудные моменты жизни он уже не раз мысленно разговаривал с нею, – я очень старался, мама, много репетировал, даже изобразил ворону, но, видимо, неудачно. Прости меня, мама. Я отслужу армию и через два года снова попытаюсь стать артистом. Ты верила в меня, мама, и это придает мне силы. Пока я буду учиться у других актеров, вникать в то, что и как они исполняют. Я не подведу тебя, мама, сделаю все, чтобы не подвести».

Савелий боялся позвонить дяде Лео, рано утром ушел из дому, зная, что он позвонит ему сам. Во второй половине дня зашел в институт, чтобы узнать, кого приняли, сколько юношей и сколько девушек, на кого из них больше спрос, подошел к доске объявлений, где был приколот листок с фамилиями счастливых абитуриентов, и вдруг в середине списка натолкнулся на фамилию – С. Крамаров. «Кто это? – подумал Савелий. – Фамилия редкая. И буква «С» означает, что Савелий, а вдруг Сергей?» – встрепенулся он и побежал по коридору к секретарю.

– Я принят? Вы не знаете?! – с надеждой в голосе воскликнул он.

– Сейчас посмотрю, – сказал секретарь и уставился в список. – Крамаров Савелий Викторович. Это вы?

– Я! – едва не закричал Савелий и с такой радостью и любовью посмотрел на секретаря, что тот со страхом вымолвил:

– Вы в своем уме?

– Ага! – крикнул Савелий и помчался на улицу.

От счастья он был готов обнять, расцеловать всех прохожих, даже старую угреватую мороженщицу.

– Дайте порцию эскимо! – сказал он ей, думая, что мороженое успокоит его. Но эйфория не исчезла, когда он покончил со вторым эскимо. На оставшиеся деньги он из телефонов-автоматов позвонил всем родственникам. Они поздравляли его, звали к себе. «Приеду! Обязательно приеду!» – обещал им Савелий, а сам поспешил на кладбище, склонился над могилой, где была похоронена мама, и, чтобы не нарушить покой ее и соседних могил, тихо, но восторженно произнес:

– Я стану артистом, мама!