Текст книги "Звезды в озере"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Он вышел на дорогу. Хмелянчук все еще шнырял поблизости, словно ожидая чего-то. Овсеенко щелчком сдвинул кепку на затылок.

– Ну, как вам понравилось?

– Что ж, понравилось, – осторожно заговорил Хмелянчук, внимательно присматриваясь к Овсеенко. – С нашими тут надо понемногу начинать, помаленьку, основательно… Темный еще народ…

– Я вот на вас рассчитываю, что вы поможете.

– Отчего не помочь? – Хмелянчук глянул в сторону, в придорожную канаву. – Помочь можно. Я-то всегда за советскую власть. Только вот помаленьку надо. Народ у нас такой…

– Несознательный элемент, это понятно! Понемножку обработаем!

– Оно конечно… – согласился Хмелянчук и осторожно огляделся по сторонам, не видит ли его кто. Но дорога уже опустела, и он успокоился.

– А у вас много земли?

Мужик съежился и втянул голову в плечи.

– Земли? Какая там у нас земля! Песок да болота… Что не сгниет, то высохнет. Тоже, хозяйство!

– Теперь все будет по-другому, – уверенно заявил Овсеенко. Хмелянчук усердно поддакивал:

– Оно конечно, конечно… Теперь ведь советская власть. Уж она справится и с песком и с болотами.

Овсеенко не заметил насмешливой нотки в его голосе. Он был доволен. Вот инструктировали его, инструктировали, – сколько один политрук голову морочил! – а самое главное, это уметь попросту подойти к человеку.

– Будет у вас время, зайдите ко мне, поговорим, – приглашал он.

– Что ж, отчего не зайти?.. Зайду, поговорить есть о чем.

– Вот-вот! А то мне, знаете, надо ориентироваться. Всегда, когда начинаешь работу на новом месте. Хотя… И не с такой работой справлялись!

– А то как же! – подтвердил Хмелянчук, и в сердце Овсеенко растаяли последние сомнения. Все будет в порядке, иначе и быть не может. Вот и этот с первой же минуты почувствовал к нему доверие. А ведь это самое главное – завоевать доверие.

Он распрощался с Хмелянчуком и вернулся к себе. И только когда улегся в своей комнате, снова почувствовал, как неприятно екнуло сердце. Много здесь всякого дела, – как бы это устроить, чтобы все было в порядке?

Он решил завтра же хорошенько разобраться в людях. Правда, политрук о ком-то тут говорил, но Овсеенко решил не руководствоваться чужим мнением. Лучше самому присмотреться и решить. Впрочем, это будет, вероятно, не так уж трудно. Ведь это же свои, украинцы, освобожденные от ига рабства. Они же всем обязаны советской власти и пойдут за нее в огонь и в воду. Ну, и к тому же крестьяне, деревня бедная, стало быть ясно, что особых трудностей не будет. На этих песках и болотах вырастет новая деревня, потом организуется колхоз – жалко вот, что не сразу. Овсеенко раздражала эта рекомендованная ему осторожность и постепенность. К чему это? Можно бы сразу все наладить. Ну, раз уж инструкции таковы, придется выполнять их.

В глубине души он мечтал, что все пойдет быстро. Работа будет проделана в два счета. И он, Овсеенко…

Вот тогда поймут они, все те, кто критиковал его там, в Донбассе, что он более ценный работник, чем им казалось. И он снова ощутил старую жгучую обиду за то, что его тогда сняли с работы. Но теперь он покажет, что́ может сделать.

Он уснул усталый, но счастливый. Утром проснулся рано, полный сил, и отправился в деревню, распорядившись созвать собрание в усадьбе. С собранием дело несколько затянулось. Крестьяне копали картошку и поворчали немного, что им срывают погожий рабочий день, а поговорить можно ведь и вечером.

– Что это, каждый день так будет? – решился спросить Рафанюк. – Разве у них никакой работы нет?

Овсеенко немного смутился, увидев недовольные лица, и хотел было отложить собрание на вечер, но решил, что нельзя подрывать свой авторитет. Раз созвал, так уже делать нечего. Картошка не убежит.

