Текст книги "Выжить и вернуться. Одиссея советского военнопленного. 1941-1945"

Автор книги: Валерий Вахромеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Рядом Голландия
^{(Германия, Меппен, осень 1941 года)}

Из концлагеря города Ярослав нас пригнали на станцию, где погрузили в телячьи вагоны. Узкие верхние окна были затянуты колючей проволокой. Широкие раздвижные двери были плотно закрыты и заперты снаружи. Состав идет на запад… Горячие лучи полуденного солнца раскалили железную крышу нашего вагона, стало трудно дышать, мы обливались потом. Я и мой друг Виктор Алешин расширили, чудом уцелевшим ножом, щель между вагонными досками. Мы приникли к ней и жадно глотали кисло-сладкий воздух Германии. Как же он отличался от нашего родного воздуха России! Наш воздух был напоен настоем луговых трав и запахом наших лесов. Им не надышишься! А здесь даже воздух чужой. В узкую щель были видны проносившиеся мимо аккуратные немецкие хутора, поселки, городки.

Иногда на больших станциях поезд останавливался, и нас выводили на платформу. Там под звуки духового оркестра нам раздавали похлебку. И, что удивительно, давали ее нам немки в белых крахмальных фартучках и чепчиках! Но, что удивило нас еще больше, наливали они похлебку в чистые фаянсовые тарелки! Мы, изголодавшиеся за долгую дорогу, моментально опустошали эти тарелки и, чисто вылизав их, отдавали обратно. После недолгой остановки опять нас загоняли в душные вагоны. Поезд, медленно набирая ход, устремлялся на запад, в глубь Германии.

Вот и конец нашего пути, город Меппен, вблизи германо-голландской границы. Нас, русских военнопленных, построили на платформе и строем повели по улицам города. Кругом высокие серые дома, непохожие на наши. Улицы вымощены черным брусчатым камнем. Гулко отдаются наши шаги на узких и пустых улицах старого города. Наша колонна свернула налево, неожиданно оказалась на окраине города. Еще полчаса идем пустырями. Вот вдали показался опутанный колючей проволокой концлагерь. По всем углам стоят сторожевые вышки. На них установлены пулеметы. Пройдя через широкие ворота, так же густо опутанные колючей проволокой, мы попали на административную территорию лагеря. Там располагались казармы охраны лагеря, кухня, административные здания. Дальше проходим через другие ворота в барачную зону. Она разделена дорогой надвое. С одной стороны дороги стоят четыре барака, и с другой четыре. В конце лагеря дорога кончается просторной площадкой-плацем. Весь лагерь в несколько рядов обнесен колючей проволокой. Первый ряд – невысокая ограда, метра полтора высотой. Второй ряд – спиральный вал колючей проволоки. И последний, третий ряд – высокая изгородь из колючей проволоки на деревянных столбах под током высокого напряжения, а по углам ее стоят пулеметные вышки с прожекторами.

Пустые дощатые бараки внутри были разделены на несколько помещений, рассчитанных на 10–12 человек. Полы в них также дощатые. При входе и выходе имелись тамбуры. В спальных помещениях были устроены низкие нары на деревянных столбах. Разместились мы со своим скудным скарбом в новом месте.

Вокруг лагеря была безлесная, кочковатая местность, покрытая травой. На кочках рос низкорослый кустарник, похожий на брусничник, но колючий и цепкий. Погода резко изменилась. Солнце редко радовало нас своим появлением. Почти постоянно дул холодный, пронизывающий ветер. Низкие серые облака часто приносили холодные дожди. С утра всех военнопленных Выгоняли на плац. Чтобы хоть ненадолго укрыться от пронизывающего ветра, мы прятались за стену барака. Но охрана палками и пинками опять сгоняла нас на открытый всем ветрам плац. Даже в проливной дождь нам приходилось сидеть прямо на земле, прижавшись друг к другу. Если охрана с вышек замечала какое-то движение среди военнопленных, то следовала пулеметная очередь. Раненых и убитых с плаца уносили только вечером, когда остальных загоняли по баракам. Однажды мы все же решились спрятаться от дождя в бараке. Тогда охранники натравили на нас сторожевых собак, которые с остервенением рвали одежду узников, кусали за ноги измученных людей. Крики, ругань и стоны огласили лагерь.

