Текст книги "Выжить и вернуться. Одиссея советского военнопленного. 1941-1945"

Автор книги: Валерий Вахромеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Линия Зигфрида
^{(Юг Германии, июнь 1942 года)}

Где-то на границе Германии с Францией и Бельгией расположился среди высоких песчаных холмов небольшой лагерь для военнопленных. Типичный, один из многих лагерей, разбросанных по всей Германии. Он был окружен колючей проволокой в несколько рядов.

По углам стояли пулеметные вышки. Вокруг него унылый и однообразный пейзаж: желтые песчаные холмы, поросшие редкими и чахлыми сосенками. Поблизости не было никаких поселений. Мне пришлось пробыть в этом лагере не долго, но надолго запомнился мне он…

Сначала немцы использовали наш бесплатный рабский труд на строительстве шоссейной дороги. Нас заставляли ежедневно от зари до зари доставлять в вагонетках тяжелый сырой песок. Рельсы, по которым мы катили вагонетки с песком, были проложены по склону песчаного карьера. Загружали их на дне карьера. Потом, упираясь руками в железный борт, мы толкали вагонетки на верх песчаного холма, где и высыпали песок. Тяжелый труд выматывал голодных и обессиленных людей, поэтому мы старались меньше насыпать песка в вагонетки. Охранники, заметив это, ругались. Они били пленных палками, прикладами винтовок или сапогами, заставляя работать быстрее и загружать вагонетки доверху. То здесь, то там слышалось: «Schnell! Schnell! Los, los!» – подгоняли нас немцы. Мы были рады любой задержке в работе и использовали ее для короткого отдыха.

Однажды день выдался безоблачный, жаркий. Мы работали с самого утра без перерыва. К полудню еле-еле передвигали ноги, когда выдалось немного времени для отдыха. Расположились кто где мог, используя любое укрытие от палящих лучей солнца. Один из наших товарищей присел на буфер стоявшей на дне карьера вагонетки. В это время два солдата-охранника стояли и перекуривали на вершине песчаного холма. Они весело переговаривались, наблюдая за военнопленными. Один из них, шутки ради, толкнул сапогом пустую вагонетку, стоявшую рядом. Она, быстро набирая скорость, покатилась по рельсам вниз… Пленный, сидевший на буфере, слишком поздно увидел приближающуюся опасность. Все произошло так быстро и внезапно, что мы услышали только страшный крик, лязг железа и… мертвая тишина. Мы подбежали к месту трагедии, раскатили вагонетки. Наш товарищ лежал окровавленный, изуродованный, с широко открытыми глазами, в которых навсегда застыл ужас. Подбежали охранники. Они разогнали толпу пленных, и один из них, перевернув погибшего носком сапога, что-то сказал своему напарнику. Все мы, потрясенные случившимся, молча стояли в стороне. Немцы, что-то обсудив между собой, заставили четверых пленных бросить труп в пустую вагонетку. Затем всех нас построили, пересчитали и повели в лагерь. Это нас удивило. Несчастные случаи и убийства пленных случались и до этого случая, но никогда нас не уводили с работы раньше положенного. В этот день мы вернулись в лагерь часа на четыре раньше.

Очень редко встречались немецкие солдаты, относившиеся к нам, пленным, по-человечески. И как правило, начальство, заметив с их стороны симпатию к пленным, старалось отправить их на фронт. Это сказал нам один из таких охранников в последний день перед отправкой. Другие же отличались исключительной жестокостью в обращении с подневольными, постоянно старались причинить нам боль, унизить, показать свое превосходство. После того трагического случая нас больше не посылали на работу в карьер. Без работы, правда, мы не остались.

Послали нас на так называемую линию Зигфрида. Дело в том, что на южной границе Германии с Францией и Бельгией была выстроена мощная оборонительная линия. Места эти низинные, заболоченные. В песчаном грунте были вырыты окопы, блиндажи и другие оборонительные сооружения. Нас, пленных, заставляли разбирать полусгнившие в болотистой местности бревна и складывать метрах в ста пятидесяти ровными штабелями. Огромные бревна, пропитанные болотной влагой, были тяжелыми и скользкими. Истощенные, голодные люди, стоя по пояс в темной и холодной воде, с неимоверным трудом вытаскивали бревна.

Облепив со всех сторон постоянно выскальзывающее бревно, мы взваливаем его на плечи. Шатаясь, падая, постоянно опасаясь быть раздавленными, несем его. Охрана ударами палок «помогает» нам. Ноги дрожат, подкашиваются. Одна мысль: «Только бы не упасть!» Болят стертые тяжелой ношей плечи. И так весь день, бревно за бревном.

