Текст книги "Звезды в озере"

Автор книги: Ванда Василевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Он сам обслуживал пулемет, сам правил, стоя на телеге. Подавшись всем телом вперед, с развевающимися седыми волосами, он несся, как вырвавшийся из ада грешник. Люди смотрели на него с суеверным страхом.

– Скорей! Смотрите, поручик, как здорово горит! Эх, и покажем мы им! За три дня, за неделю все воеводство по ветру пущу! Погуляли хамы, погуляем теперь и мы! Только скорей, скорей!

Забельский действовал, как в гипнотическом сне. Он ни о чем не думал и, по правде говоря, ничего не видел. Кровь и тьма заволакивали ему глаза.

Но иногда невозможно было не видеть. Вот у самой дороги особняком стоит хата со сбившейся набок крышей из почерневшего тростника. Из дверей вышла женщина с ребенком на руках. Рубашка распахнулась, открывая смуглое тело и обвисшие груди. Огромными испуганными глазами она глядела на приближавшихся. Ребенок заплакал и крепко обхватил ее шею. И как раз в этот момент застрекотал пулемет. Женщина упала. Забельский оглянулся. Она лежала неподвижно. Ребенок сидел рядом и захлебывался от плача, пытаясь приподнять маленькими пальчиками опустившиеся веки матери. Из хаты никто не вышел, там, видимо, не было ни одного мужчины. Ужас сжал горло поручику. Это и есть враги – беспомощная женщина и крохотный ребенок? Это и есть достойная офицера честная борьба? Он вдруг почувствовал себя навеки опозоренным, погибшим. Плач ребенка – беспомощное, жалобное рыдание звучало в его ушах. Неподвижное лицо женщины стояло у него перед глазами.

Но Габриельский не давал опомниться.

Они неслись по дороге с шумом и треском. Телега грохотала, Габриельский щелкал бичом, как старый конюх. Лица у всех были закопченные, худые, отощавшие, как морды затравленных зверей, готовых в последнюю минуту вдруг обернуться и укусить.

Зловещим огнем пылали деревни на их пути. Габриельский словно черпал в этом пламени новые силы и новый размах.

– Знаете, поручик, мне это нравится! Мне бы в другое время родиться. Вот так лет на триста – четыреста раньше… Вооружить отрядик и – в степи! На татар, на казаков, погулять по широким степям! Ведь все это наше – до Киева, до Черного моря! Эх, мелкие теперь люди, поручик, и времена мелкие! Во-он деревенька… Ну, что, ребята, солома есть?

– Есть.

– Ну, так айда! По двое со всех четырех концов. Когда я выстрелю из пистолета – поджигайте! А мы тут им в лоб. Перемени ленту в пулемете, Войдыга…

Деревенька, маленькая, низкая и серенькая, приютилась у самой дороги. Золотилась листва деревьев, заслоняющих крыши.

Габриельский стал на телеге.

– Знаете, поручик, у большевиков есть одно хорошее изобретение… Тачанка… Вот пригодилась бы сейчас. Не то, что эта телега.

Из дверей хаты выбежал солдат в обтрепанном мундире.

– Что это? – изумился Габриельский. – Эй, ты!

Солдат подошел ближе.

– Воинская часть в деревне, что ли?

– Какая там часть! Нас тут несколько человек.

– Домой торопитесь, а? – язвительно спросил старик.

– Домой… Где теперь этот дом? Я из-под Гдыни.

– Вон оно что. Ну, брат, записывайся к нам. Пригодишься.

Солдат внимательно рассматривал небольшую группу. Увидел Забельского, затем его глаза скользнули по синим мундирам полицейских.

– Это как же?

– А так, погулять маленько! Позови-ка своих дружков, чего им по хатам сидеть!

Взгляд солдата стал вдруг внимательным и настороженным.

– А почему ж это не сидеть им по хатам?

– А потому, что мы сейчас подожжем этот балаган, а я немного постреляю из пулемета.

Солдат отпрянул, словно его в грудь толкнули.

– Что?

– Слышишь ведь! Ну, живей! Ребята ждут! Давай сюда своих!

Солдат повернулся на каблуке и быстро побежал к крайней хате. Из окон соседних домов выглядывали лица, но при виде вооруженного отряда быстро прятались.

