Текст книги "Звезды в озере"
Автор книги: Ванда Василевская
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
– А что же они? Как полагают?
– Да откуда я могу знать? Ясно-то он не сказал, этот Хожиняк. Они тоже вроде опасаются.
– Всякий опасается, – понимающе вздохнул поп. – Всякий! – повторил он и так стукнул костяшками пальцев по столу, что зазвенели пустые стаканы. – А в деревне?
– В деревне-то? Это как сказать… Один так, другой этак…
– Ты только гляди в оба. Этот Овсеенко, как он к тебе?
– Да вроде хорошо. Только ведь с ними никогда не знаешь твердо.
– Иванчука бы держать от него подальше.
– Петра-то? Петр, это да. Всех он хуже.
– Конечно. Как был всегда паршивой овцой, так и остался. – Поп рассердился, и вся кровь бросилась ему в лицо от какого-то воспоминания. – Неверующий, никакого почтения к слуге господню, никакого! – Он снова стукнул пальцами по столу, и снова задребезжали стаканы.
– Овсеенко к нему не очень…
– Не понять всего, – вздохнул поп. – В тюрьме он тогда сидел вроде за них, а теперь…
– Счеты там у них промеж себя какие-то, – объяснил Хмелянчук.
Отец Пантелеймон грустно покачал головой:
– Ну и хорошо. А ты за ним присматривай. Чтобы он нам хлопот не наделал.
– Уж я, батюшка, присмотрю.
– Ну и хорошо… А про свадьбы ничего не говорили?
– Ничего не говорили.
– Это они исподволь, постепенно хотят. А ты расскажи людям, как это у них. На три месяца брак, на два. Оставит женщину с ребенком и уйдет к другой. И опять свадьба. Кощунство одно.
Хмелянчук лицемерно качал головой, вспоминая, что рассказывали на этот счет о самом попе, но ничего не сказал.
– И вообще, того… Поговори с мужиками. Пусть знают.
– Я и то разговариваю.
– Ну вот. И с осадником поговори, только пообстоятельней. А то что ж мы одни-то? А учить в школе по-каковски будут?
– По-украински.
– Ишь ты, по-украински. Как мужика-то по шерстке гладят, – бормотал поп, почесывая в патлах. – По-украински…
– Ясли тоже для детей устраивают.
– Ясли? – не понял было поп. – Ах, скажите, пожалуйста, ясли…
– Дивчат из деревни в Луцк на курсы посылают.
– Вот ты и поговори с ними. На курсы! Разврат один, богохульство – вот что эти курсы. Скажите, пожалуйста, курсы!
Он запустил пальцы в волосы и остекленевшими глазами уставился на отражение лампы в пузатом, ярко начищенном самоваре.
С минуту продолжалась тишина. Наконец, поп очнулся и обернулся к Хмелянчуку.
– И что это будет, что только будет, ты мне скажи? – спросил он сдавленным голосом, и в глазах его отразился страх. Хмелянчука тоже мороз по коже подирал, хотя он и сам не знал, чего испугался. – Землю отобрали. Как тут проживешь? Признаюсь, есть у меня немного золота, деньги еще с прежних времен остались. Вот ты скажи мне, куда спрятать? Придут, найдут…
– Пока еще нигде ничего не ищут, – заметил Хмелянчук.
Но поп не успокоился:
– Придут, я знаю, что придут! Выведут в сад, расстреляют!
У него вырвалось короткое сдавленное рыдание. Длинные волосы рассыпались по скатерти.
– Я было под подушку спрятал. Потом целую ночь глаз сомкнуть не мог. Вынес в клеть, в зерно закопал. А вдруг, Думаю, придут хлеб отбирать? Ночью встал, вынул. И теперь прямо не знаю.
Глаза мужика загорелись жадным огоньком от одного только упоминания о золоте, хотя ему не нужны были поповские деньги: были ведь у него свои, запрятанные в улье, в саду. Поп заметил этот огонек:
– А ты что? Может, донести хочешь?
Хмелянчук так и подскочил на месте:
– Что вы, что вы, батюшка? Я бы для вас жизни не пожалел, – а вы вон что! Побойтесь бога, батюшка!