Крестьяне сходились медленно, поодиночке. Но когда пронесся слух, что речь пойдет о дележе земли, все живое побросало работу и понеслось в усадьбу. Ведь земля, не что-нибудь! С первого дня ведь было известно, что ее будут делить, но дело как-то затянулось. Все забыли о картошке, забыли о том, что погода может перемениться и надо пользоваться каждым солнечным часом. Тут дело поважней картошки! Бабы, бросив дома все, как есть, с младенцами на руках торопились к усадьбе. В деревне никого не осталось, всяк опасался, что если его не будет, – обделят. Даже больные сползли с постелей.

В битком набитой комнате отдельно собиралась небольшая группа. Крестьяне подозрительно поглядывали в ту сторону.

– А это кто?

– Рабочие с фольварка…

– Батраки пришли.

– Ага, – неуверенно протягивали мужики. – А они-то зачем?

– Кто их знает?

– Землю получать будут, – сказал Семен.

Все зашевелились.

– Землю?

– Это как же?

– Нешто у них когда была земля?

– Ишь ты, глядите-ка!

– Одурели вы, что ли? – резко вступилась Параска. – Не было, так будет!

– Ну, это еще мы поглядим!

Хмелянчук сновал в толпе и вмешивался в разговоры.

– Теперь уж так, каждому земля. То конюхом был, служил в именье, а теперь будет у себя хозяйничать.

– Как же это так? – дивилась Паручиха.

– А уж так… Ведь советская власть…

– Так это какую же землю они будут брать?

– Усадебную, наверно, ведь они в усадьбе служили, – невинным тоном предположил Хмелянчук.

– Ну, этого не дождутся! Усадебную! Самую-то лучшую землю!

– Тише, вы! – прикрикнул Семен.

Они немного успокоились, но продолжали ворчать исподтишка:

– Вон сколько их набралось… Этакий всю жизнь за конским хвостом у помещика ходил, а теперь – землю ему давай! Всей-то ее сколько?

– В Порудах больше помещичьей земли забрали, чем у нас. Там бы им пусть и давали…

– Ну да! В Порудах сделали какой-то там… совхоз или как его?

– Чего это?

– Ну, стало быть… К государству перешла земля…

– Видали? Как это всегда выходит! Только бы бедного человека обидеть. Столько земли! Что у них своей земли мало, что ли?

Батраки сбились в тесную кучку и неуверенно поглядывали на мужиков, сразу поняв, в чем дело. Только Лучук, который, по слухам, сидел когда-то в тюрьме, смотрел дерзко и не обращал внимания на ворчание мужиков.

– Ну, начнется там или нет? – спросил он громко.

Паручиха негодующе посмотрела на него:

– Глядите, как распоряжается! Хозяин!

– Такой же теперь хозяин, как и вы, – отрезал Лучук.

– Еще поглядим, – поджала губы Паручиха, но батраки уже, не обращая на нее внимания, потихоньку переговаривались с Лучуком. К ним подошел и Семен.

– И Семен за них, – мрачно заметил Рафанюк.

– А что ж, голяки… Свой своему поневоле брат.

– Потише, вы! Постыдились бы! – возмутился Данила Совюк.

Они притихли.

– Да есть этот Овсеенко или нет его? – снова потерял терпение кто-то из толпы, но в этот момент из канцелярии вышел Овсеенко с кипой бумаг подмышкой. Он занял место за столом и сразу взял слово. Он говорил долго и витиевато. Опять мелькали слова, которых они не понимали, но всем было ясно одно – будут делить помещичью и поповскую землю. У всех заблестели глаза.

– У кого есть какие вопросы?

Минутное колебание. Наконец, выступил Рафанюк.

– Вопрос у меня такой. Делить землю – это правильно. Был пан, теперь нет пана. Это тоже правильно. А как же поп? Поп-то ведь здесь…

Толпа заволновалась:

– Ишь, нашелся поповский слуга!

– На что попу столько земли?

– Все-таки как же так, отнимать? – высказала свои сомнения Мультынючиха.

– А очень просто! – резко ответил Семен.

– Потише, товарищи! – крикнул Овсеенко и стал торопливо перебирать в голове инструкции. «Не оскорблять религиозных чувств». Как же с попом, религиозное это чувство или нет? Возглас Мультынючихи сбил его с толку.

– Да много ли этой поповской земли? – деловито заметил Хмелянчук, и Овсеенко ухватился за это замечание.