На следующий день нас перебросили на другую работу. Теперь нас перевели на сухой, возвышенный участок оборонительных сооружений. Задача наша осталась прежней – выкапывать из песка и оттаскивать в сторону старые бревна. Утешает одно: носить их нужно недалеко.

Место это открытое, и солнце печет немилосердно. Конвоиры наблюдают за нашей работой, забравшись повыше на кучу песка. Военнопленные муравьиной цепочкой растянулись по линии окопов. Медленно, с трудом орудуют они совковыми лопатами. Когда внимание охраны несколько ослабевает, мы стараемся хоть немного отдохнуть. Я беру лопатой немного песка, краем глаза смотрю в сторону немцев. Если на меня они не смотрят, то замираю с приподнятой лопатой. Как только охранник поворачивает голову в мою сторону, продолжаю прерванное движение. Мои товарищи тоже, пользуясь моментом, изображают стоп-кадр. Если же немцы замечают нашу уловку, то сразу следует наказание: удары увесистой палки.

Был в нашей группе один паренек, такой изможденный и худой, что гимнастерка на нем висела как на вешалке. Желтая кожа обтягивала его не по-мальчишески старческое лицо. Все мы были тогда истощены, а он особенно. Он был не в силах уже поднять тяжелую лопату. Один из охранников сначала подгонял его выкриками: «Schnell, schnell!» Увидев, что тот все равно не шевелится, немец выхватил у него из рук лопату и показал, как нужно копать: «So! So!» («Так! Так!») Сунул ему в руки лопату и отошел в сторону. Я сказал бедняге, чтобы он хотя бы изображал видимость работы, иначе последует наказание. Он же в ответ все твердил: «Не могу я больше! Сил совсем нет, братцы!» Несколько немцев подошли ближе к нашей группе. Наш охранник снова закричал на пленного, тормошил за плечо, заставляя его работать. Затем толкнул его так, что тот упал на песок. Немец пнул парня сапогом: «Aufstehen!» («Встать!») Тот лишь смог встать на колени, продолжая бормотать: «Не могу я, братцы!»

Мы, почувствовав, что может произойти что-то ужасное, попытались подойти и помочь товарищу встать. Немец в ярости крикнул: «Zuruck!» («Назад!») Рассвирепев, он бил и бил ногами беднягу. Тот в ответ только закрывал руками голову. Тогда охранник снял с плеча карабин. Мы закричали нашему товарищу, чтобы он постараться скорее встать. Но от слабости он не мог даже привстать с колен, упираясь в песок руками. Приближалась развязка. Немец приставил дуло карабина к уху пленного. «Ребята, я не мо…» Раздался выстрел. Наш товарищ упал на песок, всю правую сторону головы снесло выстрелом. Желтый песок обагрился кровью, уцелевший левый глаз безжизненно смотрел на нас… Мы молча стояли вокруг, парализованные случившимся. Немцы, стоявшие поодаль, сняли на всякий случай с плеч свои карабины. Наш охранник, бледный, выругался и спихнул ногой убитого в им же вырытую канаву. Затем он приказал нам засыпать тело песком. Потрясенные и подавленные, мы отдали последний долг нашему товарищу по несчастью. Еще один из мучеников нашел последний приют в чужой и враждебной земле.

Тяжелая картошка

Однажды немецкий конвой повел нас, несколько человек пленных, искать лопаты в переднюю зону. В ней находились кухня и пустой барак. Эта так называемая «передняя зона» отделялась от нашего барака дополнительной оградой из колючей проволоки. Немцы ввели нас в пустующий барак. На полу возле входа лежали две лопаты, а несколько в стороне от них была насыпана большая куча картошки. Мы готовы были съесть глазами всю эту кучу. Конвой, заметив наше пристальное внимание к картофельной куче, быстро вывел нас с лопатами из барака.

По дороге в барак и в бараке перед моими глазами все стояла эта заманчивая куча желанной картошки. Мой живот тоже был не прочь отведать ее. Одна мысль вертелась в голове: как добраться до картошки? Утром, когда я шел умываться к водоразборной колонке, заметил, что колючая проволока, вернее ее нижний ряд, немного провисла. Если ее приподнять, то можно под ней проползти в переднюю зону и доползти до пустого барака. В голове сразу созрел план, и я стал ждать ночи.