– Ничего, ничего, – бормотал поп. – Ты не обижайся. Человек уж сам не знает, что говорит, что делает. Кому довериться? Может, и собственная жена готова побежать в эту их… чрезвычайку…
– Что вы, батюшка, что вы? – успокаивал Хмелянчук попа, с беспокойством глядя на его испуганное лицо. – Нельзя так, батюшка!
– Конечно, нельзя. Да вот ты скажи мне, как жить-то?
Он сидел нахохлившись, как большая черная птица. Лицо его еще лоснилось от жира, растрепавшиеся волосы падали на щеки.
– Кончится все это, кончится! – пробормотал Хмелянчук. Он медленно встал, чувствуя, что не в силах оставаться здесь дольше.
– А ты не забывай, – напомнил поп, провожая его до дверей. – Где только можно, как только можно, но осторожненько, исподволь!
Он привернул лампу. Хмелянчук с минуту прислушивался на пороге, потом, не заметив ничего подозрительного, юркнул в темноту. Он спешил домой: нужно было кое-что собрать на продажу к базару.
С незапамятных времен каждый вторник во Влуках собирался базар. Война нарушила было установившийся порядок, но теперь, когда настал мир, люди снова вспомнили о базаре.
– Надо бы поехать, купить кое-чего, – озабоченно говорила Мультынючиха. – Время-то к зиме идет.
– Милая моя, а что же ты там купишь? Ничего во Влуках нет, – сказала соседка. Другие поддакивали. Но когда пришел вторник, бабы не выдержали. А вдруг удастся что-нибудь купить! Сказывалась и давняя привычка: поехать, посмотреть, послушать, что говорят. Каждая захватила с собой что-нибудь: яйца, масло, утку или курицу.
На пароме не было обычной толчеи.
– Что-то не очень народ идет.
– А зачем? Кому охота зря ехать! – буркнул перевозчик. – Разве там что купишь? Такие времена пришли…
Хмелянчук прилежно вслушивался, но никто не отозвался на эти слова.
С ним заговорила Мультынючиха:
– Вы тоже в город?
– Да вот, соли хотел купить.
– Что это, соли вам не хватило? – задорно спросила Соня Кальчук, и бабы рассмеялись. Все знали, что Хмелянчук сделал перед войной такие запасы, что и конца им не предвиделось. Хмелянчук пожал плечами:
– Кабы хватало, не покупал бы…
– Бывает, что и есть, да еще больше хочется.
– Бывает и так. – Он притворился, что не понял намека, но все-таки отошел к борту парома и стал равнодушно глядеть на воду.
– Говорят, будто соли во Влуках нет, – заметила какая-то женщина.
– Говорили, ничего нет, не то что соли.
Мультынючиха покосилась на двух сидящих на пароме красноармейцев.
– Э, верно, что-нибудь еще найдется… Раз советы едут во Влуки, – значит, что-нибудь есть.
Параска Рафанюк гневно нахмурила брови, бабы захихикали.
Красноармейцы, ничего не понимавшие в этих разговорах, улыбались женщинам приветливой, открытой улыбкой. Параска гневно обернулась к бабам, но паром уже причалил, и все стали поспешно сходить на берег.
На площади под липами было почти пусто, – ни лавчонок, ни лотков. Женщины неуверенно озирались.
– Видишь, ничего нет.
К Мультынючихе подошла жена почтового чиновника:
– Продаете яйца?
Та внимательно рассматривала покупательницу.
– Уж и не знаю…
– Кто же знает? – Покупательница пожала плечами. – Ведь яйца на продажу привезли, я думаю?
– Может, и на продажу…
– Почем?
Мультынючиха задумалась.
– Почем, – сказала она неуверенно, – уж и не знаю, право…
Покупателей собиралось все больше и больше.
– Ну, пани Мультынюк, – развязно обратилась к ней знакомая хозяйка палатки на базаре. – Почем яйца?
– А что это вы сегодня палатки не открыли?
Женщина тяжело вздохнула.
– Какая теперь торговля… Ну, так почем же яйца?
Мультынючиха рассердилась:
– Смотрите, какие! Так и лезут! Захочу продам, а не захочу и не продам!
– Домой понесете?
– А чего ж, можно и домой.
Она прикрыла корзинку платком и направилась к улице, где помещались все влукские лавки. Приоткрыла одну дверь. В лавчонке было пусто, хоть шаром покати. На прилавке стояла полоскательница для чайной посуды, несколько банок.
– Ну, пани Мультынюк, что хорошего?
