Текст книги "Вудсток, или Кавалер"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

– Как ты смеешь так говорить?.. Улетела?.. Эй, Пирсон! Сейчас же подай солдатам команду: по коням! Ты глупый лжец! Бежал? Куда, откуда?

– Вот в том-то и вопрос, – сказал Уайлдрейк, – видите ли, сэр, что люди уходят отсюда, – это ясно, а как уходят и в каком направлении…

Кромвель слушал внимательно, надеясь по беспечно-дерзким речам кавалера угадать, куда мог скрыться король.

– Ив каком направлении, как я уже сказал, – это, ваше превосходительство, мистер Оливер, потрудитесь выяснить сами.

С последними словами он выхватил шпагу из ножен и сделал полный выпад, метя Кромвелю в грудь.

Если бы клинок не встретил другого препятствия, кроме кожаной куртки, жизненный путь генерала здесь бы и окончился. Но генерал, опасаясь подобных покушений, носил под военной одеждой тончайшую кольчугу из лучшей стали, такую легкую и гибкую, что она почти совсем не мешала его движениям. Тут она доказала свою прочность: шпага отскочила и разлетелась на куски; Эверард и Холдинаф схватили ее владельца, а он в бешенстве швырнул рукоять на землю и воскликнул:

– Будь проклята рука, которая тебя выковала!..

Ты служила мне так долго и изменила как раз тогда, когда твоя верная служба прославила бы нас обоих навеки! Но ничего хорошего нельзя было от тебя ожидать с тех пор, как я направил тебя, пусть даже в шутку, в ученого богослова англиканской церкви.

В первый момент нападения, быть может подозревая, что Уайлдрейка поддержат другие, Кромвель наполовину вытащил из-за пазухи пистолет, но поспешно убрал его, заметив, что Эверард и священник удерживают кавалера от нового покушения.

В комнату ворвались Пирсон и двое солдат.

– Обезоружить его, – сказал генерал спокойным тоном человека, для которого опасность была таким обычным делом, что он даже не рассердился. – Связать его… Не так крепко, Пирсон, – добавил он, потому что солдаты, чтобы показать свое усердие, и за неимением веревок, снимали кушаки и грубо стягивали руки и ноги Уайлдрейка. – Он хотел меня убить, но я сохраню ему жизнь до заслуженного Приговора.

– Убить!.. Плевал я на ваши слова, мистер Оливер, – сказал Уайлдрейк. – Я предлагал вам честный поединок.

– Прикажете расстрелять его на улице для острастки? – спросил Пирсон Кромвеля, между тем как Эверард старался удержать Уайлдрейка от дальнейших выходок.

– Вы отвечаете за него головой. Отведите его в надежное место и хорошенько смотрите за ним, – приказал Кромвель; арестованный же воскликнул, обращаясь к Эверарду:

– Пожалуйста, оставь меня в покое… Я теперь не слуга тебе и никому другому, и я так же готов умереть, как прежде всегда был готов выпить чарку вина… И послушайте, вы, мистер Оливер, – раз уж я заговорил об этом, – вы когда-то были компанейским парнем, сделайте милость, пусть кто-нибудь из ваших вареных раков поднесет ту кружку к моим губам; я выпью за здоровье вашего превосходительства, спою песню и открою вам одну тайну!

– Освободите ему голову и подайте этой распутной скотине кружку, – сказал Оливер. – Пока он существует, грех лишать его той стихии, в которой он живет.

– Да снизойдет на вас благодать господня! – сказал Уайлдрейк; он продолжал эту бессвязную речь для того, чтобы выиграть время; дорога была каждая минута. – Прежде ты варил хорошее пиво, и за это тебе можно сказать спасибо. А мой заздравный тост и моя песня соединены вместе!

Чтоб издох ты, злодей,

Вместе с шайкой твоей,

Чтоб ты сгнил, словно пес, под забором,

И тогда, сбросив гнет,

Весь народ запоет

Славу Карлу державному хором.

А вот и моя тайна, чтобы ты не мог сказать, что ,я даром выпил вино… Песня моя вряд ли многого стоит… А тайна, мистер Кромвель, вот она: птичка улетела… И ваш красный нос побелеет, как саван, прежде, чем вы пронюхаете, в какую сторону.