– Копаются, черти… Вся деревня подымется на ноги, пока они прособираются…

Из хаты вышли еще четверо человек в мундирах. Габриельский заметил у них винтовки и револьверы.

– Гляди-ка, вооружены даже!.. Пригодятся парни.

Четверо подходили шагом. Не глядя на Габриельского, они направились прямо к Забельскому, который стоял, держа в руках вожжи.

– Господин поручик!

Забельский вздрогнул, встретив суровый, твердый взгляд. У незнакомца на рваном мундире тоже были знаки различия поручика. Левая рука висела на перевязи: видимо, ранен.

– Ну, ребята, к нам, – радостно командовал помещик, но те не обращали на него ни малейшего внимания.

– Господин поручик, что вы делаете в этой банде? – громко спросил незнакомец.

Забельский невольно отступил. Габриельский вскочил на ноги.

– Что? Что?

– Я вас спрашиваю, господин поручик, что вы делаете в этой банде?

– Да вы с ума сошли?

– Я-то нет. Люди утверждают, что это вы поджигаете деревни. Мы третий день видим зарево.

– Да, мы… – неуверенным тоном начал Забельский. – Надо обуздать мужиков.

Он не смотрел в глаза собеседнику. Отчетливо слышал он плач ребенка и видел помутившиеся, полузакрытые глаза убитой женщины. Ему казалось, что человек с рукой на перевязи может увидеть в его глазах эту картину. И он смотрел в землю.

– Значит, та-ак, – протянул незнакомец. – Господин поручик, советую вам ехать дальше и обуздать свой отряд!

– Он еще учит вас, господин поручик! – высоким, срывающимся от бешенства голосом заорал Габриельский. – Что же вы, поручик? Живо! Я даю сигнал!

Он выхватил револьвер, но прежде чем успел выстрелить вверх, незнакомец направил на него дуло браунинга.

– Спокойно! Не шевелиться, не то я вас!..

Габриельский захрипел. Он не мог выдавить ни слова.

– Господин поручик! Вы позорите свой мундир! Это преступление!.. Я должен бы застрелить вас, как бешеную собаку… понимаете, как бешеную собаку! Я не позволю тронуть эту деревню!

– Вам, видно, хочется, чтобы вас мужики зарезали? – отдышался, наконец, Габриельский.

– Я только удивляюсь, что они до сих пор вас не зарезали… Люди! Что вы делаете? С ума вы посходили? Чего вы хотите? Разве вы не видите, не понимаете, что сейчас происходит?

– Порядок наводим! – крикнул помещик. – Наводим порядок среди бандитов!

– Я здесь, кроме вас, бандитов не вижу, – сухо отрезал поручик. – Ну, живо! Убирайтесь.

Люди из отряда неуверенно поглядывали друг на друга. Но в этот момент Габриельский воспользовался оплошностью поручика, – тот опустил вниз дуло браунинга. Грянул выстрел. И почти мгновенно огромное белое пламя вырвалось из-за хат.

– Айда, ребята! – весело гаркнул Габриельский и хлестнул лошадей.

Поручик выстрелил, помещик повалился в телегу. Забельский одним прыжком очутился на коне.

– Рысью!

Его гнало вперед страшное слово, брошенное другим офицером. Бандиты! А кто же он иначе? Громко, отчетливо слышен был плач ребенка. Он бежал от этого плача, который преследовал его повсюду, бежал от брошенного ему ужасающего оскорбления, на которое нельзя было ответить, от глаз человека, который увидел, наверняка увидел, каким-то непостижимым образом рассмотрел отраженный в зрачках Забельского труп лежащей на земле женщины.

Они двинулись коротким галопом. Поручик с рукой на перевязи выскочил на шоссе, и вслед отряду защелкали револьверные выстрелы.

– Стреляй, стреляй на здоровье, – захрипел Габриельский. – А деревенька-то горит!

Действительно, над деревней к чистому, лазурному небу поднималось яркое, бездымное пламя.

– А где же наши? – встревожился Войдыга. Но на боковой тропинке уже зацокали подковы: восемь человек, которые выполнили задание, услышав выстрелы на дороге, объехали кругом деревню и присоединились к отряду.

Отъехав от деревни, остановились. Габриельский, ругаясь, осматривал свою раненую руку.