Она выдалась лунной, хотя редкие облака нет-нет да и закроют ночное светило. Морозец был небольшой, градуса три. Я дождался, когда в нашем бараке все улеглись и заснули. Только один парень сидел возле печки и грелся. Решился сходить на разведку. Встал, прошел до туалета и посмотрел, что делает охрана. Часовой ходил вдоль колючей проволоки, подняв воротник шинели. Он то медленно приближался к воротам, то удалялся в глубь зоны. Все было тихо. Вернувшись в барак, я заметил, что парень у печки не обратил на меня никакого внимания. Улегся на нары. Одна мысль в голове: рискнуть или не рисковать? И все же я решился.

Выйдя на улицу, немного постоял на ступеньках, огляделся. Силуэт часового маячил где-то в отдалении. Тишина. Пригнувшись, добежал до колонки. Замер, спрятавшись за нее. Охранник, дойдя до конца, повернул обратно, идет в мою сторону. Я притаился за колонкой. Громко стучит сердце. Кажется, в ночной тишине стук его разносится далеко. Часовой прошел мимо, подошел к входным воротам лагеря. Заговорил с другим охранником у ворот. Они закурили. Голубой дым в лунном свете хорошо виден из моего укрытия. Я, подхватив заранее подготовленную палку, ползком направился в сторону колючей проволоки. Дополз до нее. Приподняв палкой проволоку, зацепляясь за колючки, переполз на другую сторону.

Проволока предательски зазвенела. Оглянувшись, вижу охранника, направляющегося в мою сторону. Вжимаясь в землю, дополз до угла пустого барака. Спрятался за угол и наблюдаю за охраной. Все тихо. Часовой прошел мимо пустого барака. Я жду, когда он повернет обратно. Сердце бешено стучит в груди, готово выпрыгнуть. Охранник прошел, тихо насвистывая, мимо барака. Легкий ветерок раскачивает сосну, и ее ветви тихо шелестят в вышине.

Охранник отошел далеко, и я, быстро подскочив к двери, открыл ее. Дверь скрипнула, заставив меня еще раз вздрогнуть. И вот она, заветная куча картошки! В темноте тускло сереет на полу барака. Быстро-быстро набиваю картофелинами штаны, карманы, кладу за пазуху в гимнастерку, все набил до отказа. Рад бы еще, да некуда. Растолстел, наверное, вдвое и стал похож на толстого запорожца в шароварах. С трудом поднялся с колен. Вышел на улицу и осторожно закрыл за собой дверь.

На улице все тихо. Луна по-прежнему ярко светит, шелестят ветви сосен. В душе у меня ликование, сколько еды я принесу! Но мне предстоит еще обратный путь, путь более трудный и опасный. Осмотрелся кругом. Охранника поблизости не видно.

На четвереньках, придерживая ворот гимнастерки, подползаю к дыре в колючей проволоке. Опять осмотрелся – часового не видно. Приподнял палкой проволоку и пытаюсь пролезть, да не тут-то было. Я так растолстел, что застрял в проеме, зацепившись за колючки. И вдруг я с ужасом вижу, что охранник уже развернулся и идет в мою сторону! А я, как в мышеловке, застрял под проволокой на открытом месте. Но охранник еще довольно далеко. Сильно рванувшись, слышу треск рвущейся ткани на спине и на коленке. Все же вырываюсь из цепких объятий и успеваю спрятаться за колонку. Холодный пот стекает по лбу, не хватает дыхания. Мимо проходит охранник. Он спокоен и тихо насвистывает что-то себе под нос. Теперь уже не страшно, я в своей зоне. Пронесло! Фигура охранника скрылась за поворотом, и я, уже не спеша, поднимаюсь на крыльцо барака.

В бараке тишина да храп уставших за день людей. У печки сидит тот же парень и греет руки. Он равнодушно проводил меня взглядом. Я, дотащившись до нар, стал выгребать картошку отовсюду и тихо складывать на доски. Теперь задача использовать всю добычу в течение этой ночи, так как хранить картошку негде – в бараке только голые нары. Если немцы утром обнаружат картошку, последует наказание. Беру несколько картофелин, сажусь у печки и режу их на кружочки. Режу, не очищая, прикладываю к раскаленной железной трубе печи. Картошка шипит, румянится и сама отваливается от печки по мере поджаривания. Сосед с удивлением наблюдает за моими действиями. В его широко раскрытых глазах вопрос, откуда столько картошки? А картошка шипит и падает на пол ароматными кружочками. Приглашаю и его принять участие в пиршестве. Долго мы сидели у печки и все ели и ели картошку, думали, что не насытимся. Но всему приходит конец. Животы наши раздулись, мучительно хотелось пить. Но нужно было дожарить всю картошку, и мы растопили печку докрасна. Жареная картошка отлетала и сыпалась на пол. Мы все подобрали, завернули в тряпки и разложили по карманам шинелей.