– Замолчи, негодяй, – ответил Кромвель презрительно, – придержи свои непристойные шутки до виселицы.

– Я смелее буду смотреть на виселицу, – возразил Уайлдрейк, – чем вы при мне смотрели на портрет короля-мученика.

Этот упрек задел Кромвеля за живое.

– Подлец! – воскликнул он. – Тащите его отсюда, возьмите отряд и… Нет, стой, не сейчас… В тюрьму его… Пусть за ним смотрят со всей строгостью и заткнут ему рот, если он вздумает разговаривать с часовыми… Нет, постойте… Лучше поставьте к нему в камеру бутылку водки, и он сам онемеет, уж это точно… Настанет день, когда на его примере можно будет учить других, тогда я заткну ему глотку по-своему.

В перерывах между этими приказами генерал, по-видимому, успел овладеть своим гневом; начав говорить в бешенстве, он кончил с презрительной усмешкой человека, который смотрит свысока на брань такого ничтожного субъекта. Но что-то все-таки было у него на уме; он стоял как вкопанный, опустив глаза и приложив сжатую руку к губам, словно в глубоком раздумье. Пирсон хотел заговорить с ним, но отступил назад и сделал всем знак, чтобы они молчали.

Мистер Холдинаф не заметил или, во всяком случае, не послушался этого знака. Подойдя к генералу, он сказал почтительным, но твердым голосом:

– Правильно ли я понял намерение вашего превосходительства? Вы хотите, чтобы этот бедняга умер завтра утром?

– А? – воскликнул Кромвель, опомнившись. – Что ты говоришь?

– Я осмелился спросить, хотите ли вы, чтобы этот несчастный умер завтра?

– О ком ты говоришь? – спросил Кромвель. – Ты спрашиваешь про Маркема Эверарда, должен ли он умереть?

– Сохрани бог, – возразил Холдинаф, отступая назад. – Я спрашиваю про эту заблудшую овцу, Уайлдрейка, будет ли его жизнь оборвана так внезапно?

– Конечно, – сказал Кромвель. – Даже если вся Генеральная уэстминстерская ассамблея священников, весь пресвитерианский синклит предложит взять его на поруки.

– Если вы не хотите как следует обдумать это, сэр, – сказал Холдинаф, – по крайней мере не допускайте, чтобы у бедняги помрачился рассудок… Разрешите мне, как священнику, пойти туда, бодрствовать с ним на случай, если он в свой последний час может еще быть допущен в виноградник и приобщен к стаду, хоть он и пренебрегал зовом пастыря так долго, что времени у него почти не осталось…

– Ради бога, – сказал Эверард; до сих пор он молчал, зная характер Кромвеля, – подумайте, что вы делаете.

– Тебе ли учить меня? – ответил Кромвель. – Думай о своих делах и поверь, на это тебе понадобится весь твой ум… А что до вас, почтенный сэр, то мне не нужны исповедники при арестованных… Нечего выносить сор из избы. Если этот негодяй жаждет духовного утешения, хотя гораздо больше похоже, что он жаждет четверти водки, на это есть капрал Хамгаджон, начальник охраны: он может проповедовать и молиться не хуже любого из вас… Но эта задержка просто нестерпима!.. Что, тот болван так и не пришел?

– Нет, сэр, – ответил Пирсон. – Не лучше ли нам отправиться в замок? Иначе они могут проведать о том, что мы здесь.

– Верно, – сказал Кромвель, отведя офицера в сторону, – но ты знаешь. Томкинс не советовал идти туда, потому что в этом старом замке столько лазеек, тайных входов и выходов – он похож на кроличью нору, и улизнуть оттуда можно у нас перед носом, если он не пойдет с нами и не покажет все двери, где нужно поставить стражу. Он, правда, говорил, что может опоздать на несколько минут, но вот уже полчаса, как мы его ждем.

– Ваше превосходительство, – спросил Пирсон, – вы думаете, на Томкинса можно положиться?