– Сукин сын!.. Ну, вот скажите, поручик, что же еще могло получиться, если в армии были такие офицеры? Бандиты, говорит… Да и вы тоже хороши! Ни один не решился ему в башку пальнуть… Нуте-ка, поручик, оторвите рукав от моей рубашки, надо перевязать. Что, грязная? Плевать! Я ни в какие заражения не верю, у меня кровь здоровая. Заражение только у дохляков бывает. Ишь, как прострелил, навылет. Ну вот, теперь все в порядке. Можно ехать.

В угрюмом молчании двигались они по шоссе. Один из полицейских сел на телегу и взял вожжи. Забельский ехал шагом. Он смотрел в землю, на мелкую пыль, в которую глубоко погружались лошадиные копыта. За ним шлепали остальные – медленно, с опущенными головами.

– Да что мы, словно за гробом тащимся, – обозлился, наконец, Габриельский. – А ну-ка, подгоняйте! Сейчас в сторонке должна быть деревня.

Забельский не ответил, никто не шевельнулся. Помещик пощупал свою раненую руку и поморщился.

– А вы тоже… Кой черт вас заставил удирать оттуда? Раз начали, надо было и кончать. И с этими фармазонами тоже навести порядок. Нашелся защитник у хамов, не угодно ли!.. А еще поручик…

По-прежнему никто не отзывался. Габриельский беспокойно ворочался на снопе соломы, который служил ему сидением.

– Господин поручик!

– Что?

– Вы бы хоть поближе ко мне держались. А то все молчите…

Забельский пожал плечами. К нему подъехал Войдыга.

– Тут сейчас лесок и вода. Может, стоянку сделаем?

– Можно, – глухим голосом ответил поручик.

Лес был уже полон опавшими листьями, но кое-где еще зеленел по-летнему. Пахло солнцем и землей. Они расположились на небольшой полянке под деревьями. Забельский лег на траву и стал смотреть в небо. Войдыга оглянулся было на него, но потом махнул рукой и сам отдал распоряжение.

– Ну, ребята, в деревню. Разузнайте, как там. Может, какая жратва найдется.

Охотники тотчас вызвались. Габриельский с трудом слез с телеги и, сопя, подошел к поручику.

– А вы что разлеглись, как девка перед кавалером? Настроеньице испортилось, что ли?

– Оставьте меня в покое, – огрызнулся поручик.

– Могу и оставить в покое, отчего же…

Он пожал плечами и направился к кучке полицейских, которые всегда держались особняком. Он присел к ним и заговорил, время от времени поглядывая на Забельского.

Вскоре вернулись из деревни солдаты. Они принесли поесть и рассказали новости. Забельский слушал, опершись на локоть.

– В деревне говорили…

– А деревня украинская? – вмешался помещик.

– Ага, украинцы. Болтают, будто большевики уже всюду главными трактами прошли.

– Как это так? – встревожился Габриельский.

– А вот, по главным трактам идут, на города, быстро идут… сразу по нескольким дорогам.

– Значит, как же? – удивился Войдыга. – Значит, они и впереди нас?

– Наверняка.

– Э, откуда это хамам знать, – раздраженно перебил помещик, но никто его не поддержал.

Солдаты тревожно поглядывали друг на друга. Габриельский прикладывал здоровую руку к повязке и морщился. Забельский тупо уставился на траву.

– Ну, так что же? – спросил, наконец, помещик.

– Ничего, – пробормотал Забельский. – Раздели хлеб, Войдыга.

Капрал прямо руками разламывал ковригу и раздавал солдатам большие черные куски. Они ели жадно. Габриельский махнул рукой на еду.

– Эх…

Один из полицейских сел, обхватив руками колени.

– Если большевики идут по трактам, надо обдумать.

– Что ты будешь обдумывать? – проворчал поручик. – Они идут с востока на запад – значит, можно двигаться только параллельно их маршу. Ну и куда ты пойдешь? К немцам?

– А хоть бы и к немцам, – неуверенно пробормотал полицейский.

– Только можно ли пройти? – вмешался с набитым ртом Войдыга.

– И пройти можно, и все можно, – вспыхнул Габриельский. – Но не так, как мы теперь тащимся! Раздумья, сентиментальные настроения… Можно вдоль их пути, если это правда, что они идут, – а можно и обратно повернуть…

– Ага, – насмешливо заметил Забельский. – В те деревни, которые мы сожгли? Там нас встретят, – особенно, если большевики уже пришли. С хлебом-солью нам навстречу выйдут.