– Да так, ничего… Соль есть у вас?
Худощавый лавочник Зайкин воздел руки к небу:
– Соль? Какая соль? Откуда ей взяться? Растет она у меня, что ли? Нет соли! Уже давно нет соли!
– А будет когда?
Зайкин пожал плечами:
– Я разве знаю? Может, будет, а может, и не будет. Откуда я могу знать! А вы что продаете?
– Яйца.
– Ну, так давайте!..
– Вот за соль я отдала бы!
– Что вы говорите! Откуда у меня соль? Заплачу деньгами, и дело с концом.
Она презрительно оттопырила губы:
– Э, я за деньгами не гонюсь… Может, керосин есть?
– Керосин! Если бы у меня был керосин, я бы не сидел в лавчонке, а был бы важным барином!
Она повернула к дверям.
– Куда, куда? Чего вы бежите? Мы же можем дельце сделать…
– Что даешь?
– Деньги дам. Рубли, злотые, что хотите, мне все равно…
– Заткни их себе, знаешь куда!
Она вышла, хлопнув дверью, с минуту постояла, нерешительно глядя вдаль, и повернула за угол, в соседнюю лавку.
– Материя есть какая-нибудь?
На нее посмотрели с удивлением.
– Материя? – вздохнула лавочница. – Ни лоскутка нет. Все раскупили. А что теперь в этих деньгах? Никто их не хочет брать.
– Да известно, – сурово сказала женщина и вышла. Медленно направилась она к площади. Там все еще вертелась жена почтового чиновника, тщетно уговаривая женщин продать что-нибудь.
– Вы нам голову не морочьте! – набросилась на нее Мультынючиха. – На что нам эти деньги? Дайте кусочек мыла – получите яйцо. Или платьишко детское… Башмаки можно.
– Правильно! – подхватили хором бабы. – Свое добро отдай, а за эти деньги ничего не купишь.
Горожанки безуспешно пытались уговорить их. Наконец, одна решилась и сбегала домой. Разгорелся страстный торг, в котором все приняли участие.
– Ишь ты, за дырявый джемпер…
– С ума вы сошли, хозяйка, какой же он дырявый?
– Я-то вижу, – говорила Мультынючиха, разглядывая на свет синий джемпер. – Ну ладно, пяток яиц дам.
Чиновница остолбенела.
– Да вы что? Пять яиц за шерстяной джемпер?!
– А не нравится, так и ешьте свой джемпер, а яйца я домой повезу.
– Ошалели бабы, – горько заметила одна из покупательниц.
Мультынючиха так и набросилась на нее:
– Ишь ты какая! Не нравится, так не надо, нам-то что. Подыхайте тут с голоду, и вся недолга! Нам-то от вас ничего не надо. А вот как вы тут без нас выдержите, это мы посмотрим… Глядите, люди добрые, сотню яиц ей за ее джемпер подавай!
– Да он раньше стоил…
– Мало ли сколько он стоил! А яички сколько стоили? Прошли те времена!
– Верно, верно, – поддакивали крестьянки.
Возле Хмелянчука все увивался низенький худенький лавочник.
– Что вы привезли?
– Да там на возу у меня немного меду…
– Мед я возьму.
– Только я за деньги не отдаю.
Лавочник оглянулся и оттащил мужика в сторону. Они пошептались, и вскоре оба исчезли в тесных, темных сенях лавки.
– Лукавец, уже успел что-то подцепить, – завистливо вздыхали бабы, глядя, как Хмелянчук втаскивает в сени кадушку с медом.
Снова разгорелся спор из-за джемпера. Кто-то принес кусочек мыла, кто-то пачку махорки. Женщины торговались, раздумывали, а в конце концов возвратились домой, не распродав почти ничего.
Весть о влукском базаре сразу разнеслась по всей деревне.
– В лавках ничего не купишь! Ни соли, ни керосину, ни махорки, ни платка, – ну, ничего!
– Деньги что. И старые польские, и рубли, и все. Ничего на них не купишь…
– Ay людей еще есть кое-что. За пять яиц джемпер отдают.
– Слыханное ли дело!..
Бабы стояли на улице и судачили вовсю:
– Деньги, выходит, ни к чему, будь их у тебя хоть полон сундук. А за масло, за яйца, за творог – все получишь, чего только душа пожелает.
– Говорят, Хмелянчук золотом взял…
– Да ну?