– Несомненно, если дело для него выгодное, – ответил генерал. – Он всегда был для меня насосом – с его помощью я высасывал мозг из многих заговоров, в особенности – замыслов надутого дурака Рочклифа, этого простофили, который думает, будто такого молодца, как Томкинс, не может купить всякий, кто больше даст. Но уже поздно… Боюсь, придется нам идти в замок без него… А все-таки, взвесив все, я подожду здесь до полуночи. Ах, Эверард, ты мог бы избавить нас от хлопот, если бы захотел!

Неужели какие-то глупые принципы, нелепые предрассудки для тебя важнее, чем мир и благоденствие Англии, чем верность твоему другу и благодетелю, который и впредь не оставит тебя, чем счастье и безопасность твоих родных? Неужели все это значит для тебя меньше, чем спасение негодного мальчишки?

Ведь он, его отец и дом его отца вот уже пятьдесят лет сеют смуту в Израиле!

– Я не понимаю, ваше превосходительство, что это за услуга, которую я могу честно оказать вам, – ответил Эверард. – Надеюсь, вы не потребуете от меня чего-нибудь несовместимого с честью.

– Вот что мне нужно – это не противоречит твоей честности или твоей щепетильности, называй как хочешь, – сказал Кромвель. – Ты, конечно, знаешь все выходы во дворце Иезавели?.. Скажи, где поставить часовых, чтобы никто не улизнул?

– В этом я не могу вам помочь, – сказал Эверард. – Я не знаю всех потайных дверей и выходов в Вудстоке, а если бы и знал, совесть не позволяет мне сообщить вам что-либо об этом, – Обойдемся и без вас, сэр, – высокомерно возразил Кромвель, – и, если найдем улику против вас, помните, что вы потеряете право на мое покровительство.

– Мне очень жаль потерять вашу дружбу, генерал, – сказал Эверард. – Но я полагаю, что, как англичанин, я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве.

Я не знаю закона, который мог бы заставить меня быть шпионом или доносчиком, даже если бы мне представился благоприятный случай оказать вам услугу в одной из этих почетных должностей.

– Хорошо, сэр, – сказал Кромвель, – однако же, несмотря на все ваши привилегии и достоинства, я позволю себе сегодня ночью взять вас с собою в замок, чтобы произвести дознание по государственному делу. Подойди ко мне, Пирсон. – Он вынул из кармана набросок плана Вудстокского замка с дорогами, ведущими к нему. – Посмотри сюда. Мы разделимся на два отряда и пойдем по возможности бесшумно; ты обойдешь это нечестивое гнездо сзади с отрядом в восемьдесят солдат и расставишь их вокруг замка, как найдешь нужным. Возьми с собой этого почтенного человека. Он должен остаться цел и невредим во что бы то ни стало и будет служить проводником.

Сам я остановлюсь перед фасадом замка, и когда ты закроешь все выходы из норы, то подойдешь ко мне за дальнейшими приказаниями. Безмолвие и точность – вот главное. А этот пес Томкинс, который так подвел меня, пусть найдет себе оправдание, или горе сыну его отца! Ваше преподобие, будьте добры сопровождать этого офицера. Полковник Эверард, вы последуете за мной, но прежде отдайте вашу шпагу капитану Пирсону и считайте себя арестованным.

Эверард без возражений отдал свою шпагу Пирсону и, предчувствуя надвигающееся несчастье, последовал за республиканским генералом, повинуясь приказу, которому бесполезно было противиться.

Глава XXXI

«Будь ныне сын мой Уильям здесь,

Он клятву бы сдержал».

Белее смерти, юный паж

Тут в горницу вбежал.

«Мой господин, я видел их! —

Он крикнул на бегу. —

Склон почернел от их кольчуг»,

«Вперед! И смерть врагу!»

Генри Макензи

Небольшое общество замка собралось к ужину рано, в восемь часов. Сэр Генри Ли, не обращая внимания на накрытый стол, стоял у камина и при свете лампы с мрачным видом внимательно читал письмо.

– Что, вам мой сын пишет подробнее, чем мне, доктор Рочклиф? – спросил баронет. – Здесь он только говорит, что, вероятно, вернется сегодня ночью и что мистер Кернегай должен быть готов немедленно выехать вместе с ним. Что означает эта спешка? Не ищут ли опять бедных роялистов? Не слыхали? Хоть бы один день мне дали спокойно провести в обществе сына.