– Я вижу, вы, поручик, жалеете… Лучше было сразу дать себя зарезать… А эти хамы умеют кишки из брюха выпускать, да как еще умеют! У них практика еще со времен Железняка и Гонты… [1]1
  Максим Железняк и Иван Гонта – предводители крестьянского восстания на Украине в 1768 г., направленного против польских помещиков (так наз. «колиивщина»).


[Закрыть]

– А теперь они вам кишки не выпустят, когда мы сожгли несколько деревень?

Габриельский побагровел.

– Я вообще жалею, что связался с вами! Мне показалось, что вы человек, а вы такой же слизняк, как и прочие! Вы сами согласились, пошли – и вот на тебе! Претензии! Да что, я один поджигал или ваши люди жгли, а? Это тот фармазон вас так смутил, что ли?

– Чего тут ссориться! – вмешался Войдыга. – Нужно думать, как дальше быть. А об этих большевиках, может, еще неправда.

– Все говорят, – возмутился солдат, принесший хлеб из деревни. – В местечке видели.

– Мало ли что видели, – упирался Габриельский. – А впрочем, не так страшен черт, как его малюют. Винтовки у нас есть, прорвемся и через большевиков.

– Только куда? – мрачно спросил Забельский.

– Куда-нибудь! В Румынию, Венгрию, – там наверняка создается армия! А впрочем… хоть и на запад. С культурным человеком всегда можно сговориться, а здесь что? Азия, дикость!

В сторонке солдаты собрались вокруг товарищей, которые принесли хлеб из деревни.

– Простых солдат отпускают. Только оружие сдай – и иди, куда хочешь.

– Да ну?

– Так говорят. Да и вправду, что мы им?

– Правильно…

– Ну, так как же?

Они неуверенно оглянулись на Забельского, который все еще ссорился с помещиком.

– Они нас выведут небось! Они так заведут, что родная мать не узнает.

– Вот только, может, всем вместе лучше…

– Чего там лучше! Опять что-нибудь выдумают.

Габриельский так рассердился, что махнул простреленной рукой и громко зашипел:

– А, черт, жжет как! Вам, поручик, кажется, что если уж большевики, так… Во-первых, еще неизвестно, есть ли большевики. Откуда так быстро? Глупая болтовня.

– Моторизовано все, – вмешался солдат.

– Еще что скажешь! – возмутился помещик. – Мо-то-ри-зо-ва-но! Кому ты это рассказываешь! Знаю я их, отлично знаю, не беспокойся! Но даже если большевики и пришли – все равно прорвемся! Как, поручик?

– Оставьте меня в покое, – простонал Забельский. – Я больше не могу…

– Ого, расклеился наш господин поручик… Да, война – это не прием у полковника. Война – это не парад на Саксонской площади, господин поручик. Постыдились бы – точно баба! Ну, вставайте, вставайте, пора двигаться!

– Я больше никуда с вами не пойду.

Габриельский весь затрясся:

– Ну и черт с вами! Что я, к вам в няньки нанялся? Мы ведь с вами не венчались! Нужны мне ваши нервы и настроения! Забираю своих и еду! Интересно, как вы тут справитесь с одним десятком солдат и без пулемета! Да и ваши люди что-то между собой шушукаются. Мне сдается, останетесь вы один как перст.

– Ну и пусть останусь, – простонал поручик и лег лицом в траву.

Войдыга, посвистывая, смущенно глядел в сторону.

– Ну, господа, собираем манатки и двигаемся, – бодро объявил помещик и вскочил на ноги.

Никто из солдат не шелохнулся, но полицейские собрались у телеги.

– Что касается нас, то наше положение… – начал было сержант, но Габриельский махнул рукой.

– Один черт! Попадем в руки мужикам, они нам все равно кишки выпустят – и вам и мне, хоть я и не ношу синего мундирчика. А нарвемся на большевиков, – тогда уж либо они нас, либо мы их… Поручик у нас совсем скис, пусть себе тут остается, а мы двинемся.

– Куда?

Он пожал плечами.

– Прямо, куда глаза глядят. Дорогой сообразим. Чего тут заранее решать, когда ничего, кроме мужицких сплетен, не знаешь? У вас есть с собой карта? Нету? У господина поручика, верно, есть при себе карта, да только Восточной Пруссии или Берлина. А это нам пока ни к чему…

Он усаживался на телегу, ворча и ругаясь. Раненая рука все сильней давала себя чувствовать.