– Ну, хорошо, товарищи, я вижу, что по этому вопросу нет единодушия…

– Как так нет? – возмутились Семен, Совюки и группа батраков. – Забрать землю – и все! Мало он брюхо растил, мало людей обдирал?

– Чего обдирал? Столько же брал, сколько и другие, – выступила в защиту попа еще какая-то баба.

Овсеенко махнул рукой.

– Товарищи, прошу успокоиться! Так как единогласия нет, то отложим этот вопрос на другой раз! Сейчас на повестке дележ помещичьей земли. У кого есть вопросы?

Хмелянчук поднял руку.

– Говорите, говорите, – обрадовался Овсеенко. – Даю слово товарищу Хмелянчуку.

– Я хотел только спросить… Как это будет? Поровну, что ли?

– Как это поровну? – удивился Овсеенко.

– Да вот, кто и как будет получать? По сколько? – уточнил Рафанюк.

– Те, у кого ничего не было или у кого мало было! – выкрикнул Семен.

Рафанюк возмущенно взглянул на него:

– Чего же орать-то…

– Глядите, какой нежный!

– Тише, товарищи, – волновался Овсеенко. – Понятно, что землю получат безземельные и малоземельные…

– Малоземельными считаются это если, к примеру, по сколько моргов?

– Уж, верно, не столько, сколько у тебя! – насмехался Данила.

Рафанюк съежился, нырнул в толпу и затерялся в ней.

– Деревенские землю получат? – спросил еще кто-то.

– Понятно, жители деревни – малоземельные, безземельные…

– Таких, чтобы совсем земли не было, у нас, скажем, нет, – возразил кто-то.

– Да неужто? – насмешливо выкрикнул Лучук. – Не видели здесь таких, а?

Мультынючиха набралась храбрости:

– А как будет с батраками, которые у помещика работали?

– У них никогда и не было земли, что им!

– Может, им бы поискать работу в городе, что ли, – сердобольно советовала Паручиха.

– Постыдились бы вы! – возмутился Семен.

Лучук смеялся во все горло.

Овсеенко не совсем понимал, что здесь происходит.

– Те, кто работали в усадьбе, разумеется… Они обрабатывали землю ради чужой пользы, чужой выгоды… А теперь получат эту землю в собственность.

– Такой шум подняли, а теперь вон что, нищих наделять! – горько жаловалась Мультынючиха. – Тогда нечего было и людей отрывать от картошки. Пусть их берут, пусть подавятся…

– Хватит и вам и им, – вмешался Данила.

– Не так уж и много ее, этой земли.

– Ишь, сразу мало стало, как себе примеривать начала…

– Товарищи, прошу успокоиться! – Овсеенко уже колотил кулаком по столу. – Так мы ни к чему не придем!

Мужики успокоились, испугавшись, что он прервет собрание. Овсеенко снова долго и витиевато объяснял. Разворачивал планы, которые достал в усадебной конторе.

– Теперь каждый скажет, сколько у него земли.

– Ну да, чтобы мошенничали! – возмутилась Паручиха.

– Этак каждый сбрешет!

– Это ты бы, может, сбрехала! Не все такие жадные, как ты!

– И верно! Знаем мы вас!

Семен вскочил на стул.

– Слушайте, чего тут спорить? Есть же планы, которые Карвовский делал для комасации! Взять планы, там все есть – что, где, сколько. Так лучше всего будет: никто не ошибется, никто не обманет!

Овсеенко рассердился на себя, что не догадался раньше спросить об этих планах.

– Ладно, товарищи. Возьмем планы и по планам все разделим. Перепишем безземельных, сделаем все как следует.

В первый день на этом и кончили. Но наутро несколько человек уже сидели у Овсеенко, помогали ему подсчитать и вымерить, чтобы все было по справедливости. Деревня лихорадочно ждала.

Несколько дней мужики сидели над планами, кропотливо разбирались в них. Но однажды Овсеенко поднялся из-за стола, поправил пояс и оглядел собравшихся:

– Ну что ж, товарищи, пойдемте делить.

В толпе пронесся шепот. Теснясь в дверях, высыпали все на дорогу.

– Начнем с усадьбы, – сурово сказал Семен. За этой суровостью таилась еще не верящая самой себе радость, нечеловеческое счастье, рвущееся наружу вопреки воле и желанию.