– Когда покой зависит от нечестивых, он длится не часами, а минутами, – сказал доктор Рочклиф. – Кровь, которой они наглотались под Вустером, на мгновение насытила их, но теперь у них опять разыгрался аппетит.

– Значит, вы получили такое известие? – спросил сэр Генри.

– Ваш сын, – ответил доктор, – и мне прислал письмо с тем же гонцом; Альберт мне часто пишет – он понимает, как важно, чтобы я знал обо всем, что происходит. На побережье все обеспечено, и мистер Кернегай должен быть готов ехать с вашим сыном, как только он явится.

– Удивительное дело, – сказал баронет, – вот уже сорок лет я живу в этом доме, и мальчиком и мужем, и всегда мы заботились лишь о том, как нам провести время; если я не затевал псовой либо соколиной охоты или чего-нибудь в этом роде, я мог хоть круглый год сидеть в своем кресле, как спящий сурок, а теперь я больше похож на зайца в поле – он спит с открытыми глазами и улепетывает, едва лишь ветер зашумит в папоротнике.

– Странно, – сказала Алиса, взглянув на доктора Рочклифа, – что круглоголовый секретарь ничего вам не сообщил. Он всегда охотно рассказывает обо всем, что делается у его сообщников; а сегодня утром, я видела, вы сидели с ним рядом.

– Сегодня вечером я буду с ним совсем рядом, – мрачно сказал доктор, – но он не станет болтать.

– Вы ему не очень доверяйте, – ответила Алиса. – У этого человека такое хитрое лицо, на меня оно производит неприятное впечатление; мне кажется, я читаю предательство даже в его глазах.

– Будь спокойна, я за этим слежу, – сказал доктор тем же мрачным тоном.

Никто ему не ответил; леденящее и тоскливое предчувствие сразу охватило всех – так бывает, когда люди, особо подверженные влиянию электричества, чувствуют приближение грозы.

Переодетый король, получив предупреждение о том, что он должен быть готов в короткий срок покинуть свой временный приют, тоже почувствовал тоску, одолевшую маленькое общество. Но он первый стряхнул ее; она не соответствовала ни его нраву, ни положению. Главной чертой его характера была жизнерадостность, а положение требовало сохранять присутствие духа и не унывать.

– Нам будет еще тяжелее, если мы впадем в меланхолию, – сказал он. – Не лучше ли вам, мисс Алиса, на прощание спеть вместе со мной веселую песнь расставания Патрика Кэри?.. Ах, ведь вы не знаете Пэта Кэри, младшего брата лорда Фолкленда?

– Брат бессмертного лорда Фолкленда, и пишет песни! – воскликнул доктор.

– Ну, доктор, музы берут десятину, так же как И церковь, – сказал Карл, – и собирают дань в каждой выдающейся семье. Вы не знаете слов, мисс Алиса, но все-таки можете спеть со мной, подхватите хоть припев:

Друзья, мы расстаемся, грядущее темно,

И вряд ли в милый Вудсток вернуться мне дано;

Так будем веселиться и лихо пить вино,

Пока чаша гуляет по кругу.

note 74Note74
  В подлинной песне Кэри вместо названия «Вудсток» стоит «Уайкгэм». Стихи полны вакхического духа, свойственного их времени. (Прим, автора.)


[Закрыть]

Начали петь, но без увлечения. Это было натянутое веселье, которое еще больше выдает отсутствие настоящей радости. Карл перестал петь и начал укорять своих друзей:

– Что это вы, милая мисс Алиса, словно тянете покаянный псалом, а вы, достойный доктор, точно панихиду служите?

Доктор вскочил из-за стола и подошел к окну – слова Карла странным образом напомнили ему обязанность, которую предстояло исполнить вечером.

Карл посмотрел на него с легким удивлением: среди опасностей своей жизни он привык замечать малейшие движения окружающих; затем, повернувшись к сэру Генри, король продолжал:

– Почтенный мой хозяин, вы можете как-нибудь объяснить причину уныния, которое так странно напало на всех нас?