– Вот ведь сукин сын, мерзавец… Стрелять ему охота. Этот уж, видно, пронюхал про большевиков, почву себе подготовляет. Ну, пусть его. Да только у Габриельского прочная шкура, не всякому с ним справиться. Берите-ка, берите вожжи, а то я на несколько дней с кучерским ремеслом – пас… Все тут? Подложите соломы под пулемет, подложите. С ним придется цацкаться, – где нам не справиться, там он свое покажет… Патроны в углу. Ну, господин поручик, до свиданьица! Может, еще где и встретимся, хотя сомневаюсь я.

Забельский не отвечал. Он все еще лежал в траве, глядя снизу на уезжающих. Высокие голенища полицейских сапог, испачканные в пыли и грязи лошадиные хвосты, облепленные пылью колесные спицы. Выше ему смотреть не хотелось. Заскрипели седла, щелкнул бич, завертелись колеса. Они отъехали.

На мгновение Забельскому стало страшно, и он хотел крикнуть, чтобы его подождали. Он испугался, что снова остается один, со всей тяжестью ответственности за своих людей, лишенный той уверенности в себе, которую олицетворял Габриельский.

– Оно и лучше, что нас теперь поменьше, – сказал кто-то рядом.

Не сразу поручик узнал голос Войдыги, который словно ответил на его мысли.

Да, может, это и к лучшему… В конце концов теперь не могло быть и речи о том, чтобы воевать. В этом отношении что десять, что двадцать человек – значения не имеет. Зато после разделения отряда можно замести следы карательной экспедиции, которая теперь казалась поручику немыслимым ужасом, кошмаром, самым худшим из всего пережитого до сих пор. Плакал ребенок – настойчиво, не переставая; невыносимый звук не умолкал ни на минуту. Разве это потому, что тот офицер так сказал? Забельский подумал минуту и сразу понял, что дело не в этом. Весь этот странный поход, нелепая скачка по дорогам, выкрики Габриельского, непрерывная спешка не давали ни на минуту задуматься, поразмыслить. Теперь на сознание обрушилась вся мерзость тех сумасшедших дней, и поручик почувствовал, что он разбит, измучен вконец, неспособен ни к какой мысли, ни к какому движению. Перед ним опять разверзлась бездонная пропасть. Что делать, куда идти? Ведь уже больше ничего нет – одни груды развалин, пожарища, пепелища. А тут готовые на все мужики и идущая с востока армия. Он уже не верил в картонные танки. Это не так, так не может быть. Ему показалось, что он повис в жуткой пустоте над бездной, в которой притаилось неизвестное. Голова закружилась от ужаса.

Войдыга вертелся вокруг него, пытаясь втянуть его в разговор.

– А мы, господин поручик, как? В какую сторону?

Забельский пожал плечами. Капрал уселся возле него на траве и тихим, конфиденциальным тоном сказал:

– Рядовых, говорят, домой отпускают. Вы бы, господин поручик, переоделись, что ли…

– Кто? Кто отпускает? – не понял Забельский.

– Ну… большевики, – пробормотал тот, застенчиво опуская глаза. Забельский изумленно взглянул на капрала, открыл было рот, но ничего не сказал.

– Потому что касательно офицеров неизвестно. Так, может, лучше бы… – пытался разъяснить капрал, но поручик вдруг уткнулся лицом в траву, и капрал увидел, как его спина странно дернулась раз и другой, сотрясаясь от неудержимых рыданий. Капрал смущенно отодвинулся, глядя на сидящих в нескольких шагах солдат: не заметили ли они, что происходит?

Ему было стыдно, словно плакал он сам. Наконец, Войдыга решился:

– Господин поручик! Господин поручик!..

Рыдания унялись, но Забельский продолжал лежать, не поднимая головы.

Глава II

В Ольшинах долго ни о чем не знали. О войне говорили столько времени, что в конце концов все перестали в нее верить. Приходили вести из местечек – из Влук, из Синиц, из Паленчиц; сперва к ним прислушивались со страхом и интересом, но когда прошел месяц, другой, третий, – все махнули рукой.

– Помирятся, небось помирятся!

– А то разве нет? Помирятся…

Никто не поверил даже и тогда, когда в деревню пришли зеленые мобилизационные листки.