– Да уж за что попало он бы мед да поросенка не стал отдавать…
– Что ж, за золото еще можно!..
– И подумать только. Кто бы этому поверил? Деньги есть, а ничего не стоят.
Они удивлялись, вздыхали и единогласно решили: в город рваться незачем. Пусть там посидят, поголодают немножко, еще уступчивее станут. Как придется зубы на полку класть, так и за одно яйцо джемпер отдадут.
Жители местечка действительно стали уступчивее. Не дождавшись, пока во Влуки соберется кто-нибудь из Ольшин, приходили сами. Останавливались на дороге, кричали под окнами:
– Хозяюшка, масла у вас нет?
Женщина небрежно, равнодушно выглядывала за дверь.
– Может, и нашлось бы, если поискать…
– Так посмотрите, пожалуйста.
– Да уж и не знаю как… Завтра воскресенье, оно и самим пригодится.
Городские барыни и господа кланялись, просили, заискивающе шутили с бабами. Цены взлетали вверх, как сумасшедшие. Никто уже не знал, чего и требовать за яйца, за творог, за масло – все казалось мало, все казалось, что отдано даром.
– Гляди, Кожаниха за кусок масла две наволочки взяла. Мое-то масло куда лучше, а я вон всего одно платьишко для девочки получила.
– Онуфрий сапоги выторговал за рыбу…
Даже Паручихины детишки ходили в башмаках. Она прилежно доила корову, но отказывала в молоке даже детям.
– Выпьешь – и нет ничего. А мы за молоко башмаки купим. И джемпер. И платье.
– И ленту, мама!
Сонька, восьмилетняя девочка Паручихи, ходила в шелковой дамской блузке, ее вшивую головенку мать повязывала широкой атласной лентой. Крестьяне приоделись, принарядились, не трогая бумажек, полученных во время войны за подводы, за проданное беженцам молоко, которые накопились в сундуках и за образами.
– Кто его знает, будут они когда-нибудь иметь цену или нет?
– Может, и будут…
Цены росли, местечко отдавало крестьянам все, что у него было. После джемперов и блузок дошла очередь до граммофонов, гипсовых статуэток, стульев с плетеными сиденьями.
– Пригодится. Не все же одним городским иметь!
Деревня забыла все на свете и стремилась лишь к одному – менять, менять, менять, как можно больше, как можно выгоднее. Бабы гнались главным образом за тряпьем, мужчины требовали золота.
– Золото не бумага. И спрятать легко, и цену свою никогда не потеряет.
Деревня отъедалась, одевалась. И первый раз в жизни все это давалось легко – без труда, без пота. Самых хитрых в конце концов начал даже тревожить этот поток благосостояния, льющийся из местечка в деревню.
– Тут что-то не так. Подорожать все должно…
– Может, и подорожает. Перехитрить нас хотят, наверно…
– Можно ведь и обождать… Над нами не каплет.
– И обождем.
И они ждали. Никто не шел ни во Влуки, ни в Паленчицы, ни в Синицы. Крестьянки перестали открывать двери на оклики с дороги. Лишь иногда мать посылала кого-нибудь из детей:
– Иди, скажи: нет, мол, ничего, чтобы она не орала.
– Так ведь и лезут, так и лезут! Видно, они что-то затевают…
– Перехитрить хотят мужика. Ну, это еще видно будет, кто хитрей.
Хмелянчук, по-видимому, продолжал торговать, только он делал все тайком, тишком, так что в деревне ничего не знали, а только подозревали, строили догадки, не скрывая зависти.
Деревня богатела, но в то же время утрачивала и память о прошлом. Раньше не было денег на соль, а в местечке стояли целые мешки соли – приходи и бери; теперь деньги были, а соли – ни щепотки. Раньше не было денег на керосин, а керосину были целые бочки; теперь деньги валялись, как сор, а керосин где-то прятали спекулянты.
– Порядки! – говорила Мультынючиха, оттопыривая губы. Теперь она набралась храбрости и уже вслух сплетничала об Овсеенко.
– Пьянчуга, да и все тут… На дивчат засматривается… Я, конечно, не знаю, а только говорят, будто рафанюкова Параска к нему бегает…
– Неужто? Замужняя ведь!
– А что ей? Сперва с Петром, теперь с этим.