Каждому лагерю военнопленные давали какое-то свое название, характерное для него, например «Польский» (там поляки были полицаями), «Дальний» и т. д. Этот лагерь назывался «Бардачный». Здесь баланду выдавали кому во что: в пилотки, в консервные банки, в шинели, в гимнастерки. Буханки хлеба бросали прямо в толпу пленных, которые сразу же раздирали ее на лету. Происходила свалка, а порой и драка за кусок хлеба. Немцы это все наблюдали со стороны, весело обсуждая происходящее. Вволю позабавившись, они палками разгоняли дерущихся.

Голод был такой, что мы выкапывали и ели корни травы, грызли случайно найденные старые кости, ели гудрон, которым были облиты крыши бараков, – ели все. Дизентерия и отравление – частые причины смерти пленных. Почти все страдали расстройством желудка, пухли от голода. Запомнился один случай. Утром, когда мы вышли из барака умыться, увидели на высоком бетонном сооружении канализационной системы человека. Он стоял в полутора метрах над землей на крышке колодца босой, в галифе и гимнастерке. Немцы заставили его простоять целую ночь, постоянно поворачиваясь кругом на чугунной крышке колодца. На груди его повесили фанерную табличку: «Я обосрался». Видно, дизентерия довела его, и он испачкал свое белье. Немцы поставили его на ночь в назидание остальным. Вот и стоял он на холодном ветру, сгорбившись, перед всем лагерем и поворачивался, переступая с ноги на ногу. А на его месте мог быть любой из нас…

К вечеру в лагерь вернулась группа военнопленных с работы у бауэра. Им повезло. В лагерь они принесли собранные на дороге и в поместье окурки сигарет и сигар. После отбоя можно было выменять у них за кусок хлеба немножко курева и отвести душу. Утром весь лагерь столпился у ворот в надежде попасть на работу к хозяину и поживиться там куревом. Но бауэр забрал на работу к себе только вчерашнюю группу.

Бригаду, в которую попал я, направили на торфоразработки. По ровному полю проходила широкая и глубокая канава. Ее берега уступами спускались к черной болотной жиже внизу. Нам раздали лопаты. Мы должны были аккуратно нарезать лопатами брикеты торфа, по транспортеру доставлять их на верхний уступ и складывать там для просушки. День выдался сырой, туманный.

От черной болотной воды поднимались зловонные испарения. Немцы то и дело подгоняли обессиленных пленных ударами палок и прикладов. Мокрые, тяжелые брикеты все с большим и большим трудом укладывали мы на бесконечную ленту ненавистного транспортера. Когда охрана теряла бдительность, один из нас подкладывал под ролик транспортера черенок лопаты или палку. Лента слетала с роликов, и мы могли некоторое время отдохнуть, пока чинили транспортер. Но немцы скоро раскусили нашу хитрость и стали жестоко наказывать за саботаж. Они, при поломке транспортера, нещадно били всех, кто оказывался рядом, не разбирая, кто прав, кто виноват. Тогда русская смекалка подсказала нам другие способы испортить ненавистный механизм. Мы, заранее договорившись, одновременно бросали на ленту в одном месте большое количество брикетов. Получалась перегрузка транспортера или затор из тяжелых брикетов на его верхнем конце. Опять мы могли отдохнуть.

Так прошел этот день. За все время работы нас ни разу не покормили, хотя конвоирам привозили из лагеря горячий обед. Они, сыто вытирая губы после еды, нехотя понукали нас: «Los! Los! Russische Schwein!» Что бы ни говорили, лишь бы не били. К вечеру нас, усталых и грязных, повели в лагерь.

При входе в ворота лагеря мы увидели привязанного к столбу лагерной ограды пленного. Он стоял на коленях. Руки и ноги его были связаны вместе колючей проволокой и привязаны к столбу за спиной. Перед ним стояла миска с баландой, до которой он не мог дотянуться. Около провинившегося стоял и курил немецкий солдат, посмеиваясь над ним. Молча наша группа прошла в свой барак мимо несчастного. В бараке нас сразу же окружили товарищи, спрашивая у нас табачка. Голодные и злые, мы отталкивали назойливых просителей. В этот день все «торфяники» оказались без обеда. Оказывается, тот парень у столба залез в открытое окно кухни и хотел стащить кусок хлеба, но был пойман поварами и так жестоко наказан. И это за кусок хлеба!