Под утро от картошки тошнота подкатывает к горлу, болят животы. Стали с жадностью пить воду, но облегчения это не принесло, только еще больше позывы к рвоте. Мой напарник сумел облегчиться. Уже рассвело, и скоро нас погонят на работы. С туго набитым животом встал в строй. Полегчало только в пути, когда содержимое желудка немного растряслось. Этот урок мне надолго запомнился. Больше я не рисковал жизнью ради временного утоления голода.

День рождения
^{(Германия, 20 октября 1941 года)}

Сегодня мне исполнилось двадцать лет… Ровно в шесть часов утра в наш барак вбежал немецкий солдат с палкой в руке. «Aufstehen!» («Встать!») И его палка обрушилась на спящих людей. В бараке все сразу зашевелились, инстинктивно защищая руками головы от ударов. Это был Собака.

Всем охранникам в лагере военнопленные давали соответствующие их характеру клички. Большинству из них мы давали неблагозвучные, но очень точные и характерные прозвища. Например, одного прозвали Пердун (да простят меня строгие блюстители нравственности – что было, то было). Он выделялся среди аккуратных и подтянутых сослуживцев небрежностью в одежде. Форма на нем висела мешком, пилотка была натянута на уши. Был он среднего роста, белобрысый. Как бы выгоревшие ресницы дополняли бессмысленные и даже глуповатые серые глаза. Но главное, он постоянно производил очень неблагозвучные рулады. Его не стесняло даже присутствие рядом женщин. Возможно, в Германии это не считается зазорным, исходя из медицинских соображений. Нам же, «варварам», какими считали нас немцы, было странно постоянно слышать такие звуки. У нас это считается неприличным. К нашей радости, Пердуна вскоре отправили на передовую. В окопах его талантам, наверное, нашлось применение. Самое удачное место!

К сожалению, в лагере не задерживались и охранники, которые относились к нам по-человечески. Одним из таких немногих был Тихий. Высокий, стройный и несколько сухощавый, он напоминал внешностью сельского учителя или агронома. Почти не повышал голоса при общении с нами, не бил пленных. На работу к нему в группу старались попасть все, но он набирал только постоянный состав. Он, пожалуй, единственный из охранников, о ком я и сейчас вспоминаю с уважением.

Этого же прозвали Собакой. Прозвали так за его жестокое, зверское отношение к пленным. При распределении на работы каждый старался не попасть под его конвоирование, как правило кончавшееся жестоким избиением.

Утро в этот день было хмурым и морозным. На общем построении мысли уводили меня далеко от лагеря в родные края, в Москву. День рождения впервые без близких, вдали от Родины… Нашу группу строем повели в сторону канала. Путь проходил по дороге через небольшую деревню. Наши деревянные колодки гулко выстукивали дробь по мерзлой земле. И каждый раз, следуя этим маршрутом, при прохождении деревни наши конвоиры бранью и побоями заставляли нас ускорить шаг. А мы, вечно голодные, старались схватить с деревенской дороги либо огрызок яблока, либо окурок. Если немцы замечали это, то «счастливчика» заставляли тут же выбросить находку. Далее следовали пинки, побои, ругань и приказ бежать. Но вот уже вдали показался канал, на берегу которого стоят пустые вагонетки, ожидающие нас. Конвоиры разводят для себя костры по краям строительной площадки. Нас же заставляют скинуть шинели, чтобы мы быстрее шевелились на морозе, быстрее работали. Впереди день тяжелой и изнурительной работы по загрузке и откатке вагонеток с мерзлой породой и камнями, на ветру и морозе. Но мне-то сегодня двадцать лет! Медленно тянется мой день. А мысли неотступно уносят меня на Родину…

Вдруг резкий удар палкой по спине. Немец увидел, что я задумался, и напомнил мне о том, где я нахожусь. С днем рождения! Темнеет. Заканчивается наш каторжный рабочий день. Нас ведут в лагерь. Еле-еле передвигаем ноги от слабости из-за постоянного недоедания. Сзади немцы бьют отставших ослабевших наших товарищей. Одного из них, бывшего школьного учителя, приходится нести на руках. Человек пять-шесть подхватывают его и, тяжело пошатываясь, несут в лагерь. Немцы, смеясь над нами, наблюдают это. Всех нас быстро пересчитали и загнали в бараки. Попав в тепло барака, мы сразу расслабились, усталость валит с ног. Кто-то сел на скамейку у печурки и завороженно глядит на багровое пламя в топке. Другие уже улеглись на дощатые нары. На улице совсем темно. А мои думы опять о доме и родных…