Бабы ахали, пожимали плечами. Мультынючиха повторяла вслед за Хмелянчуком:
– Им что? У них возьмет вот такой бабу на три месяца, а потом бросит, и с другой… Такие у них свадьбы.
– Уж вы скажете!
– Давно известно, что у них так. Раз в бога не верят, так чего им?
Паручиха яростно защищала советскую власть:
– Э, мало ли что болтают… Были разве когда у моих детей башмаки? Нет. А теперь есть. Были у моих детей джемперы? А теперь есть. Вот оно что значит советская власть.
– Верно. Только вот кончится скоро все это, – тихо и скромно вставил Хмелянчук.
– Что кончится?
– А вот яйца, молоко, творожок…
– Как это: кончится?
– Известно. Того и гляди колхозы будут, все в колхоз и пойдет. Кончится и с яйцами и с маслом…
Бабы теснее обступили его, но Паручиха беззаботно рассмеялась:
– Эх, глупые люди, что ни скажи им, всему верят! А вы, Хмелянчук, еще доиграетесь…
Хмелянчук побледнел:
– Да ты что, баба, взбесилась? Что ты ко мне прицепилась?
– Подожди, может, к тебе еще кто и прицепится. Ишь какой нашелся – сплетни распускать против советской власти!
Хмелянчук энергично сплюнул.
– Вот дурная баба!
– Нет уж не дурная! Это еще неизвестно – кто дурной. Землю давали, коров давали, – а этот, скажите, пожалуйста, колхозы…
– А ты наверняка знаешь?
Паручиха подбоченилась.
– Не знала бы – не говорила. В сельсовете-то я состою или нет? А с Хмелянчуком говорить – только языком трепать.
Женщины успокоились и пришли к одному выводу: незачем торопиться в город или принимать приходящих оттуда. Надо копить, собирать и назначать свои цены.
Местечки голодали. Те, у кого были запасы, кое-как перебивались. Те, у кого их не было, распродавали все свое имущество. Но и это уже не помогало. Крестьяне выжидали, чтобы поднять цены еще выше.
– Хо-хо! Тянул из нас город, что мог, теперь мы из города тянем! Пускай узнают, каково!
Бабы копили яйца, набивали горшки маслом и подсчитывали, сколько за это можно будет сорвать.
– Протухнут у вас яйца, – смеялись мужики.
– А что там! – безмятежно махала рукой Мультынючиха. – Купят и тухлые, вот увидите!
– А то разве нет? Купят, если других не будет.
На баб нашло какое-то безумие. Они даже сплетничать перестали, некогда было. Разговоры велись об одном: что продала, почем, кому. И чем больше скоплялось у них добра, тем сильнее жаловались они на нехватки.
Больше всего злило их то, что из магазинов исчезли все товары. Теперь вот были и деньги, зато товаров не осталось.
– Голые они сами ходят, что ли? – сердилась Мультынючиха, оправляя на дочке чересчур большой мужской свитер, выменянный недавно за кусочек масла.
Все словно забыли, что было три-четыре месяца тому назад. Неожиданное богатство ударило в головы, одурманило, затуманило мозги.
– Эх, бывало, магазины полны-полнехоньки!
– Человек пошел бы, выбрал… Я бы своей Лесе бархатное платье купила.
– Почем он был, бархат-то?
– Почем бы ни был. По крайней мере человек знал, что с этими бумажками делать, а теперь они в сундуке лежат.
– Еще все переменится, будет по-иному, – перешептывались мужики.
Овсеенко не понимал причины внезапного изменения настроения деревни. У него еще не изгладились из памяти те дни, когда делили землю, когда распределяли инвентарь – и деревня плакала, смеялась, радовалась, пела. Теперь все притихли. Его молчаливо обходили при встречах на улице, на собрания приходило все меньше народу, а те, кто приходил, тоже молчали или насмешливо улыбались. Овсеенко не понимал. Иногда он даже подумывал, не посоветоваться ли с Гончаром. Но Гончар уехал на несколько месяцев, и приходилось справляться самому. Впрочем он не только не понимал, но и не все замечал. Болтовня Паручихи, лесть Хмелянчука заслоняли от него подлинный облик деревни, которая сейчас была всецело поглощена накоплением и охотно прислушивалась к любым слухам. А слухи распространялись с невероятной быстротой.
– Поляки в городе говорили, что англичане идут.