– Нет, не могу, дорогой Луи, – ответил баронет, – я не разбираюсь в этих философских тонкостях. С таким же успехом я мог бы пытаться объяснить вам, почему Бевис три раза кружится на месте, прежде чем улечься. Про себя я могу только сказать, что если преклонный возраст, горе и тревога могут сокрушить жизнерадостную натуру или по крайней мере иногда согнуть ее, то на мою долю выпало все это; так что я, например, не стану утверждать, что мне грустно только потому, что мне невесело. У меня достаточно причин для грусти. Если бы мне хоть на минуту увидеть сына!

Фортуна на этот раз, казалось, была расположена угодить старику: как раз в этот момент вошел Альберт. Он был в костюме для верховой езды, и, по-видимому путешествие его было нелегким. Он торопливо обвел глазами комнату, посмотрел на переодетого принца и, удовлетворенный его ответным взглядом, поспешил, по старинному обычаю, стать на колени перед отцом и попросить у него благословения.

– Благословляю тебя, мой мальчик, – воскликнул старик, и слезы выступили у пего на глазах, когда он положил руку на длинные локоны – признак звания и образа мыслей молодого кавалера; обычно они были старательно расчесаны и завиты, а теперь растрепались и в беспорядке свисали на плечи.

С минуту отец и сын оставались в этой позе; вдруг старик вздрогнул и снял руку с головы Альберта, словно устыдясь того, что обнаружил свои чувства при стольких свидетелях; он провел тыльной стороной руки по глазам и велел Альберту встать и поужинать.

– Наверно, ты немало проскакал с тех пор, как последний раз закусывал… И давайте выпьем круговую чашу за его здоровье.., если будет угодно доктору Рочклифу и всей компании… Джослайн, ты, дурень, поворачивайся… Что ты глядишь, точно привидение увидел?

– Джослайну, – сказала Алиса, – нездоровится из сочувствия к Фиби Мейфлауэр. Сегодня она испугалась оленя; хорошо еще, что Джослайн помог ей отогнать зверя – у нее нервные припадки с тех пор, как она пришла домой.

– Глупая девчонка! – сказал старый баронет – Ведь она дочь егеря!.. Но, Джослайн, если олень становится опасным, ты должен пустить в него добрую стрелу.

– Не понадобится, сэр Генри, – ответил Джослайн, с большим трудом выговаривая слова, – теперь он успокоился, больше ни на кого не будет нападать.

– Тем лучше, – заключил баронет, – но помни, что мисс Алиса часто гуляет в парке. А теперь пусти круговую, да и себе налей чарку, чтобы закрасить страх, как говорит весельчак Уил. Брось, брат, у Фиби все в порядке… Она вопила и бежала только для того, чтобы доставить тебе удовольствие ее выручить… Да смотри, что делаешь, и не расплескивай вино… Ну-ка, давайте выпьем за здоровье нашего путешественника. Поздравим его с приездом!

– Я первый с охотой подниму за него бокал, – сказал переодетый монарх, невольно приняв важный вид, совсем не соответствовавший роли, которую он разыгрывал.

Но сэр Генри очень полюбил мнимого пажа со всеми его странностями и лишь слегка пожурил его за чрезмерную живость.

– Ты веселый, добродушный юноша, Луи, – сказал он, – но удивительно, как у нынешнего поколения бойкость сменила сдержанность и почтение, которое в моей молодости всегда соблюдалось по отношению к людям более высокого ранга и положения: я ни за что не посмел бы давать волю своему языку в присутствии доктора богословия, как не стал бы разговаривать в церкви во время богослужения.

– Вы правы, сэр, – поспешно вмешался Альберт, – но у мистера Кернегая есть все основания говорить сейчас: я ездил и по своим и по его делам, видел кое-кого из его друзей, и у меня есть для него важные сведения.

Карл собрался было встать и отозвать Альберта в сторону – ему, естественно, не терпелось узнать, какие новости тот привез и какой план безопасного бегства был теперь составлен. Но доктор Рочклиф дернул его за плащ, чтобы он сидел спокойно и не выказывал особого волнения; если бы внезапно открылся его сан, сэр Генри, конечно, проявил бы свои чувства так бурно, что мог бы привлечь слишком большое внимание.

Поэтому Карл ответил баронету, что у него есть особое право внезапно и непринужденно выражать свою признательность полковнику Ли.., что благодарность иногда нарушает этикет.. Наконец, он очень обязан сэру Генри за его замечание, и, когда бы он ни покинул Вудсток, он уверен, что уедет, став лучше, чем был, когда приехал.