– Конечно, с усадьбы начинать, – поддакнули бабы. Двинулись густой толпой, плечом к плечу. Сперва шли медленно. Потом ноги сами понесли все быстрее, быстрее, так что Овсеенко, который сперва шагал впереди, потный и запыхавшийся, очутился в самом хвосте, где торопливо ковылял хромая Рузя.

– Куда так торопиться? Поспеем! – весело окликнул он бегущих, но они не слушали. Их подгоняло вперед горячее нетерпение, долгое ожидание, сдерживаемое днями подсчетов и совещаний.

Усадьба опустела: управляющий куда-то сбежал в первые же дни, часть прислуги разбрелась по своим деревням. Хлеб был давно убран, золотилось жнивье, рыжели остатки картофельной ботвы, из-под которой бабы уже давно, кто мотыгой, а кто и просто руками, вырыли всю картошку. Завидев приближающуюся толпу, навстречу ей, улыбаясь, вышли Ивась и Степа, которые остались по поручению деревни присматривать за скотом и инвентарем.

Все, как по команде, остановились на краю большой полосы. И, как по команде, все головы обнажились. Стало тише, чем в церкви. Овсеенко выступил вперед, но не успел и рта открыть, – его опередил Семен. Он вышел на борозду и стал лицом к толпе.

– Люди мои милые!..

Голос его сорвался. Он стиснул костлявые пальцы и пересилил себя.

– Люди мои милые, мир, товарищи!

Умолкшая толпа всколыхнулась.

– Мир, товарищи!.. Наступил у нас великий день, какого и не бывало…

Хмелянчук стоял в сторонке, беспокойно оглядывал лица крестьян и что-то обдумывал.

– К чему мне вам говорить, как было?.. Каждый сам лучше знает… Человек работал до кровавого пота, а что с того имел? Ничего!

– Правильно говорит, – объявила Паручиха и энергично утерла нос.

– Тише! – возмутился Совюк.

– Голод, нищета и полицейская дубинка. И тюрьма… Ребятишки мерли каждую весну…

Женщины всхлипывали. Семен возвысил голос:

– Ну, это кончилось. Коммунистическая партия… Советский Союз…

Он говорил запинаясь, но сам не замечал этого.

– Теперь мы свободные люди. Раз навсегда свободные люди. Хозяева на своей земле. Кончилась и полицейская дубинка и нищета. А сегодня получаем мы от советской власти землю, которая служила пану, а он ее, может, и раз в три года не видел. Теперь она будет наша. Мы ее обработаем не для пана, а для себя. Мы ее вспашем, засеем не для пана, а для себя.

– Так оно и будет, – тихо сказал кто-то в толпе.

– Так вот, люди добрые, товарищи, общество, будем делить землю. Панскую землю – тем, кто ее не имел, тем, кто имел мало, тем, кому она полагается.

– И коров, и коров тоже, – тревожно напомнила Паручиха.

– И коров, и лошадей, и все. По справедливости, что кому полагается.

Он потерял нить. Овсеенко выступил вперед:

– Все?

– Вроде все. Только, я хотел еще сказать… Что, значит, Красная Армия… И мы… И за советскую власть…

– Конечно, за советскую власть, уж это так! – громко поддержали Совюки.

Семен сошел с борозды в толпу. Его сменил Овсеенко. Он говорил долго и учено. Крестьяне и не пытались его понять. Глаза их озабоченно бегали по просторному жнивью, по изрытым картофельным полям, по полоскам, где лежали еще рыжие снопы гречихи. Мысленно переводили то, что видели на планах, на понятный язык полос, моргов, полугектаров, гектаров, десятин.

Кончил, наконец, и Овсеенко. Смешанным, нестройным хором раздались возгласы – один, другой. Потом началась дележка.

Паручиха семенила рядом с Овсеенко и поминутно хватала его за руку.

– Только мне с той стороны, у сада, у сада!

– Да ведь тебе там и выделено, – со злостью заметила Параска.

– Да я так только говорю, чтобы уж наверняка, – оправдывалась Паручиха.

– Наверняка и получите, о чем тут говорить? – рассердился, наконец, и Овсеенко, когда она в десятый раз поймала его за рукав.

– Какие теперь люди пошли, милые вы мои, такие недотроги, – вздохнула Паручиха. – Меня-то, бедную вдову…

– Да перестань ты! Ведь все получаешь, что полагается, – успокаивал ее Семен.