– Не дождутся! Придут, но не англичане…
– Говорите? Слыхали что-нибудь?..
– Конечно, слухи разные… Будет порядок с поляками и евреями…
– А Советы как?
– Ничего, спокойно себе сидят.
– Тогда неизвестно, что еще будет.
– Конечно, неизвестно…
Но снова появлялась сплетня, снова ширились слухи, неизвестно кем распускаемые, и снова шли по деревне разговоры, словно волны от камня, брошенного в глубокую воду.
Глава VIIМинутами Петр ловил себя на чувстве непреодолимой враждебности к деревне. Теперь из нее вылезало все, что таилось под спудом, все, что было подавлено гнетом, нищетой и преследованиями. Теперь, когда люди распрямились, наружу вырвались и темные инстинкты – хищность, зависть, себялюбие и требовательность ко всему и ко всем, кроме самих себя.
– В Порудах, – вздыхал Семен. Да, в Порудах другое дело. Там и раньше шла работа вовсю.
– Ты подумай, без малого полдеревни – партийные люди. Ясно, что там все по-другому. У нас что? Ты, Сашка, я, ну, с грехом пополам, еще два-три человека. А остальные? И удивляться нечего, это дела так идут…
– А тут еще Овсеенко, – вздохнул Данила Совюк.
Петр рассердился:
– Овсеенко! Да если бы тут не знаю кто был, хоть семи пядей во лбу, так и ему с такими людьми туго пришлось бы! Нам самим надо засучить рукава да браться за дело!
– Не так-то это просто. Вон он тебя в сельсовет не допустил, а с тобой было бы куда легче.
– Не в одном сельсовете можно работать, – хмуро ответил Петр.
– Можно, только труднее. Все-таки уж не то.
Петр сам чувствовал, что уже не то. Он мучился оттого, что оказался отстраненным, минутами даже впадал в отчаяние.
Однажды он попытался поговорить с Овсеенко.
– Вы бы, товарищ, получше присмотрелись к людям…
Овсеенко привычным движением сбил кепку на затылок.
– А вы думаете, я не присматриваюсь? Уж я знаю, кто чего стоит, я в людях разбираюсь.
– Вы вот Хмелянчуку доверяете.
Овсеенко вскочил как ошпаренный.
– Да, доверяю! И знаю, почему доверяю! Вы меня, пожалуйста, не учите. Все вы тут Хмелянчуку яму роете, но я знаю, в чем тут дело. Какие обвинения у вас против Хмелянчука?
– Обвинения?
– Вот то-то и оно! Болтают-болтают, а как придется сказать напрямик – так и нечем крыть… Нам, товарищ Иванчук, хорошо известны эти методы.
– Какие еще методы?
– Методы клеветы, очернения.
Жилы вздулись на лбу Петра. Тонкие ноздри дрогнули.
– Это я клевещу? – спросил он сдавленным голосом.
– Я этого не говорю! Вы, быть может, действуете с самыми лучшими намерениями. Но нельзя подкапываться под человека, который ведет себя образцово, лойяльно сотрудничает с нами.
– Что же за это время сделал ваш Хмелянчук?
– Я знаю, что он сделал, и не намерен дискутировать с вами на эту тему.
У Петра чуть не сорвался с языка резкий ответ, но он сдержался. К чему это? Он вышел, словно пришибленный. Да, Овсеенко решительно ни к чему не хотел допускать его. Слова, сказанные им в день выборов сельсовета, о том, что Иванчук может и должен показать себя на работе, оказались лишь фразой. Оставалось одно – разговаривать с людьми, агитировать. Но и это ни к чему не вело: ведь он был подозрительным человеком, – никто не размышлял почему, но неприязненное отношение Овсеенко давало свои плоды. Разумеется, Хмелянчук и прочие пользовались этим.
Минутами Петру хотелось возненавидеть Овсеенко, но он не мог. При всех своих недостатках, при всей своей тупости этот Овсеенко все же принес с собой новые веяния, новые взгляды на вещи. Иногда Петр изумлялся тому, как Овсеенко замечал то, на что сам он не обращал внимания: больных детей, грязь в хатах, лебеду, которую варили в горшках, кору, подмешиваемую к хлебу. Замечал и немедленно вспыхивал, вмешивался. Было что-то глубоко человечное в его подходе к людям, к их мелким, мучительным заботам. И Петр видел в этом отблеск великой зари, который падал на всех, кто приходил с той стороны Збруча. Даже на этого Овсеенко, даже на него. А ведь легче было бы не найти в нем ничего, кроме тупости и глупости. Да, это было бы легче.