Вдруг в тамбуре застучали кованые сапоги. От удара ногой дверь резко распахнулась – на пороге Собака. Широко расставив ноги, держась руками за косяк, он мутным взглядом обводит барак. Собака сильно пьян. Предчувствуя что-то недоброе, мы замираем на своих местах, как на моментальном снимке. Мутный взгляд останавливается на мне… Вижу лютую злобу и ненависть в этом взгляде. Собака, шатаясь, подошел к столу, сел на скамейку, не спуская с меня пьяных глаз. Резко, с неожиданным остервенением, ударил кулаком по столу и… истерично заплакал, упав на скрещенные руки. Я в недоумении наблюдаю эту сцену, стоя у своих нар.

Несколько минут он истерично рыдал, затем резко выпрямился, и опять его багровое, залитое слезами лицо смотрело на меня. Вдруг он заскрежетал зубами и выдавил со злобой: «Du bist Moskauer!» И вновь кулаки обрушились на крышку стола. Немец встал из-за стола и, пьяно покачиваясь, вплотную подошел ко мне. Мы смотрели в упор друг на друга. Собака что-то говорил сквозь стиснутые зубы, глядя мне прямо в глаза. Потом он резко отшвырнул меня и выбежал на улицу. Все обитатели барака в недоумении наблюдали происходящее.

Прошло несколько минут, и вновь послышались тяжелые, пьяные шаги. У меня появилось предчувствие чего-то недоброго… Опять на пороге барака Собака, теперь уже без пилотки, с буханкой хлеба в руке. Шатаясь, подошел к столу, сел, положил буханку перед собой. Велел позвать переводчика. И опять на меня смотрели налитые злобой глаза, смотрели не мигая. Вбежал переводчик. Немец стал что-то долго ему говорить, часто слышалось слово «Moskau». Затем переводчик велел всем, кроме меня, подойти к столу. Из его слов мы поняли, что брат немца на днях погиб под Москвой, и он хочет услышать русскую песню о Стеньке Разине. Пока переводчик все это говорил, пьяный солдат нарезал буханку своим штык-ножом. Собака, ударив по столу кулаком, приказал всем запевать. И вот вначале робкие отдельные голоса, а затем, нарастая и усиливаясь, полилась наша удалая русская песня про атамана. Голоса сливались в дружный хор. Немец, пьяно рыдая, опустив голову на руки, время от времени выкрикивал в мою сторону: «Moskauer!» Песня повторялась вновь и вновь. Насытившись пением, немец раздал хлеб всем, кто пел. Потом подошел ко мне и, сильно размахнувшись, ударил меня в лицо кулаком, сбив с ног. Затем он повернулся и, сутулясь, вышел из барака. Вот так я, москвич, «Moskauer», встретил свое двадцатилетие. С днем рождения!

Учитель

Темные силуэты высоких сосен в зимних сумерках отчетливо вырисовываются на фоне снега. Они величаво возвышаются над серыми и уродливыми сооружениями рук человеческих над нашими лагерными бараками. Сосны шумят ветвями, раскачиваются под холодным зимним ветром. Далеко от нас Родина, там тоже сейчас зима, но зима родная, русская. Здесь же все чужое. Забросила нас, русских военнопленных, далеко на запад Германии военная судьба.

Напротив моих нар, у окна лежит человек лет тридцати – тридцати пять. Мы знаем о нем, что он школьный учитель, добровольцем ушел на фронт. На медкомиссии он скрыл свой туберкулез и попал на фронт. Затем – окружение, плен. В плену, при скудном питании и тяжелой работе, у него обострилась его болезнь. Теперь он уже несколько дней не может подняться с нар от слабости. Он выделялся среди остальных узников тем, что был всегда спокоен, уверен в себе и ни при каких условиях не сквернословил, не ругался. Наоборот, учитель пытался подбодрить нас, укрепить наш дух. Остальные видели его стойкость и уверенность, что придавало новые силы измученным людям. Но по всему было видно, что его дни сочтены. Он буквально захлебывался продолжительным, кровавым кашлем. Почти не спал из-за кашля.