Внешне его речь была, конечно, обращена только к отцу, но взгляд, брошенный на Алису, уверил ее, что комплимент полностью относится и к ней.

– Боюсь, – заключил он, обращаясь к Альберту, – вы скажете, что оставаться нам здесь уже недолго.

– Всего несколько часов, – сказал Альберт, – только чтобы могли отдохнуть и мы и лошади. Я достал двух добрых, испытанных коней. Но доктор Рочклиф не сдержал свое обещание. Я оставил лошадей у хижины Джослайна и надеялся найти там кого-нибудь, но там никого не было. Я целый час сам устраивал им подстилку, чтобы они отдохнули до утра: мы должны выехать до рассвета.

– Я.., я собирался послать Томкинса.., но.., но… – пробормотал доктор, – я…

– Наверно, этот круглоголовый негодяй был пьян или куда-то запропастился, – сказал Альберт. – Тем лучше, ему нельзя особенно доверять.

– До сих пор он был нам верен, – ответил доктор, – а теперь уж вряд ли изменит. Но Джослайн сейчас пойдет туда и подготовит лошадей к утру.

Обычно, когда надо было бежать по срочному делу, Джослайн был очень расторопен. Сейчас, однако, он, казалось, колебался.

– Вы меня проводите, доктор? – сказал он, подойдя вплотную к Рочклифу.

– Как, щенок, дурак и болван! – воскликнул баронет. – Ты просишь доктора Рочклифа составить тебе компанию в такую пору? Вон отсюда, пес! Пошел в свею конуру, пока я не разбил твою дурацкую башку!

Джослайн с тоской посмотрел на священника, как бы умоляя его заступиться, но едва тот собрался заговорить, как в прихожей послышался жалобный вой: у двери царапалась собака и просилась в комнату.

– Ас чего бы это Бевис завыл? – спросил старый баронет. – Можно подумать, что сегодня первое апреля и все у нас с ума посходили.

Те же звуки отвлекли Альберта и Карла от их конфиденциальной беседы. Альберт побежал к входной двери, чтобы самому выяснить причину шума.

– Это не тревога, – сказал старый баронет, обращаясь к Кернегаю, – в таких случаях лай бывает отрывистый, резкий и злобный. Говорят, такой протяжный вой предвещает несчастье. Именно так дед Бевиса выл целую ночь, когда умер мой бедный отец.

Если это предзнаменование, то дай бог, чтобы оно относилось к бесполезным старикам, а не к молодым, не к тем, кто еще может послужить королю и отечеству!

Бевис шмыгнул мимо полковника Ли, который стоял у входной двери, прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь; пес прошел в комнату, он держал что-то в зубах; вид у него был такой, какой бывает у собаки, когда она уверена, что делает важное дело. Бевис шел, опустив свой длинный хвост, понурив голову, свесив уши, с величественным, но меланхолическим видом боевого коня на похоронах хозяина. Так он прошел через всю комнату прямо к Джослайну, смотревшему на него с удивлением, издал короткий жалобный вой и положил к его ногам предмет, который он принес в зубах. Джослайн нагнулся и поднял с пола мужскую перчатку, такую, какую носят солдаты, – старинную латную рукавицу с накладками из толстой кожи, доходящую почти до локтя и предохраняющую руку от ударов меча. Перчатка сама по себе не представляла ничего необычного, но Джослайн, едва взглянув, выронил ее из рук, отшатнулся, застонал и чуть не свалился на пол.

– Проклятый трус! Болван! – воскликнул баронет, подняв перчатку и рассматривая ее. – Тебя надо послать обратно в школу и пороть, пока из тебя не выйдет вся твоя трусливая кровь! Разве ты не видишь, низкий трус, что это перчатка, да еще совсем грязная? Стой-ка, здесь метка… Джозеф Томкинс?..

Да ведь это круглоголовый мошенник… Не случилось бы с ним какого-нибудь несчастья… Это не грязь на коже, а кровь… Может быть, Бевис укусил этого молодца, хотя пес, кажется, любил его… А может быть, его олень ранил… Пошел, Джослайн, беги и найди его… Потруби в рог.