Петр стал замкнутым; горечь переполняла его сердце. Он ходил по деревне, как чужой; как к чужому относились к нему те, за приход которых он боролся, прихода которых ждал, за которых избивали его палками в карцере. Тогда, после выборного собрания, Петр сказал себе: это ничего. Но дни шли, а он невольно продолжал стоять в стороне, не принимая участия в работе. Впрочем, не он один. Семен, Совюки, все, кто были политически активны до войны, теперь оказались отстраненными. Мало того, с самого начала, организуя сельскую милицию, Овсеенко тщательно устранил всех зачисленных в нее за краткий период пребывания здесь Гончара.
– Один черт в этом разберется, – откровенничал Овсеенко перед Хмелянчуком. – Партию-то распустили… Может, и порядочный человек, но кто там разберет… И зачем мне ответственность брать на себя? Лучше на расстоянии держать…
– Так, так… – бормотал Хмелянчук, не слишком ориентируясь во всем этом. Но он понимал одно – чем меньшую роль будет играть Петр, тем лучше.
Петр раздумывал: не поехать ли в район, поговорить с Гончаром? Но последний разговор с Овсеенко отбил у него охоту и к этому. К тому же оказалось, что Гончар уехал на время из города, а других членов райкома Петр не знал.
И он принялся за свое разоренное хозяйство. Работал яростно, словно хотел наверстать упущенное за два года тюрьмы, когда все хозяйство пошло прахом. Но ничто его уже не радовало. Он похудел, почернел, перестал спать по ночам. Он думал, непрестанно думал о тех днях. Ну да, разумеется, были и провокаторы. Но кто, кто? Тот чахоточный, выкашливающий остатки легких блондин в рваных сапогах, который привозил из города литературу и хриплым от волнения голосом рассказывал о борьбе за освобождение? Или коренастый Юстин, приезжавший к ним на подпольные собрания? Нет, Петру казалось, что из людей, с которыми он сталкивался, – гонимых, преследуемых, горящих огнем веры и борьбы людей, – никто не мог быть изменником, шпионом, предателем, орудием врага. Ведь листовки, которые разбрасывались по деревням, говорили правду, глубокую правду. Люди, которые приходили с листовками, которые в майские, августовские, ноябрьские дни развешивали на деревьях, на телеграфных столбах, на куполах церквей красные полотнища флагов, получали за это долгие годы тюрьмы, избиения, пулю из-за угла, одинокую могилу.
Сашка! За честное, за великое, за святое дело погиб Сашка, умерший в тюрьме под палками.
Провокаторы были, и об этом знали. Чувствовалось, что они есть, когда загадочным образом проваливались ячейки, когда в руки полиции попадали транспорты литературы, когда на следствии оказывалось, что жандармы знают о человеке вещи, которых обычными способами они не могли разнюхать. Да, было и предательство, омерзительная измена делала во тьме свое дело. Но работа велась, и люди безотказно шли в тюрьмы, на смерть, за колючие проволоки «Березы»!
Петр ночи напролет ворочался на своей постели, когда его начинали терзать эти мысли. Глухо стонал сквозь стиснутые зубы.
Камера, тесная, битком набитая камера. Кулачук, с отбитыми легкими, харкающий кровью. Этот не дождался, умер накануне того дня, когда они выбрались из тюрьмы. Кончил свою жизнь в тюремной больнице…
Битком набитая камера, долгие разговоры шепотом, пение вполголоса, вести с воли, приносимые каждым новым заключенным, записки на свободу, о которых никогда нельзя было знать, дойдут ли они до адресата… Скупые вести или полное неведенье о семье. Посылки, собираемые родителями с трудом, с муками… Карцер, допросы, вереница долгих, бесконечных, слагающихся в годы дней. И глубокая вера, упорное ожидание, несокрушимая воля – дождаться, дожить!
И вот он дожил, дождался. Подозрительный элемент, вынужденный нести ответственность за все то, что происходило и на что он не имел влияния.