Через несколько дней по лагерю прошел слух, что нас поведут мыться в баню. Наконец-то можно будет помыться, отпарить многодневную грязь! Весь лагерь зашевелился в ожидании бани. Нас уже основательно донимали вши, быстро плодившиеся на грязных телах. Теперь-то мы сможем привести себя в порядок!

Действительно, после обеденной баланды нас построили и повели в открытое поле. Минут сорок вели нас по кочкам, и многие из нас успели продрогнуть на ветру. Особенно те, кто успел сменять шинель и даже гимнастерку на пайку хлеба или табак. Были и такие, кто остался даже без сапог. Наконец нашу колонну подвели к красному кирпичному зданию с высокой трубой. Здание было обнесено высоким бетонным забором. Нас оставили на поле под охраной, отделив группу из 10–12 человек. Их повели за ворота, а мы попрятались от холодного ветра за кочками на поле. Лежим и с нетерпением ждем своей очереди, завидуя первой партии счастливчиков.

Но вот и я попал в банную группу, и нас ведут во двор. Два пленных поляка вывезли повозку с вешалками, и немцы велели всем раздеться и повесить одежду на вешалки. Поляки увезли тележку с одеждой. Нас, совершенно голых, повели в коридор бани. Там несколько пленных поляков электрическими машинками избавили нас от всей растительности на теле. После этой процедуры при входе в банное отделение нас встретили два немца в клеенчатых фартуках. В руках у них были мочальные кисти, которыми они, обмакнув в керосин, мазали наши постриженные места. От керосина сильно щипало глаза и тело в местах стрижки. В огромном холодном помещении нас собралось человек тридцать.

Стоим и дрожим в ожидании своей участи.

Два немца, что мазали нас керосином, отложили в сторону ведра и кисти. Затем они взяли в руки по пожарному брандспойту и включили воду. Тугие струи с двух сторон ударили по обнаженным телам. Ледяная вода доставала всех, от нее нельзя было укрыться. Она сбивала с ног, а упавшие служили забавой для немцев. Они направляли две мощных струи на упавшего человека, и он скользил по цементному полу, с криком ища спасения от боли и холода. Закончив «банную процедуру», немцы открыли другую, противоположную, дверь и выпустили нас прямо на улицу. Холодный ветер обдал наши мокрые тела. На наше счастье, поляки уже закончили дезинфекцию и вывезли окутанную горячим паром тележку с нашей одеждой. Одежда была так горяча, что обжигала руки. Но мы искали спасения от холода и старались быстрее натянуть ее на себя. Надолго запомнилась эта «баня», тем более что немцы в лагерях регулярно устраивали нам такое «мытье».

Однажды в лагере произошел такой случай. Четверо наших военнопленных, работая в хозяйстве у фермера, решили бежать. Отойдя уже на приличное расстояние от места побега, они встретили стадо овец с пастухом. Они зарезали одну из овец и задушили пастуха, как лишнего свидетеля. Здесь же, в лесочке, они развели костер, поджарили овечье мясо и стали его есть. За этим занятием их и застали немецкие солдаты с собаками. Беглецы попытались разбежаться по лесу, но одного из них пристрелили, а троих привели в лагерь и сильно избили. Об этом нам рассказал после наш переводчик.

На вторые сутки после неудачного побега на плац привезли бревна и доски. Из них соорудили виселицу. Строили ее военнопленные под надзором офицера и солдат. Сооружение было готово после обеда. Весь лагерь выстроили на плацу и довольно долго держали под охраной солдат с собаками. Появились пойманные беглецы со связанными руками. А позади них шли лагерные офицеры и… православный священник с крестом в руке. Когда вся процессия подошла к виселице, вперед вышел комендант лагеря с переводчиком. Он произнес короткую речь: «Совершен побег, то есть грубо нарушен закон рейха. К тому же они убили немецкого пастуха, за это полагается смертная казнь через повешение! Всех, кто попытается бежать, ждет такая же участь!» К приговоренным подошел русский священник. Маленького роста, с непокрытой головой, он перекрестил их, тихо прочитав что-то каждому. Грусть и сострадание были на его лице.