– Не могу… – проговорил Джослайн, – разве что…

Он опять с мольбой взглянул на доктора Рочклифа, который понял, что егеря надо поскорее успокоить, так как услуги его сейчас крайне необходимы.

– Возьми лопату и заступ, – шепнул он ему, – да потайной фонарь, мы встретимся с тобой в чаще.

Джослайн вышел из комнаты, а доктор, прежде чем последовать за ним, в нескольких словах объяснился с полковником Ли. Сам он совсем не упал духом от этих событий; настроение у него даже поднялось, как у человека, который, словно рыба в воде, чувствует себя среди заговоров и опасностей.

– С тех пор как вы уехали, здесь у нас такое творится! – сказал он. – Томкинс пристал к этой девушке, Фиби, повздорил с Джослайном и теперь лежит убитый в чаще, недалеко от источника Розамунды. Мне с Джослайном нужно пойти похоронить его; я не говорю уже о том, что кто-нибудь может наткнуться на тело и поднять шум, но этот малый Джослайн ни на что не будет годен, пока убитый Томкинс не окажется в земле. Хотя наш егерь и от важен, как лев, у него есть своя слабая струна: он больше боится мертвого тела, чем живого человека, Когда вы предполагаете завтра выехать?

– На рассвете или даже раньше, – ответил полковник Ли. – Но мы еще увидимся. Корабль у нас есть. В нескольких местах я подготовил перекладные; мы отплываем от побережья в Сассексе, а в *** я должен получить письмо, которое точно укажет мне место стоянки судна.

– Почему бы вам не выехать сейчас же? – спросил доктор.

– Лошади не вынесут, – возразил Альберт, – они сегодня много проскакали.

– Ну, до свидания, – сказал Рочклиф, – мне нужно заняться своим делом. Идите же на покой, отдохните, а па рассвете принимайтесь и вы за свое… Спрятать тело убитого и в ту же ночь отправить короля, избавить его от опасности и плена – такие два дела вряд ли могут выпасть на долю кому-нибудь, кроме меня; однако не следует, когда надеваешь доспехи, хвалиться так, будто уже снимаешь их после победы.

С этими словами он вышел из комнаты, завернулся в плащ и направился к чаще.

Погода была сырая, но подмораживало. Клочья тумана висели над низинами; однако ночь, если Припять во внимание, что туман скрывал луну и звезды, была не очень темная. И все же доктор Рочклиф не мог разглядеть лесничего, пока не кашлянул раза два, а Джослайн ответил на этот сигнал, направив на него луч света из своего потайного фонаря. Священник пошел по направлению этого луча и отыскал Джослайна, который стоял, прислонившись к каменному столбу, прежде подпиравшему разрушенную ныне террасу. В руках у пего были лом и лопата, а через плечо переброшена оленья шкура.

– На что тебе эта шкура, Джослайн, – спросил доктор Рочклиф, – зачем ты тащишь ее с собой, когда идешь на такое дело?

– Да видите ли, доктор, – ответил Джослайн, – уж лучше я вам все расскажу. Мы с ним.., с ним.., вы знаете, о ком я говорю.., много лет назад поссорились из-за этого оленя. Раньше-то мы были добрыми друзьями, и мой хозяин иной раз позволял Филипу помогать мне по службе, хоть я и знал, что Филип Хейзелдин, случалось, занимался браконьерством.

Оленей в то время воровали очень смело, это было перед самой войной, и люди совсем распустились. Случилось так, что однажды в заповеднике я увидел двух молодцов; лица вымазаны сажей, рубашки надеты поверх всего остального; они несли нашего лучшего оленя.., другого такого не было в парке. Я тут же налетел на них – один убежал, а второго я поймал, и кто же это оказался, как не верный Фил Хейзелдин? Ну что ж, не знаю, хорошо ли я поступил или плохо, но он был мой старый друг и собутыльник, и я взял с него слово, что больше он этого делать не будет; он помог мне повесить оленя на дерево, а я отправился за лошадью, чтобы свезти тушу в замок и рассказать всю историю баронету, только не называть имени Фила. Но негодяи оказались хитрее меня: они освежевали оленя, распластали, разрезали на четыре части и унесли, оставили только шкуру и рога и написали такой стишок:

Мне грудинку отдай,

Ляжки ты забирай,

А шкуру с рогами, лесник, получай.