Однажды утром немецкая охрана стала выгонять всех из барака и строить на плацу. Подняли и учителя. Мы попытались объяснить немцам, что он болен: «Er ist krank». Но охранники, рассмеявшись, пинками стали выталкивать изможденного болезнью человека на улицу. Мы все уже стояли в колонне, когда из барака показалась высокая, худая фигура учителя. Он вышел, с трудом переставляя ноги, опираясь руками на стены барака. Длиннополая шинель висела на нем как на жерди. На небритом, осунувшемся лице выделялись большие, но тусклые глаза. Он отрешенно осматривался кругом. При каждом шаге его покачивало, и он с трудом сохранял равновесие. Двое из нашей колонны подхватили под руки больного и встали с ним в конце строя. Вся колонна, дробно стуча деревянными колодками, медленно двинулась к воротам лагеря.

Холодное декабрьское утро неприветливо встретило нас морозом. Вышли за ворота. Медленно бредем по застылой дороге, но сзади слышатся окрики конвоиров и удары. Это немцы подгоняют нашего учителя. Он совсем не может идти, да и двое наших товарищей с трудом тащат почти бесчувственное тело. Нашу колонну ведут для работы на укрепление канала. Идти нужно примерно километра три. Дорога проходит через небольшую деревню, где мы стараемся поднять с земли что-либо съестное или окурки.

Вот вдали показался канал. Вдоль берега проложены рельсы, на них стоят вагонетки. Нам надо перейти на противоположный берег – там наш участок работы. Через канал проложены временные мостки. Они узкие, без перил. Перебираемся по обледеневшим доскам на другой берег. Охранники разводят костры, а мы должны быстрее работать лопатами, чтобы хоть немного согреться, ведь шинели приказано снять. Некоторых любимчиков немцы приглашают к костру немного погреться. Это те, кто всячески старается угодить охранникам. А остальным – окрики, пинки да побои. Учитель стоял, опершись на черенок лопаты. Он коченел, покачиваясь на ветру. Никакие окрики и пинки не могли заставить его работать. Так он простоял до обеда, когда нам привезли баланду. Немцы не дали ему баланды, объяснив это тем, что он лентяй и не заработал свой обед.

После обеда один из охранников подозвал меня и еще одного пленного к учителю. Он велел помочь ему перейти на противоположный берег канала по мосткам. Мы помогли учителю спуститься с крутого берега, подвели его к мосткам. Тогда другой охранник приказал учителю одному перейти на другую сторону канала. Мы остановились в нерешительности. Второй охранник подбежал и прикладом подпихнул немощного человека к мосткам. Пошатываясь и неуверенно ступая, учитель медленно побрел по узким мосткам. Немец шел сзади и толкал его прикладом винтовки. В самом конце моста охранник, как бы случайно, толкнул плечом совершенно ослабевшего человека. Тот оступился и с криком упал в ледяную воду возле берега. Остальные охранники, наблюдавшие эту сцену, громко расхохотались. Бедняга упал с высоты около двух метров и пытался подняться из воды. Его голова то показывалась из воды, то исчезала в черной ледяной купели. Слышались его мольбы о помощи. Мы подбежали с напарником и с большим трудом помогли товарищу выбраться на берег. Шинель пропиталась торфяной водой и была неимоверно тяжелой. Мы усадили учителя на скамейку возле сарая с инструментами. Нам же немцы разрешили погреться у костра.

Всю вторую половину рабочего дня учитель просидел на скамейке. Шинель на нем превратилась в ледяной панцирь, с волос свисали сосульки. По окончании работы нас построили в колонну. Несчастного не могли поднять со скамейки ни крики, ни удары палкой.

Тогда конвоиры выбрали четверых пленных покрепче и велели нести учителя в лагерь на руках. Со смехом один из охранников накинул на шею бедняги веревочную петлю, другой конец веревки дал одному из заключенных. Мы все стояли на морозе и наблюдали это издевательство. Колонна двинулась в путь. В дороге немцы радовались своей «удачной» шутке, погоняли время от времени нашу процессию. Проходя по улице деревни, мы стали объектом насмешек обывателей. Особенно веселились местные мальчишки. Они с гиканьем носились вдоль колонны и бросали в нас комья грязи.

В бараке мы усадили учителя у печки, а когда он оттаял, раздели и уложили на нары, укрыв сухой шинелью. Ни жалобы, ни стона не услышали мы от учителя, только кашель его стал чаще и надрывнее. К утру его не стало. Мы даже не заметили, как он умер – тихо и незаметно…