– Еще бы не получить! Есть советская власть или нет? – возмутилась она и, наклонившись, подняла камень, лежащий на полоске гречихи. Паручиха отбросила его далеко за межу.

– Вишь какой, – наедет плуг, так сейчас нож и выщербится…

Они ходили и мерили. Хмелянчук шел, не отступая ни на шаг вслед за другими, хотя знал, что он-то ничего не получит, ведь земли у него было больше, чем у всех остальных в деревне. Посмотреть хоть, как другие получают полосы под рожь, под картошку, под просо и гречиху. Хороша помещичья земля, хоть и запущенная, а все же куда лучше, чем крестьянские песчаные бугры или мокрые ложбинки. Он шел и печально кивал самому себе головой.

Люди разбрелись по своим новым владениям, по своим новым полоскам. Но вскоре снова собрались и двинулись обратно, – там, в усадебных постройках, дожидался инвентарь.

Семен остался один. Ему не хотелось уходить. Это теперь его земля. Он нагнулся к жнивью, поднял небольшой серый комок. Это его земля. Он растер ее на ладони, и она посыпалась сквозь пальцы, сухая, нагретая солнцем земля.

Совюк оглянулся на него:

– Чего ты?

– Ничего… Знаешь, Данила, сколько живу, а никогда у меня не было земли…

Изумленный Совюк поглядел на него:

– Как же мне не знать? Все знают!

Семен покачал головой. Странная улыбка показалась на его губах. Нет, нет. Ведь до самого сегодняшнего дня, до этой минуты он сам не знал, что никогда в жизни у него не было земли. Вот только сейчас узнал он, когда его собственная земля теплой струйкой посыпалась сквозь его пальцы.

– Иди, уже инвентарь делят, – заметил Совюк, и Семен медленно двинулся, чувствуя на ладони мелкие крупинки земли. Он большими шагами шел по жнивью и лишь теперь заметил мелкие красные звездочки воробьиного проса, рубиновыми капельками расцветавшие над высоко подрезанной стерней. Они показались ему маленькими отражениями красных звезд на красноармейских пилотках, и он снова почувствовал слезы в горле.

У конюшни с великим шумом и криком делили скот. Это было потруднее, чем делить землю.

– Корова – она корова и есть, только корова корове рознь, – тревожно переговаривались бабы.

Ивась выгонял из стойла одну корову за другой, они бродили по двору в поисках травы, жевали влажными губами, их кроткие глаза с удивлением глядели на собравшийся народ.

– Вон ту бы, черную, с пятнами, – сказала Олеся Паручихе.

– Может, и ее… А вон как та, бурая? Не будет она лучше доиться?

Паручиха пролезла в самую гущу стада, щупала коровьи бока, трогала вымя. Параска пожала плечами:

– Смотрите, какая… Только бы себе…

– Восемь душ у нее, а коровы ни одной, так ей и поглядеть нельзя, – едко заметила старая Данилиха. – Хорошо тому говорить, у кого всегда всего вдосталь…

– И верно, – вторили женщины. Они не любили Параску за ее красоту, за наряды, за то, что она очень уж высоко держала голову. Ну, и богаче других была. За старика вышла, детей не было, хозяйство хорошее. И это всем кололо глаза.

– Я не за коровой пришла, – отрезала Параска, и ее оставили в покое, потому что так ведь оно и было, – она не за коровой пришла, а так только, с обществом. Сегодня все делалось обществом.

– Не толкайтесь, бабы, не толкайтесь! – уговаривал Данила Совюк.

– А ты что? Сам хочешь корове сиськи щупать? – возмутилась Паручиха, которая выбрала, наконец, корову и уже, как свою, держала ее за рога, стоя возле нее, словно на часах.

– Мужики! А как же будет с лошадьми?

– По порядку, подождите. Пусть сперва бабы себе коров выберут.

Выбор коров продолжался долго. Паручиха поругалась с Олексихой и, наконец, разгоряченная, потная, вывела свою корову за ограду.

Но тут силы покинули ее. Из деревни прибежали ее дети и с изумлением смотрели на мать.

– Матушка, это чья корова?

– Чьей же ей быть? Наша корова. Раньше панская была, а теперь наша. Понятно?