Подошли три рослых солдата и накинули беглецам петли на шеи. Двое из них держались мужественно. Спокойно стояли они перед палачами, только бледность выдавала их волнение. И только третий, низкорослый и щуплый, упал на колени и подполз к офицеру. Он целовал немецкие лаковые сапоги и молил о пощаде. Офицер брезгливо отпихнул носком сапога труса. Два солдата подняли его под руки с земли и подвели к виселице. Комендант взмахнул рукой, и по его команде солдаты выбили из-под ног осужденных скамейку. Некоторое время они еще болтались, судорожно извиваясь, и затихли…

После этого немцы заставили нас бегать кругами вокруг места казни, повернув головы в сторону повешенных. Лай собак, крики охранников и наш страшный хоровод – все слилось в диком кружении. Еще три или четыре дня висела страшная троица в назидание нам, живым…

Тянулись монотонные дни лагерной жизни в борьбе за выживание. Голод, холод и издевательство охраны многим из пленных сократили срок пребывания в лагере.

Однажды в ворота лагеря вошла колонна пленных, одетых в новенькую форму солдат Красной армии. Только не было знаков различия и звездочек на пилотках. Их повели в бараки, через дорогу от наших. По их разговору мы поняли, что это западные украинцы. Они всем полком сдались в плен немцам, убив всех своих командиров и комиссаров.

Немцы встретили их несравненно лучше нас. Нам на ужин давали только так называемый «чай» из листьев. «Западникам» доставили в деревянных кадках вареный картофель в мундире и к чаю – большие металлические банки с яблочным повидлом. Они разбились на своей половине на «сотни» и стали делить между собой провизию.

Мы наблюдали через дорогу за их пиршеством, глотая слюнки. Немцы, убедившись в полном спокойствии вновь прибывших, удалились к себе в зону. Мы только этого и ждали. Сразу все смешалось. Мы хватали руками повидло и картошку, рассовывали их по карманам и в пилотки. Шум драки услышали ушедшие немцы и с руганью набросились на клубок человеческих тел. Они с остервенением били всех подряд, не разбирая, где русские, где «западники». Постепенно все разбрелись по своим баракам, перемазанные повидлом, избитые и изодранные. Долго еще слышался шум в бараках галичан.

Утром немцы выдали еду: нам как и всегда, а «западникам» – в руки «сотникам». Наши ребята быстро справились со скудным пайком и потихоньку стали просачиваться к баракам «западников». Те тоже быстро поели и удалились в свои бараки для утренней молитвы. Через раскрытые окна мы могли хорошо слышать слова молитвы на украинском языке. Около бараков ни души – все ушли на богослужение.

Наши ребята этим и воспользовались. Они через открытые окна умудрились стянуть торбы с едой, шинели и другое барахло дезертиров. Но вот закончилось богослужение, и в наш адрес полетели совсем не богоугодные слова. Обнаружив пропажу, западники не решились идти на нашу сторону и ругали нас на чем свет стоит со своей стороны дороги. Дня через два их построили и этапом перевели в другой лагерь.

Вот такие воспоминания остались у меня о лагере «Бардачный». В конце рассказа хочу пояснить, как делили мы буханку эрзац-хлеба пополам с опилками на равные части. Так вот, в бараке у нас были самодельные чашечные весы, на которых мы могли довольно точно взвесить маленькие кусочки хлеба. Если же не было весов, то поступали иначе. Резали буханку на примерно равные кусочки по количеству пленных в бараке.

Раскладывали на чистую бумагу или платок. Один из группы поворачивался ко всем спиной и, указывая на первый кусок, спрашивал: «Кому?» Ему говорили имя или номер, и он передавал кусочек этому человеку. И так поочередно все кусочки. Считалось большим счастьем получить при дележе кусок горбушки…

Горькая горбушка

Случилось это в конце 41-го года в одном из концлагерей. До сих пор с горечью вспоминаю случай с простой горбушкой хлеба… Тот, кто прошел ад немецкого плена, хорошо знает цену пайка лагерного хлеба, испеченного из отрубей, древесных опилок и низкосортной муки. Вся еда наша состояла из жидкой баланды (водяного отвара капустных листьев) и скудного пайка эрзац-хлеба. Мы опухали от голода. Многие из пленных заболевали дизентерией, так как ели все более-менее съедобное: траву, корни травы, почки деревьев, смолу с еловых досок и строительный гудрон с крыш бараков. Жевали и кожаные ремни.