А приговор выносил Овсеенко. Кто же такой этот товарищ Овсеенко? Молодой человек, который рос в свободной стране, в стране, которая оказывала ему всяческую помощь и поддержку. Его верность, упорство, вера не были испытаны тюремной камерой, прикладами, угрозой смерти. Знал и он борьбу, труды, усилия. Но когда Петр сравнивал жизнь Овсеенко со своей жизнью, с жизнью товарищей по камере, – удивительно удобными, простыми и легкими казались ему пути, которыми тот шел. Гончар другое дело. Тот был уже стократно проверен. Тот на самом деле был тем, кем он должен быть. И Петр снова думал, что надо бы пойти к Гончару, и снова отступал. А если и он?..
А между тем работа в деревне велась. Можно было ругать Овсеенко, можно было жаловаться на тысячи недочетов – и все же делалось многое, и многое менялось изо дня в день.
Сразу же была организована школа. Овсеенко долго не раздумывал.
– А школа у вас где?
– Школы у нас нет, – ответили ему хором собравшиеся.
– Как же это без школы? – изумлялся он. – А дети?
– Да кое-которые ходили в Паленчицы. Но мало кто – далеко очень… Опять же, ни башмаков, ни одежи…
– А остальные?
– Известно, дома сидели, – объясняла Паручиха, не понимая, почему светлые брови Овсеенко высоко взлетели от изумления.
– Кто же их учил?
– Да никто.
– Я своим ребятишкам сама по книжке показывала, – гордо заявила Мультынючиха.
– У моего-то мальчонки как раз большая охота была учиться, да куда там, – времени не было. По правде сказать, люди и сами-то не очень уж грамотные, чтобы как следует ребятишкам показать.
Овсеенко нахмурился.
– Значит, нужна школа.
– Оно бы пригодилось, – согласились крестьяне.
– Школа будет. Пока можно устроить ее здесь, в усадьбе, а там выстроим.
Рафанюк встревожился:
– Только как за нее платить-то придется, за эту школу?
– Это верно, – забеспокоились и бабы. – А то вроде тяжело будет…
– Платить? – удивился Овсеенко.
– Школа-то, конечно, нужна, да вот… В Паленчицах больших денег она стоила…
– У нас ничего не будет стоить. А школа будет, – решительно заявил Овсеенко.
Крестьяне не очень верили, что школа будет. И еще меньше верили, что не придется платить за нее!
– У кого есть дети да кто их учить хочет, – пусть тот и платит. А то они так намудрят, что всех поровну платить заставят, – опасался бездетный Рафанюк. Хмелянчук на всякий случай осторожно поддерживал эти опасения, сам еще не зная, что из этого выйдет.
Но оказалось, что платить никого не заставили, а школа открылась. Приехал из города молодой чернявый учитель. Начались занятия.
Теперь людям захотелось большего. Собственно говоря, захотелось Ольге.
– Собрать бы маленьких, которые еще в школу не ходят. С ними больше всего хлопот… Здесь комнат хватит, могли бы сидеть тут днем. А то люди на работу идут, а детей негде оставить.
– Детский сад! – сказал, оттопыривая губы, Овсеенко. – Что ж, попытаемся организовать детский сад. Я напишу.
Ольга ежедневно бегала в усадьбу, узнать, нет ли ответа. Забегала и в школу. Учитель сам приглашал – пусть заходят послушать.
И Ольга слушала. Учитель говорил гладко, свободно. Весело, приветливо разговаривал с детьми. Ерошил густые черные волосы и шутил. Дети смеялись. У Ольги сердце таяло от этого учительского смеха. Он был мягкий, бархатный, проникал в самое сердце. И все в учителе было как бархат – прелестные черные глаза, и белая кожа, и улыбка.
Ольга вскоре сама заметила, что ей безразлично, о чем учитель говорит детям. Ей достаточно было слышать звук его голоса, она могла бы слушать его часами. Она становилась в сторонке, прислонившись к белой стене, и смотрела, смотрела. Нет, этот учитель, улыбающийся, радостный, неописуемо красивый, не походил на людей, которых она до сих пор знала. Часами выстаивая у стенки, она уже выучила наизусть его брови, словно ласточкины крылья, разлетающиеся над прямым, узким носом, и глаза, обаятельные, кроткие глаза, похожие на глаза животного.
Никому не казалось странным, что она то и дело бегала в школу. Ведь она хлопотала о детском саде. Ну, научиться чему-нибудь может; девушка взрослая, но до ученья любопытная.