Дети обступили корову, разглядывали ее со всех сторон. Щупали, дергали, пока, выйдя из терпения, она не стала отмахиваться от них хвостом, как от мух.

– Ну, как корова?

Они с сомнением смотрели на мать, все еще не веря.

– И она будет наша?

– Ну, а как же! Молока надоим, будете пить.

– И простоквашу будем есть?

– И простоквашу тоже. И еще телочку получим.

– От советов?

– От советов. Не видите разве?

Они глянули во двор, где вертелся в толпе Овсеенко. Оттуда одна за другой выходили женщины, ведя коров, как придется: одна – привязав за веревку, другая – погоняя веткой, третья – подталкивая перед собой какую-нибудь упрямицу.

– Мама…

Паручиха стояла, опершись о теплую коровью спину. Ноги у нее подгибались, она не могла сойти с места.

– Ну, чего вам?

– Так пойдемте же домой, подоим.

– Ну, конечно, пойдем домой…

И продолжала стоять.

Шелковистая коровья шерсть мягко ложилась ей под руку. Низко свешивалось большое, молочное вымя. Паручиха зашла спереди, посмотрела на спокойную коровью морду. Кроткие карие глаза животного глядели разумно, словно все понимали.

– Теперь ты моя, – сказала Паручиха. – Будешь давать молоко моим ребятишкам.

Пеструха равнодушно пошевелила губами, выпустив тонкую нитку слюны, потом нагнула голову и понюхала землю, но не нашла ничего съедобного на сухом горячем песке.

– Подожди, еще попасешься, теперь уже будет где пастись, – сказала женщина и вдруг задрожала. Дети, от удивления засунув пальцы в рты, уставились на мать. А она вдруг бросилась к корове, обняла руками ее шею и разразилась неудержимыми слезами.

– Мама! – встревожился младший, но Паручиха не слышала. Она крепко обнимала гладкую теплую шею коровы, прятала лицо в мягкую шерсть. Корова осторожно пошевелила головой, устремив на плачущую женщину глаза цвета осенних каштанов, только что очищенных от зеленой колючей кожуры.

Неудержимые рыдания сотрясали худое, высохшее тело женщины. Они вырывались из горла, они изливались ручьями слез. Слезы лились на шею животного и прокладывали в лоснящейся шерсти темный мокрый след.

– Мама! – все тревожней окликали дети. Они стали тянуть ее за юбку. Вдруг она подняла лицо, сияющее, как солнце, мокрое от слез и беспредельно счастливое. Вмиг разгладились глубокие борозды, которые провели на коже долгие трудные дни, заблестели глаза. Паручиха вдруг помолодела, словно вернулись прежние дни, когда она была не вдовой, обремененной кучей детей, а молодой девушкой, поющей над озером девичью песню и упорно верящей, что будущее лучше того, что было.

Дети изумленно глядели на это новое, незнакомое им лицо. Паручиха улыбнулась им, привычным движением утерла нос концом вылинявшего платка и хлопнула корову по спине.

– Ну, пойдем домой! – сказала она бодро, и шествие тронулось – большая пестрая корова, женщина и стайка еле поспевающих за ней малышей.

Несколько дней продолжался дележ и разговоры о нем. Некоторые, едва успев опомниться от счастья, решили, что их обидели. Они не давали покоя Овсеенко, приходили, просили еще раз пересмотреть, переменить.

– Наверно, уж никогда так не будет, чтобы было хорошо, – скулила Мультынючиха. – К примеру, которые получили живье – им еще сеять надо. А кто получил картофельное поле – тем только выкопать, у них уж и есть на зиму.

Из-за картошки едва не разразился страшнейший скандал. Бабы отправились с мотыгами на картофельные поля; двинулись и те, на чью долю не досталось картофельных полос. Паручиха едва не разбила мотыгой голову Соне Кальчук. На дикие крики баб сбежались мужики и тоже ввязались в ссору. Испуганный Овсеенко поспешил созвать новое собрание.

– Я предлагаю картофель с помещичьих полей отправить в город для больницы.

– Это с какой же стати?

– Правильно! – крикнул Семен. – Лучше так, чем из-за нее драки затевать!

– Батракам оставить, чтобы они могли прожить зиму, а остальное в больницу.

– Там ведь тоже есть надо.