Так вот, не обошла дизентерия и моего друга, Виктора Алешина. Долго страдал парень. От него шел отвратительный запах, солдатские штаны сзади были постоянно мокрыми, ведь мы очень много пили воды, чтобы как-то заглушить чувство голода.

С Виктором я попал в плен и прошел уже несколько лагерей. Он был, как и я, москвичом, с улицы Осипенко. До войны мы не были знакомы, хотя жили рядом. Отец его работал в ресторане «Прага» официантом и мало уделял внимания сыну. Виктор рос сам по себе, школу почти не посещал, связался с дурной компанией. Подрастая в такой среде, он научился ловко воровать, что помогло нам в плену. Он мог незаметно стащить с кухни что-то из съестного, хорошо спрятать нож, который не могли найти при обыске немцы. Частенько воровал у «зажиточных» пленных. «Богатыми» мы называли пленных с Западной Украины. Они имели выгоду от обмена своих продуктов на одежду и обувь других пленных. Также хорошо жили и те, кто работал на кухне. Они питались значительно лучше других. Еще имели возможность подкормиться и получить курево те пленные, кого выбирали для работы бауэры. Мою дружбу Виктор очень ценил и поэтому делился со мной своей добычей. Но никогда не привлекал меня к своим авантюрам. Он говорил: «Вором надо родиться».

От постоянного поноса Виктор совсем потерял силы, и я решил его вылечить. Конечно, никаких лекарств у нас не было. Но я вспомнил, как моя мама лечила меня в голодные двадцатые годы от расстройства кишечника сухарями черного хлеба. Я стал собирать корочки от наших пайков.

Однажды мне повезло – при дележе досталась горбушка. Каждый пленный был рад получить горбушку. Он долго мог наслаждаться ею, размачивать слюной, обсасывать, смакуя. Я срезал с нее корку и все накопленные корки высушил на раскаленной печке. Сам я съел мякоть наших пайков. При сушке корочки сильно подсохли, уменьшились в объеме. С радостью отнес я эти корочки другу, думал обрадовать его и помочь ему вылечиться. Но Виктор подумал, что я обделил его, слабого и больного. Он расплакался и высказал мне свою обиду. Как же горько мне было выслушивать его незаслуженные упреки! Ведь он был самым близким другом в плену и я искренне хотел его вылечить! Видно, голод и болезнь помутили его разум. Слезы текли по его заросшим щетиной, грязным щекам. Впалая грудь тяжело, с хрипом, дышала. У него обострился туберкулез. С трудом мне удалось доказать свое бескорыстие и желание помочь ему. Несколько дней еще лечил я друга сухими корочками и… ВЫЛЕЧИЛ! Он был мне благодарен и больше не вспоминал тот случай с горбушкой.

Дальнейшая судьба Виктора сложилась печально. Вскоре с туберкулезом он попал в лагерный госпиталь, где недели через две скончался.

Уже после войны я исполнил свой последний долг и нашел его семью. Их дом стоял возле Устьинского моста. Родители жили в большой комнате коммунальной квартиры. Мать его не работала, была домохозяйкой. С родителями жила и его сестра. Отец содержал всю семью, принося из ресторана каждый вечер остатки со столов и чаевые. Меня поразило полное безразличие родных Виктора, когда я сообщил им о его смерти в лагере. Отец воспринял это сообщение совершенно без сожаления. Я понял, что в детстве Виктор был лишен родительского внимания.

В моей памяти Виктор остался таким, каким я его встретил в Проскурове, еще до начала войны. Среднего роста, сухощавый, светлые русые волосы, типичный славянин. Брови начинались почти на переносице, и поэтому лицо имело всегда какое-то скорбное выражение, подчеркнутое двумя продольными складками над переносицей. Сутулая фигура и впалая грудь несколько портили его. Серые и очень выразительные, но печальные глаза сразу приковывали внимание собеседника.

Поражали его ловкие руки с тонкими пальцами вора-карманника. Он мог совершенно незаметно вытащить из чужого кармана любую вещь. Он мог бы стать, наверное, музыкантом, имея такие чуткие пальцы. Жаль, что ему не досталось в детстве ни родительского внимания, ни воспитания.

Вот таким был мой друг Виктор Алешин, с которым делили мы последнюю корочку хлеба…