Тут я понял, что это опять бесшабашная проделка, а Фил любил вытворять их со всеми парнями в округе. Но я так озлился, что отдал шкуру дубильщику, велел ее выделать и растянуть и поклялся, что она послужит саваном или ему, или мне. Потом я не раз каялся, что сгоряча принес такой обет, но теперь, доктор, видите, как получилось: я-то забыл свою клятву, а дьявол помнил.

– Да, напрасно ты дал такой греховный обет, – сказал Рочклиф. – Хорошо еще, что ты не исполнил его намеренно. Поэтому не унывай, – продолжал достойный священник, – ведь в этом несчастном деле, судя по тому, что я слышал от тебя и от Фиби, нельзя осуждать тебя за то, что ты поднял на Томкинса руку, хоть и жаль, что удар оказался роковым. Впрочем, точно так же поступил великий и вдохновенный законодатель, когда увидел, что египтянин мучит еврея; правда, в данном случае это была женщина, а в библии сказано: Percussum Egyptium abscondit sabulo note 75Note75
  Покрыл песком убитого египтянина (лат.).


[Закрыть], а что это значит, я объясню тебе в другой раз.

Вот почему призываю тебя, не огорчайся сверх меры: хоть и прискорбно, что это случилось теперь и здесь, а все-таки, если вспомнить все то, что Фиби говорила про мерзкие убеждения этого человека, нужно только пожалеть, что ему не выбили мозгов еще в колыбели, пока он не вырос и не стал одним из тех гриндлстонцев или магглтонианцев, у которых безумные и кощунственные ереси сочетаются с таким лицемерием и угодливостью, что они могут обмануть даже своего хозяина, самого дьявола.

– А все-таки, сэр, – сказал егерь, – надеюсь, вы отслужите по бедняге панихиду – это была его последняя воля, и притом он произнес ваше имя; если вы этого не сделаете, я, наверно, никогда в жизни не осмелюсь выйти в парк в темноте.

– Ну и глупец же ты! – воскликнул доктор. – Однако, если он перед смертью произнес мое имя и выразил пожелание, чтобы его похоронили по церковному обряду, может быть он в последний час покаялся в грехах и повернул на путь добра, и если небо допустило его вознести такую благочестивую молитву, то почему же людям ее не исполнить? Боюсь только, что мы не успеем.

– Но ведь ваше преподобие может сократить обряд, – сказал Джослайн. – Конечно, он не заслужил полной панихиды; только если вы ничего не сделаете, мне, наверно, придется бежать отсюда. То были его последние слова; должно быть, он послал Бевиса с перчаткой, чтобы напомнить мне про них.

– Полно, дурень! – ответил доктор. – Ты думаешь, мертвецы посылают перчатки живым, как рыцари в романах? Да еще шлют вызов через собак? Говорят тебе, глупец, все произошло совершенно естественно.

Бевис рыскал вокруг, нашел труп и принес тебе перчатку, чтобы показать, где он лежит, и позвать на помощь, – таков благородный инстинкт этих животных, когда кто-нибудь в опасности.

– Если вы так думаете, доктор… – сказал Джослайн. – Оно и правда, Бевис был к нему привязан…

Может, только это кто-то похуже в образе Бевиса, потому что, сдается мне, глядел он дико и злобно, как будто хотел заговорить.

Во время этой речи Джослайн все больше отставал от доктора; тому это не понравилось, и он воскликнул:

– Иди же вперед, ты, ленивый трус! Ведь ты же солдат, да еще храбрый, а так испугался мертвеца!..

Ручаюсь, что ты убивал людей на поле битвы, а в лесу, конечно, убивал браконьеров.

– Да, но они стояли ко мне спиной, – ответил Джослайн. – Никогда не было, чтобы кто-нибудь повернул голову и глядел на меня, как этот человек, в упор, с ненавистью, ужасом и укоризной, пока глаза его не застыли, как студень. И если бы вас не было здесь со мной и если бы дело не касалось моего хозяина и кое-чего поважнее, уверяю вас, я не решился бы взглянуть на него даже за весь Вудсток.