В Ольшинах Стефек Плонский торопливо укладывал вещи. Плонская суетилась и ворчала, как всегда, ничуть не веря в войну.

– Маневры, наверно. Нашли тоже время, в самую уборку…

– Хожиняк вам поможет, – неохотно буркнул Стефек.

– Ну, как же, поможет… Очень он обо мне думает. Очень ему интересно. Только бы о себе… Что я? Кому я, старая рухлядь, нужна? Да и доченька рада, что вырвалась из дому, тоже не станет думать…

– Вы же сами хотели, чтобы она вышла за Хожиняка.

– Хотела, хотела… Надо же девушке выйти замуж. А было тут за кого? Не было. Пусть лучше за Хожиняка, чем в девках сидеть… Джемпер возьмешь?

– Зачем? Мундир дадут.

Стефек нагнулся над своими вещами, невольно прислушиваясь к монотонной воркотне матери.

– Оно и лучше, по крайней мере не истреплешь. А то разве ты станешь беречь? Тебе все будто с неба падает…

Плонская сердито смотрела на сына.

– Тоже выдумали. Тут овес косить пора, а они…

Стефек вышел, наконец, из терпенья.

– Я, что ли, виноват? Война!

– Какая там война! Так, выдумки. Я помню, в ту войну всюду приказы расклеивали. Всякий знал, что и как. А тут…

– Повесток пять прислали, – заметил Стефек.

– Ну вот! На всю деревню пять повесток! И это – война? Баловство одно.

Впрочем, так думали все, даже полицейские в Паленчицах.

– Э, надвигается, надвигается, но ведь уже не раз надвигалось, да проходило.

– Боятся, видно, с нами связываться, – догадался Вонтор.

Пьяный, как всегда, комендант Сикора только рукой махнул.

– И дурак же ты, пан Вонтор, ну и дурак!..

– Это почему? – возмутился толстый полицейский.

– Уж не знаю, почему. Таким уж, видно, отец тебя сработал на свое горе. Говорят же, дураков и сеять не надо – сами родятся.

Обиженный Вонтор отправился в корчму излить душу перед инженером Карвовским:

– Наш старик уж совсем того. Водку пьет не переставая. Плохо он кончит.

Инженер торопился домой. Уверившись, что слух о войне просто утка, он быстро попрощался с Вонтором, не ввязываясь в разговор.

Даже бабы не выли, как положено по обычаю, провожая призванных.

– Месяц, полтора, ну, может, три – и обратно…

– И то!

– Другое дело, кабы опять война…

– Э, кому там охота воевать? Давно ли та война была? Мало тогда народ горя хватил?

– Верно!

Евреи в местечках, правда, поговаривали другое, но им никто не верил.

Ольшины, как всегда, жили своей будничной жизнью.

Как всегда, крестьяне выплывали на лов и делились рыбой с паном Карвовским по уговору: третья часть ему, а две трети на продажу – ему же, по назначенной им цене.

Как всегда, бились с нуждой бабы, – и, как всегда, все глаза с ненавистью глядели на пригорок, где белели новенькие доски осадничьего сарая, уже отстроенного после июньского пожара.

День первого сентября обрушился на Ольшины внезапно, как гром с ясного неба.

Ранним утром появились самолеты. Люди выбегали из хат и удивленно глядели вверх. Никогда еще не видели здесь столько самолетов.

– Смотри-ка, смотри, вон еще!

– Четыре, пять… Девять, десять.

– О, и еще!

Дети стояли, засунув в рот пальцы. Словно стрекозы над водой в летнюю пору, по безоблачному небу летели серебристые птицы. Сверкали на солнце светлым металлом, легкие, подвижные, невесомые, парили, плыли по воздуху. И лишь потом донесся далекий гул. Он близился, нарастал, воздух задрожал от него.

– Гляди, как низко!

Самолеты пронеслись над деревней, спугнув ворон, которые, тяжело взметнувшись, перелетали с дерева на дерево.

– Куда это они летят?

– На Синицы…

– На Влуки…

В воздухе еще слышалось дробное стрекотание, когда издали – откуда-то со стороны Влук, Синиц – вдруг донесся глухой, долгий грохот. Паручиха с криком выбежала на дорогу:

– Ой, люди добрые, что это?

– Никак гром?

– Какой там гром!..