– О, теперь им больница далась! Большая тебе польза была от той больницы? Ни тебе, ни другому кому в деревне…

– Оно, конечно, нам от нее пользы не было…

– Сколько раз туда Макар отца возил? Так нет же, не приняли! Да и других…

– Ну, теперь-то иное дело. Теперь уж больница наша!

– Как наша?

– Наша. Теперь все наше.

– Так теперь, значит, будут и деревенских в больницу принимать?

– Обязательно будут!

– Ну, тогда пусть уж будет так…

Батраки, Совюки, Семен и кучка других подняли руки сразу, как только высказался Петр, который лишь теперь вышел из дому, пролежав несколько дней в жару после трудного пути. Остальные поднимали руки медленно, невысоко, нехотя.

– Единогласно! – сказал Овсеенко и закрыл собрание. Охота копать усадебную картошку немедленно пропала. Мультынючиха, схватив корзинку, собралась домой.

– Ты что же, уходишь? – крикнула ей вслед Параска.

– Ребятишкам надо поесть сварить.

– Опять? Как бы они у тебя не объелись! Только что ведь их обедом покормила!

– А тебе что? Из твоего, что ли, кормлю?

Вслед за ней потихоньку собрались и остальные. Женщины одна за другой расходились по домам.

Параска копала яростно, только земля взлетала из-под мотыги.

– Видала, каковы?

– Чего ты от них хочешь? – мягко ответила Ольга. – Научатся еще.

– Я бы их научила кулаком по башке…

Осталось всего несколько человек на большом поле: Параска, Ольга, Петрова сестра Олена, сестры Кальчук. Они бросали картошку в корзины, складывали ее в кучи.

– Одни мы и за год не кончим.

– Надо мужиков позвать.

– Надо бы. Овсеенко сказал свое – и рад. А работа ни с места.

На другой день вышли на копку картошки батраки, пришли Совюки, Семен, Петр. Копали вместе. Вечером в город пошли груженные картошкой подводы. На другой день оказалось, что с поля кто-то украл несколько корзинок, а Рафанюк ссыпал больше центнера со своей подводы в собственный погреб. Овсеенко только за голову хватался.

– Ну и люди! Что только с ними делать! Чего им еще надо?

Крестьяне пожимали плечами в ответ на его жалобы. Овсеенко уже переставала нравиться роль единоначальника, выдвигающего предложения, которые всегда принимаются; он понял теперь, что одному ему не справиться. Нужно было выбрать сельский комитет и опереться на него. До сих пор он медлил с этим, ему казалось, что сам он все сделает лучше. Но теперь он начал терять голову от крестьянских раздоров, обид, претензий, в которых ничего не мог понять. Он решил провести выборы временного сельского комитета, тем более что, как ему казалось, сам он уже более или менее разобрался в людях. Он снова созвал собрание. Пронесся слух, что будут проверять порядок раздела земли и инвентаря, поэтому явились все.

В комнате было душно и темновато. Все скамьи, табуретки были заняты, люди толпились у стен. Пахло овчиной и прелью от мокрых лаптей. Овсеенко сидел за столом в пальто. Кепку он сбил щелчком на затылок. Все внимательно и молчаливо смотрели на него.

– Значит, так. Нужно выбрать в сельсовет людей ответственных, таких людей, чтобы защищали интересы деревни и служили советской власти как следует.

Толпа шевельнулась и снова застыла. Овсеенко говорил довольно долго и цветисто. Как всегда, они очень немного из всего этого поняли. Наконец, он умолк и стал рыться в лежащих перед ним бумагах.

– Есть предложение…

– Иванчука Петра, – вмешался Данила.

– Да, да, Петра, ясно, Петра! – раздались голоса.

Овсеенко поднял голову от бумаг и окинул собрание удивленным взглядом.

– Кого?

– Петра хотим, Иванчука.

Овсеенко еще круче заломил кепку на затылок, встал, опираясь рукой о стол.

– Мы должны выбрать людей в сельсовет. Честных, достойных людей, надежных людей. А кто такой Петр Иванчук?

Они глядели на него, разинув рты. Петр выступил на шаг и остановился в тесном полукруге крестьян. Он подался вперед, как перед прыжком, сжал кулаки и смотрел прямо в глаза Овсеенко. Молодое лицо Овсеенко выделялось из полумрака, прямо на него падал свет лампы.