Протяжный грохот раздался снова. А мгновение спустя задрожал, завыл воздух, – это возвращались серебристые птицы. Они плыли низко, освещенные солнцем. Проплыли и скрылись за лесом, в голубой небесной дали.

И лишь оторвав взгляды от улетевшей стаи, люди увидели в той стороне, где были Влуки, черный столб дыма. Один, другой.

– Горит!

Все переглянулись, лица вдруг побледнели.

– Война, – глухо сказал Павел. Никто не отозвался. Все разошлись, каждый к своему делу. Никому не хотелось говорить, на души пал неописуемый страх.

– Развалило дом у почты… Больше десяти убитых…

– Грохнуло, никто и пикнуть не успел… Вся стена так и повалилась…

– Господи боже мой, этакий домина!

– Сарай за околицей зажгло…

– Низехонько летел, вот и швырнул прямо, куда хотел…

– Люди добрые, как же так?

– Значит, это он и летел над нами?

– Он и есть!

– Что там ему Ольшины! Две-три хаты.

– Не бойся, и сюда прилетит, – мрачно пророчествовала Паручиха. – Конец нам пришел, вот что!

– А говорили, не будет войны.

– Кто знал! А во Влуках по радио слышали, перед обедом объявляли, что, мол, война…

– Боже ты мой милостивый, что же это такое творится? Что творится…

Наступил вечер. Столб дыма над Влуками исчез. Погода была чудесная, теплая, в озере переливались краски заката. И казалось, что утром самолеты только привиделись, а теперь опять все стало по-прежнему.

Но на другой день ранним утром, когда люди вышли на седую росистую траву, чистое небо снова содрогнулось от далекого пугающего гула. Воздух сотрясала дрожь, все сильнее, сильнее, – и вот уже дрожит земля, вода, человеческие сердца. Засеребрились, засверкали светлые птицы, купая крылья в солнечном сиянии. И тотчас загрохотал далекий гром, и тотчас взвился к небу черный столб дыма.

– За Паленчицами бьют.

– В мост, видно?..

– Конечно, в мост.

Воздух все гудел, что-то ужасное и непонятное происходило рядом, за лесом, за темной чертой горизонта.

И с того дня стали со всех сторон приходить вести:

– Опять бомбил.

– В Заводах из пулемета пастуха убил.

– В Порудах на картошке народ побил!

Любопытные побежали в Поруды – посмотреть, правда ли. Правда. В сарае лежали в ряд три бабы, молоденькая девушка и мальчик. Вся деревня в молчании прошла перед убитыми. Они лежали на глиняном полу, на разбросанных второпях охапках сена. Залитые кровью юбки, желтые восковые лица. Бабы всхлипывали, шмыгали носами. Но не было ни громкого плача, ни причитаний. У всех перехватило горло от ужаса.

– Низко-низко летел. Ну, пусть его, думаем, летит. Копаем и копаем, – задыхаясь, испуганно рассказывал подросток, единственный уцелевший из работавших в поле людей. – А он вернулся. Еще ниже… Мы глядим, что будет, не испортилось ли у него что… А он как начнет, как начнет! Я упал на борозду, гляжу – все лежат… Он пострелял, пострелял и улетел… Всю ботву посек. Я встаю, а никто уж и не шелохнется…

– Боже милостивый, боже милостивый! – боязливо вздыхая, шептали бабы. Ведь они же помнили прошлую войну, окопы по деревням, горящие хаты. Но теперь было не то. Теперь смерть обрушивалась с ясного неба, протягивала хищные, не знающие промаха когти, гналась за каждым человеком. Все равно, солдат ли это с оружием в руках, или пастушонок с кнутом, или спокойно копающие картошку бабы.

– Мы слышим, низко летит, а тут он как затрещит!

– Нашел, куда стрелять…

– Люди, люди! Что же это делается?..

Расходились пришибленные, перепуганные до смерти люди. Не было спасения, не было прибежища от крылатой смерти, которая могла появиться всюду и ринуться, как ястреб на цыплят. Люди уже перестали строить догадки, куда бьют, – уже известно было, что ему все равно – мост ли, железная дорога, станция или же низенькая хатенка и ребенок, пасущий корову. Смерть не разбирала. Она высматривала добычу ястребиными глазами, свистела зловещим ястребиным крылом, вонзала в сердце ястребиные когти.

Хотя основной целью была, видимо, железнодорожная линия, большим полукругом огибающая Паленчицы, Влуки, но по пути жертвой падало все, что попадалось на глаза человеку, сидящему в серебряном туловище самолета.

Деревня притихла. Люди уже не выходили по утрам на дорогу, чтобы, задрав головы, смотреть вверх. Они прятались по хатам. Лишь некоторые, не хоронясь, продолжали делать свое дело.

Павел рубил дрова во дворе, когда Ольга стала отчаянно звать его в хату.

– А, чего там… Если грохнет, то и в хате достанет… Пусть уж…

– Идите, идите скорей! Летит, тато, летит!

– Что я, не слышу, что ли? Пускай летит. Отстань! – сердито закричал он и с бешенством всадил топор в суковатый обрубок.

Невыносимо гудел воздух, уши разрывал долгий, прерывистый рев. Еще долго после того, как он стихал, невозможно было отделаться от этого ужасающего рева. И потом целый день ожидание – вернется или нет?

Он возвращался. С аккуратностью заведенных часов появлялся утром. А потом – когда попало. В полдень, к вечеру, по два, по три раза на дню. Уже нельзя было ничего рассчитать, нельзя было спокойно передохнуть, сказать себе, что вот наступает несколько часов, на протяжении которых не задрожал воздух, не загремят далекие взрывы.

Люди проклинали железную дорогу, словно это она была виновата.

По всем дорогам пошел народ.

Первыми пронеслись полицейские на велосипедах, в страшной спешке, но с невозмутимым видом, словно они ехали по служебным делам. Прошло довольно много времени, прежде чем люди сообразили, что это бегство.

Потом появились мчащиеся на Влуки, на Паленчицы автомашины. Лимузины, каких никогда не видывали на здешних дорогах, черные, синие, темно-зеленые, серые, большие и маленькие, пробивались через пески и болота. Дрожали моторы, пронзительно звучали клаксоны.

За автомашинами шла толпа пешеходов. Мужчины, женщины, дети. Нескончаемый человеческий поток несся мимо Ольшин. Лишь изредка кто-нибудь сворачивал в деревню. Но паленчицкий и влукский тракты были забиты. Люди шли с узлами, с детьми на руках, с пустыми руками, серые от пыли, измученные.

– Родимые вы мои, родимые, – вздыхали бабы, глядя на бесконечную процессию, движущуюся по тракту.

Сначала они шли только по ночам. Потом, когда налеты стали повторяться все чаще, беглецы, видимо, притерпелись к рокоту над головой, отупели. Они шли среди бела дня. Со снижавшихся самолетов по ним били пулеметы. А они оставляли за собой трупы и равнодушно проходили мимо – вперед, все вперед, словно их гнала какая-то сила, еще более страшная, более мощная, чем усталость, голод, жажда, чем страх смерти. И крестьяне холодели при мысли, что те бегут от чего-то, что страшнее самой смерти, решаются на смерть от пуль и от бомб, – лишь бы убежать.

Как-то раз Ольга пошла стирать на озеро. И тут они налетели. Она присела на корточки у самой воды, – ведь оттуда, сверху, ее могли заметить на устланном галькой голом берегу.

«Десять, пятнадцать», – машинально считала она. Вот они пролетели. Как всегда – на Влуки, на Паленчицы, бить по паленчицкому мосту.

Девушка выпрямилась. Теперь уж можно стирать.

Но тут налетел еще один. Низко-низехонько. Взвыл разрезаемый пропеллером воздух, протяжно взревел мотор. Она успела даже разглядеть летчика. Странная слабость охватила ее.

С небольшой высоты грохнулась в озеро бомба. Дрогнула земля под ногами. Взметнулся вверх фонтан темной воды. Озеро всколыхнулось от берега до берега. Рухнула вспененная, с огромной гривой, волна, окатила Ольгу с головы до ног, плеснула в лицо. По заводи пошел протяжный гул, лазурная поверхность заплясала, из глубины поднялся серый цветок ила и распустился на воде, замутив ее до самого дна.

На волнах забелели белые рыбьи брюшки, закачались лещи, щуки и озерная мелочь. Девушка стояла, прижимая руки к обезумевшему сердцу. А от деревни уже бежали люди с ведрами, сетями, с ковшами. Громко крича, они сталкивали на воду лодки.