– Он в тюрьме сидел, осужден на десять лет, – резко сказал Павел.

– Всегда за деревню стоял! – тонким голосом крикнула какая-то баба.

– С малых лет его знаем…

Овсеенко грустно покачал головой:

– Вот как это легко говорится… В тюрьме сидел, десять лет… А сколько отсидел?

– До самой войны! – твердо сказал Семен и привстал со скамьи.

– Вот… Не знаете вы, товарищи, методов врага… Мало ли провокаторов для виду в тюрьме сидело? Мало ли таких, которые вышли из тюрьмы провокаторами?.. Иванчук был в партии?..

– Был, – ответил Петр.

– Ну, вот… А партию распустили. Потому что враждебные элементы в руководство пробрались, провокаторы в партии были…

– Но, кроме провокаторов, были ведь и честные, преданные люди, – прерывающимся от волнения голосом начал Петр.

Овсеенко сочувственно улыбнулся.

– Конечно, были и те и другие. И потому большевистская бдительность обязывает нас не забывать об этом. Иванчук может работать, мы никого не отстраняем от работы. Пусть работает, пусть проявит себя, может, когда-нибудь сможет и в сельсовет войти. Но сейчас… Мы берем на себя большую ответственность, товарищи, не забывайте об этом! Советская власть оказала нам доверие, и мы не можем обмануть это доверие!

Крестьяне перешептывались. Петр стоял бледный. Худощавое лицо его осунулось, скулы резко выступили, серые глаза пылали, как в горячке.

– Что вы там знаете! Хотим Петра, и все! – выкрикнула от окна Параска.

Паручиха ехидно захихикала:

– Ну известно, Параске Петра хочется…

– Помолчите-ка! – злобно прикрикнул на нее Семен.

Она пожала плечами.

– А вы на меня не орите! Всякий имеет право говорить, это дело общественное.

– Общественное, а не бабье!

– Видали такого! Баба, так и голоса не имеет? Прошли эти времена, прошли! – громко сказала Паручиха.

Толпа зашумела. Петр с силой сжал кулаки:

– Товарищи, оставьте. Если так, то правильно. Если ко мне нет доверия…

– У кого это? – зашумела толпа.

– Товарищ Овсеенко говорит здесь не от своего имени. Он говорит как представитель советской власти. И мы должны считаться с тем, что он говорит. Я решительно прошу вопроса обо мне больше не поднимать.

Мелкие капельки пота выступили на лбу Петра. Голос повысился, перейдя почти в крик. Овсеенко снова взял в руки лежащий перед ним список, как вдруг Семен громко сказал:

– Старосту хотим.

Овсеенко нервно хрустнул пальцами.

– Я ничего не понимаю, товарищи. Где мы собственно находимся? Ничего не понимаю. Вдруг вы хотите старосту! Известно, какую роль играли старосты в панской Польше. Известно, что они были орудием в руках государственной администрации. Известно, как их выбирали…

– Мы своего сами выбирали!

– Он всегда с деревней шел!

– Мало он натерпелся от полиции?

Овсеенко беспомощно озирался вокруг.

– Товарищи, да товарищи же! Нельзя так! Староста, известно…

– Ничего не известно! – загудел Семен. – В Порудах польские офицеры старосту убили, когда им пришлось бежать!

– Мы все знаем старосту!

– Эх, что тут говорить! – сказал кто-то из толпы, и все оглянулись, услышав, каким тоном это было сказано. Но не заметили кто. Наконец, все утихло. Овсеенко отер ладонью пот со лба и как ни в чем не бывало снова ухватился за спасительную бумагу.

– Товарищи, есть предложение…

Крестьяне слушали прочитываемые по бумажке фамилии в угрюмом молчании. Одна фамилия, другая.

– Парук Анастасия, вдова, беднячка…

Паручиха торжествующе оглядела собравшихся. Никто не обратил на нее внимания. Овсеенко продолжал читать, но каждую произнесенную им фамилию встречало равнодушное молчание. Вдруг Хмелянчук подошел к столу, наклонился к председателю и стал ему что-то нашептывать на ухо. Овсеенко было замахал руками, но Хмелянчук, видимо, настаивал. Наконец, тот кивнул головой, видимо соглашаясь, вынул из кармана карандаш и вычеркнул какую-то фамилию из списка.